Текст книги "Очаровательное захолустье"
Автор книги: Валерий Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
Распоряжался всем бровастый. По сигналу его бровей Ваня и его друг с хрустом полезли в кустарник, в гору, и, пошебаршив там в наступившей уже тьме, выкинули на площадку что-то тяжелое, мертвое и голое. Тело тяжело шлепнулось. Отряхивая ладони от растительного мусора, ребята, отдуваясь, слезли на дорожку.
– Вы что мне сбросили? – зашептал бровастый. – Я ж осетра заказывал! А это человек!
Я, оказавшись рядом, невольно тоже пригляделся. Человек. Голый, в одних лишь плавках, и, похоже, бездыханный.
– Так то егерь! – приглядевшись, сказал бритоголовый.
– А осетр где?
Растерянно переглянувшись, орлята снова полезли в кусты, долго там ползали в наступившей уже полной тьме, матерясь все более и более безнадежно. Ломая с треском кусты, на тропу вылетело еще одно длинное голое тело – в этот раз, похоже, осетр.
– Ну вот, – удовлетворенно произнес бровастый. Осетра стали торопливо, как бы испуганно, рубить топорами, швырять куски в котел на костре. Огромные тени метались по горам. Нарастало манящее бряканье бутылок. Крот и мэр, по фамилии Мурцовкин, как бы не замечая всей этой презренной суеты, галантно беседовали в сторонке. Несмотря на то что ночь наступила, мэр почему-то оставался в черных очках.
– Да-а... Дыр у нас много! – говорил он. – И опорно-двигательный – это наша боль. Так что... – Он развел руками, как бы принимая дорогого гостя в объятья.
– Ну... некоторые инвестиции возможны, – рокотал Крот.
Успокоенный – тут все ладится, – я отошел.
– У вас есть связи в Минприроды? – протаскивал свое Крот.
– Да, многие бывали здесь. А благодарность? – гнул свое мэр.
Голоса их затихли. Я подошел к Петру. Петр, который тоже, как член местной мафии, был здесь, поначалу чурался меня, как соучастника опозоренного всеми "торжища" (и его чуть не втянул!). Но, размачивая себя вином, постепенно отмяк.
– Мой прыжок, значит, похерен? – горестно произнес он.
– Подожди! Еще не вечер! – подбодрил его я.
Меня по-прежнему смущал безжизненный егерь, которого тоже, как осетра, подтащили к бурлящему котлу. Но, поглядев на него в очередной раз, я увидел, что глаза его открыты, весело бегают по сторонам, – и я успокоился.
Метнувшееся пламя костра высветило вдруг Ваню и его бритоголового друга, оказавшихся в непосредственной близости от нас и поглядывающих неадекватно.
– Все! – шепнул Петр. – У этих уже кулаки чешутся! Валим отсюда!
Свою работу пресс-секретаря я, в общем, считал исполненной, и мы съехали в душный, пахучий овраг. В мешке у Петра что-то брякало – и я, кажется, догадывался – что.
– Есть тут одно местечко, – прошептал Петр. – Ухайцы держат. Только примем сначала – на ход ноги.
Мы приняли и поползли по оврагу.
– С Мурцовкиным бесполезно о крупном разговаривать! – шептал Петр. – Им Джемал Дваждыхиреев командует, с кошар. Сами позвали их, от своей же лени, наших овец на кошарах пасти все лето. Теперь тут сила у их!
Ухайцы же, по словам Петра, – наоборот, мирное племя, которое было тут еще до мусульман и христиан, их обычаи совсем древние.
– Не огнепоклонники? – с опаской спросил я.
– Да не-ет! – успокоил меня Петр.
Какая-то горькая травка замечательно пахла. Дивная ночь!
– У них свои обычаи! Похороны, например... еще живого человека замуровывают сверху в такой глиняный столб: какие-то особые сигналы с небес он тогда получает, пока жив.
– Так на хрена мы туда идем? – Я остановился у каких-то свисающих на длинных ветках, щекочущих щеки цветов.
– ...Так теперь не замуровывают вроде живых-то. Там у них вроде кабак, а для культурного отдыха – музей.
Культурный отдых я помню плохо...
Резная терраса, наполовину затемненная моей гигантской тенью от костра. Быстрый, холодный ручей с сетью... но сеть не для рыбы, а для того, чтоб не унесло течением бутылки, охлаждаемые для гостей. Они, собственно, и не успели бы далеко уплыть.
Помню широкую утоптанную площадку за оградой: музей их древнего быта. Бубны с колокольчиками и ленточками, такие же шляпы, детская люлька-качалка, тоже вся обвешанная. Изделия эти продавались любознательным и, как правило, пьяным туристам. Одно, кстати, изделие, уходящее корнями в седую древность, пришлось очень кстати и в наши дни: древнее приспособление для ходьбы в пьяном виде. Дуга на колесиках по концам: продеваешь шею в хомут, руки в кожаные петли – и идешь. Дуга, упираясь в землю, не дает окончательно упасть, колокольчики звенят, ленточки развеваются! Еще ухайцы предложили нас замуровать, незадорого, но мы отказались.
Мы вылезли на шоссе. Я шел, бренча и развеваясь, Петр держал меня за пояс, не отставал. Водители, принимая нас за представителей древней цивилизации, бодро сигналили.
– Ты, можно сказать, в родном доме и не был еще, – прошептал Петр. – Ну... Войдем тихо, как два кота.
Мы, обогнув плетень, тихо вошли во двор. Родной дом был высотой метра в два длины и в ширину такой же. Как только могучее племя братьев и сестер, давшее жизни и нам, тут размещалось? Теперь он имел, правда, лишь мемориальную ценность: Петр уже всего понастроил кругом.
– Стоит, как домик Ильича среди современности, – пояснил Петр. – А вот для Славки хитрый дом строю. В одну ендову три крыши свожу!
– Да, ендова сложная! – согласился я.
Мы сели в беседке на крутом берегу, унизанном мелкими белыми розами. Капли росы на них, наливаясь солнцем, желтели.
Все еще спало вокруг, лишь скотина, ворочаясь, сладко вздыхала во сне, готовясь к пробуждению.
– Тут у меня козы сейчас шерстяные. Свиней прежде держал. В горы их гонял, с кабанами скрещиваться. Шикарное мясо выходило, с дымком, с ягодным запахом. Гурманы приезжали за ним. Однажды свинка моя на спаривание мчалась и сбила с ног Мурцовкина, мэра нашего, что по шоссе вниз от бабы возвращался. Упал в пропасть Мурцовкин, три дня на лианах над бездной висел. С тех пор запретил это скрещивание как антинаучное. Пришлось запереть моих наглухо. Так к ним Ромео пришел!
– Ромео? – ошарашенно спросил я.
– Ну да, – спокойно ответил Петр. – А кто же он?
Петр открыл дверь нового дома, ведущую, как понял я, в их гостиную, – и я отшатнулся, увидав прямо напротив двери жуткую мохнатую, клыкастую морду со стеклянными, розовыми от зари глазами.
– Вот любовь! – Петр указал на кабанью морду. – Ведь на верную смерть пришел! А свинюшки, красавицы мои, прикрывали его от моей пули! Но все же настигла она его, я плакал! Неравнодушен к животным – от деда у меня. Тот вообще верблюда держал. Уверял, что верблюд – лучшее животное для нашего пояса! С самим Мичуриным переписывался... тот, правда, не отвечал. А дед на верблюде даже пахал, пока тот не разнес на хрен ворота и не убежал. А ближайшая самка отсюда – пятьсот км!
Я молчал, пораженный столь щедрой генетической информацией.
– А батя, тот охотник был, да. Тот пропадал все время – в партизанах привык к лесной жизни, остановиться не мог. Так что изредка его видели. Однажды мать с утра, пока он не очухался, не ушел, говорит ему: возьми крючок, иди хоть сена из стога в кошелку надергай, да бери не верхнее, мерзлое, а из глубины! Тот оделся, пошел. Подходит к стогу – глядь: совсем свежие по пороше заячьи следы – только что приходили кормиться. Зашел тихо в избу, схватил ружье и – по следам: вдоль речки, на холмы. И весь день так прошастал, никого не убил. Вернулся ночью – все уже снова спят. Жрать охота, рассказывал. В печку залез, пощупал – какая-то кастрюля теплая, в ней что-то жидкое, но попадаются и куски. Покушал и спать рухнул. Просыпается – мать ругается: "Куда болтушка для свиней делась – вечером заготовила? Ты, что ль, схлебал?"
Мы некоторое время сидели, тихо улыбаясь. Потом Петр поднялся:
– Все, пойду сдаваться властям. А ты сиди: может, еще покормят!
Он зашел в летнюю выгородку, где спала жена.
– Галя! Я животное? – послышалось оттуда.
Ответа нет.
– Галя! Я животное?
Потом, на пятый уже запрос, послышалось долгожданное:
– Да! Да!
Петр вышел оттуда довольный.
– Ну... сейчас маленько покурим – потом повторный заход предприму!!
Мы посидели молча, пока Петр набирался духу на второй заход. К беседке был прислонен черный мотоцикл, еще пахнущий разогретым мотором.
– Славки моего, – не без гордости сообщил он. – Скотиной совсем не интересуется. Одна техника на уме. Гоняет все ночи с дружками своими! – (Как же, слышал их грохот!) – А теперь вот дрыхнет...
Не то что мы!
ГЛАВА 12
Все! По рюмочке – и спать!
По дороге в гостиницу я выгреб на старый центр: буквою "П" три красно-белых кирпичных домика – прежде, видимо, тут самых главных. Управа? Полиция? Почта? Сейчас все здесь подзаросло лебедой, но жизнь, несмотря на ранний час, бурлила. Результаты ночного бдения бизнеса и власти были налицо: Крот получил в свое распоряжение дом, один из трех.
Мебель прежних обитателей, выкинутая решительными "секьюрити", валялась под окнами. Рядом стоял народ. Многие почему-то оказались слепыми, с какими-то бандурами, висящими на груди. Да, динамично тут работают: выселили не просто общество слепых, а филармонию слепых бандуристов! И вот они, сойдясь к дому и навострив свои бандуры, грянули "Интернационал"!
Вспомнился Петр: ""Красный пояс", говорят! Так любой пояс покраснеет, коли все отнимать!"
Потом начался ор. Мэр все же вышел к народу. Постоял перед ним, слегка покачиваясь, почему-то с закрытыми глазами и вдруг как подкошенный рухнул в мягкую пыль. Застрелили?.. Через секунду раздался храп.
Я вошел внутрь. Крот, гулко стуча каблуками, ходил по комнатам. Подошел ко мне – бледный, невыспавшийся, похмельный.
– Ну что? Не нравится? Ну так и иди!
И я пошел.
В гостинице я вошел в лифт. Все как раз, свежие, побритые, благоухая лосьонами, струились на семинар. Вот как люди живут! Побрились, позавтракали и теперь будут говорить о высоком, наполняясь значимостью. А ты все где-то мечешься, как раненый скунс! Может, еще не поздно? Я пошел с толпой.
Но – поздно оказалось. Сысой, не находящий применения своей праведности, увидев меня, просто беркутом вылетел на трибуну. Счастью не верил своему – и торопливо, пока я не ушел, обвинил меня в чудовищной коррупции, безнравственности и пропихивании (спихивании с крыши?) ближайших родственников.
Это я удачно зашел! Быстро отделался. Я встал. Только честный Андре вышел за мной, но, как выяснилось, не с целью утешения, а, наоборот, для того, чтобы растравить мне душу еще больше.
– Явился? – спросил он гневно.
– В общем, да.
– Ну что, – спросил почему-то именно у меня. – Будет когда-нибудь справедливость или нет?
Трудно быть справедливым с похмелья. Но надо постараться.
– Слушаю тебя.
Мы спустились с ним на первый этаж. Он провел меня в комнату, оборудованную под монтажную. Стал прокручивать пленку вперед и назад, и на маленьком экранчике, торопливо размахивая руками, забегали фигурки.
– Вот! – дал нормальную скорость. – Вот Фалько говорит... А вот Лунь. А вот я забитые окна подснял, и здесь будет мой текст: "Любимец нашей демократии Фалько не хочет срывать последние шоры тоталитаризма, когда это касается лично его!" А вот опять Лунь вещает...
Голова моя сонно падала, но я мужественно ее поднимал.
– Ну как же ты? – проговорил я. – Хочешь последние наши устои порушить? Если не Лунь, если не Фалько – тогда кто же? Идеалы не бывают идеальными.
– А мне наплевать!
И я заметил, что он дрожит. Да. После того, как его земной бог – Фрол покинул его, лишь отчаяние руководило им.
В холле встретил меня генерал Зорин, весь в белом. В петлице у него был тюльпан.
– Вы были у него?
– От вас ничего не скроешь.
– Вы видели это безумие?
– От вас ничего не скроешь.
– Что вы все повторяете одно и то же? – вдруг вспылил он. Потом взял себя в руки и даже пошутил: – Мы не для того вам дали свободу слова, чтобы вы все время одно и то же повторяли!
– ...Извините.
– Вы знаете, как я люблю вас.
...Возможно.
– И я ценю вашу дружбу с Андре. И слишком люблю этого чистого, светлого человека для того, чтобы жертвовать им. Поймите – не все же зависит от меня! Однажды он уже оказался под автомобилем, но – к счастью! – отделался ногой. Поговорите с ним. Сейчас, когда ростки демократии и справедливости только-только укрепляются в нашей почве, не следует выдирать их с корнями, чтобы посмотреть, правильно ли они растут.
Не выдернем... Конечно, ничего этого я Андре не передам. Гнусно – сбивать ангела с полета!.. Ну так другие его собьют... машиной. И все при этом благородно стоят ничего не делая! Принципы – не тронь! И так же – и даже еще благороднее – будут стоять на похоронах: погиб за идеи – и это хорошо!.. Только такой суетливый тип, как я, может еще что-то спасти.
У Зорина зазвонил телефончик, он послушал и стал вдруг белей ослепительного своего костюма, а нос, что удивительно, – алей тюльпана в петлице.
– Ваш Крот тоже сошел с ума! Все буквально обезумели!
И Крот, получается, у меня на руках? И этого вот, с тюльпаном, тоже жалко.
– Так что произошло?
– Он купил это здание!
– Это?
– Да! В котором мы с вами находимся!
У спящего мэра купил!
– Объясните хоть вы ему, – (довольно-таки обидная формулировка!), – что здесь ему все равно не жить!
– Уточните, – пробормотал я.
– Никогда не будет того, чтобы кто-то взирал на тот домик сверху. Поймите – никогда! Ни при какой власти! Эту ошибку архитекторов уже не исправить. И поймите: я начальник охраны Фалько, самого гуманного из политических лидеров! А ведь туда могут и другие приехать!
Думаю, хватит и тебя! Однако я пытался еще защищать позиции частной собственности, чуждые мне:
– Но ведь он это здание купил!!
– Да. Но у него нет наследников! – жестко произнес он. – А в действенности наших методов вы уже убедились!
Убедился...
– Попробую. – Я побрел к лифту.
Двери его разъехались – и оттуда выпорхнула почти обнаженная Любовь. Неуместность ее наряда бросалась в глаза, во всяком случае, в мои глаза – это точно.
– Отличная погода! – пропела она.
Не до погоды! У меня два кандидата в трупы на руках.
Я поспал у себя минут двадцать и пошел к Кроту. Он был уже на месте – что значит деловой человек.
– Аг-га! – произнес он яростно, увидев меня.
Опять достанется все мне! Ну что ж – такая работа. К сожалению, неоплачиваемая. Перешел уже на "ты" – видно, крепко мы за это время сблизились:
– Ты все хотел звериного оскала капитализма – так получи его.
Почему же все мне?
– Так что – все! Твои разорившиеся ортопеды, падающие братья, надоели мне. Выметайся! И кстати, этот свой дурдом на колесах – тоже забирай! Надоела мне их бессмысленная болтовня: только о себе и думают, исключительно – как поширше сказать! Вагон уже заказан, тот же самый, на четыре часа! И если кто-то тут задержится – пусть пеняет на себя! Крепость Ваниных кулаков ты уже испытал не делай так, чтобы другие их попробовали!
Ну ясно. Как "самый понятливый" и тут всех опередил! Набрал столько авансов, что прямо разбегаются глаза.
– Понял, нет?
Понял. Но его угроза на меня действовала как-то меньше: другая опередит!
– Осторожнее будь – ты в опасности! – предупредил его я и вышел.
В холле подбежал ко мне Зорин, в том же безукоризненном костюме. В петлице у него был огурец. Судя по встревоженным глазам – уже в курсе.
– Все будет о'кей! – бодро произнес я. – Могу я видеть Великого Старца?
В глазах у Зорина появились слезы, и, несомненно, то были слезы счастья.
– Я думаю, вы просто обязаны! – улыбнулся он.
И мы пошли к домику-прянику. Сердце прыгало. Давно я в нем не бывал. С самой юности!
Зорин отпер калитку. Ничего тут почти не переменилось! Лишь копию Шишкина убрали со стены да скатерти-знамена со столов. Неужто холодильник тот же? Этого сердце может не выдержать.
Перед террасой два титана пилили дрова, и опилки сыпались в паутину на козлах. Я поглядел на их снующие бицепсы, кулаки на ручках пилы. Не их ли я осязал тогда, в темноте?.. Да нет! То, наверное, другая смена.
Лунь с Фалько скорбно сидели на покосившейся террасе и, увидев меня, еще больше понурились: вот так вот и живем, без затей! Все вокруг было какое-то скрипучее, ветхое... какое-то тургеневское, я бы сказал. Не хватало только стройной девушки с косой... насчет косы не поймите меня превратно: тьфу-тьфу-тьфу!
Вот, говорил их вид, столько пережито, стольким пожертвовано, столько сделано... и где она, человеческая благодарность?.. Да вот же она!
– Без вас как-то худо! – Я тяжко вздохнул.
Они подняли головы: ну? ну?
– Тут вообще оркестр слепых музыкантов из помещения выгнали!
– Как? – воскликнул Лунь. При нем такого быть не могло! – ...Слепых?!
– Слепых! Без приюта остались!.. А тут вон какой Пень-хауз пустует!
Лунь и Фалько поняли друг друга без слов: есть вещи, которые в словах выглядят грубовато – лучше их оставить в сфере эмоций.
– Я что-то могу сделать? – приподнялся Лунь. Старый Дон Кихот снова в бою!
– Да, кстати, неправильно меня поняли! – улыбнулся Фалько, кивая вверх. Срывайте эти шоры к черту! Отдайте помещение... хотя бы вот этим несчастным, о которых вы говорили сейчас!
– Слепым?
– Да хотя бы слепым! – взволнованно произнес Фалько. – Они что, не люди?
Лунь гордо выпрямился: люди! да какие еще!
...Самые как раз подходящие!
Меня как бы уже и не было – они радостно переглядывались поверх меня. Безусловно, благородная эта идея зародилась в глубине их сердец!
– К кому я должен идти? – растерянно произнес Лунь.
Он беспомощно огляделся: да, я чувствую боль... но я должен почувствовать ее всенародно! Где же пресса?
Вот оно все и уладилось!
– Ладно, идемте! – Лунь вдруг решительно двинулся. – Старый Дон Кихот еще поскрипит!
– ...Спасибо, что не забыли старика! – вдруг произнес он, пока мы шли.
Такого забудешь!
Потом мы добрый час уламывали упрямого и злого Крота.
– ...Если уж на то пошло, – говорил Фалько, – наша партия купит бандуристам новые красочные наряды – я видел такие в Албании.
Через ту бандуру бандуристом стал.
– Не будет никаких бандуристов! – цедил Крот. – Тем более в Пень-хаузе!
– Но у вас есть совесть! – ворковал Лунь. – Тому хорошему, что есть в вас, надо помочь!
– Вашу помощь я уже видел. Спасибо.
– Надеюсь, что она пошла вам на пользу! – произнес Лунь.
– Короче, нужен красивый акт справедливости, – резюмировал я. – Без него пропадем!
К концу часа Крот, все понимая, сломался:
– Ну ладно. Давайте ваших слепцов!
Тут же на столике зазвонил телефон. Крот с тяжелым вздохом снял трубку.
– Извините, что я вмешиваюсь, – послышался на всю комнату взволнованный голос Зорина. – Но я поздравляю вас! Я считаю, что вы приняли продуманное и прежде всего – гуманное решение! Гуманное прежде всего по отношению к вашей жизни! – добавил он.
Уж не мог без этого!
– Охо-хо! Тошнехонько! – завопил Крот, кинув трубку.
На этой пресс-конференции Луня народу было мало. Разоблачения больше любят. Добро трудно пролагает дорогу! Это я уже как Лунь заговорил. Но и сам он неплохо справлялся:
– Я рад, что после моих трагических переживаний я встретил вдруг человека новой формации, бизнесмена с душой и сердцем!
Крот, "бизнесмен с душой и сердцем", сидел потупясь. Фалько задумчиво кивал. После пресс-конференции на меня вдруг накинулся Андре: "Ты продал наши идеалы! Шоры срываете – и запускаете слепых!" Ну а как же иначе? Кстати первый раз я видел Андре пьяным, но, к счастью, не последний раз живым.
Лунь, Крот, Зорин, Фалько, бодро беседуя, вышли на воздух... Друзья!
Дай только людям совершить добро. Не загоняй их в угол. И вот как складненько все!
Но не все еще, оказывается!
В Ржавой бухте клубилась толпа. Табор телевизионщиков. Приплясывали в длинных балахонах толпы зороастрийцев (или это буддисты уже?). Они трясли в руках высокие палки с плакатами, на которых были намалеваны скелеты рыб. Броско! Да, этот Фрол мастер постановок! Самого бы его когда увидать! Не этот ли – маленький, бородатый, в полотняном креслице на холме?
Группа техников в оранжевых комбинезонах спихнула, испуганно отпрянув от воды, что-то большое и белое – и по воде (действительно не совсем чистой на данный момент) поплыл, лязгая челюстью, огромный радиоуправляемый череп (оставшийся, видимо, от головы Пушкина, которую Фрол к Африке запускал)... Крепко!
Крот, забыв о нашей размолвке в луже под мостом, кинулся ко мне. Ну что же, забудем! Не впервой!
– Что творят, а? – проговорил Крот. – Уже в газете "Диверсант" статья вышла. Называется – "Бухта яда"!
– Подержи-ка костюм!
Я разделся. И нырнул. И море уташшыло меня. Хышшно!
Потом, со всех сторон обснимаемые, мы шли с ним, и Крот говорил растроганно:
– Я понял, что только благородство может победить!
Главное – что я не растворился в этой воде.
– Не волнуйся! – Я похлопал его мокрой рукой по плечу. – Со мной не пропадешь!
ГЛАВА 13
Срывание шор было приурочено к прилету министра, который и конкурс, кстати, судил – кому отдать предстоящее строительство.
Пока что он пребывал на дальнем мысе, у москвичей. Там грохотала эстрада, лазеры кололи небо. Размах!
У нас зато – все скромно и достойно. Публика собиралась на крыше Пень-хауза. Самой элегантной парой я бы назвал пару нежно-желтых бабочек. Как они залетели на эту высоту? Он гнался за ней, она от него увиливала среди гостей. Ее полет был непредсказуем, прерывист, она меняла то направление, то ритм – и он с ленивой, уверенной грацией, с чуть заметным элегантным отставанием повторял все ее движения. Наверное, это и называется – волочиться.
Кроме них присутствовали: Лунь в мятом выцветшем пиджаке и черных тяжелых брюках, весь такой абсолютно неприспособленный к светской суете. А ведь он действительно материально беден! – вдруг пронзило меня. Как вторая бабочка, за ним неотступно следовал Фалько.
Мрачный Сысой, тяжело переживавший опалу, рвался к столам, пытаясь досрочно напиться, но официанты отгоняли его.
Были: и тучный местный контр-адмирал с женой, и мэр с супругой, благожелательно внимающие наигрыванию бандуристов, – как-никак, мэр тоже приложил руку к судьбе артистов!
Бандуристы были строгие, седые, их длинные волосы были прижаты ленточками из лыка. Костюмы из Албании молодили их.
Крот, бледный на лицо (на высоте его крепко подташнивало), шептал мне:
– Влетели мне эти бандуристы в копеечку!
От мафии были – бровастый, его заместитель в интеллигентном пенсне и взволнованный Петр, еще надеющийся исполнить свой смертельный номер – прыжок с крыши.
Были Мыцин и его сын, пока еще поглядывающие друг на друга враждебно.
Ваня и его лысый друг – теперь уже не просто мильтоны, а секьюрити стояли в черных костюмах, флегматично застыв, сложив руки с мобильниками на причинном месте, как их голливудские коллеги.
Берх, с тугой косичкой на лысой голове, снова с его фондом оказавшийся здесь, пытался воротить башку от Луня и Фалько: долго еще эти будут тут всем командовать? Долго. Долго еще. И голову, как ни старайся, на сто восемьдесят градусов не отвернешь: шея сломается. Вот так. Справедливость у нас всегда будет вершиться!.. кто бы ее ни вершил.
Тут же был и Фрол, с заросшим маленьким личиком, в натянутой до бровей бейсбольной кепочке – как бы отсутствующий на этом позорном акте, – но ставил-то его он! А куда денешься? Наших слепых бандуристов ничем не перекрыть. Супротив нашего благородства не попрешь! И телевидение толклось тут в сладком ожидании. Фрол наверняка что-то отмочит!
Фалько, хоть и был тут первый человек, держался скромно – успел, правда, в телевизор сказать, что партия его оплатила красочные костюмы для бандуристов. Скромный-то он скромный, но недавно, напирая на общность наших убеждений, требовал, чтобы я плыл туда, на дальний мыс, во вражеский стан с чемоданом листовок.
– Нет! Только с чемоданом колготок! – твердо ответил я.
Любка была в преступном, на мой взгляд, мини: могла бы одеться и поскромней.
Андре, осунувшийся от слишком бурных переживаний последних дней, пока снимал только бабочек, порхающих средь гостей.
С дальнего мыса вспорхнул скромный вертолет министра в сопровождении двух "барракуд". Кортеж приближался... и вот – с пушечным грохотом вылетели из окон ржавые щиты!.. Узнаю эти крепкие руки! Слепые грянули "Встало солнышко" в переводе с "Битлз".
Вертолет опустился прямо на нашу крышу. "Барракуды" кругами сновали в небесах. Сутулясь под замедляющимися лопастями, к трапу кинулся Крот. По ступеням молодцевато сбежал, с черными бровями и в белом костюме, министр ресурсов Шпандырин, и они с Кротом обнялись.
– Ну, этого вы знаете – наша общая совесть! – Крот подвел его к нам.
Шпандырин взмахнул руками:
– Ну как же! И моя тоже! – и обнял Луня.
– С Фалько вы, я думаю, сталкивались?
– Сталкивались! И еще будем сталкиваться! – боевито сказал министр.
Похоже, наш моральный климат нравился ему.
– Упаду для верности? – взволнованно шептал мне Петр.
– ...Погодь.
– Эх, погощу я у вас, пожалуй, недельку! – сладострастно почесываясь под костюмом, сказал министр.
– И этот сюда! Что там у них – медом намазано? – Я с изумлением глядел на домик-пряник.
Тут у Вани заверещал телефончик, он поднес его к уху, и было слышно не только ему: "Проверить, все ли слепые слепые!" Он кинулся к бандуристам.
– А это наш замгенерального по экологии, контр-адмирал Дыбец!
– Очищаем бухту! – отрапортовал тот.
– А это замгенерального по связям с общественностью, писатель Попов.
– Тот самый? Что написал "Ой, не кори меня, мати"? – Министр буквально расцвел. Пришлось сознаться: за деньги, обещанные Кротом, и не в том сознаешься... Вот я и зам!
– По голосу совести нашего уважаемого, – забубнил я, указывая на Луня, решили отдать Пень-хауз оркестру слепых...
Моей бы совести точно не хватило на это! Ход Лунем.
Министр благосклонно кивал... Недолго длилось это блаженство – секунд приблизительно двадцать, но какой-то "терем справедливости" я тут воздвиг.
У Любки заверещал телефончик, и она, поднеся его к уху, с отвращением, как лягушку, передала мне.
– Что там? – испуганно произнес я.
– Не знаю. Видимо, землетрясение, – проговорила она.
...Я медленно поднес трубку к уху. Голос жены:
– Приезжай в темпе – отец в больнице!
Вот я и не зам. Связь неожиданно оборвалась, и в трубке захрипел Зорин: "Проверить – все ли слепые слепые?" Я вернул аппарат.
Прощай, море! Прощай, Ярило! Прощайте, бабочки! Вечно меня кидает почему-то сверху вниз!
...Ярило, впрочем, я видел еще раз, когда самолет пробил облачность и ухо сидящего далеко впереди, в бизнес-классе, японца вдруг налилось солнцем и стало алым, как тюльпан.
И вот – снижение. И спинки пустых кресел (кто же улетает с югов в такую благодать?) с легким стуком попадали вперед друг на друга, как костяшки домино.
ГЛАВА 14
– В реанимацию входить запрещается. Но вы можете поговорить с ним – у него мобильный телефон.
– Откуда?
– ...Принесли.
Спасибо, ребята!
Я набрал нарисованный на бумажке номер. Гулкий, очень далекий (не через Пень-хауз ли связываемся?), но вполне внятный и яростный голос отца:
– Одну руку отвязали, слава богу! Ты скажи – почему они меня тут привязанным держат? И голым, абсолютно?!
– Почему он привязан? – обратился я к медсестре.
– Чтобы не вырывал капельницу.
– А почему голый?
– Так положено в реанимации. Чтобы любая точка на теле была мгновенно доступна.
– ...Слышишь? – спрашиваю я у отца.
– ...Слышу, – недовольно хрипит он.
Потом он лежит уже в палате. Я сижу рядом. У другой стены – такая же трогательная пара: отец и сын. Их любовь – в отличие от нашей, сдержанной, бурлит, не вызывая никаких сомнений в ее существовании:
– Отец! Ну почему ты так пьешь?
– А ты почему так пьешь, сын?
Обуреваемые этой нежной заботой, они приканчивают бутылку. И это – после инфаркта! Палата лишь на две койки, и не общаться тут нельзя. Тот отец наливает остатки и протягивает моему отцу:
– На, выпей!.. Ты что – не русский человек?
– Я русский человек. – Отец усмехается. – Но предпочитаю следовать указаниям врача.
Вдруг у него под подушкой что-то крякает. Отец изумляется, подняв брови, потом, вспомнив, достает мобильник. Недоуменно слушает, потом тыкает телефончиком в мою сторону:
– Тебя.
– Слушаю, – солидно говорю я.
Некоторое время там тишина – потом голос Любки:
– Поскольку замгенерального по связям с общественностью теперь я, а общественность теперь – это ты, то я связываюсь с тобой и сообщаю, что тендер мы выиграли.
– Ура, – произношу я.
– Но чуть было не проиграли.
– Почему?
– Сразу после твоего ухода Андре с крыши кинулся.
– ...Погиб?!
– Нет, слава богу! Зорин спас.
– Зорин?.. За ним кинулся? С парашютом?
– Нет. Это уж ты преувеличиваешь! Просто заранее Андре за ногу привязал.
– Внимательны вы к нему.
– Так он же сын Есенина и Зорге!
И вот отец уже, упрямо шаркая тапками, идет по длинным больничным коридорам, пристально – и как бы недоуменно – разглядывая то одно, то другое. Подходит к залитому солнцем окну, сморщившись, разглядывает цветы в горшках. И, продолжая свою почти столетнюю сельхоздеятельность, цепко хватает какой-то лист и с яростью разглядывает его, вывернув, как ухо провинившегося.
– Не может быть такого растения! – отпихивает лист.
И он, видимо, прав! Потом вдруг, повернувшись, смотрит на меня:
– Ну а как ты – сделал там, что намечал?
– Ничего я не сделал!
– ...Турок ты, а не казак, – ласково говорит папа.
Мы привозим его из больницы домой, кормим, и он укладывается отдохнуть. Я заглядываю в светящуюся щель: читает, почти вплотную поднеся книжку к глазам. Молодец.
Потом мы на кухне ругаемся с женой.
– У тебя после этого юга морда... как красный таз!
– А у тебя... как губка!
– Значит, мы созданы друг для друга?
На радостях мы дарим одному таракану жизнь.
СЕКОНД-ЭНД
Думал, когда вернулся сюда: на берегу Невы всю душу распахну! Однако дело не бойко идет. Етишин погиб: отсек-таки клерк-злодей ему голову листом писчей бумаги – и на этом все кончилось. Из вещей написал только "Песнь кладовщика", но кладовщик почему-то за ней не явился. Хотелось бы написать что-то более накипевшее, да слова не идут.
Однажды забрел на заседание "Ландыша", но Сысой, сильно за это время заскучавший, накинулся с воплем:
– И ты смеешь к нам приходить?! После всей той коррупции?
Да, я коррумпировался. Но как-то мало.
И я вышел. Лунем ему не стать никогда. Специально прошел мимо дома Луня на Крюковом канале. Думаю, встреться мы сейчас с ним, нашли бы друг для друга немного доброты. Все-таки душа у него есть, хотя и хитрая. И вспоминается он почему-то тепло: может быть, по сравнению с нынешними?..
Что еще? Был тут в доме культуры моряков на встрече общественности с Фалько. Говорил-то он горячо и потом, пожимая со сцены руки, пожал и мою, но явно не узнал при этом. Кто я ему? Пересекались однажды... Таких у него полно. Да и невозможно, наверно, различить отдельные лица в толпе? Конечно, хотелось бы это проверить – но где ж я возьму толпу? Только старина Зорин меня узнал, помахал. Есть и удачи. В ГНИИ чумы, где я вел литературный кружок, с нового года возобновилось финансирование. Так что я теперь снова на коне. К сожалению, на зачумленном.
