Текст книги "Городские цветы (Конец водной феерии)"
Автор книги: Валерий Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Попов Валерий
Городские цветы (Конец водной феерии)
Валерий Попов
Городские цветы
(Конец водной феерии)
1
Ночь, проведенная вне дома, гораздо просторней обычной ночи. Особенно она хороша под открытым небом: в душу входит Вселенная. Я лежал на корме с закрытыми глазами – и летел в Космосе. Такого не было давно – не зря мы мечтали об этом плавании всю зиму. В глухую февральскую пору, особенно тяжкую, Никита сознался: ты знаешь – я карту тайком мочу в ванной и нюхаю... так плыть хочу. И вот – сбылась мечта: простившись с городом, мы прошли по Неве до Шлиссельбурга, до бушующей Ладоги, потом, уж не буду вспоминать как, протырились по узкому Ладожскому каналу до Свири, по ней махнули почти до Онеги, до хмурого Ивинского разлива – гуляли как хотели! – потом вольготно, по течению, спустились обратно в Ладогу, к тому времени притихшую, сияющую. И вот уже две недели блаженствуем тут, неторопливо пересекая ее по диагонали: от Свирской губы на восточном берегу до уютных шхер на севере. В тихих теплых заливах жизнь беззаботна и легка. Лосиные мухи, прижившиеся на катере и в суровых переходах обтягивающие его, как чехол, в затишье обленились, разнежились, висели жужжащей тучкой пooдаль, после строгих форм все больше склоняясь к ленивому абстракционизму. И наконец с легким ветерком подались к западу – видимо, на какое-то модное биеннале. Ветерок, между тем, не стихал, нагоняя на спокойную воду вороненую рябь, похожую на мурашки. И становилось зябко, и сердце сжималось: сколько ни тяни, а все равно предстоит обратный путь через коварную Ладогу в тяжелую городскую жизнь... Ну еще хотя бы сутки блаженства!
Каждое утро – этот прелестный пейзаж: светлые расходящиеся протоки, хвойные острова, похожие на лохматых ежей, застывших на зеркале.
Нa крыше каюты лежали удочки: такие блаженно-тихие стоят ночи и дни, что спокойно все оставляем. Запрыгнул на крышу, сел, свесив ноги. Нашарил пальцами в ржавой банке туго свернувшегося у стенки, замаскировавшегося червя. Напялил, забросил. Утонул, оставив грязненький след, – и почти в то же мгновение утонул и поплавок, словно грузило его утопило. Дернул. Окунек маленький, зеленовато-полосатый. Подержал на весу, решая его судьбу. Он трепыхался, но держался с достоинством. Я заглянул через люк в темную каюту. Никита спал на левой скамье, в джинсах и двух свитерах, жару и холод не различал, считая такую мелочь недостойной внимания. Игорек, наоборот, спал эффектно обнаженный, вытянув стройные ноги и втянув гладкий живот. Коля-Толя, темная личность, предприимчивый бомж, непонятным образом втершийся к нам, и спал как-то скрытно, ничком, словно боясь опознания. Доведет своими выходками нас до греха, высадим его на один из этих островов, как беглого каторжника! Дама, сопровождавшая Игорька, нас, к счастью, покинула в трудную минуту... Но спать на короткой лежанке в головах у друзей, где спала она, я отказался: На палубе, под открытым небом спать полюбил! Когда это еще удастся?
Я опустил окунька на леске в каюту, пощекотал им Никите нос. Ноздря и ус бурно задергались, он забормотал что-то тревожное – видно, мысли о возвращении донимали его. Перебросил окунька на живот Игорьку – тот лишь блаженно вытянулся, видимо, приняв эту щекотку за утреннюю ласку юной своей одалиски... к счастью, исчезнувшей... но сумевшей оставить сладкие воспоминания – во всяком случае, на коже Игорька. После знакомства окунька с моими друзьями я вытащил его из темницы, отцепил – он, не веря своему счастью, булькнув, уплыл.
Начинать день с добрых дел – мое правило.
2
Увы, продолжить день как хочется не всегда удается: все, к сожалению, зависит не только от тебя.
Выполз Никита, своими двумя грязными свитерами как бы подчеркивая, что никаких там блаженств и радостей не признает, жизнь любит суровую, полную невзгод. Лицо носит лиловатое.
– Все! – прохрипел он. – Хватит! Собираться пора!
Конечно, если кому-то клево – разве это можно терпеть? При его характере вряд ли мы, вообще, выберемся спокойно.
– Крепить все по-штормовому! – скомандовал он. Было бы желание – а шторм найдется. Вздыхая, я сматывал удочки.
Блаженно улыбаясь, выглянул Игорек.
– Что? Уже уплываем? – обиженно шмыгнул носиком.
– А... затариться? – это уже подал голос Коля-Толя, наш "приймак", как сурово называл его Никита.
Однако реплика его имела успех. Оставив меня залеплять пластилином (?!) трещины в дне, полученные, когда нас кидало на Шереметьевской отмели – по моей вине! – друзья мои отбыли с кошелками на материк. "По моей вине"? Ну конечно! Они ж в это время спали крепким алкогольным сном. Почему я так легко признаю себя виноватым? С этими грустными размышлениями я разделся, надел маску, взял пластилин и слез в ледяную воду.
Уже уверенно вечерело, когда послышался грохот и вой и из-за мыса вылетел Никитушка на лихом грузовике, стоя в кузове: ворот розовой его рубахи, надеваемой по праздникам, был распахнут, пыльные кудри развевались, взгляд его был тускл, зато сверкала отвисшая губа.
– Быстро! – не слезая, махнул он рукой.
До этого много часов слышал я доносившиеся с материка взрывы, пытаясъ понять: неужто мои друзья так гуляют? Или – идет война, которая в этом регионе (у границы с Финляндией) закончилась вроде бы более полувека назад? Теперь мне, видимо, предстояло узнать, что стало с остальными товарищами. Как одеваться – на радость или на бой? Решил оба варианта учесть: надел свежую рубаху, но сверху ватник.
– Скорей! – Никита махал ручонкой.
В кабине, к моему удивлению, сидела женщина, напоминающая каменную бабу, какие встречаются в скифских степях... и вот – на севере Ладоги, оказывается. Но сразу я не просек, что именно ради таких, как она, эта спешка.
В железном кузове, скошенном ковшом, нас кидало, как кегли. Ветер рвал слова, забивал глотку – однако Никита обрывочными фразами передал суть. Все, по его словам, было настолько блестяще, что дальше некуда. Случайно встретившись с ними в магазине (сказав "с ними", он застенчиво кивнул на кабину), немножко выпили, а потом все пошло настолько замечательно, что он не мог не вспомнить про своего лучшего друга, то есть про меня, и, вырвавшись из потока наслаждений, примчался. И вот мы несемся!.. Куда? Местность становилась все более дикой – но не в смысле природы, а в смысле ужаса. Каменное ущелье без единого листка – и глыбы камня, раскиданные какой-то чудовищной силой.
– Взрывной карьер! – пояснил гордо Никита. По гордости в его голосе я смекнул, что дамы, к которым мы летим, имеют непосредственное отношение к взрывному делу, – и он это подтвердил. Это радовало. Местность становилась все более зловещей... что, видимо, говорило о том, что работа-то идет как раз успешно. Вот мелькнул экскаватор, сгребающий ковшом камни и с грохотом ссыпающий их в самосвал, точно в такой, на каком мы ехали. И в кабине экскаватора, и самосвала были женщины. Увидев нас, экскаваторша захохотала, перекрывая грохот:
– Эй, Самсонна! Нам оставь!
Что, интересно, она имела в виду?
Наконец мы тормознули у крутого обрыва. На краю его, над нами, тянулся барак. Вдруг оттуда посыпался грохот, и я испуганно прикрыл темя руками.
– Это дискотека у них, – застенчиво пояснил Никита.
Коля-Толя нас встретил, как падишах.
– Что за бардак в форме одежды? Оденься адекватно. Все! Гуляем по-жесткому!
Что это значит – я вскоре начал понимать.
Сначала камнебойщицы не могли успокоиться после жаркой работы, перекрывая грохот музыки, выясняли отношения.
– Если ты еще так поставишь заряд (видимо, бригадирша?), я тебе его засуну знаешь куда?
– А чего ж мужиков тут нет?! – Я тоскливо озирался.
– Согласно законам амазонок – убивают их после... использования, интеллигентно объяснил Игорек.
– Понятно...
После совместного распития спиртных напитков отношения несколько потеплели.
– Городски-и-и цви-ты! Город-скии-и цвиты! – неожиданно тонкими голосами запели хозяйки.
Я пытался вспомнить, где совсем недавно слышал эту песню. И вспомнил: ее пела мать Коли-Толи, бедная женщина, на какое-то время спасшая нас от лишений на канале Грибоедова. Как недавно, а кажется – как давно. Навернулись слезы. Здесь, где не было ни города, ни цветов, песня эта звучала особенно жалостливо. Никита наматывал слезы на кулак. На самом деле он только и мечтал о сближении с народом, поэтому и держался порой так испуганно-горделиво, и вот наконец сближение с народом произошло – и, что удачно, с женской его частью.
– Ладно... Пошли! – утирая слезы огромным кулаком, аж сама бригадирша сгребла Никиту.
С песней "Городски-и цви-ты, городски-и цви-ты!" они удалились. Причем Никита пел тенором, а она – басом. Один глаз ее был завязан... Циклопша! Мы переглянулись: кто следующий? К счастью, нам быстро удалось напиться до полной недееспособности и заснуть прямо под грохот музыки... Проснулись мы, пожалуй, от тишины. Среди нас не хватало лишь одного. Я вывел орлов проветриться. Было хмуро и зябко.
– Надо спасать нашего Одиссея. И валить, – сказал я. – Кто пойдет?
– Я-а! – Коля-Толя сказал, зевая и потягиваясь, явно собираясь там заснуть и сделать нас пленниками навеки.
– Я пойду, – произнес я.
– Молодец, – отвесил мне Коля-Толя комплимент. – А то я уже сбросил тебя со счетов!
– Как бы я тебя откуда не сбросил!
– О... гляди!
Никиту мы неожиданно обнаружили тут – он стоял над самым обрывом, в шортах и ватнике, и крупно дрожал. Увидев нас, он обрадовался и как-то испугался.
– Она стихи мне читала... свои! – произнес он почему-то шепотом. Пришлось мне натянуть на себя маску циника, резко заявив, что от стихов одни неприятности. Никита вздохнул.
– Уходим? – полувопросительно приказал я.
– Она говорит... – Будто он уже в ее бригаде – "она говорит"! – что скоро еще змеевщицы должны подойти.
– Кто?
– Змеевщицы, – глухо произнес он. – Доильщицы змей. Из соседнего змеесовхоза. Змеесовхоз развалился... так что сил много у них.
Мы постояли.
– Еще зверовщицы подойдут...
– Все! Валим! – Я сделал первый шаг.
– А твоя баба там... как? – хватаясь за Колю-Толю, как за камень спасения (оборот правильный), Никита с надеждой кивнул на барак.
– Моя баба – это которая с кляпом во рту! А эти – слишком много трендят! – сурово произнес Коля-Толя.
– Нy... тогда пошли. – Никита сломался.
Поднимался бледный рассвет. Пейзаж вокруг был такой, словно наши ударницы-камнебойщицы добрались до Луны. Завораживали время от времени встречающиеся таблички: "Внимание! Вы находитесь в зоне взрывных работ. Три продолжительных гудка – взрыв. Четвертый гудок – отмена взрыва". У одной из табличек нас накрыл унылый гудок... Достаточно ли он продолжительный?.. Достаточно. Достаточно продолжительная пауза – и второй гудок... тоже достаточно продолжительный.
– Но третьего может ведь и не быть? – встрепенулся Никита в паузе. Но тут унылое пение донеслось с небес.
– Поздняк метаться! – спокойно Коля-Толя сказал. – Стойте... и рот пошире откройте – меньше волна в перепонки бьет.
Третий, продолжительный, оборвался... Мы стояли, разинув рты... Перепонкам это, может быть, и поможет – но как насчет прочих органов?
...Четвертый тягучий гудок! И только мы, защебетав, двинулись, как снова потянулся гудок. Первый... Потом – второй... Третий. Мы долго стояли, разинув рты... Четвертый.
– Ну все! Mы так не уйдем! – сказал я. – Это они играют с нами так. Секс учит, что "до того" должны быть любовные игры... Пошли!
– Для кого до, а для кого и после, – уныло сказал Никита, плетясь позади.
– Для тебя сделали исключение, – ласково пояснил Игорек.
И лишь мы отплыли – послышался взрыв, и град огромных камней обрушился рядом. Циклопши, как им положено, провожали нас... Но Одиссея нам удалось спасти.
3
...с трудом переводили дыхание, и лишь Коля-Толя был бодр. Сразу же, как только отплыли, он резко предложил нам причалить в соседней бухте, где, он точно уже знает, все будет "тип-топ". "Отличные бабы! Зуб даю!" Но его зубами и бабами никто не заинтересовался – после великанш-циклопш чувствовалась некоторая апатия. Тем более, они так раскачали Ладогу – только держись! Ветер свистел, срывая белое кружево с черных волн. Открывалось вдруг дно, мы скользили прямо на камень.
– Нy так идем или нет? – отражая золотым зубом вспышку молнии, требовал Коля-Толя.
– Нет! – пришлось роль капитана взять мне. После циклопш Одиссей наш как-то потерял всю уверенность. – Обросли эпосом достаточно!
– Не пойму, что ты олицетворяешь, – нагло произнес Коля-Толя, замышляя, видимо, бунт на корабле.
– В настоящий момент я олицетворяю грубость! Все!
Скорей уйти бы на глубину! Все берега Ладоги на карте обведены крестами – что означает, оказывается, не могилы, а камни... Впрочем, и первая трактовка верна.
И снова – с горки, и перед носом – уже два камня. Глаза не разбегаются, а напротив – сбегаются... Пронесло!.. Любовные игры?
Взлетая из водной ямы, любовно вдарились о камень кормой. Вода в катере была уже по пояс: то ли через верх захлестнуло, то ли не держит мой пластилин, которым я заклеивал дно, не веря в смерть?! А сейчас? Буквально вижу ее! Надо было остаться у циклопш! Было чудесно – по сравнению с этой чернотой, внизу и вверху! Красненьким тазиком я черпал воду, передавал Никитушке – и тут же ветер слизывал из него воду и сплевывал в катер. Игры!.. Предсмертные любовные игры!.. Все! Переходим на статус подводной лодки: черная вода в каюте сровнялась с уровнем Ладоги – так что переливать воду не имеет большого смысла. Заглох, всхлипнув, мотор. Пустил таз плавать – красиво краснея на черном, уходил от нас. У него-то, единственного, как раз есть шанс спастись, прибиться куда-то к берегу – и юная поселянка примет его. Будет мыться в нем, напевая... Это уже малахольный предсмертный бред.
– Таз уплывает! – только заметив это, Никита заорал, выкатив зенки. Может, хоть жадность нас спасет? Не может быть, чтобы с таким накалом чувств люди погибали. Гребя спинками сидений, гнались за тазиком. Самое черное в черном – мыс. Обогнули!
– Огонь! – прохрипел Никита.
Есть такие безжизненные огни – створы, стоят на деревянных щитах на безлюдных островках и даже на плоских камнях, освещают дикость возле себя и не радуют. Если "свести" пару створ одного цвета в линию – значит, точно по фарватеру идешь. Но, однако, это мертвые огни.
–...Это не створы! – через ветер Никита проорал.
И вроде бы не звезда – хотя звезды так же порой подмаргивают... Это живой огонь!.. Но такой далекий, что разве что для прощания с жизнью годится он.
Ни фига! Я занырнул в каюту, немножко поплавал там и вылез с багром и одеялом. Зацепил порванным углом одеяло за багор. Парус!.. Потащил нас!
Игорек поймал в рубке по приемнику "Маяк", любимая песня наша пошла, ансамбля "Вингз" ("Крылья") под командованием Поля Маккартни. "Хоп!" Взлетаем в черную гору. "Эй, хоп!" Скользим вниз с горы.
Потом Игорек сделал каждому по коктейлю "Манхэттен" и с изумлением на волну смотрел: что за дурь вмешивается в процесс?
Доползем! Тем более брюхо уже, не смолкая, скребет по камням – лишь бы не развалиться. Плюха в корму – и мы, шаркая, подвигаемся еще на метр к берегу. Волна откатывается – и мы на пьедестале стоим, как памятник... нашему безрассудству! Сколько лет с того времени прошло... и безрассудства больше не было. Жаль.
Это не костер вовсе. Горит изба... Что это изба – понять можно только по форме пламени – самой избы уже не видать. Прыгаем с носа, как десантники, в поднятой руке Игорька приемник орет, я, на вытянутых, держу багор. Вылезаем, скользя. Сзади еще холодно, спереди – жарко. Ни секунды не передохнув, кидаемся к пламени. Лучший, а часто – единственный способ спастись самому – это пытаться спасти другого. Если бы не пожар – утонули бы.
В горящую избу (за неимением женщин) пришлось входить нам самим. Дверь снаружи подперта колом, что явно говорило о злонамеренности. Сбив багром горящий кол, я распахнул дверку. Мгновение спустя оттуда выкатился дымящийся "колобок", накрывшийся сверху пиджаком. Скатился в озеро, выкатился назад и тут кинулся в избу... что-то дорогое спасать? Выскочил: глазки-буравчики под лохматыми бровками, в руках – черный, огромный, с плоским диском пулемет Дегтярева... Презент спасителям? Да!
– Ну что, суки? Взяли? – очередь поверх голов. Стал утирать рукой слезящиеся глазки. Боевой дядя: чуть нас не положил.
– Вали его! – скомандовал Коля-Толя, кидаясь ему в колени и сбивая с ног. Освобожденный узник был тут же нами и повязан, бельевыми веревками.
Такова, увы, жизнь!
С пулеметом Дегтярева на борту мы превратились бы в патрульный катер, о чем Федя-Колобок только и мечтал. Шатаясь пo прибрежным селам в поисках пакли, смолы, пива, мы только и слышали жалобы на его крутой нрав. Поставленный завхозом на базу отдыха большого завода (увы, исчезнувшего), он сразу же стал превышать свои полномочия: ломал силки на ондатру, поставленные не в срок, резал сети, отнимал ружья, однажды взял даже пулемет, повторив, фактически, подвиг Матросова – правда, не до конца. Теперь пулемет этот погубит всех.
– Похоже – тебе тут не жить! – подвел итог Коля-Толя, и был прав.
Провожали, надо сказать, Федю душевно. Собралась вся округа, и стол во дворе, уцелевший при пожаре, был завален прощальными дарами (большую часть которых Федя сбросил со стола). Катер наладили полностью – лишь бы уплыл, так что вернулись мы домой исключительно благодаря Фединому темпераменту.
– Да, без тебя у нас последняя совесть уйдет! – с болью сказал механик Витя, главный браконьер, наверняка причастный к поджогу. – Мы ж тебя любим... так что уезжай скорей от греха!
На рассвете мы отплывали, кинув последний взгляд на спасший нас берег...
На прощание – груздь. Черный, диаметром со сковороду, после ночного заморозка он скрипел, даже визжал, когда я срезал его...
4
Для начала Федя пытался выбросить наши блесны, запрещенные в Ладоге, еле утихомирили его. Потом искали в фельдшерском чемоданчике его лекарства. Считая, что спасение такого человека из огня – пик нашего плавания, мы заворачивали домой.
Лишь войдя в Неву, вздохнули спокойно – на воде, сплошь изгаженной радужными бензиновыми лужами, Федя сломался, поутих: защищать ему тут было уже нечего.
– Где тебя высадить? – куражился Коля-Толя, кстати, ближе всех сошедшийся с ним. – Вон, отличная избушка! – Он указывал на причаленный к заводу понтон с железной будкой. – В воде не тонет, в огне не горит!
Федя, кинув тяжелый взгляд на этого пустомелю, промолчал. Когда вечером мы подходили к фигурному, с башенками, Охтинскому мосту, он вытащил на корму свой пулемет в мешке и вытряхнул его в темную воду. Эта траурная церемония расстроила всех – думаю, даже бы тех, кому Федя доставил много хлопот. Грустно, когда что-то кончается. Он сидел на корме, уронив короткие ручки, свесив ножки, словно размышляя: а не бултыхнуться ли самому?
Но тут появился из каюты наш Игорек в ослепительной бобочке и галстуке бабочкой, неся перед собою поднос с фужерами.
– Вечерний коктейль! – произнес он, строго глянув на Федю: в майке и галифе тот не совсем вписывался в светский раут. Федя, усмехнувшись, спустился в каюту и вышел презентабельный, в пиджаке на майку.
Хорошо, что Нева такая широкая и большая, можно долго плыть... но миг расставания близился – расставания, может, с лучшим, что было у нас? Удержимся ли на моральной высоте после расставания, не рассыплемся ли?
Ночевать приютились у Литейного – там под мостом широкие гулкие пространства над асфальтовым берегом, плюхаются волны, шумит молодежь, в ее сторону неодобрительно косятся рыбаки... Вплываем в реальность. Последняя наша ночь. Странно, каждый задумался, оцепенел: рукой подать до дому, а... не подать. Что-то встало между нами и домом, и пока не решим это что-то – не успокоимся. Даже как-то страшно – как бывает во сне, словно лишился дома. Как Одиссею – надо все испытания пройти, чтобы вернуться. Не прошли?
– А тебе-то куда? – спросил Коля-Толя у Феди. Федя тяжко вздохнул: ему, похоже, тяжелей всех путь домой, чувствовался какой-то булыжник у него на душе. Затих под мостом гвалт уже под утро, и Федя рассказывать стал, обращаясь в основном к Коле-Толе, как к тоже "израненному"... Был майором, зампотехом танкового полка, трак наехал на ногу, раздавил ступню. Комиссовался, взяли на завод Кулакова завхозом. Начал с того, что перекрыл крыши на всех корпусах новеньким кровельным железом, что и оказалось роковым – зимой, когда сосульки сбивал, больная нога поехала, веревка не выдержала – упал во двор, сломал все, что можно. После больницы "благодарное начальство" отправило командовать базой отдыха, а он там, по военной привычке, так раскомандовался, что чуть не сгорел... сами видели. Потому, может, так и лютовал на озере, что на душе кошки скребли. Дочь – дома без матери, и все у ней как-то наперекос. Школу не кончила... в техникум пошла. Оттуда отчислили. Проводницей работала. Но и там... Спилась, короче. Теперь он даже не знает, цела ль их комната в большом доме на Сенной. Боится туда... Поэтому и мы, чувствуя это, здесь стоим.
Рассвет на реке Неве, время радостное, но зябкое. Любое явление природы, увиденное после долгого перерыва, вызывает воспоминания, волнения. В городской жизни под крышей многое забываешь – и, оказавшись на воде на рассвете, вдруг вспоминаешь, сладко. Помню – на верфи, раньше, когда сдавали "заказ" (так хитро зашифровывали мы подводную лодку), спускали ее по "слипам" в Неву, возле устья, напротив памятника Крузенштерну, замаскированную под плавучий сарай, и буксир тащил ее в Ладогу, оттуда через Беломор на Север. А мы на одну ночь оставались пировать, начальство тогда не скупилось в таких делах, денег на "заказы" отпускалось с лихвой. А утром, еще полупьяные, на катере догоняли наш "заказ", чтобы в нем на ходовые испытания идти. Одно из сладких воспоминаний в жизни! Казалось бы застой, оборонка, режим... но ничего приятнее того утра вспомнить не могу. Вода парит, мы летим, с песнями, и на одном и том же месте – уже заведено было – подъезжали к нам рыбаки, и происходил "чейндж": ведро "шила", спирта, на ведро вьющихся, пестрых, свежевыловленных миног!.. Утро, вроде, такое же – но жизнь наша уже не та. Ушли мы с тех верфей, рассекретились... да и сами верфи уже не узнать – и теперь сами полностью отвечаем за нашу жизнь. Иногда хочется назад "засекретиться", чтобы опять за нас думали, – но назад хода нет!
Почапали тихо – под Литейным мостом, потом свернули под Прачечным на розовую тихую Фонтанку, вдоль безлюдного еще Летнего сада, направо по Мойке вдоль еще обшарпанного в те года Инженерного замка, вдоль стриженого Михайловского и под Вторым Садовым мостом выплыли в тихое, почти сельское место при вытекании из Мойки канала Грибоедова к Спасу на Крови. Когда-то мы мечтали с Никитой тут все лето провести. Не вышло. Закрутило, поволокло. И теперь – лишь вдохнули запах земли, горьких одуванчиков, и дальше, под нависающий Спас... подняли головы к гербам городов, выложенных мозаикой. И под Итальянским мостом. Таперича бы пробиться через узкую длинную трубу под Невским – в прошлый раз с Никитой в грязи застряли, с той стороны, и вон какой крюк пришлось делать – но прибавили, мне кажется, сил... и права, так бы я сказал, плыть, куда нам надо.
Упираясь, кто руками в круглые шершавые стены, кто веслом, кто багром, пролезли-таки в едином порыве, прорвались... сначала светлый кругляшок замаячил, покачиваясь, потом пошла по стенам солнечная рябь. Выехали – под высокие колонны Казанского собора. Вперед! А вот и проплыли мимо Никитушкиного дома, откуда недавно, а кажется – так давно, начинали плавание. Никита кинул на меня бешеный взгляд: молчок! Страшнее места для него сейчас нет: мало того, что перед отплытием разбил часть антиквариата, порывая с прошлым, так еще любимое Иркино ожерелье Нефертити увел... вот этого она ему никогда не простит... и именно этого он как раз добивался, хотя трясся, как лист... Миновали! Бледность схлынула с его чела, но штурвал отдал мне: руки дрожали... нелегко так мимо дома проплыть, где вся жизнь состоялась, какая уж ни есть. Вернется, увы, вернется он, никуда не денется – только сейчас ему лучше об этом не говорить. Голова гордо откинута, глаза горят!
Банковский мост с золотокрылыми львами. С тяжелой темной аркой Каменный мост. Дальше канал дает плавный изгиб... время для размышлений. Пространство разбегается у Демидова моста. За ним – снова сужается. Нависающий остроконечный дом-утюг и грязные, закиданные мусором гранитные ступеньки к Сенной площади, уже знакомые нам... Причалили к гранитному кольцу. Помолчали.
– Ну... кто со мной в разведку? – Федя проговорил.
5
Все вызвались! Ну а кому – катер сторожить? Неважно. Бомжи местные посторожат. Не забыли, наверное, еще, какой мы им праздник тут устроили? Надейся и жди!
Вылезли по ступенькам. Обошли дом-утюг, подошли к нему со стороны площади.
– Вот сюда, в арку, – вяло Федя кивнул. И не двинулся. – Боюсь!
Боевой офицер, воевавший в Афганистане, но... понимаю его: тут не душманы, тут – свои... волнений больше.
– Давай сперва в "Корюшку" зайдем, – пробормотал Федя.
Тяжелые деревянные столы и скамейки, чад, гвалт. Федя лишь глянул в угол, где шумела самая пьяная компания, и сразу же рванулся назад. Но было уже поздно.
– Папа! – раздался отчаянный крик. Из засиженного пьяницами угла метнулась толстая, опухшая женщина. Федя закрыл глаза.
– Папа! – Она целовала его. Федя приоткрыл наконец веки. – Папа! Не плачь! – грязной рукой она подтирала ему слезы. – Я комнату не продала, не волнуйся!.. Но Семен Георгич продал... там уже ремонт, – виновато вздохнула. – Ну... посидишь? – Она неуверенно кивнула в сторону своей забубенной компании. Мы воровато переглянулись. Вообще, после долгой "засухи" на воде, где нельзя было толком расслабиться, сейчас бы хорошо снять стрессы – прошедшие и, главное, будущие, размочить их в пиве. Федя почувствовал это.
– Ну ладно, присядем, – тяжко вздохнул.
– О, Люська! Сколько женихов тебе батька привез! – крикнули из угла. Федя своими глазками-буравчиками туда пальнул. Больнее, видимо, не было темы для него.
– Только не с твоими! – буркнул Федя, и мы сели за другой стол.
К нам приблизился изысканный бармен – набриолиненный, прилизанный, холеный, держа руки с ухоженными пальчиками перед жилеткой, словно брезгуя тут к чему-либо прикасаться. Обменялся взглядом почему-то со мной: мол, вы же понимаете, как я ко всему этому отношусь! Почему-то именно мне доверил это понимать.
– Здравствуйте, Федор Кузьмич! С прибытием! – вежливо приветствовал Федю. – Наконец-то я вижу тут интеллигентную компанию!
А мне казалось, что мы выглядим как бродяги.
– Могу я вас угостить?
Помедлив, Федя кивнул.
Бармен грациозно удалился за кулисы и вскоре торжественно выплыл с подносом, на котором стояли две бутылки и брякали фужеры, чистые и красивые, совсем не такие, как у прочей шантрапы.
Он бережно все расставил и культурно, по полфужера, налил.
– Все... Пошла коррупция! – Федя усмехнулся.
– Во угощает, будущего тестя! – донеслось из-за угла.
Переглянувшись с Федей, нашей даме бармен налил чуть-чуть. И столько же Коле-Толе.
– Адекватно налей! – Коля-Толя подвинул свой фужер. Бармен проигнорировал эту бестактную просьбу, словно не слышал ее.
После первой порции все закружилось, навалился общий шум, жара. Дальше все помню лишь урывками.
– Ну что, добился своего, Серж? – сильно раскачиваясь на скамье и, видно, не замечая этого, говорил Федя. Маленький чубчик, оставшийся на его голове, буйно растрепался.
– В каком плане? – Бармен обиженно отвел назад аккуратную свою головку. – А! Вы в смысле комнаты Семена Георгиевича? А не имею права? Прикажете каждый день мне из Кузьмолова мотаться? Извините – не то положение у меня сейчас. И мои родители, извиняюсь, ленинградцы... в отличие, может быть, от ваших... Так что прошу не обижаться на меня. Я все сделал через нотариуса! И если вы хотите вопрос этот в корне порешить – то я на Люсе (не глядя на нее) жениться готов – я уже говорил вам это. Еще до того, как комнату Семена Георгича оформил. Тогда вся квартира будет... наша, последнее он произнес как-то не совсем твердо.
– Отвалил, жених! – Федя рявкнул.
– Ну видите – вы сами все делаете! – удовлетворенный тем, что мирные переговоры сорвались не по его вине, Серж поднялся. – А что я немножко там... перестроил – так не жить же в хлеву, за такие деньги, я извиняюсь! говоря "в хлеву", он вполне откровенно глянул на Люсю: мол, понимаете, откуда хлев!
Потом он вдруг, горячий и тесный, оказался рядом со мной, прижав к грязной стенке (почему-то четко выбрал меня), и стал горячо и обиженно говорить (как самому понимающему), что ему тоже нелегко. Разговор тонул в общем гвалте, все, включая наш экипаж, расслабились, шумели... ну просто дом родной!
Бармен Серж поведал мне, что здесь ему душно, он задыхается. На самом деле он давно уже занимается большими делами – плитка, щебень, а барменом работает лишь из жалости. Не уточнил, правда, из жалости к кому: к нам или себе? Я малодушно ему поддакивал. Его тоже можно понять!.. Как и всякого. Из-за моего малодушия он и выбрал меня. Но что делать? Я не впервые в себе это замечал: безошибочно выбирают, чтобы терзать!
– Пейте – мне не жалко! – Мелькнула третья, четвертая бутылка. Бармен Серж, как мельком заметил я, тоже немножко порастрепался.
– Ну, все! – Федя вдруг жахнул по столу. – Пойдем глянем, что ты там наворотил!
– Каким образом? Я же на работе! – гордо откинулся Серж. Федя поднялся. – Но могу рассказать... Мне лучший дизайнер делал!
Федя тяжело сел.
– Вот! – Бармен стал хватать из пластмассового стаканчика почти прозрачные треугольные салфетки. – Вот, – вынул из жилета серебристую ручку, стал чиркать на салфетке, как бы волнуясь (а на самом деле, как показалось мне, чтобы ничего не было понятно). – Тут так... и так. Ясно? – отодвинул салфетку, как Пикассо, сотворивший шедевр.
– Ничего не ясно, – Федя проворчал.
– Но вы же не дизайнер!.. Ну – глядите еще! Поймите – солидно вложившись, не мог же я оставить этот... хлев, – снова не удержался от обидного слова и взгляда на Люсю! – Обустроил кое-что. "Шкаф", в котором Семен Георгич жил, – вы же знаете, он сам так его называл, – расширил немного... вот тут... Такая вот теперь моя комната! – как усталый гений, кинул ручку на лист.
– Не понял... А как же... коридор? – произнес Федя. – Нам теперь... через твой дизайн... через твою комнату, что ли, ходить?
– Нет уж – вот этого не будет! – поджал губы Серж. Люся сидела, потупясь. Бармен гордо молчал: я сделал, что мог и как мог, а уж за ваши глупости сами отвечайте.
