Текст книги "Список войны"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Через два часа разведчики уже рыли себе в развороченном лесном распадке землянку. Силёнок для такой работы было недостаточно, слишком мал был списочный состав, как принято говорить в таких случаях – на одну землянку пришлось бы потратить не менее двух суток, поэтому командир полка подкинул Горшкову отделение сапёров в помощь – целых восемь человек.

С сапёрами работу завершили быстро, старший лейтенант из своего НЗ выдал им премиальные – бутылку водки, опечатанную жирным красным сургучом, и довольные сапёры отбыли.

Землянка получилась славная – на крутом склоне холма, среди поваленных изрубленных в щепки деревьев, с узкой лесенкой в четыре ступеньки и накатом в три бревна, один слой на другой, если на землянку шлёпнется мина, то ничего с такой крышей не сделает, снимет пару брёвен с верхнего наката и всё.

Группе Горшкова требовалось срочное пополнение – не менее двенадцати, а то и пятнадцати человек… Пополнения не было – застряло где-то. Те люди, что приходили из госпиталей, из учебных полков, просеивались и растекались по пехотным частям – грамотным артиллеристам, издавна считавшимся аристократией армии, они не годились: мозгов было маловато. Ну а уж разведчикам они не годились тем более. Разведчики были аристократами аристократии, высшим слоем; какой-нибудь паренёк в обмотках, обучивший в запасном полку обращению с деревянной винтовкой, привыкший ковыряться пальцем в носу и выбивать из себя сопли, затыкая одну ноздрю водочной пробкой, никак не мог стать аристократом… Сколько ни учи его этому тонкому делу.

Старший лейтенант пошёл к майору Семёновскому. Тот во время отдыха в деревне разъелся, как кот, даже у Пердунка не было такого широкого лукавого взгляда. Увидев командира разведчиков, майор недобро сощурился словно кто-то собирался покушаться на его сметану и выкатился из кресла. «Где-то и кресло спёр, сукин сын», – машинально отметил старший лейтенант.

– Нет у меня народу, Горшков, для тебя, – резким, повышенным тоном проговорил Семёновский, по-утиному раздвинул руки и откинул их назад, – нету… Понял? Ищи себе пополнение сам. К миномётчикам сходи, к пехотинцам, посмотри, что у них…

– Да кто же отдаст толковых людей, товарищ майор? А те, кого они захотят отдать, мне не нужны.

– Всё, Горшков, разговор окончен! Когда придёт пополнение, тебя первым на смотрины приглашу. Понял?

– Так точно.

– А теперь… кру-угом!

Вот и весь разговор. Вышел Горшков от Семёновского будто оплёванный, со скорбной складкой, пролегшей между бровями. Собственно, было отчего озадачиться… Где же взять людей, где?

Вопрос, на который не было ответа.

Хоть и поговаривали давно о предстоящем наступлении, а наступлением и не пахло – и днём и ночью затевались вялые перестрелки, которые затихали так же внезапно, как и возникали, иногда из немецкого тыла приносились тяжёлые бултыхающиеся снаряды, выворачивали наизнанку землю, но вреда особого боевым порядкам красноармейцев не приносили – это были шальные снаряды, посланные на авось, на везение и не более того.

Группа Горшкова сходила за линию фронта – слишком уж затяжной оказалась полоса бездействия, майор Семёновский нервничал, лютовал, – приволокла из поиска худосочного, с квадратными фюрерскими усиками унтера, птицу покрупнее взять не удалось, слишком уж осторожны стали фрицы, – майор «языком» остался недоволен, вызвал к себе Горшкова и, брюзгливо выпятив нижнюю губу, объявил ему, как классный руководитель нерадивому ученику:

– Два балла, Горшков! Неуд! Больше таких безмозглых курощупов оттуда не приводи, лучше зарывай их там, на немецкой территории, чего им вонять на нашей стороне!

Горшков ничего не ответил майору, лишь молча козырнул, чётко, будто на занятиях в военном училище, повернулся и покинул землянку начальника штаба.

К себе вернулся молчаливый, с крепко сжатыми губами. Мустафа мигом распознал его состояние, понял, откуда такая сумеречность, и неожиданно произнёс:

– Товарищ старший лейтенант, дозвольте мне сходить в поиск.

Горшков окинул его с головы до ног хмурым взглядом, проговорил, почти не разжимая губ:

– У нас нет на это людей, Мустафа.

– Не надо людей, товарищ командир, я пойду один.

– Один? – Горшков отрицательно покачал головой. – Совершенно исключено, Мустафа. В одиночку в разведку не ходят.

– А если в порядке исключения?

– Исключений у нас не бывает. Разведка – дело коллективное, Мустафа.

– Товарищ старший лейтенант, вы ничем не рискуете… Отпустите, прошу вас!

– Рискую, Мустафа. Твоей головой прежде всего рискую. Я за неё в ответе.

– Да что вам какой-то человек из штрафбата, бывший зек… Таких в артиллерийских полках даже на учёт не ставят.

– Ставят, Мустафа, и за потерю спрашивают так, что мало не кажется, – по всей строгости.

В общем, не удалось Мустафе убедить командира, но отказ Мустафу только раззадорил, после первой атаки он предпринял вторую – утром, когда Горшков, закончив умывание у рукомойника, прибитого к уполовиненной, с перебитым стволом берёзе, по которой ползали жирные рыжие муравьи, докрасна растирался полотенцем…

– Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться.

– Ну? – Горшков прервал растирание и уставился насмешливым взглядом на Мустафу. – Только про вчерашнее – ни слова. Забудь!

– Товарищ командир, – начал канючить Мустафа, но это на Горшкова действия не возымело, он вспомнил толстого майора Семёновского и скомандовал громко, отрывисто, майорским голосом:

– Кру-угом!

Мустафа вздохнул обречённо и повернулся к старшему лейтенанту спиной. Но не знал его характера старший лейтенант, не ведал ещё упрямства Мустафы: через час Мустафа вновь очутился перед ним, козырнул лихо и произнёс, как ни в чём не бывало:

– Дозвольте обратиться, товарищ старший лейтенант!

Горшкову показались, что у него заболели зубы, секущая резь скривила ему лицо, он не выдержал, замотал головой протестующе:

– Я же сказал «нет», Мустафа!

– Вы ничего, совершенно ничего не теряете, товарищ командир… Если хотите, я могу даже бумагу дать, что прошу в моей смерти никого ни винить.

– Ты наивный человек, Мустафа! В таком разе у нас всю разведку загребут в Смерш. Ты знаешь, что такое Смерш?

– Маленько слышал.

– И я слышал, Мустафа. Только не маленько, а в полной мере, с довеском. Лицезрел вблизи, так сказать. Лучше не лицезреть, замечу. Особенно на коротком расстоянии.

– Товарищ командир… – проговорил огорчённо Мустафа и умолк.

Старший лейтенант с досадою покрутил головой словно тугой воротник сдавливал ему шею. Мустафа ждал – стоял навытяжку, ждал.

– Ладно, Мустафа, – наконец произнёс Горшков, – дай мне немного времени подумать. Мозги в этом деле никогда не бывают лишними.

Мустафа прижал руку к груди и церемонно поклонился. Будто муфтий в мечети.

– Спасибо, товарищ старший лейтенант. Я не подведу.

Горшков поморщился вновь – он ещё не сказал «Да», а Мустафа всё повернул так, будто он сказал это. Расстегнув пару пуговиц на воротнике гимнастёрки, старший лейтенант освободил себе горло и, понимая, что Мустафа от него не отстанет, махнул рукой: иди, мол.

Когда Мустафа исчез, старший лейтенант вызвал к себе Охворостова:

– Вот что, старшина… Снабди Мустафу провиантом, выдай три диска к автомату, патронов россыпных и организуй ему проход на ту сторону…

– Один пойдёт?

– Один.

– Рисковый мужик.

– Пусть попробует. Можно, конечно, старшина, и пятерых послать, но где у нас люди? Нет у нас людей… Поэтому Мустафа пойдёт один.– Задачу понял, проход Мустафе на ту сторону будет обеспечен, – тихо проговорил старшина и беззвучно, будто дух бестелесный, состоявший из воздуха, исчез.

Очутившись по ту сторону фронта, Мустафа заполз в тёмный изломанный лесок – тут все леса были донельзя изувечены снарядами, слишком часто они стремились укрыть под своей сенью войска, – и решил немного переждать, сориентироваться.

В лесу было тихо, сама линия фронта, обычно горячая, сплошь в огне, тоже была на удивление тиха – ни выстрелов, ни сигнальных ракет, мертвенно освещающих небо, ни суматохи, внезапно возникавшей то тут, то там и также внезапно прекращающейся, – тишина стояла неправдоподобная, словно бы воюющие стороны договорились о перемирии.

Если и раздавались где-то звуки, то были они сугубо лесными – в одном месте среди выщипанных еловых лап проснулась птичка, встрепенулась; хлопнула пару раз крыльями и затихла вновь, в другом запищали дерущиеся мыши – нашли прошлогодний орешек, оброненный усталой осенней лещиной, и устроили из-за него драку, в третьем вылез из-под земли крот, отряхнул свою гладкую шкурку, просипел что-то недовольно и вновь втиснулся в свой извивистый лаз – эти звуки были хорошо понятны Мустафе, как была понятна и тишь, упавшая на линию фронта. Нехорошая эта тишь. Такая тишина всегда устанавливается перед бурей.

Отдохнув, оглядевшись немного, он двинулся дальше. На востоке немного высветлился горизонт, над лесом вспыхнуло дрожащее серое марево – можно уже разглядеть кончики пальцев на руках – не то ведь в слепой мге можно было легко расколоть себе голову о дерево…

Он шёл, не останавливаясь, два с половиной часа, потом тормознул – решил сделать привал, перекусить немного, прикинуть, до какого края земли добрался.

Из мешка Мустафа достал карту. Развернул её на старом, ровно срезанном пне. Конечно, читать карту так же мастерски, как это делает старший лейтенант, он не сможет, но тем не менее кое-что сообразить сумеет и место, куда забрёл, тоже определить сумеет.

Местность тут, конечно, слепая, затесей почти нет, но Мустафа скумекал, где находится, прикинул довольно точно, теперь, после перекуса, надо будет уходить влево – километрах в трёх отсюда пролегает дорога, на неё и надо целить.

Мустафа хорошо понимал, чего стоило старшему лейтенанту отпустить его одного в этот поиск – Горшков отвечал за разведчиков головой, и если что-то будет не так, если Мустафа не вернётся, командир ответит за него партбилетом, и должностью своей командирской, и званием воинским. Единственное, что останется у Горшкова неизменным – фронт: дальше окопов его не пошлют… Поэтому командира нельзя было подводить.

Достав из мешка банку говяжьей тушёнки, Мустафа вспорол её своей самодельной финкой, воткнул лезвие в землю, нарядной наборной ручкой кверху, прислушался – что по лесу кто-то идёт?.. Нет – показалось.

Завтрак он обставил основательно – поел со вкусом, в недалёком роднике зачерпнул воды, послушал птиц и двинулся дальше – сделав поправку, подвернув влево, к шоссейной дороге.

Шёл он размеренно, спокойно, стараясь засекать всё, что попадалось ему на пути, отмечая всякую мелочь – фиксировал даже запахи и фильтровал их, в одном месте, в низине, уловил дух мертвечины, подумал, что лежит человек, свернул в сторону и увидел убитого лосёнка, сплюнул через плечо и спрямил путь, – через час услышал рокот автомобильных моторов – шоссе, забитое машинами, находилось уже недалеко. Спокойствие, поселившееся в душе Мустафы, не покидало его… Неожиданно он подумал о том, что ходить в разведку одному лучше, чем компанией, – рассчитывать тут можно только на себя, любезного, и довольствоваться лишь этим.Это устраивало Мустафу.

В километре от шоссе, в небольшой липовой рощице, белел чистыми известковыми стенами большой дом с примыкающим к нему пустым коровником – этот хутор, в прошлом плотно заселённый, а сейчас пустой, был точно указан на карте. Немецкие солдаты пустили бурёнок в котёл, в землю врыли высокие деревянные столбы с антеннами: самую громоздкую антенну с чёрными железными усами установили на крыше коровника, навесили на неё провода.

«Что-то важное… Похоже на инженерный пункт, – догадался Мустафа. – Сюда могут наведываться разные шишки, а это тот самый коленкор, который старшему лейтенанту нужен… Надо понаблюдать – вдруг какое-нибудь коленкоровое изделие действительно появится на горизонте?»

Сказано – сделано. Мустафа выбрал себе точку удобную, но неприметную, из тех, что рядом пройдёшь, а взглядом не зацепишься, нагрёб на себя валежника и начал наблюдать. Чутьё у Мустафы имелось – ещё с пограничной поры, позже, уже в лагере, оно отточилось, обострилось, и если у него возникало ощущение, что охота будет удачной, Мустафа знал: так оно и будет.

Чутьё не подвело Мустафу: часа через два на хутор проследовал небольшой легковой автомобиль с громким выхлопом – прогорела труба, – выкрашенный в вязкий серый цвет; в автомобиле, рядом с водителем, сидел офицер в золоченом пенсне, ловко пристёгнутом к седловине носа, в руках осанистый чин этот держал портфель, сшитый из толстой жёлтой кожи.

«То самое, что дядюшке Мустафе и надо, – сказал Мустафа, обращаясь к себе в третьем лице, – главное, чтобы деятель этот раньше времени назад не потрюхал…»

Перебегая от куста к кусту, а в открытых местах двигаясь ползком, Мустафа перебрался на окраину удобного леска, залёг в кустах недалеко от пересечения просёлка, ведущего на хутор, с шоссейкой. Просёлок был пустынен – лишь изредка по нему, отчаянно пыля, проносился мотоциклист, либо проезжала невзрачная машинешка, типа той серой мышки-норушки, на которой прибыл чин с портфелем, и всё – крупные машины на просёлок не сворачивали. И – ни души. Хотя бы какие-нибудь солдаты-ротозеи мимо прошли, либо «штатские шпаки», ан нет…

Но хутор жил, дышал, действовал, в нём колготились люди, это Мустафа ощущал чутким своим нутром. Нюхом обострённым… Иначе бы ему и делать здесь было нечего.

Он ждал, когда хлипкая серая машинешка покатит из хутора на большую дорогу, но «серая мышь» эта так и не сдвинулась с места, она словно бы примёрзла к крыльцу жилого дома. Даже если чин с портфелем останется ночевать на хуторе, Мустафа всё равно должен будет ждать его.

Утром, когда рассвело, Мустафа приподнялся над схоронкой, увидел – серая машина по-прежнему стоит у крыльца. У Мустафы на душе сделалось легче, но потом лёгкость эта прошла: а вдруг этот хрен с портфелем ночью куда-нибудь передислоцировался? Всё ведь могло случиться! Могло, да не случилось.

Мустафа достал из мешка фляжку с водой, плеснул себе немного на ладонь, отёр лицо.

Вода освежила его. Он потряс плечами, прогоняя от себя оцепенение и холод, и занялся привычным делом – достал банку с тушёнкой. Вскрыл её финкой. Сталь финки была закалённой, легко оставляла зазубрины на любой другой стали – выточил её Мустафа в лагере из автомобильного клапана, произведённого в Москве на автозаводе имени Сталина, – ножом Мустафа был доволен.

Единственное, что было плохо – когда лезвие затупится окончательно, заточить его без станка будет почти невозможно. Семь потов прольёшь, прежде чем что-то получится. Но и это устраивало Мустафу, он был человеком упрямым, если чего-то задумывал, то своего добивался обязательно.

Позавтракав, Мустафа зарыл железную банку в землю, нахлобучил сверху ком дерна, придавил сапогом, привычным движением поднёс к глазам бинокль. Наставил его на чистенький, как игрушка, хуторской дом: чего там? Пустынен был двор, примыкающий к избе, одиноко серела около крыльца замёрзшая за ночь машинешка, да на длинных прочных усах антенны сидели две клювастые, взъерошенные и оттого похожие на попугаев вороны – больше ничего и никого на хуторе не было. Ни одного человека. Перемерли фрицы все, что ли?

Мустафа просидел в схоронке весь день – второй уже, – ожидая, когда важный фриц навострится в обратную дорогу, всё терпел, но фриц что-то не торопился. Он даже по нужде не выходил из дома. Пришлось заночевать вновь.

Ночью на хутор проследовали два мотоцикла, один за другим, утром в таком же порядке, тарахтя моторами, покинули хутор – гуськом, один за другим. А серая, сиротливо стоящая машинешка так и не сдвинулась с места. Ни на сантиметр.

Может, действительно чин с портфелем уже смылся. Под прикрытием темноты, а? А полоротый Мустафа просто-напросто прошлёпал его? Мустафа недовольно дёрнул головой, задрал подбородок в заносчивом движении, будто нервный тик пробил его, схватился за автомат, огладил пальцами влажное, с облезшим лаком ложе, холодный дырчатый кожух ствола, бобышку затвора, мокрую защитную скобу, прикрывающую спусковой крючок от случайного нажатия, а значит – от беды… Лучший друг всякого солдата – автомат ППШ. Особенно, когда в загашнике имеется несколько дисков, по самую завязку набитых патронами.

Мустафа привычно прошёлся окулярами бинокля по пустынному двору. Никого и ничего. Хоть вылезай из схоронки и отправляйся на хутор с проверкой… Тьфу!Он продолжал ждать. Мустафа умел это делать.

Ближе к вечеру, когда желтизна в солнечном свете ослабела, а потом и вовсе угасла, сменилась сонной розовиной, из хуторского дома во двор вышел водитель, поднял на машине капот, поковырялся немного в моторе и с удовлетворённым видом опустил железную округленную крышку, похожую на птичье крыло.

Мустафа понял – важный чин собирается покидать тёплое место. Это взбодрило, прибавило сил – наконец-то! Он проверил автомат. Какое всё-таки родное существо – ППШ… Живое! Отщёлкнул диск, проверил патроны – не проникла ли сырость, нет ли перекоса?

Розовина в воздухе сгустилась, солнечный свет потускнел окончательно, появились комары – оголодавшие, мелкие, очень противные, кусачие; тонкий стон их, повисший в пространстве, сверлил голову насквозь, рвал уши, застревал в висках. Мустафа ожесточённо покрутил головой, вышибая стон из себя.

Из дома тем временем вновь вышел водитель – покосившийся на один бок, чуть ли не переломленный в корпусе пополам – тащил тяжёлый чемодан, такой же дорогой, жёлтый, толстокожий, как и портфель.

Действия свои Мустафа постарался обмозговать тщательно, до деталей: и линию, на которой он застрелит шофёра, наметил, и тропу, что должна будет увести его в дебри, определил, и то, как он будет действовать, если за ними увяжется погоня, обдумал.

Чего только не лезет в голову человеку в томительные часы ожидания, кого только Мустафа ни вспомнил за прошедшие два дня, но пиком всего стали последние минуты – они самые обострённые, сложные, у человека может даже вскипеть кровь, и, наверное, такие люди, у которых она вскипает, есть.

Минут через двадцать в дверях хуторского дома показался немец, которого ждал Мустафа, хорошо отдохнувший – в бинокль чётко были видны его розовые щёки, двойной подбородок, влажные, будто сальные губы.

– Давай, давай, садись быстрее в свой драндулет, – сиплым шёпотом подогнал его Мустафа. – Пташка сортирная! – Потом добавил официальное словечко, услышанное в зоне: – Объект!

«Объект» словно бы внял тихой просьбе Мустафы, обошёл машинешку кругом, спросил что-то у водителя и уселся на переднее сиденье. Портфель поставил себе на колени.

Шофёр поспешно прыгнул за руль и завёл мотор.

Машина дёрнулась с места, будто в прыжке, объехала пару старых канав, образовавшихся на дороге ещё год назад после прохода тяжёлых грузовиков, привозивших на хутор оборудование и, напряжённо гудя мотором, попылила по просёлку к Мустафе.

Тот перевёл автомат на одиночную стрельбу, приподнялся над схоронкой. Того, что его увидят, Мустафа не боялся – лучи заходящего солнца били водителю в лицо, в глаза, слепили, а вот сам водитель с пассажиром были видны стрелку очень хорошо.

За легковушкой высоким столбом кудрявилась пыль, плотной завесой прикрывала машину со стороны хутора – ничего не разобрать. Мустафа удовлетворённо качнул головой, задержал в себе дыхание. Он был опытным стрелком. Обучился этому делу ещё во время службы на заставе, участвовал в соревнованиях и имел две призовых грамоты: одна за второе место, другая – за третье.

Легковушка приближалась к нему. Делалась всё больше. Объёмное лицо водителя обрело чёткость. Вот машина пересекла невидимую черту, намеченную стрелком, и Мустафа, прикусив зубами нижнюю губу, плавно надавил на спусковой курок автомата. Выстрелил. Тут же, почти в унисон, выстрелил вторично.

В тот же миг понял, то второго выстрела можно было не делать – первая пуля попала водителю точно в лоб, в самый центр, под низко зачёсанные волосы, водитель ткнулся лицом в руль; вторая пуля ему вреда уже не причинила – прошла над головой, над теменем.

Машина резко вильнула в сторону и соскользнула на обочину просёлка, прокатила метров десять по запыленной рыжей траве и, уткнувшись радиатором в куст, остановилась. Мотор прохрюкал прощальную мелодию – всего один куплет – и заглох.

Немец с портфелем словно бы окаменел – он продолжал оцепенело сидеть рядом с застреленным водителем. Мустафа поспешно подхватил свой «сидор» и пулей вылетел из схоронки. В несколько длинных стремительных прыжков одолел запыленную обочину и оказался рядом с машиной, резко рванул дверь, выворачивая её чуть ли не с петлями, ухватил оторопевшего немца за воротник мундира и выволок из легковушки. Вместе с портфелем – немец дорогую ношу не выпускал из рук.

– Шнель, шнель! – просипел ему Мустафа в лицо, не зная, правильно говорит или нет, понимает его фриц или же ничего не видит и не слышит – окаменел вояка и очухается нескоро. Мустафа, не выпуская воротника, ткнул пленника костяшками кулака в шею, в затылок – подогнал: – Шнель, кому сказал! Шелудивый!

Тут Мустафа был неправ – немца никак нельзя было назвать «шелудивым», напротив, он был очень даже гладким, откормленным, важным, не немец, а картинка!

– Шнель, шелудливый! – повторил Мустафа с ожесточением и вновь ткнул пленника кулаком в шею. Мустафе надо было как можно быстрее уйти с этого места – и как можно дальше. Не приведи аллах, если немцы организуют погоню. Тогда пленника придётся пристрелить и застрелиться самому. – Шнель!

Заметив, что на поясе у немца висит кобура с пистолетом – аккуратно сшитая, какая-то игрушечная, а из распаха высовывается нарядная рукоятка, украшенная растительным рисунком, травками и цветочками, Мустафа поспешно обезоружил пленника, про себя отметив, что делает это запоздало, – сунул трофей себе в «сидор». Этот нарядный пистолетик можно будет у какого-нибудь штабиста обменять на бутылку коньяка или спирта.

Следом Мустафа вырвал из рук пленника портфель.

– Дай сюда! Теперь это моё… Моё! Шнель! – Мустафа потащил пленника за собой.

Через несколько минут немец засипел дыряво – выдохся, бежать ему было тяжело, вес он имел небеговой, к нагрузкам таким не привык. А Мустафа всё тыкал и тыкал его костяшками кулака в затылок.

Впрочем, и сам Мустафа не выдержал напряжённого бега, лёгкие у него так же, как и у немца, дыряво засипели, перед глазами начали плавать дымные розовые круги. Но тем не менее он в очередной раз выплюнул из себя вместе с тягучей сладкой слюной:

– Шнель!

Он бежал ещё минут двадцать и толкал перед собой автоматом хрипящего пленника, остановился посреди мрачного, захламленного сухостоем леса, пахнувшего кислыми муравьиными кучами, окостеневшей трухой, выжаренным мхом, ещё чем-то, едва уловимым, согнулся калачом, выкашлял из себя тягучую сладкую слюну.

Пленник не выдержал – подкачали ослабшие дрожащие ноги, накренился и повалился на землю. Лицо у него было свекольно-красным, глаза выпучены, будто у рыбы, вытащенной на берег, из уголков открытого рта длинными липкими нитями тянулись слюни.

– Ну, герр фриц, уморил ты меня, – загнанно простонал Мустафа, подёргал головой.

Немец в ответ пусто пошамкал ртом словно у него не было языка, перекусил слюну и ничего не сказал Мустафе – ему досталось больше, чем человеку, взявшему его в плен. Он попробовал подняться с земли, но не смог.

Мустафа пришёл в себя быстро, выровнял дыхание и настороженно закрутил головой – показалось, что слышит собачий лай. Стиснул зубы, задерживая в себе хрип. Немец следил за Мустафой выпученными глазами. Он всё понял, и на лице его нарисовались надежда.

– Накося тебе! – Мустафа ткнул ему под нос фигу. – Думаешь спастись? Не удастся! – Он хлопнул рукой по стволу автомата. – Сплошную дырку из тебя сделаю. Понял?

Пленник это понял, багровые щёки у него разочарованно обвяли. Мустафа вновь послушал пространство. Тихо было. Противно звенели комары, в стороне, в ветках деревьев, слабенько попискивал запутавшийся ветерок, да озабоченно потенькивали синицы. Больше ничего не было слышно.

С хрипом втянув воздух сквозь зубы в себя, Мустафа поболтал им во рту, будто водой, выдохнул и скомандовал пленному:

– Подъём, фриц! Шнель!

Немец отрицательно помотал головой. Мустафа дёрнул ртом: уж что-что, а он заставит фрица встать и идти, напрасно тот кочевряжится, – ухватил пленника за шиворот, резко потянул вверх, потом оттянул ногу и пнул ею немца под зад. Удар был сильным, в ответ пленник жалобно вскрикнул, вновь опустился на землю.

– Подъём, падла! – прохрипел Мустафа. – Кому сказали! – Выразительно повертел перед его лицом носком сапога.

В ответ немец промычал что-то невнятно, начал неуклюже, кособоко подниматься с земли.

– Шнель! – подогнал его Мустафа.

Пленник, всхлипывая, кряхтя напряжённо, встал на колени, брюки у него с треском лопнули по шву, он испуганно ухватился одной рукой за зад.

– Ты это… ты смотри не обосрись тут у меня, понял? Не то мы линию фронта перейти не сможем, ты всё демаскируешь своим запахом. Не думал, фриц, что ты таким вонючкой окажешься! – Мустафа привычно хлопнул рукой по стволу автомата и выкрикнул словно выплюнул:

– Пошли! Шнель!Немец, продолжая держаться одной ракой за зад, посверкивая белой полоской кальсон, заковылял по лесу к гряде молодого ельника, взявшего верх над сухостоем. Мустафа, послушав напоследок, не прозвучит ли где собачий лай, успокоенно двинулся следом – лай не звучал.

Через два часа они были уже далеко. В лесной низине, окаймлённой плотными чёрными кустами, Мустафа запалил небольшой костерок, вспорол банку тушёнки, выразительно понюхал её – пахла банка вкусно, – придвинул тушёнку пленнику:

– Хавай давай! Ешь!

Тот, оголодав в дороге, залез в банку пальцами и, подцепив кусок мяса, незамедлительно отправил его в рот.

Себе Мустафа также открыл банку тушёнки, воткнул в мякоть финку, хотел было подцепить кусок мяса, но остановил себя, с сожалением заглянул в нутро «сидора» – там оставалась ещё одна банка, последняя. В конце концов махнул рукой:

– Ладно. Живы будем – не помрём. – Перевёл взгляд на немца, подогнал его: – Ешь!

Фронт находился уже недалеко – доносились глухие удары, смятые расстоянием – это били мелкие полевые орудия, удары перемежались сухими строчками, будто швейная машинка проходилась своей острой иглой по воздуху, работали пулемёты, иногда прорезалась строчка погуще, посерьёзнее – это басил тяжёлый пулемёт-станкач, в глубине неба возникали и гасли неяркие отсветы – следы ракет.

Фронт предстояло перейти сегодня. Этой же ночью.

Мустафа остриём финки вывернул из банки кусок мяса, задумчиво отправил его в рот – тушёнка была вкусной, явно из запасов Верховного главнокомандующего. Хотя и не американская, своя, – народ-то обычно хвалит американскую, по поводу своей скромно молчит. Наверное, американцы знают какие-то особые секреты приготовления, тушёночка у них действительно получается душистая, тает во рту, наша же бывает более жёсткая, с жилами, но тоже ничего. А эта оказалась более чем ничего. Мустафа неожиданно вспомнил зону, лагерь, в котором сидел… Есть там хотелось каждый день, жутко хотелось есть, до воя, и если зекам попадались жилы не только варёные, но и сырые, они им радовались очень. Жилы в супе, например, были гораздо вкуснее пустой баланды. Вздохнув, Мустафа подцепил ножом новый кусок мяса и отправил в рот.

Разжевав его, привычно подогнал пленника:

– Хавай!

Немец расправился со своей банкой быстрее Мустафы, глянул на разведчика исподлобья, сощурил глаза, в зрачках у него зажглись вопросительные свечки, – зажглись и тут же погасли, – Мустафа в ответ отрицательно качнул головой:

– Добавки не будет!

Немец заглянул в банку, проверил, не осталось ли там чего, лицо у него жалобно вытянулось, Мустафа достал из «сидора» флягу с водой, отвинтил пробку и плеснул немного немцу в опустевшую банку:

– Запей жратву!

Пленник благодарно закивал:

– Данке шен! Данке шен!

– Хватит данкать! – Мустафа сделал концами пальцев подсекающее движение. – Пей и – пошмурыгали дальше.

Несколько минут понадобилось на то, чтобы затоптать ногами костерок – сработала зековская привычка никогда не оставлять после себя огонь: прилетит ветер, дунет неаккуратно и всё – по лесу побежит пал. А пожар в лесу – страшная штука, никого не пожалеет, и в первую очередь – человека.

Зеков, допустивших пожар в лесной зоне, обычно убивали. Если не вертухаи, то свои.

– Шнель! – скомандовал Мустафа пленному. Тот покорно поднялся с земли. Мустафа проверил, как лежит в «сидоре» трофейный портфель, затянул бечёвкой горловину мешка. Ткнул перед собой стволом автомата, указывая дорогу. Дорога лежала на восток. – Шнель!А небо ночное на востоке, сделалось светлее – немцы освещали свой край обороны, будто ночь превращали в день, ракет не жалели, – стрельба сделалась чаще: работали и автоматы и пулемёты, воздух трепетал нехорошо, содрогалась и земля… При такой стрельбе одолевать линию фронта непросто. А одолевать надо было…

Стрельба стихла к четырём часам ночи, примерно так – Мустафа время точно не засёк, но не это было главное – можно было потихоньку ползти к своим.

Для перехода Горшков отвёл Мустафе небольшой коридор на стыке двух немецких частей, проверенный разведчиками стрелкового полка, занимавшего позиции перед артиллеристами, снабдил паролем, который ему дал командир батальона, в чьё расположение Мустафа должен был попасть на обратном пути – словом, обеспечил по первому разряду, только выполняй задачу, старайся…

И Мустафа старался. Теперь важно не подвести старшего лейтенанта, благополучно перекатиться на свою сторону, и немца также благополучно дотащить.

Пленный вёл себя покладисто, тихо, словно бы смирился со своей судьбой, даже похудел за несколько часов. На всякий случай Мустафа пригрозил ему:

– Ты не вздумай у меня, – привычно хлопнул по стволу ППШ, – ежели что – дырок наделаю сто-олько…

– Я, я, я, – забормотал немец понимающе, он даже голос не поднимал, шептал – понимал, значит, всё… Понимал и боялся.

Мустафа ткнул его рукою в затылок, прибивая к земле.

– Не высовывайся, зар-раза, жмись к земле!

– Я, я, – вновь зашептал пленник едва слышно, втянул голову в плечи, повторил за Мустафой: – Зар-раза!

Справа, в окопах, словно бы услышали его шёпот, – возник свет, плоско всадился в небо, потом резко опустился к земле, побежал проворно по кустам и кочкам.Мустафа прижался головой к какому-то гнилому выворотню, замер. Замер и пленный – понимал, что пулемётчики, сидевшие в родных окопах, разбираться не станут – заметят шевеление и дадут по нему очередь: дырок будет не меньше, чем от автомата странного человека, взявшего его в плен.