Текст книги "Децимация"

Автор книги: Валерий Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

8

Крапивников держал склад и магазин по продаже зерна и муки на Ярмарочной площади. На стене склада, выше входной двери, находилась вывеска, на зеленом фоне которой желтой краской было выведено – «Хлеб-Зерно». Из пяти контор по закупкам и продаже хлеба, расположенных в Луганске, Крапивников был не самым крупным дельцом. Ему было далеко до Гросмана, который имел прямые связи с Москвой и Петроградом, но он вполне конкурировал с Браиловским, Хаимовым, Радзиковским. За годы войны оборот хлебов упал, но доходы возросли. Хлеб стал дороже, залоговые цены на его покупку и реализацию выросли, и это давало постоянно возрастающую прибыль. В последние годы Крапивников проводил операции по продаже хлеба в промышленных, потребительских губерниях центральной России, где своего хлеба не хватало, и это приносило ему хорошие деньги. Но месяц назад, после октября, торговая деятельность резко сократилась. Дальние связи оказались нарушенными, да и Луганский совет переписал имеющийся хлеб, что внесло растерянность в ряды хлеботорговцев. Но Крапивников пришел к выводу, что торговлю не следует сворачивать, грядет голод, а это значит, что барыши будут не просто хорошими, а великолепными. Как действовать, Крапивников уже продумал, но следовало соблюдать осторожность – не ровен час, нарвешься на неприятности, а новая власть не шутит, – в этом он убедился лично.

Сегодня, в своем двухэтажном доме на Английской улице, Крапивников вместе с Хаимовым обсуждали положение дел, сложившихся в торговле. Водка и закуска стояли на столе, и купцы беседовали пока не о деле, а о положении в России. Оба была согласны, что новая власть долго не продержится потому, что сознательно подрывает торговлю, а без нее не будет хозяйственной жизни, остановятся заводы, село не даст хлеба, и наступит паралич в жизни государств. Поэтому, только исходя из этого, должна прийти новая власть. Жаловались друг другу, что доходы упали, но одновременно зорко глядели друг другу в глаза, выясняя, кто кого больше обманывает, вспоминали прошлые годы, когда торговля шла весело и было интересно и жить, и работать. Но оба понимали – сейчас необходимо предложить что-то новое и неординарное в торговле, а то можно разориться. Но никто не начинал конкретного разговора, выжидали и, только когда была допита бутылка, – а у купцов это было обычным в деловых встречах, – Хаимов осторожно начал говорить конкретно.

– Зиновий Зиновьевич, – говорил Хаимов, – ты знаешь, как я удачно провернул одно дельце полгода назад. Думаю тогда – твердые цены, которые ввели в марте, недолговечны. Закупил в Таврии зерна в июле и придержал его месяц. А в августе цены вдвое увеличили, – так я его продал. Хороший куш сорвал. Повезло, будто в рулетку. Но это было все-таки не везение, а коммерческий расчет.

– Марк Шлеймович, – глядя в тщательно выбритое лицо Хаимова, поддержал разговор Крапивников, поглаживая небольшую бородку, – я почти так же сделал, но тогда продал не все зерно, а придержал часть до октября. Тоже неплохо вышло. Вот как сейчас развернуться – не знаю. И хочется, и колется…

Конечно, купцы многое не договаривали в «откровенном» разговоре, но они знали друг о друге все, и большей откровенности было не нужно. Крапивников первым вызвал Хаимова на конкретный разговор, ведь не зря тот зашел к нему в гости, не просто же поболтать за бутылкой Смирновской. Хаимов встрепенулся, его расплывшееся толстое тело подтянулось, он принял приглашение хозяина о ведении делового разговора. Но в начале серьезной беседы Крапивников открыл новую бутылку. Прислуга во время таких разговоров не присутствовала. Разлили в стопки, дружески взглянув в глаза другу, выпили, закусили, помолчали, собираясь с мыслями, и после паузы Хаимов продолжил:

– Зиновий Зиновьевич, ты, конечно, в курсе, что в последнее время я сбывал хлеб Гербелю, вроде бы для армии. Но моего олуха, – я говорю о зяте, – большевички выгнали из продкомитета, и сами там сели. Вот я вроде не у дел оказался. Не знаю, что делать сейчас.

Хаимов внимательно смотрел в бородатое лицо Крапивникова – вроде друг, но все же конкурент, и старался определить реакцию собеседника на свои слова. Но Крапивников просто, по-обыденному продолжил начатый купцом разговор:

– Да, и для меня трудные времена наступили. Ездил Иван, – тоже говорю о зяте, – так немного хлеба продал, а муку совсем за бесценок, чтобы большевики не конфисковали. Прямо не знаю, что и делать сейчас, – повторил он слова Хаимова.

Замолчали, и Крапивников, взяв бутылку, снова налил водку в стопки. Закусывая соленым огурчиком, внимательно смотрел на Хаимова. Тот тоже выпил, глубоко продыхивая и занюхивая выпитое душистым хлебом, а следом отправил в рот огурец и сказал:

– Хорош хлебушек. Недаром он – основа жизни людей. Водочка крепка, но хороша… тоже из хлеба. Так вот, что я хочу сказать, Зиновий Зиновьевич… киевская рада распорядилась, чтобы торговля хлебом была подчинена только ей, а не комиссарам. Пока власти спорят, нам надо работать и этим моментом воспользоваться. Я открою тебе небольшой секрет. Мне шепнули, что рада хочет продать хлеб Румынии и заплатит почти по свободным ценам. Глядишь, будет рубчиков двенадцать-пятнадцать пуд. И хлеб нужен срочно. Рада тоже хочет на этом нажиться. Что ты на это скажешь?

– Это хорошее дело. Но не перехватят хлеб большевики? Боязно. А сколько надо хлеба?

– Думаю, тыщ сорок-пятьдесят пудов, чтобы на два полновесных состава было. Я уже прикинул, как это сделать. Отправим хлеб в воинских эшелонах, как на фронт. А в Киеве и Житомире наши агенты его встретят и решат вопрос с радой.

– Все равно опасно. На раду надежды нет, это не правительство, а болтуны… большевики и то уверенней руководят, чем те интеллигентишки. Но попробовать надо.

– Волков бояться – в лес не ходить!

– А что ты от меня хочешь, Марк Шлеймович?

– Сам знаешь, я работаю в Славяносербском уезде и южнее. А там большевики с рабочими крепко наложили лапу на хлеб. Мне трудно сейчас много закупить, а надо это сделать быстро. Ты ж работал в северных уездах и в Харьковской губернии, там большевиков меньше потому, что мало рабочих. Там легче купить хлеб. Можешь тысяч тридцать пудов дать?

Крапивников подумал, потом решительно ответил:

– Давай попробуем. У меня должно быть возле Сватовой Лучки тыщ восемь пудов, а может и десять… да в других местах. Часть можно прикупить.

– Делаем!? – обрадовано спросил Хаимов. – Впереди хорошая прибыль.

Купцы ударили по рукам – принципиально согласны. По старому купеческому обычаю никаких бумаг не составляли – купеческое слово крепче всяких печатей. Потом обсудили конкретные вопросы, и Хаимов поехал домой, сказав на прощание:

– Нам безделье – хуже пьянки. Без работы сгнием, а с работой расцветем.

Крапивников позвал Ивана. Он его ценил как хваткого и надежного помощника, но считал безродным зятем и командовал, не считаясь с его мнением и занятостью. Иван привык к роли исполнителя решений тестя и никогда не мог серьезно возразить ему, робея перед личностью Крапивникова и его деловой хваткой. Дочку свою Крапивников считал никчемной девкой, жена давно умерла, а вторично он не женился. Сын, увлекшийся в свое время революционными идеями, учительствовал где-то в России. Купец очень любил свою внучку, которой дал имя созвучное своему – Зина. Наследников, по сути, не было и выходило так, что, как ни крути ни верти, продолжателем его дела оставался Иван.

Иван прошел в кабинет, откуда горничная вынесла посуду и навела порядок. Крапивников подошел к зятю. Он был выше его почти на целую голову и, когда Иван смотрел на него снизу вверх, то невольно внутренне сжимался как человек не только более физически слабый, но и как робеющий перед сильной личностью. Крапивников посадил Ивана напротив себя. То, что много им выпито, было незаметно, лишь легкий водочный перегар выходил изо рта.

– Ваня, – сказал Крапивников, – тебе завтра с утра надо будет выехать на недельку по местам и быстро решить один важный вопрос. Приказчика послать не могу. Задание не для огласки.

Иван молчаливо кивнул в знак согласия. Он недавно приехал и толком не отошел от той поездки, но ослушаться тестя не мог. Крапивников пояснил, куда ехать, что делать, дал деловые бумаги, а насчет денег сказал:

– Возьмешь наличными десять тысяч в ссудо-сберегательном товариществе, но если будет возможность – оплачивай не наличными, а чеками Азовского банка. Не будет хватать наличных денег, возьмешь у компаньонов в Сватово и Старобельске. Заедешь к Тихоцкому в его имение, у него должно быть достаточно хлеба. Заберешь его должок нам и если что – закупишь у него весь хлеб. Понял?

– Да, – коротко ответил Иван.

Крапивников дал еще несколько указаний, отпустил зятя и подумал: «Что ж я с ним как с приказчиком говорю… ведь не чужой, чай уж родной. Сын не вернется, все достанется ему. Надо бы быть с ним поласковей, по-отцовски. А может, он сам виноват? Да, сам, – облегченно вздохнул купец. – Ну, почему же он не возразит… пусть даже и закричит? Ох, как бы я обрадовался. Не может. Это рабство перед сильным и богатым у него впиталось в кровь – ни спины разогнуть, ни рта не раскрыть. А без меня он хорош – и прикажет, и умно все сделает. А при мне нет. Робеет. Подлая человеческая душа – давить слабых, сильным подчиняться. А я был не таким? – Крапивников задумался. – Нет. Тридцать лет назад таких, как я сейчас, еще не было. Все были бедны и равны, только стремились к богатству. Все стремились. Рвали друг друга, но не унижались. А сейчас и я стал подобострастно относиться к сильным. Эх, душа человеческая, все ж ты подлая», – заключил купец и пошел к себе в спальню.

Он зашел в комнату к внучке, что делал всегда. Зиночка еще не спала. Поцеловал ее в щечку и, несмотря на то, что маленькая тезка, – как он ее называл, – просила его посидеть с ним и рассказать сказочку, пошел в свои покои. Надо было еще обдумать многое из разговора с Хаимовым.

Иван сказал жене Павлине, что завтра он на несколько дней уезжает по делам. Павлина, привыкшая к его частым отлучкам, не выразила удивления или трогательной заботы о муже, что было неприятно Ивану. Рано располневшая, с веснушчатым одутловатым лицом, она воспринимала происходящее не нутром, а кожей – в себя лишнее не впускала, сосредоточив все свое внимание на дочке. Больших планов не строила, улетать подальше от отцовского гнезда не собиралась. К Ивану относилась, как к житейской необходимости, но никогда не укоряла, как безродного мужа. И сейчас она просто посоветовала:

– Вань, ты будь нынче осторожен – времена-то смутные.

Вот и все, что больно укололо душу Ивана. У него была любовница в городе, и он иногда посещал ее. Часто не мог – не было времени, да и боялся, что семья узнает. Но он не мог представить себе, что Крапивников все об Иване знал и не осуждал его за посторонние связи, считая, что мужику кроме семьи нужна и отдушина в жизни.

Иван любил торговое дело. Считал, что никакие политические или житейские передряги не должны это дело приостанавливать ни на минуту. Торговать, покупать, иметь хоть небольшую прибыль ему нравилось, и работал он по мере возможности честно, что очень сложно в торговле, а главное – с большой охотой.

9

В Сватову Лучку Иван добрался к вечеру и сразу же пошел к Пономаренко, который жил недалеко от станции и являлся компаньоном Крапивникова. Хозяин был дома и тот час же распорядился накормить гостя и приготовить ему комнату. Иван с Пономаренко обсудили дела. У того, неучтенных новой властью запасов хлеба, оставалось около трех тысяч пудов. На остальное совет наложил свою лапу, без их разрешения он не мог распоряжаться хлебом. Пообещал еще десять тысяч, но в течение месяца. Такие сроки не устраивали Ивана. Да и Пономаренко понимал, что все надо делать быстро. Но возможности на сегодняшний день были небольшими. Объявлена хлебная монополия, запрещена продажа на сторону – продавать только новой власти.

– Слушай, – говорил Пономаренко Ивану, – надо проехаться по имениям и посмотреть. Сейчас дворяне не знают, что будет дальше, и продают хлеб по дешевке. Селяне берут землю, а что с помещиками делать – не знают. Забирают у них все и напрочь гонят хозяев. Я завтра свяжусь с некоторыми, предложу продать зерно, чтоб не пропало зря в селянской утробе.

– Мне отец сказал, – ответил Иван, для солидности называя тестя отцом, – чтобы я заехал к Тихоцкому. Он наш должник, может, и других помещиков уговорит продать нам хлеб.

– Все может быть, – уклончиво ответил Пономаренко. – Но у них в Дувановке очень сильный совет крестьян и, кажется, он уже наложил свою лапу на все имущество Тихоцкого. Я ж ему говорил – продай хлеб, а он – нет, подожду. Дождался! Съездить к нему надо. Я пока здесь покручусь, а ты по уезду погоняй.

На том и договорились. Пономаренко сказал, что в ближайшие дни он даст самому Крапивникову знать, сколько ему удалось закупить зерна, а Иван сначала поедет в Дувановку к Тихоцкому, а потом дальше по имениям и в Старобельск. Пономаренко давал на все время пути бричку с кучером.

На другой день, еще затемно, Иван выехал в Дувановку. Было холодно, сырой стылый ветер пронизывал до костей. Бричка была открытой, и Ивану предстояло промерзнуть основательно. Ехать предстояло верст пятнадцать, и Иван, повернувшись спиной к восточному ветру, который в этих местах дул всю зиму, завернувшись в поношенный тулуп, данный ему Пономаренко, стал подремывать. Возница, закутавшись в драный овчинный тулуп, также, кажется, дремал на облучке. Две лошади, выпуская на сыром морозе густой пар из ноздрей, шли неброско, понурив головы. Изредка проснувшийся возница стегал их кнутом, и они некоторое время бежали, постепенно переходя на ленивый шаг.

Иван окончательно проснулся, когда красное, будто раскрашенное охрой морозное солнце встало над восточной кромкой земли затухающим, как угли в костре, огненным шаром, освещая не лучами, а своим бордовым, еще не живым светом заснеженную бескрайнюю южнорусскую степь, по снежному панцирю которой низовой ветер носил жесткие шары перекати-поля да пригибал до самой земли бестелесные островки желтого ковыля. Далекие околыши леса колебались в сумеречно-синей туманной дымке. Белая холмистая степь вливалась в безмолвное пространство и было непонятно – где же горизонт. В далекой тиши степь и небо сливались в единое целое. Казалось, что природа создала замкнутое целостное пространство, где в гармоническом единстве слились свет, перспектива и палитра неброских и однообразных зимних красок. Тишина рассвета была хрустальной и звонкой, как бы одухотворенной, наполненная чистой свежестью. Это чудо природы проникло в самое сердце Ивана, не замечавшего прекрасного раньше в суматохе дел. Он зачаровано смотрел в бездонное белесовато-голубое утреннее небо, устремленное своими краями к земле, бескрайнюю степь, которая своими кромками, в свою очередь, стремилась в небо. Из созерцательного оцепенения его вывел возница, который в очередной раз нукнул лошадей и, обернувшись к Ивану, сказал:

– Вон, сколько зайцев и лис развелось, – он указал на многочисленные дорожки витиеватых звериных следов вдоль дороги, представляющих причудливое кружево на снегу. – Некому их нонче бить. Мужиков мало в селах. А много лисиц и зайцев – это признак к болезням. Много будет болезней у нас. Много… – повторил он сам для себя и ударил лошадей вожжами.

Солнце встало достаточно высоко, превратившись из медного в золотое, когда они подъехали к Дувановке – большому зажиточному селу. На окраине расположилось усадьба Тихоцкого – большой двухэтажный дом, крытый черепицей; вокруг дома, во дворе усадьбы, за изгородью – амбары, сараи, хлевы. Проехав по узким улицам села мимо домиков, сложенных из саманного кирпича под соломенными крышами, бричка подъехала к усадьбе помещика. У ворот встретили двое, вооруженных винтовками, по виду крестьяне.

– Тпру! – прокричал один из них. – Куды прешь! Откедова?

– С Луганска, – объяснил Иван. – К хозяевам надо.

– Гы-гы! – осклабился крестьянин. – Зараз их побачишь. Сходка собирается. Вишь, народ идет. Судить кровососов будем.

Иван понял, что в селе происходят нешуточные дела. Он решил расспросить селянина, что же здесь произошло и что будет дальше.

– За что их судить будут? Они убили кого-то? – прикинувшись наивным, спросил Иван.

– Ни. Паны не хотят нам виддать землю и усе остальное.

– Так возьмите, а зачем их судить? – притворялся удивленным Иван.

– А он не хочет отдавать. Гроши и золото приховал где-то, може зарыл, и не сознается. От мы и караулим, щоб не убиглы баре.

События надвигались серьезные. С улицы выходила толпа крестьян, во главе которой шел человек в затертом от времени пальто и, по виду, не деревенский.

– Дай-ка я проеду к хозяину, – попросил Иван. – Мне с ним надо перекинуться двумя словами.

– А ты хто такой? – спросил караульный.

– Заготовитель, – ответил Иван и сразу понял, что совершил ошибку, назвав себя так, потому что крестьянин снял с плеча винтовку и взял ее в руки.

– Так ты приихав, шоб увезти наш хлиб!?

– Нет! – торопливо ответил Иван. – Мы заготовляем для армии. На фронте солдаты голодают. Сам знаешь!

Но его ответ не убедил крестьянина:

– Погодь, зараз придет Пыхтя, он разберется.

Иван лихорадочно обдумывал – что делать? Уехать подальше от греха или остаться на месте и ничего конкретно не решить? Неожиданно толкнул возницу в спину и отрывисто выдохнул:

– Поехали!

Возница, вздрогнув всем телом, схватил вожжи в руки и хотел тронуть лошадей, но крестьянин поднял винтовку:

– Куда? Таперича стой, а то пальну. Я в зайца за полверсты попадаю, а в тебя – не глядя.

Возница придержал лошадей. Во дворе барского дома и внутри происходило какое-то волнение. К высокому крыльцу дома подавались две брички и подвода, на которую прислуга складывала вещи. Показался сам Тихоцкий – высокий, худощавый, лет пятидесяти мужчина в коротком, по краям подбитом мехом полушубке. Вышел его сын, молодой стройный офицер, с женой, у которой был испуганный вид. По всему было видно, что хозяева готовились к отъезду.

Подошла толпа крестьян. Молодой паренек, лет шестнадцати, нес красный флаг, сделанный из куска ситца и наскоро прибитый гвоздями к толстой ветке. Впереди шел высокий человек, его худощавое, будто обтянутое глянцевой бумагой лицо выражало непреклонную решимость и готовность идти на все и до конца. Как понял Иван, это и был Пыхтя.

– Ну что? – спросил он охранников, глядя вовнутрь двора. – Готовятся убегать?

– Кажись, – ответил крестьянин с винтовкой. – Да вот еще к ним хтось приихав.

Он кивнул на Ивана, но Пыхтя лишь мельком взглянул на них:

– Позже с ними. Братва, пошли к барину, а то хочет убежать, а бумаг не подпишет.

Толпа повалила во двор, окружив крыльцо с находившимися там хозяевами. Тихоцкий, которого Иван знал раньше как властного, уверенного в себе человека, сейчас заметно волновался, но старался не показывать вида. Сын исподлобья наблюдал за толпой из-под козырька офицерской фуражки, жена его испуганно жалась к нему, ее дрожащие губы что-то беззвучно шептали, – то ли молитву, то ли слова, успокаивающие мужа. Пыхтя поднялся на крыльцо и уверенно подошел к хозяевам.

– Погоди, барин, не торопись сматываться. Давай по-хорошему разберемся. Крестьяне требуют, чтобы ты подписал документ об отдаче всей земли им. И чтоб потом не было претензиев.

Тихоцкий напряженным голосом ответил:

– Берите. Вы ж сами хозяева теперь. Все теперь ваше. Дайте только уехать. Видите, сын еще не залечил рану, ему тяжело. Да и жена его боится…

Толпа молчала, лишь изредка можно расслышать крепкое крестьянское слово, но ясно было слышно тяжелое, натужное, нутряное дыхание народа, и если его не сбить, то зверь в обличии толпы был готов выскочить на волю. Русский народ, как коллективный в своем единстве зверь, непредсказуем и потому – страшен. А Пыхтя продолжал гнуть свою линию, понятную только этому зверю, раззадоривая его темную душу, одинаково опасную, как для окружающих, так и для укротителя.

– Нет, вы хороший барин, подпишите бумагу, что сами добровольно отдаете землю, чтобы потом, если вернетеся, закон был на нашей стороне…

Зверь удовлетворенно заурчал в утробе толпы, и послышались крики «Правильно!», «Треба по закону, нехай сам виддаст!».

Тихоцкий снова стал говорить, стараясь перекричать толпу:

– Комиссары объявили всю землю вашей. Вот и берите! Что еще надо? Все в амбарах, оставляю вам. Ничего не беру, – его голос окреп. – Вы это все сами зарабатывали, вместе со мной. Теперь оно ваше. Дарю! Отдаю. Как хотите! Что хотите, то и делайте!

Толпа одобрительно загудела, услышав добрые слова Тихоцкого, и зверь приумолк. Но Пыхтю нелегко было провести, и он продолжал гнуть свою линию.

– Что вы обрадовались, как малые дети. Он сказал «ваше», и вы растаяли, как сахарный пряник! – накинулся на толпу. – Слыхали, что рада в Киеве сказала – пока землю не брать, нехай все будет у хозяев. И они вроде собираются писать закон о земле. Протянут время, насобирают гайдамаков, придут сюда и выпорют ваши дурные задницы… и все опять отдадут панам. Надо быть умными. Пусть он подпишет бумагу, что все отдает вам, и в первую очередь – землю, и едет, куды хочет. Вот, что вам надо. После тогда никто не скажет, что мы поступили не по закону. Если придет новая власть, у нас будет его документ. Он своими руками землю отдал и с нас не будет спросу. Вот тогда станете настоящими хозяевами земли и всего остального.

Толпа, которая только что одобрительно внимала словам барина, возмущенно загудела. Гнев закипал в звере с новой силой.

– Гумагу! Без документу не пущать его! Из анбаров поделим поровну! Барина в холодную и не кормить, поки не образумится! Сынка теж! У-у-о-о-о!

Холодный воздух, прогреваемый утренними лучами солнца, неестественно быстро накалялся извечной ненавистью раба к своему хозяину, и достаточно было неосторожного слова с любой стороны, чтобы произошел взрыв. Тихоцкий был тверд в том, что документ не подпишет. Напрягая горло, переходя на крик, он бросил в толпу новые искры:

– Я не признаю киевской рады! Я признаю только российскую власть! Если Богу угодно, чтобы в России была власть комиссаров, пусть будет так. Я подчинюсь только российской власти. Раз она сказала, что земля ваша, пусть так и будет! Я не против. Берите! Без всяких документов. Земля – ваша!

Но широкий жест помещика уже не возымел действия. Толпа нутром чувствовала, что земля теперь их, но вечная боязнь за свое будущее, выработанная веками и тысячелетиями, требовала дополнительных гарантий, и она исторгла из своей животной утробы рык зверя:

– Бумагу! Гумагу!! Документ!!!

Наиболее нетерпеливые полезли на крыльцо. Пыхтя матом сгонял их обратно. Но черная от вечного труда, в прохудившихся ватниках, из дыр которых выплескивалась клокочущая, безумная, всегда готовая на жестокий и кровавый бунт славянская душа выплеснулась наружу, затопив ненавистью утренний чистый воздух. Казалось – солнце из алого стало багровым и застыло в своем движении, не в силах подняться над землей. Зверь с ревом вышел из клетки народной души.

Крестьяне охватили Тихоцкого за полушубок и были готовы впиться своими вечно черными от земли-матушки, негнущимися, в твердых мозолевых наростах пальцами в чисто выбритую шею барина. Замелькали подвернувшиеся под руку вилы, колы, дубины. Кто-то зажег факел и побежал к дому, пытаясь свою огненную очумелость бросить внутрь дома. Распахнулись ворота хлева, сараев, амбаров. Дырявые ватники и грязные полушубки тянули из них лошадей, коров, зерно – все, что попадалось под руку. Зверь наслаждался своей силой, рвал все по кусочкам из-за обильности пищи, не стараясь съесть что-то полностью.

– Стой! Ядрена мама! Убью! Что вы делаете, суки! Шоб потом друг другу из-за этого дерьма глотки перегрызть! По закону все поделим! Стой! – хрипел до посинения на толпу Пыхтя.

Но его никто не слушал. В воздухе носился вихрь разбоя и неповиновения. Пыхтя выхватил наган и выстрелил несколько раз вверх. Не помогало, толпа продолжала бушевать.

– Хлопцы! Стреляй по ним, гадам ненасытным! – приказал он двум охранникам. Те колебались. Тогда Пыхтя, прицелившись, выстрелил в крестьянина, который бежал к окну с факелом. Тот, выронив огонь, согнувшись пополам, по-дурному заорал:

– А-а-а! Убили!! – и упав на тонкий слой снега, задергал ногой, пробивая его до земли. – Убили!!!

Крик переходил в хрип. Раздались выстрелы из винтовок в воздух. Толпа остановилась и постепенно стала отрезвляться. Раненый зверь недоуменно оглядывался – кто посмел прекратить его кровавую вакханалию, когда он еще не насытился?

Пыхтя озлобленно смотрел на подходивших к крыльцу растерянных крестьян. Потом повернулся к бледному от всего происходящего Тихоцкому и при полной тишине, разрывающейся только стонами раненого крестьянина, зловеще произнес:

– Ну, барин, мы хотели с тобой по-хорошему. Ты не захотел. Сейчас получишь свое…

Он стал медленно поднимать наган к лицу Тихоцкого. У жены сына как будто из пузыря выпустили воздух, подкосились ноги, и она в обмороке повалилась на крыльцо. Офицер, не обращая на нее внимания, резко бросился на Пыхтю, наган вылетел из его рук и он упал. Офицер навалился на упавшего врага.

– Сынок! Прекрати! – испуганно закричал старый барин.

Но жилистый Пыхтя был силен, сбросил с себя молодого барина и с чудовищной силой выкрутил руку офицера. Раздался хруст костей, выворачиваемых в суставе, пронзительно вскрикнул сын и сразу же обмяк, оставшись лежать на крыльце. Пыхтя вскочил.

– Ну, барин, довел до смерти людей, за что и получишь по полной!

Но тут вмешался местный священник. Подняв вверх крест, висевший на груди, он обратился к крестьянам, которые молча, не успев осознать происшедшее даже частично, стояли вокруг крыльца.

– Опомнитесь, люди! – закричал батюшка. – Проливающие кровь чужих, прольют кровь ближних и свою. Ибо так сказано в священном писании. Ничто не делается безвозвратно. Кара вернется к вам десятикратно и стократно, и в каждой семье будет горе и кровь, и проклянут вас близкие, совершивших тяжкий грех и допустивших кровопролитие. Уймите в себе алчность зверя!

Селяне молча слушали. Пыхтя не знал, что предпринять.

– Я сейчас попрошу барина, чтобы он выполнил ваши настояния и дал нужную бумагу. Отец наш, прошу, подпишите документ о земле. Отдайте ее, проклятую, а то видите – смертоубийство царит вокруг. Подпишите отказ?

Тихоцкий посмотрел на сына, который со стоном пытался подняться на ноги. Видимо, рука была вывернута в локте, и он не мог ею пошевелить.

– Владимир, – обратился он к нему. – Тебе больно?

Сын застонал и поднялся на ноги, стараясь ни на кого не глядеть. Жена пришла в себя и затуманенным взглядом смотрела вокруг. Владимир одной рукой помог жене подняться.

– Рану не затронули? – снова спросил отец.

Сын отрицательно качнул головой.

– Давайте декрет… или как он у вас называется, – я подпишу. Вся земля вам, инвентарь, имущество и все, что здесь есть – ваше. Я все дарю своим крестьянам. На вечные времена. Давайте документ?

Владимир, морщась от боли, с надрывом сказал отцу:

– Не унижайся перед ними! Не подписывай! Уже и так их все. Пусть продолжают грабить!

Но отец не слушал его.

– Где тот документ, который вы составили?

Пыхтя вытащил из кармана лист бумаги.

– Вот! Прочитайте и подписывайте!

Тихоцкий развернул листок, сначала молча смотрел в него, потом громко прочитал вслух: «Советская власть отдала землю тем, кто ее обрабатывает. Опираясь на это решение, селянство Дувановки, по предложению своего земляка, а ныне большевика из Харькова – Пыхти (Тихоцкий не назвал инициалы, а может быть, их не было), забирает землю помещика Тихоцкого в пользу селян. Земля будет поделена поровну, согласно едокам в семье. Чтоб все было по закону новой Советской власти и христианскому обычаю, барин должен тоже подписать документ об отчуждении земли тем, кто на ней проливал пот, вкладывал в нее свой труд. От имени громады подписывает харьковский рабочий Пыхтя. От бывшего владельца земли – дворянин Тихоцкий. Благословил сей акт его преподобие иерей Корнил».

Тихоцкий посмотрел на толпу и затем сказал, обращаясь к крестьянам:

– Еще от себя скажу. Отдаю вам землю с мыслью, что она попадет только в те руки, которые смогут ее лелеять, довести ее до ума, – мне для этого не хватило времени. Пусть будет только мир и счастье на этой земле.

Он размашисто подписал документ вечной ручкой, поднесенной ему батюшкой, и продолжил говорить:

– Прости, народ, если было что-то не так. Если я кого обидел или мои предки – простите всех нас. Теперь вы хозяева земли и всего нашего имущества, накопленного за долгие годы. Пусть все будет на пользу вам. А теперь, господа селяне, в вашего разрешения я могу навечно уехать отсюда со своей семьей. Разрешаете?

Его слова, а главное – подписание документа заметно смягчили крестьян, и толпа удовлетворенно загудела: «Нехай едет». Насытившийся зверь, временно успокоившись, зализывал рану.

Тихоцкий отдал подписанную им бумагу Пыхти, не глядя на него, взяв за локоть невестку и свел ее с крыльца; сын, морщась от боли, влез в бричку. Подвода с вещами осталась стоять во дворе, бричка тронулась и проехала мимо Ивана. Его поразило холодное, непроницаемое лице старшего Тихоцкого, видимо, переживающего душевную бурю, искаженное от боли лицо сына с неестественно поднятой одной рукой, как у подбитой птицы, отрешенное от всего мира лицо невестки. Они проехали мимо Ивана, не обратив на него внимания, по дороге в сторону Сватовой Лучки. Иван хотел поехать за ними, но животное любопытство – что же будет дальше – удержало его на месте.

Гнев толпы, жажда разрушения прошли. Крестьяне переминались с ноги на ногу, не зная, что делать дальше, зверь притих, затаив жажду мести на того, кто его выпустил из клетки и не дал до конца насладиться свободой. Пыхтя, взяв в руки документ, поднял его над головой и обратился к стоящим:

– Вот и все. Земля теперь ваша. Советская власть предлагает всем вам объединиться в коммуну и в этом имении создать коммунистическое товарищество.

Он не закончил – послышались возмущенные крики: «Не надо коммунии!», «Землю поделим!» «Реманент тоже!» Видимо, этого Пыхтя не ожидал.

– Вы что, дурные! Сказано же, что обчеством легче жить, и инвентарь будет обчий. Вместе обработаете землю, и урожаи будет у всех. Вот тогда заживете – никакой эксплуатации, сами себе свободные люди. Да здравствует Советская власть! – неожиданно закончил он.

Но криков в ответ, одобряющих его идею о коммуне, не послышалось. Крестьяне, которые оказывали помощь раненному, закричали: