Текст книги "Децимация"

Автор книги: Валерий Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Хотя Сергей внешне говорил зло, на душе его злобы не было. Он был спокоен, только чувство горечи отражалось в его глазах, а фигура выражала непомерную усталость. Было видно, что годы разлуки с семьей сильно изменили его. Это был уже не тот рубаха-парень, готовый при первой возможности побузить, поспорить ни за что ни про что. Сейчас в нем чувствовалась целеустремленность, готовность сознательно идти куда-то в новое неизвестное. Это была сложившаяся, несмотря на молодость, личность со своими взглядами и оценками, которые уже сложно было поколебать кому-то другому, даже родителям.

– А как тебя ранило? – наконец прямо решился спросить сына отец.

– Так же, как и всех. Мы в атаку – а немцы нас шрапнелью, да с пулеметов. Так мне осколками левый бок развалило. Думал – конец. Никому не нужен. На мое счастье, выходили из атаки донские казаки. Они дальше нас прорвались к немцам, но те их прижали, и они обратно. Сначала не хотели меня брать, у них самих полно раненых… да и убитых они с собой забирали. А один спросил меня – откудова я? Говорю, с Луганска. Ну, тот и говорит – земляк, мол, наш. Хочь солдат, но из Войска Донского. Ребята, возьмем его с собой. Бросили меня в телегу и поехали. Спасибо им, а то бы уже лежал и земле и тлел.

– Не говори так, сынок! – вмешалась в разговор мать. – Бог послал тебе на спасение казаков.

– Они хороши везде, – ответил отец, имея в виду казаков. – Как погонять нашего брата рабочего, они тут как тут. Как врежут нагайками – так неделю, а то и больше болит. Они и сейчас рядом с Луганском стоят. Как потребуется, они в городе наведут порядок, чтобы никакой революции не хотелося. Они твердяки, все делают на совесть. Им революция до одного места… – тут отец назвал конкретное место. – Они живут богато.

– Не все, – возразил Сергей. – Я на фронте видел, как богатые казаки – а они все у них командиры – изгалялись над простыми казаками. У нас и то проще было. А у них все по ранжиру.

Пока мужчины курили и вели неспешный разговор, женщины накрыли стол. Мать из заначки достала только ей известно где хранимую от отца литровую бутылку водки и обратилась к мужу и сыновьям:

– Сидайте до столу.

Все расположились за столом плотно друг к другу. Антонина наложила в общую миску вареной картошки, поставила тарелки с солеными огурцами и салом, тонкими кусками нарезанный хлеб. Вот, собственно, чем исчерпывались закуски. Мать, словно стыдясь за скудость стола, извиняясь, сказала:

– Все дорого нынче в магазине и на рынке. Сегодня пусть так, а завтра что-нибудь куплю получше. Ни отцу, ни мне еще не отоварили продовольственные книжки. Неизвестно, когда получим за октябрь.

Федор открыл бутылку, не обращая внимания на слова жены, и стал разливать водку в стаканы. Сергей молча взял свой вещмешок, развязал его и вынул две пятифунтовые банки мясной тушенки, завернутые в чистую тряпку кусок сала и хлеб, – вещмешок сразу же вполовину стал меньше.

– Чуть не забыл, – пояснил он. – У меня тоже есть, чем перекусить. Немного дали в Екатеринославе на прощание, как суточное довольствие.

Сергей вытащил из-за голенища широкий нож, сделанный им самим на фронте из штыка австрийской винтовки, вынул его из кирзовых ножен и быстро вскрыл банку.

– Нам такое не выдают, – сказал отец. – А вот Петр иногда получает.

– Угу, – подтвердил Петр. – Наш профсоюз берет продуктами за перевозку продовольствия и дает на паек нам, – и он снова замолчал.

– Ну, сынки, берите стаканы, – сказал отец. – И ты, мать, тоже подыми за приезд сына.

– За приезд треба выпить, – торопливо согласилась Анна, не переносившая водку за то, что ее неумеренно пил Федор. – Тоня и ты…

– Да я уже взяла, – ответила невестка.

– За встречу, за то, что возвратился домой живой и… – но дальше отец почему-то не добавил необходимое в этих случаях слово, и мужчины крупными глотками выпили почти по стакану спиртного. Мать отпила немного, а Антонина только пригубила.

Картошка была горячей, тушенка вкусной, сало как масло таяло во рту, и Сергей, который был голоден, все это стал торопливо есть.

– Кушай, Сереженька, – с нежностью говорила мать, глядя на него счастливыми глазами, – казалось, забывшая о других. – Завтра куплю мяса на рынке и приготовлю что-нибудь получше, – она почти не притрагивалась к еде. – Ты, поди, давно не ел домашнего. Завтра приготовлю чтось смачного. А то мы со старым, – она имела в виду отца, – уже ничего толком не готовим, – продолжала извиняться мать за бедный ужин.

– Теперь будем, – подтвердил ее слова Федор. – Сын приехал, надо будет тебе, мать, готовить хорошо. Ты, Сергей, в свой цех пойдешь, там токаря требуется. Им хорошо платят, на продовольственную книжку больше дают. У нас не то, что на Гартмане – побольше платят. Там у них рабочие стонут, но работают.

– Да я еще не знаю, где работать. Я с армии не уволен, можно считать – самовольно пока ее покинул. Да и время сложное, надо эксплуататоров поприжать.

– Экплутатры, – еле выговорил это слово отец, – сами убежуть. Власть же наша теперь, рабочая, а значит – и сила наша, – размышлял захмелевший отец.

– Пока нет. Это в Питере и Москве большевики молодцы, быстро все делают, а у нас хламья всякого много. Они и за рабочих вроде, а делают против. В Киеве почему-то считают Донбасс украинским, и не слишком расположены к России.

– Как? Донбасс? – удивленно спросил отец. – Мы ж с Расеи пришли и построили здесь все, на пустом месте. Так нельзя.

– Они говорят, что в селе живут украинские крестьяне, а в городах русские и переделанные на русский лад украинцы. Если коротко – раз земля за украинцами, то это ихняя территория, а города расположены меж этих сел. В Киеве собрались выходцы из австрийской Галиции и командуют. Им Россия, как бельмо на глазу, – хотят отделить от нее Украину. Не понимают, что украинцы тоже рабочие и крестьяне, и им советская власть даст и землю, и все остальное, а те ж не дадут.

– Вот приезжал твой дед из деревни, – вмешалась мать, – он вот это сало привез… так балакает так – ежели зимой земли им не дадут, то они ее к весне сами поделят. Сколько ж терпеть народу без земли? Он ще сказав, что селяне этот годок терпели, но больше не будут.

– Большевики им уже дали землю. Пусть теперь крестьяне по закону забирают землю. По большевистскому закону, – подчеркнул Сергей.

– Я слыхала об этом, – вздохнула мать. – Но как-то не верится…

– Верь, Анна, – удовлетворенно проговорил запьяневший Федор. – Это твоя крестьянская душа не верит новой власти. А большевики – молодцы! Они не украинские политики, не тянут – раз-два и наше.

– А может можно договориться всем… и Киеву тоже… и вместе революцию двигать? – проговорил молчаливый Петр, вернувшийся к своему прежнему вопросу.

– Вряд ли. Особенно с Киевом. У них национальные интересы, а у нас – рабоче-крестьянские. Мы хотим справедливости для всех, независимо от их национальности, а они наоборот – свободу только украинцам… к тому же галицийцы хотят командовать Украиной без участия наших губерний и городов. Это в корне нас различает.

– Кого?

– Большевиков и раду.

– Но эсеры и меньшевики тоже за социалистическую революцию! Вон, они возглавили наш профсоюз, и мы живем не хуже, чем рабочие с патронного. Они тоже за рабочих.

– Ты, брат, не до конца понимаешь это. Я уже говорил тебе и снова повторю, а ты своим расскажи. Меньшевики и эсеры хотят все сделать постепенно, вместе с буржуями да с помещиками. Но вместе с буржуями мы далеко в революции не пойдем. Мы от них должны нашу страну очистить, а потом и мир строить, и коммунизм. А вместе с ними мы не построим, они будут мешать. А чтобы не мешали, надо часть их сделать рабочими – пусть понюхают, как живут эксплуатируемые… а других, если потребуется, уничтожить.

– Так много уничтожить-то придется.

– Пусть. Но с ними ничего общего не получится. Это вам они мозги законопатили, что они революционеры. Но с ними будешь ты свой горб гнуть на буржуев, как и гнул. Понял? – и сочувственно добавил: – Нет в тебе, Петр, классового чутья.

– Может быть, – неуверенно согласился Петр.

– Хватит спорить, – сказал отец, разливая водку. – Давайте еще за встречу.

Мать сказала, что ей хватит, отказалась и Антонина. Отец не возражал. Но отказался и Петр, объяснив, что ему рано утром идти на работу, и он себя плохо чувствует с похмелья. Когда выпили по второй, в дом осторожно вошли дети Петра. Ане было уже одиннадцать лет. Худая, с тоненькими косичками и большими черными, как у матери, глазами, выделявшиеся крупными каплями на бледном лице. Виктор был меньше ростом, наоборот – коренастый и круглолицый, со светлыми волосами. От открывшейся двери огонь в лампе заколебался, и причудливые тени пошли гулять по стенам.

– Я вам сказала спать! – возвысила на них голос Антонина. – И чтобы сегодня не приходили к деду с бабой.

– Подожди, Тоня, – ответила мать. – Им же тоже интересно побачить своего дядьку. Посмотри, Сережа, какие у тебя племянники.

– Вижу! – он обнял их сразу обоих. – Если бы встретил их на улице – не узнал. Аня совсем красавица. А Витька, смотри-ка, богатырь. Ну, садитесь к столу.

– Да места нет. Я им сейчас отдельно дам. Садитесь на лавку.

Мать в отдельную тарелку положила картошки, тушенку, сала и хлеб и поставила на лавку. Дети молчаливо смотрели на взрослых, сели напротив друг друга и стали есть осторожными движениями. Когда кусали хлеб, то подставляли под него руку, чтобы ни одна крошка не просыпалась мимо. Как бы медленно они ни ели, но миска скоро опустела. Разговаривая с отцом, Сергей искоса бросал взгляды на детей. Выпили с отцом еще по одной. Дети доели и молчаливо смотрели на взрослых.

– Что вы такие неразговорчивые? – шутливо обратился к ним Сергей. Он подошел к Вите и обнял его рукой за плечи. – Вырос, сильно вырос… – как-то грустно произнес он. – Ты меня помнишь?

– Помню, – прошептал мальчик. – Ты с полицейскими дрался. Дедушка об этом рассказывал.

– Не совсем так. Но было дело, – согласился Сергей. – Еще кушать хотите?

Дети заколебались и поглядели на мать. Антонина устало сказала:

– Вы уже ели сегодня, не приставайте к взрослым.

– Хотят, – сказал Сергей и, взяв со стола оставшуюся картошку и банку с тушенкой, поставил их перед племянниками. – Рубайте и не стесняйтесь.

Дети снова взялись за ложки, а Антонина, словно оправдываясь, пояснила:

– Нам тоже за октябрь по продовольственным книжкам не дали. Так они не наедаются. А на рынок ходить денег не хватает. Петя, когда уже вас отоварят?

– Отоварят, – хмуро и неясно ответил тот, и Сергей понял, что на каждом заводе и предприятия такие трудности, несмотря на то, что Петр и отец хвалили свои места работы. Сергей сел за стол и, не обращаясь ни к кому конкретно, стал говорить:

– Стояли мы в Подолии. А там полно беженцев из Галиции. Они семьями стояли возле нас. Ихни дети приходили к нам худые, грязные, голодные, неодетые… с котелками, глечиками… так мы с солдатами брали по неполной миске, а остатки кашевар разливал детям и стариками. Ели мы во дворе, а дитё стоит молча ждет, что ему останется от нас. Другие прямо просили: «Дядько оставь? У мэнэ матка хворая, сестричко другий день не снедала». Кусок в горло не лез. Посмотришь на них, отдашь свое и голодный ходишь. Убил бы тех, кто войны развязывает.

Антонина посмотрела на него с материнской благодарностью. Видно, не очерствел Сергей на войне. А мать просто сказала:

– Горя-то везде полно, а невинные страдают.

Петр с Антониной стали собираться уходить с детьми на свою половину.

– Мне завтра рано вставать, мы пойдем, – сказал Петр. – Мы еще увидимся, раз ты приехал и будешь здесь жить.

Наклонив голову влево, Петр с женой и детьми ушел. Стало тихо. Задумчиво сидел опьяневший отец. Молча глядела на сына мать. Куда-то вдаль, на колеблющуюся паутину смотрел Сергей. Наконец отец оказал:

– Ну, давай допьем остатки и будем ложиться. Завтра на работу, надоть выспаться.

Они выпили по последнему разу, и отец заплетающимися ногами пошел в другую комнату, но мать его остановила:

– Давай, старый, мы ляжем на топчане на кухне, а Сережа в комнате, на его старом месте.

Но Сергей возразил, заявив, что он ляжет на кухне, и родители согласились. Федор ушел и сразу же захрапел, на что мать сказала:

– Напился. Слаб стал. Нехай спит.

Она убрала посуду, постелила свежую цветастую простынь, взбив перед этим подушку и тоненький матрац.

– Ты ложись спать, а я помою посуду и на тебя посмотрю.

Сергею хотелось спать. Водка расслабила его. Но он смотрел, как мать накрыла остатки картошки тарелкой, видимо – на утро, завернула в рушник хлеб и смахнула крошки со стола. Мать чувствовала, что сын наблюдает за ней и хочет еще с ней поговорить. Она подошла и молча присела на край топчана. Своей мозолистой, шершавой рукой она погладила сына по голове.

– А волос у тебя мягкий. Значит, ты добрый.

– Нет, злой я, мама.

– На што?

– На всех. На эту проклятую Богом жизнь.

– Не надо злиться, Бог велел терпеть. А ты правда – большевик?

– Да, мама.

– Тяжело приходиться большевикам. Но как же без царя жить? Нам нельзя без него. России все равно нужен царь.

– Народ будет управлять государством. Ты, я, другие. Все будем трудиться и руководить.

– Бог с тобой. Мне ли царствовать! – испуганно ответила Анна. – Мне полы мыть да на кухне быть – и больше не надо. А кто сейчас командует, что будет о ними?

– Кто захочет – будет работать с нами, кто не хочет пусть уходит.

– А богатых куда большевики денут?

– Их не будет, все они станут работать, как рабочие и крестьяне. То, что они награбили, народ у них заберет себе.

– Это неправильно. Вон, многие люди, – крестьяне, – копили годами деньги, у вы хотите у них забрать.

– И заберем.

– Тогда будет война. Вот представь, ты накопил, что-то имеешь, а у тебя пришли и отбирают. Конечно, каждый будет воевать за свое добро. Отбирать все нельзя, а то начнется война, и будем же своих убивать. Крови будет богато. А мало ли ее пролили в России? Вся землица на крови русской замешана, – мать рассуждала как бы сама с собой, и чувствовалась в ней крестьянская душа, пришедшая в город из деревни и не до конца понятная Сергею.

Ему очень хотелось спать, глаза слипались сами, но ему было приятно, что мать сидит рядом и согревает его своей доброй теплотой, и он не мог прервать ее простые, житейские рассуждения, не замешанные на политике.

– Революции без жертв не бывают, мама.

– Так тебя могут убить. Когда у человека разоряют гнездо, то он становится не как птичка, которая жалобно чирикает, а как зверь, – ничего не понимает и убивает всех без разбору. Страшное вы дело заварили, кровавое… не по-христиански.

– Не убьют меня, мама. Раз немцы не убили – значит, буду жить долго. И ты посмотришь, как еще жить будем! – Сергей зевнул во весь рот, и мать, увидев это, заторопилась.

– Ну, ты спи, спи, а то, чай, устал. Я тебя не буду утром будить. Спи, отсыпайся.

Она подошла и в какой уже раз погладила его по голове. Но Сергей уже спал, подложив одну руку под голову, а вторую бессильно свалив с топчана, чуть-чуть не доставая ею до пола. Он чувствовал себя не на фронте, в постоянной тревоге, а умиротворенно, находясь в родной семье, и вся его спящая фигура выражала спокойствие и покорность. Мать подняла тяжелую руку сына и аккуратно положила ее ему на грудь. Что-то шепча про себя, она перекрестила сына. Потом прикрутила лампу, сняла с нее стекло и пальцами придавила огонек фитиля, – чтобы не было чада, и пошла в другую комнату. Но сон к ней не шел, и так – без сна – она проворочалась возле храпящего Федора до утра.

3

Время шло к полудню, когда Сергей подошел к патронному заводу. Спал он долго, без снов, и чувствовал себя бодрым, уверенным и спокойным. Домашняя обстановка, родные лица заслонили тревогу фронтовых будней.

Возле директорского корпуса толпилось много вооруженных людей. Такого раньше не было. Обычно в корпусе и вокруг него царили порядок и тишина. А сейчас в воздухе витала напряженное нервное возбуждение. Сергей подошел к толпе.

– Привет, товарищи! – обратился он к ним, немного запнувшись в обращении.

– Здравствуй!.. – раздались в ответ разрозненные голоса.

Вооруженные рабочие – красная гвардия – настороженно смотрели на него. Но вид солдата в шинели и яловых сапогах внушал доверие.

– Ты кто? Из совета?

– Нет. Мне Нахимский нужен. Не знаете, где он?

– Внутри он. Разбирается… буржуи объявили забастовку.

– Чего они хотят?

– Работать не хочуть, вот что.

– Я пройду внутрь… можно?

– Валяй.

Еще с прошлых лет Сергей знал, что начальство завода занимает кабинеты на втором этаже. На первом размещались различные службы. Было тихо, только навстречу один раз прошел представитель новой власти с наганом на боку. Сергей поднялся на второй этаж и направился к кабинету генерального директора завода. Войдя в приемную, увидел секретаршу, и спросил:

– Вы не скажите, Нахимский не там? – и указал на дверь директора.

– Не знаю никакого Нахимского! – резко ответила секретарша. – И вообще я ничего не знаю.

Она демонстративно отвернулась, словно показывая, что и она участвует в забастовке руководителей. Поняв, что от нее ничего не добьешься, Сергей осторожно открыл дверь в кабинет директора. Там сидело человек двадцать руководителей завода, одетые в форменные костюмы и двое – один в кожанке, другой в демисезонном пальто. В кожанке был Нахимский. Он удивленно посмотрел на Сергея и обратился к нему с тем же вопросом, как и рабочие внизу:

– Из совета? Что Ворошилов сказал с ними делать?

– Да я не с совета…

– А кто ты?

– Не помнишь? Мы сегодня ночью встречались с тобой. Арестовать меня хотел Федоренко. А ты освободил.

– А, Артемов. Вспомнил… как тебя звать?

– Сергей.

Только теперь он смог рассмотреть Нахимского поближе, ночью не удалось. Это был худощавый, смуглый человек невысокого роста, с небольшой бородкой и впалыми щеками. Блестящие черные глаза смотрели остро и колюче-подозрительно, но умно. Кожаная куртка скрадывала худобу тщедушного тела. Таких людей Сергей встречал раньше. По их внешнему и внутреннему виду всегда можно было понять, что они постоянно находятся в конфликте с властью, – до революции им пришлось побывать и в тюрьмах, и в ссылках, не говоря об арестах. Сутью их жизни была борьба против любой существующей власти за победу именно своей идеи. В своей борьбе они доходят до фанатизма, проводя только одну, – по их мнению, необходимую в данных условиях, – линию. Их мужество граничит с упрямством, и для достижения своей цели они способны на все; сжигая себя в борьбе, они жертвуют не только собой, но и своими близкими и окружающими. Нахимский относился именно к такой категории идейных революционеров.

– Видишь? – обратился к Сергею Нахимский. – Они, – он кивнул в сторону начальства, – хотят передать все руководство и управление заводом рабочим. А умеют ли они руководить? Вот я им и говорю, сначала научите рабочих руководить. Мы к каждому из них прикрепим по умному рабочему, – научите, а потом идите на все четыре стороны. Ты, Сергей работал на заводе, знаешь его. Если завод остановится, то у нас не будет ни патронов, ни снарядов. Где взять патроны для революционной армии? А контрреволюционеры только ждут момента, чтобы начать наступление. И вот они – с ними. Вот ждем распоряжение Клима об их аресте.

Его перебил человек в пальто.

– Подожди, Абрам Семеныч, не говори так резко.

Сергей удивленно посмотрел на Нахимского. Фамилия и имя не вязались друг с другом. Позже он узнал, что человеком в пальто был большевик Лутовинов, рабочий этого завода.

– У них есть правильные претензии, – продолжал Лутовинов. – Надо же выслушать, поговорить, а потом решать. А то мы не даем им по-сурьезному ответить, – и вдруг без всякого перехода обратился к Сергею: – А ты, товарищ Артемов, мне известен. Слышал о тебе, хоть и не видел. Вот послушай и помоги разобраться, на свой свежий ум. Вот руководство, инженера заявляют, что они не будут подчиняться рабочему контролю. Это плохо иль хорошо? Может, они хочуть выйти из подчинения советской власти?

Сергей не успел ответить, как генеральный директор скрипучим голосом произнес:

– Не надо переиначивать наши требования. Нам все равно, какая власть. Завод государственный, а не гартмановский, и мы за него отвечаем перед правительством, а не перед различными комитетами и советами.

– Правильно, – вмешался Нахимский. – Революционный комитет – представитель советской власти в городе и на заводе. Он и есть государство. Ему вы должны подчиняться!

– Вы снова заводите старую пластинку, – ответил директор. – Советская власть, предположим, установилась в Петрограде, а как с остальной Россией? Не везде советская власть, а обязательства остались старые.

– У нас уже как месяц назад совет большевистский, – произнес Лутовинов. – Мы новую власть установили в городе раньше, чем в Питере. И мы хочем, чтобы завод работал на нашу власть, тем более – такой важный для революции завод.

– Завод не стоял и, надеюсь, стоять не будет. Вы правы, что никакая власть не допустит его остановки. Давайте подождем, пока не разойдется этот политический туман, и тому правительству, которое станет основным, и будем подчиняться. А пока мы просим не вмешиваться в производство.

Молчавший до сих пор Сергей неожиданно для себя сказал:

– Вы, наверное, думаете, что Центральная рада станет у нас властью. Народ о ней толком ничего и не знает. Я проехал всю Украину и знаю, что люди такую власть не знают. Это вы ее знаете потому, что читаете разные газеты.

– Вы, молодой человек, – спокойно ответил директор, – не правы. Если о ней не знают внизу, то нам приходят ее указы. Вот, например, о переводе делопроизводства на украинский язык. Как его выполнить не знаю, но жду более серьезных распоряжений.

Нахимский вдруг резко взорвался, и на его чахоточных щеках появился румянец:

– Вы, господа, не путайте экономические и национальные вопросы! Автономию, по своей буржуазной глупости, Временное правительство дало Правобережной Украине. А Донбасс и Новороссия остаются в составе России. Поэтому наше правительство в Питере. В сегодняшних газетах написано, что Луганск подчинятся Совету Народных Комиссаров, во главе с Лениным. Слышали о таком?

Присутствующие неохотно кивнули,

– Вот вам и власть! Ей надо подчиняться, а не искать другую. А то завели контрреволюционные разговоры.

– С вами невозможно говорить, – сказал директор. – Неужели в совете нет более выдержанного и понимающего человека?

Теперь смуглые щеки Нахимского побледнели, бородка затрепетала от внутреннего гнева, глаза сузились и стали черными до синевы.

– Иван Хрисанфович! – крикнул он Лутовинову. – Давай не будем много разговаривать! Арестуем сначала директора, как главную контру, а позже остальных, и не будем ждать решения Клима.

– Не торопись, Абрам Семенович, – рассудительно ответил Лутовинов.

– Своей нерешительностью ты губишь революцию! – Нахимский продолжал кипятиться. – Видишь, не успела революция победить, как рядом нарождается контрреволюция. Ее надо давить, пока не разрослась, – в зародыше! Революции гибли из-за мягкотелости руководителей. Ты, член совета, принимай решительные меры.

Обстановка накалилась, и чем закончится разговор никто предположить не мог. Руководство завода сидело молча, и в них чувствовалась растерянность. Лутовинов, видимо, тоже не мог принять конкретного решения. Нахимский бросал злые взгляды на генерального директора. Сергей молчал, не в силах оценить сложившуюся обстановку. Но тут, обратившись сначала к директору, потом к Лутовинову, слово попросил главный конструктор завода – Шнейдер. Сергей знал его с довоенного времени. Тогда он еще не был главным конструктором и часто бывал в их станочном цехе. Он всегда вводил какие-то новшества, и на одном из токарных станков, который модернизировал Шнейдер, пришлось работать Сергею. Инженер в то время несколько раз подходил к нему и интересовался, как идет работа, что-то чертил и записывал в своем блокноте. Может быть, Сергею посчастливилось бы работать на еще более совершенном станке, но произошли уже известные события, и его отправили в армию, на фронт. Сдержанный и подтянутый Шнейдер пользовался уважением и управленцев завода, и даже рабочих.

Лутовинов махнул рукой, как бы разрешая говорить своему бывшему начальнику. Шнейдер встал, поправил костюм и, тщательно строя предложения, начал говорить:

– Граждане из совета не вполне ясно представляют себе ситуацию, которая сложилась на заводе. Руководство совета требует безусловного подчинения себе завода. Это правильно. Раз совет подчиняется Петрограду и осуществляет руководство городом, то мы, естественно, должны подчиняться ему, а не той власти, у которой нет своих органов в городе. Мы же просим не вмешиваться в наши производственные дела. Собственно говоря, мы сегодня собрались здесь, чтобы решить именно этот вопрос, а не спорить сколько в стране властей и какая из них главная. В разговоре мы ушли от сути разбираемой проблемы. Нельзя смешивать политические и экономические вопросы. И это тоже правильно, – как подчеркнул в разговоре представитель совета. Из разговора мы выяснили, что сами рабочие не могут осуществить руководство таким сложным и большим заводом, это не мастерская. Как я понял, совет хочет установить контроль за распределением патронов. Это правильно. Патроны становятся не только боевой, но и политической силой в руках любой власти. Я считаю, что директорат должен пойти в этом желании навстречу власти и дать возможность распоряжаться продукцией завода. Я уверен, что она не хочет зла своей родине. Если мы этого не сделаем, то конфликт будет углубляться и затягиваться, и из этого противостояния ничего хорошего не получится. Это очевидно. Но мы, в свою очередь, просим заводской комитет не вмешиваться в производственные вопросы. А то получается так, что комитет просит для тех, кто трудится на тяжелой работе, сократить рабочий день, убрать некоторые вредные рабочие места, устроить незапланированные выходные, не слушается не только мастеров, но и начальников цехов и так далее. Если дирекция выполнит все эти требования, то нам надо остановить завод. А он имеет важное оборонное значение. Поэтому мы с вами решили встретиться и договориться о наведении порядка на заводе, а не так, как вы представили все дело – будто мы объявили забастовку… волнуете этим рабочих. Вот в чем конфликтная ситуация. Давайте договоримся так: комитет не должен вмешиваться в производственные и технические вопросы и мешать нам работать. Мы предоставим вам всю документацию о том, куда направляется наша основная продукция, и вы внесете необходимые коррективы: куда и кому что направлять. Завод в это сложное время обязан работать. Это, я считаю, будет разрешением вопроса нашего противостояния.

Нахимский зло бросил:

– Так вы все-таки хотите отстранить рабочих от производства?

– Нет, это не так. Мы просим, чтобы комитет не вмешивался в производство, а только контролировал, – если новой власти этого так хочется. А проще сказать, – согласно вашей логике, – не мешали нам работать.

Лутовинов согласно кивнул головой. Директор, пощипывая бороду, видимо, также был согласен с этим предложением:

– Предложение господина Шнейдера не решает всех проблем взаимоотношений с новой властью, но на данном отрезке времени оно приемлемо.

– Да, – ответил Лутовинов. – Давайте порешим так, как предложил господин Шнейдер. Нам сейчас важнее установить контроль за распределением патронов. Согласны?

Генеральный директор кивнул головой в знак согласия и сказал:

– Да. Но только давайте составим соглашение о ликвидации конфликта. Вы от имени совета, я от имени администрации, и также пригласим подписать его председателя заводского комитета.

– А может быть, не нужно никаких бумаг? – запротестовал Лутовинов, превращаясь на глазах из равноправного представителя в разговоре в суетливого заводского рабочего.

– Нет, давайте зафиксируем, – настойчиво сказал директор. – Господа, приступайте к работе, будем считать конфликт с новой властью исчерпанным.

Все поднялись и потянулись к дверям. Неуспокоившийся Нахимский выговаривал Лутовинову:

– Ты поторопился согласиться, они ж нас обманули! Ворошилов же сказал не идти ни на какие уступки, а если потребуется – арестовать директора. Завод должен быть нашим.

– Он и так нашенский. Ты не работал рабочим, а я им есть. Рабочие не дадут им что-то лишнее сделать. Я здесь работаю и знаю настроение рабочих. Пойми ты, сейчас главное – сохранить производство и не допустить развала. А если бы они и мы не пошли на уступки, что – завод закрывать? Нельзя этого допустить. Сохраним завод – укрепим революцию; не сохраним, значит – не будет рабочих, а у тебя – гвардии. Крах революции будет. Сейчас капиталисты своей работой помогают революции.

Лутовинов остался в кабинете составлять документ, а Нахимский с Сергеем вышли.

– Пойдем на свежий воздух, познакомлю тебя с ребятами, будешь командиром у них, обучишь владению винтовкой. Да и на довольствие тебя поставить надо. Пойдем, – говорил Нахимский, не спрашивая согласия Сергея, – как о деле, давно им решенном.

На первом этаже они зашли в одну из дверей, и Нахимский обратился к находившемуся там мужчине:

– Яковлич, поставь Артемова, бывшего заводчанина и солдата, а сейчас красногвардейца, на довольствие, – и предупреждая его вопрос, продолжил: – Он будет служить у нас в отряде.

Яковлич недовольно проворчал:

– Много и так вас служит в отряде, рабочим нечем пайки давать.

– Не ворчи, делай, что тебе говорят. Я пойду на улицу, а ты как все оформишь, выходи, – сказал Нахимский Сергею.

Сергей протянул Яковличу солдатскую книжку, – как документ, удостоверяющий его личность; тот что-то отметил в толстом журнале и сказал:

– Ну вот, с этой карточкой зайдешь в кладовую, – она на заводе возле термического цеха, – пусть тебя зафиксируют, а в субботу, – значит, завтра, – приходи, получай продукты. Только сегодня туда зайди, а то завтра будет поздно, – Яковлич неодобрительно покачал готовой. – Много ж вас развелось, неработающих и служащих. Скоро работать некому будет.

Сергей вышел в коридор, навстречу шел Шнейдер. Узнав Сергея, он остановился и поздоровался, протянув руку. Сергей обрадовано смутился и торопливо пожал ее. Ему было приятно, что такой человек, как Шнейдер, помнит его.

– Сергей Иванович, вернулись с фронта?..

– Я Федорович.

– Извините, я просто не знал вашего отчества, сказал наобум. А имя называли ваши коллеги, и я его запомнил, как, собственно, и вас, когда вы работали токарем. Вы были молоды, и уже были хорошим токарем. У вас есть все возможности стать классным специалистом и получать высокую заработную плату. Хорошо, что вы вернулись с фронта здоровым и невредимым.