Текст книги "Алина: светская львица"
Автор книги: Валерий Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
Глава двенадцатая
…Еще во сне Алина почувствовала, что выпал снег, – тот первый октябрьский снег, что растает уже к полудню. И еще Алина услышала голос, спокойный и ласковый женский голос, очень знакомый, – но чей?.. Алина его не узнала. Голос сказал ей в самое ухо, пока глаза бежали по белесым приснившимся Полосам, – таким подвижным и беспокойным, точно это были волны не снега, а моря. Голос сказал что-то очень короткое, смысла чего Алина разобрать не успела, но что успокоило ее тотчас.
Она открыла глаза и по яркому свету, пробившемуся сквозь шторы, поняла, что сон был в руку: снег действительно выпал. Кисейные шторы чуть разошлись; ясно белела крыша дома напротив. Звук голоса, услышанного во сне, сразу забылся, и Алина даже не поняла, отчего настроение у нее такое свежее, отчего ей так спокойно. Она все приписала первому снегу, этому урочному обновленью грязной земли. Но с интересом и удовольствием Алина оглядела свою новую спальню, – ту, что отделал для нее дядюшка в первом этаже вместе с пятью другими комнатами.
Своды комнаты едва тронула кисть живописца: гирлянды зеленого винограда змеились по бледно-желтому фону, сплетаясь в центре, откуда спускалась легкая люстра розового стекла. Полог у кровати клубился только над изголовьем, прозрачный, точно фата невесты. Стены по новой моде были затянуты английским ситцем с букетами полевых цветов и колосьев.
Большое напольное зеркало в золоченой готической раме казалось здесь не очень уместным. Алина с удовольствием выставила бы его отсюда, как постороннего человека. Но в него было так удобно смотреться перед балами и после них, отмечая победоносную роскошь своих нарядов и изменение выражения лица.
Следить за своим лицом в зеркале было порой так увлекательно! Часто, глядя на свое отражение, Алина спрашивала себя, что бы сказала она об этой молодой женщине, встретив ее где-нибудь. Нужно заметить, чаще всего Алина вынуждена была признать эту женщину не красавицей, но очень все-таки интересной.
На прощание царь подарил ей золотую шкатулку со своим изображением внутри и сказал:
– Это шкатулка для наших общих воспоминаний. Надеюсь, вы будете очень осторожно ее открывать, и лишь для себя.
Алина молча присела в глубоком, отчуждающем реверансе.
Да, печальная истина ее отношений с царем, и последовавший разрыв, и странное замужество, все это изменило в ней так многое…
Тайна дядюшки и Базиля открылась внезапно. Теперь Алина поняла, на что так часто намекала Мэри.
Недавно Глаша рассказала ей о потайной двери, что выводит из библиотеки на черную лестницу. Алине не хотелось беспокоить дядюшку, проходя через его кабинет, и наконец она ею воспользовалась.
Лестница была темная, ледяная. Алина быстро прокралась к заветной двери (вся эта таинственность развлекала ее), чуть приоткрыла створку, прислушалась.
Но не успела она еще ничего толком расслышать, как что-то серое, быстрое, узкое мелькнуло у ее ног. Крыса! Алина вскрикнула и скакнула в комнату… Базиль в одной сорочке и дядюшка в халате так и застыли на широкой софе. Белые, страшные…
Не помня себя Алина бросилась вон.
Потом, уже дойдя до зала, она стала смеяться. Хотела сдержаться, но смех прямо корчил ее до колик. Алина бросилась на диван и вдруг разрыдалась. На шум прибежала тетушка. Она снова начала хохотать, как безумная. Каталась по дивану и укусила стакан с водой. Алину снесли в ее комнату.
Алина решилась добиться независимости во что бы то ни стало, а в ее положении это могло быть только замужество. Замужняя дама может одна ездить куда угодно, над ней нет опеки глупой какой-нибудь тетушки; она свободна! К тому же такой, как Базиль, вряд ли станет ей докучать.
15 октября состоялось бракосочетание, а через день состоялся первый ее выезд в качестве уже не девицы, но дамы. Лакей в ливрее объявил:
– Господин Осоргин с супругой!
И Алина, в платье бледно-зеленого шелка, усеянном узором из мелких почти черных роз, впервые с брильянтами на голове (как положено лишь замужней даме), об руку с Базилем Осоргиным явилась в гостиной баварского посланника Лерхенфельда.
Баварский посланник и супруга его слыли людьми посредственными; вечер обещал быть ужасно скучным. Не желая привлекать к себе досужее внимание – на нее все еще смотрят многозначительно, – Алина ушла из салона и добрела наконец до дальней гостиной, почти совершенно пустой. У среднего окна спиной к ней стояла девушка, очень стройная, в белом платье с широким кремовым поясом. Черные блестящие, но совсем негустые волосы ее были стянуты в тугой пучок на затылке. И нестерпимый этот пучок, и опущенная головка, и простое белое платье с рукавами, узкими у плеча, но пышными у запястий, – все в ней было такое поникшее. Она казалась лилией, извлеченной из родной ей воды. «И у нее, верно, горе!» – решила Алина и попыталась неслышно мимо нее пройти. Но девушка оглянулась. Это была Мэри!
– Отчего ты грустна? – спросила Алина, растерявшись.
Мэри провела рукой по лицу, как бы снимая с него длинную паутинку.
– Если хочешь, я буду с тобой откровенна, – тихо сказала она. – Не сочти это глупым жеманством… Ах, я несчастна! – вскричала она вдруг и резко отвернулась к окну.
– Милая, что с тобой? – Алина обняла ее нежно. – Поверь, тебе лучше выговориться! Так что же стряслось?
– Ты знаешь, ведь я отказала Жоржу! Он две недели уж к нам ни ногой. И вот за эти несчастные две недели я поняла: я люблю его больше, чем думала! Ах, какая же ты счастливая, что увлекалась им так мимолетно!..
Она тихо заплакала, но тотчас продолжила говорить, утирая слезы. Голос ее прерывался.
– Горько! Горько думать, что этот человек уже мог быть моим; что я сама ему отказала; что, наконец, я ему безразлична…
Она помолчала, вздохнула, потом продолжила с гордою, ледяною миной:
– Только что я узнала от мадам Полетики, его бывшей любовницы, которая по привычке еще ревнует его ко всем, – узнала вещь страшную. Он любит мадам Пушкину, но у него роман и с сестрою ее Катрин! При этом он сватается ко мне; при этом я люблю его; при этом Катрин его любит также! Но он теперь весь в своем чувстве к этой безмозглой льдине, к Натали, а она над ним, верно, смеется! Мы же с Катрин дуры, дуры!..
– Милая Мэри! – сказала Алина как можно ласковее. – Поверь: опытные мужчины умеют лишь играть в любовь.
– Да, но он не играет, он любит! – почти вскрикнула Мэри.
Бедняжка! Что могла возразить ей Алина?
– Не ты одна несчастлива, дорогая… – вырвалось у нее.
– Да? – спросила Мэри с надеждой, глянув на подругу украдкой, но взгляд этот был как игла. Она сейчас так убивалась, но и на миг не забыла светской своей привычной злости и этого гадкого любопытства…
Алина вспыхнула и напрямик спросила:
– У тебя есть на мой счет какие-то подозренья?
Мэри отшатнулась. Было видно, что она не ожидала такой прямоты.
– Алина! – воскликнула она тихо, почти осуждающе. – Ах, Алина!..
– Что же, поговорим тогда о предметах вполне посторонних. Например, об этой комедии, что ломает месье д’Антес с Пушкиной.
– Но это вовсе не посторонний предмет для меня… – детски-обиженно прошептала Мэри.
– Тогда зачем ты сама так жестока со мной? – спросила Алина очень тихо, повернулась и вон пошла.
Это был разрыв, разрыв навек, – неожиданный для обеих!
Алина вернулась в салон, думая мысленно позабавиться на счет собравшихся, которых большей частью она заслуженно презирала.
Здесь было много народу. У камина грузный седой хозяин со своей молодой женой о чем-то живо беседовал с мадам Полетикой и мадам Нессельроде. Алине же бросилось в глаза странное трио в углу, возле ширмы, увитой плющом. Возле готической этой ширмы на канапе сидели Пушкина и голландский посланник в звездах, а на стуле поодаль вся вытянулась в их сторону худая смуглая Катрин Гончарова, приложивши к глазам, точно в театре, двойной свой лорнет. Она неотрывно следила за сестрой и бароном Геккерном, словно желая по движенью их губ угадать, о чем они говорили.
Алина взяла чашку чаю у мадам посольши и села в глубокое кресло по другую сторону ширмы, приняв самый рассеянный вид. Однако из-за гула голосов в гостиной до нее долетали обрывки этого очевидно странного разговора.
– Нет, барон! Вы понимаете все не так…
– Не так?! Но когда я вижу моего сына с растерзанным сердцем! Ах, верьте, я мечтаю об ином счастье для Жоржа! Он молод еще, у него все впереди… Однако он и слышать не хочет, например, о княжне Барятинской, – ни о ком, кроме вас! Он готов на все…
– У меня детей четверо, – возразила Натали как-то тихо-туманно.
– Что ж из того? Он безумен, он готов бежать за границу с вами всеми, им стать отцом… Поверьте, Жорж утверждает даже такое!
– Однако развод…
– Развод! Когда вы станете католичкой, брак в православной вере будет как бы и недействительным…
Наступило молчание.
– Я, право, не ожидала… Я тронута таким чувством… – сказала наконец Натали слишком, слишком тихо. Из следующей фразы можно было разобрать только слово «муж».
– Он изменяет вам! – тотчас язвительно прервал ее де Геккерн.
– Это не ваше дело! – возразила Натали очень решительно. Голос ее задрожал.
– Простите, все-таки и мое! Вы с Жоржем ровесники и почти еще – извините – дети. Союз с юношей, который принесет к вашим ногам всю силу первой своей любви, и брак с человеком, который много вас старше и который уже по этому одному не может понять силу юного чувства; для которого любовь – это привычка тела; который, наконец, лет через десять станет совсем стариком, и вы окажетесь в объятьях, слишком для вас холодных… И потом, эта Россия, где все рабы; этот холодный, жестокосердный, этот чопорный ваш Петербург! Здесь вы не посмеете изменить свою участь. Вас ждут лишь нужда, долги, измены мужа; ваша жизнь здесь будет похожа на подвиг, – но подвиг во имя чего? Через несколько лет, увидев первую морщинку на своем божественном лице, вы с горечью невыразимой наконец-то поймете, что жизнь проходит без толку, без смысла. А ведь вы одарены не меньше вашего мужа, ибо красота ваша гениальна!
– Я любима… – возразила Натали.
– Ах, мадам! – вскричал барон саркастически.
Тут Базиль подошел к жене и обратился с каким-то глупым вопросом. Потом, точно движимый тайною силой, он подошел к Катрин Гончаровой и заговорил с ней. Та, впрочем, едва ему отвечала, увлеченная созерцанием Натали и Геккерна. Однако Базиль проявлял, как видно, упорство. Алине стало досадно, она поднялась.
– Милая Катрин, я похищаю у вас моего ужасного мужа, которому до всего есть дело на этом свете…
Супруги вышли в зал.
– У вас даже самолюбия нет! – сказала она Базилю, радуясь, что может хоть на нем сорвать свою злость. – Неужли не ясно, что этой желтенькой швабре совсем не до вас: она лорнирует сестру и барона, и неспроста?!
– Я так и знал! – воскликнул Базиль, прижав локтем руку жены к себе.
– Что вы знали, несчастный вы человек?!
Он замялся, посмотрел на Алину вдруг весьма ехидно и плутовато:
– У меня тоже могут случаться свои маленькие секреты, мадам…
– Какие это секреты могут быть у вас от меня?! – вспылила Алина.
– Не скажу-с! – И он преглупо хихикнул.
В конце вечера в зал вошла, вся в белом, отороченном горностаем, чернокудрая графиня Жюли. Весь вечер Алина и Жюли, не обмолвясь ни словом, наблюдали друг друга.
– Приезжайте завтра ко мне, к четырем, – шепнула графиня Алине при разъезде так тихо, что та уставилась на нее изумленно.
Влажные черные глаза Жюли победоносно рассмеялись в ответ.
Глава тринадцатая
Вестибюль был темен и гулок, стены его показались Алине совсем голыми. Она взошла вслед за лакеем по широкой, но какой-то неуютной лестнице на второй этаж и очутилась под громадным снопом из бронзы и матового стекла.
Впрочем, Алина не успела вглядеться в люстру: широкие стеклянные двери раскрылись пред ней. Оттуда, из совершеннейшей тьмы, ударил запах цветов и влажной земли.
«Вот новость! Вместо гостиной иль залы – сразу же зимний сад… Кажется, интересное начинается…» – подумала Алина и устремилась за невозмутимым лакеем. Тот нес фонарь с одной сальной свечкой. Ее мигающий свет вырывал из темноты то широкие глянцево блестевшие овалы, то волосатые и почти бесцветные, похожие на снасти веревки. Где-то журчала вода. Алине казалось, что она в ином, загадочном мире.
Наконец безмолвный ее провожатый точно стену рассек впереди. Внезапный свет ударил Алине в глаза.
Ее обняли и тотчас поцеловали.
– Ради Бога, простите, моя дорогая, что я заставила вас блуждать по моим катакомбам! У меня ведь еще ремонт. А впрочем, дом и впрямь, наверное, сумасшедший…
Самойлова была в дымчатом казакине; из-под него блестели зеленые атласные шаровары. Тюрбан из полосатой желто-красной тафты почти совсем скрывал ее черные кудри.
– Вот так, совсем по-домашнему, – улыбнулась Самойлова, чуть отстраняясь и как бы давая Алине получше разглядеть ее наряд, больше похожий на маскарадный.
Затем она усадила Алину на диван, сжимая ее руки в своих и смотря на нее своим вечно смеющимся ласковым взглядом.
Комната показалась Алине довольно странной. Небольшая, но высокая, почти квадратная, она сплошь была обтянута старинными выцветшими шпалерами с крупным и грубым узором из трав и гербов. Подобные им багровые шпалеры Алина видела разве что в Эрмитаже. Могучие кресла и диваны черного дерева с слишком обильной резьбой высились здесь и там. С потолка свешивался фонарь в виде готического собора, унизанный красными и зелеными стеклами. Не хватало лишь рыцарских доспехов в углу.
Зато на столике возле широкой тахты Алина увидела стройный высокий золотисто-синий кувшин с длинным шнуром, кончавшимся пестрой трубкой. Алина смутилась: кальян казался ей принадлежностью скорей мужчины…
– Этот уголок один я отвоевала у Бришки, – сказала Самойлова, ложась на тахту и берясь за кальян. – Он все отделывает мне здесь в античном вкусе, безумец. Но в комнате, где я бываю чаще всего, я хочу, чтобы пахло дремучим Средневековьем. Взгляните, вон там – гербы Колонна, а здесь – Висконти. Все же предки…
Алину позабавило такое бахвальство. И так ведь известно всем, что дед Жюли – сам граф Литта. Впрочем, что-то стесняло ее, – только Алина понять не могла, что же именно…
– Среди этаких шпалер пить можно только вино, – тотчас сказала Жюли. – Я не предлагаю кальян вам – это дело привычки. Но вот вино! У меня есть одно превосходное, еще восемьсот четвертого года…
Они пили черное, приторное вино, пили совсем немного, но Алине вдруг стало легко и необычайно весело.
– Покажите же дом! – вскричала она.
– Ах, после…
– Тогда погадайте еще, Жюли! Для вас не секрет все, что случилось со мной; и все случилось, как предсказали вы!
– Вот новости! Я и так преотлично помню вашу ладонь. А впрочем…
Алина тотчас же протянула руку. Зачем-то сердце ее запрыгало, когда черные локоны Жюли коснулись ее запястья.
– Все верно, – сказала Жюли, подняв наконец голову и очень довольная. – Пойдемте, я покажу вам дом!
Они вышли в соседнюю залу, ярко освещенную рядами светильников по стенам. И стены со сценами вакханалии, и светильники в виде корзин с фруктами и цветами, – все дышало римскою древностью. Казалось, массивные низкие двери, сплошь покрытые мозаикою и бронзой, сейчас распахнутся и в зал войдут вереницы стройных рабов с блюдами разной снеди на головах.
Но нет, – за этой дверью открылась воздушная розовая ротонда с фонтаном. Темный от времени мраморный фавн грациозно-бесстыже замер, подняв копыто среди тонких радостных струек…
Жюли водила Алину по анфиладам, взявши ее за талию. За каждой дверью таился уголок древних Помпей, чудесно воскресший. Словно далекое щедрое солнце заливало эти кудрявые мраморные головы, эти беззаботные лица, эти неправдоподобно стройные торсы. Только камины, печи да тяжелые шторы на окнах были досадной уступкой русской зиме.
Алину удивило, однако, что им не встретилось ничего, хотя бы отдаленно похожего на бальную залу.
«Где же танцуют здесь?» – подумалось ей, и Жюли, словно бы угадав, сказала лениво, томно:
– Здесь все устроено для меня одной. Балов давать я не буду, да и не съедутся наши дамы ко мне, – царя побоятся. Итак, этот дом – шкатулка для моего эгоизма!
Она сказала, что жить свободно можно только в Италии и в Париже и что скоро она туда уедет.
– Хотите ли, вместе поедем?
– Я замужем, несвободна…
– Нужды нет! – улыбнулась Самойлова. – Вас ждет в жизни еще слишком многое и помимо брака…
– Что же именно, дорогая Жюли?
– Не искушайте, не искушайте! Боюсь: вдруг сглажу?..
Они расстались уж за полночь, перейдя, конечно, на «ты».
Глава четырнадцатая
Прошла неделя. Никто не знал, что отвергнутая светом (или той его частью, которую составляли близкие ко двору люди) графиня Жюли стала закадычной подругой Алины. Самойлова выезжала тогда редко, но и встретясь в какой-нибудь из гостиных, обе ничем не обнаруживали свою приязнь. Зато четыре из семи вечеров они провели вместе, и что это были за вечера! Пред Алиной явилась иная, чудная картина мира. Одним язвительно-точным словом Жюли раскрывала ей подноготную многих известных людей и светских – на поверхностный взгляд таких ровных – отношений.
– Что эта Мэри твоя, как не надменная кукла? Кривляка, которая выгодно выйдет однажды замуж и, если не погибнет рано в родах, умрет грозной для всех старой ханжой со множеством приключений в прошлом. Ах, наши дамы все таковы! Наши мужчины в молодости повесничают, а к сорока годам это уже ни на что не годные старики. Как раз в этом возрасте они обычно и женятся почти на пятнадцатилетних. Обновляют чувства себе еще года на полтора и затем затухают уже навек. Жены их в полном забвении становятся ханжами или заводят себе любовника. Любовник, вертопрах двадцатилетний, хвастается (хотя бы перед собой) «падением» дамы из общества. На самом-то деле ему куда как довольно танцорки или горничной, боже мой! Да вот хотя бы и Пушкин…
– Пушкин? Который?
– Наш великий поэт. Его молодость всем известна. В тридцать он женится на девушке осьмнадцатилетней, – он, не раз и не два переболевший гонореей! Он безрассудно страстно, вполне пиитически ищет ее руки, хотя ясно как день, что у него нет средств, у нее нет чувств и что с ее красотой и с его известностью их ждут в свете одни соблазны. Уже через два года он изменяет ей, однако ж ревнуя ее к любому взгляду, к любой улыбке, обращенным ею к человеку, имя которого она вряд ли помнит…
– Говорят, она неумна… – заметила Алина.
– Она неумна?.. Впрочем, возможно. Она между тем скромна, слишком скромна, эта его мадонна! Поверь мне: брак с таким человеком был странен ей. Муж едва ли ее не пугал своей внешностью безобразной и этой пылкостью неуемной… Я же вижу, что в душе она холодна как лед. Ее мать, пьяница и почти сумасшедшая, отдавалась чуть не при ней лакеям! Вот и представь, что может испытывать к любви мадам Пушкина, кроме, может быть, отвращения…
– А между тем это не так, Жюли! Неделю назад я услышала разговор, который…
– Д’Антес? – тотчас перебила ее Жюли, прищурясь.
– Нет, этот отец его…
– Или любовник. Так о чем, бишь, они болтали?
Алина вкратце пересказала.
– Бедняжка! – вздохнула Жюли. – Итак, она его все же любит…
– Кого же? Д’Антеса? Но он пустейший малый, совсем не способный на чувство!
– Как видишь, способный!.. Он предлагал ей бежать, предлагал ей руку, отверг эту Мэри, – глаза Самойловой заблестели.
– Это она ему отказала, – перебила ее Алина.
– Поверь, только по небрежности его, а небрежность-то от любви к другой. Как странно! А впрочем, барону, кажется, двадцать пять…
– И танцорки уж мало ему, – ехидно возразила Алина. Ее задело, что д’Антес способен на чувство.
Самойлова сжалилась над подругой, улыбнулась совсем простодушно. Сказала:
– Он пылкий, как все французы… Увлечься, пожалуй, может.
– Но и она не лед вовсе…
– Муж раззадорил ее за пять-то лет… Только разве нам, женщинам, одно это нужно? О нет! Она тронута самоотверженностью такого чувства!
– И только?
– Мы не знаем себя. Нам кажется: вот в нас одно лишь сочувствие, а это любовь до гроба. Зато пылкая страсть испаряется вдруг мгновенно! Все это истины пошлые, может быть, но под ними струятся слезы…
От Жюли она вернулась поздно. Весь вечер говорили о дядюшке, о Базиле. Алина открыла ей эту тайну. Но Жюли сказала, что для нее она вовсе не новость, что весь свет знает месье Уварова с самой интимной его стороны и что уже с год в обществе бродит эпиграмма Пушкина на него и на князя Дондукова-Корсакова, первого друга дядюшки.
– Он зол на весь мир за свой грех и позор, дражайший твой дядюшка, – однако без греха жить ему не получится, – смеясь, заключила Жюли. – Хотя кто ж виноват, что ему так лучше? Однако дядюшка твой мстителен, аки бес. Пушкин с огнем играет…
То же год назад сказала Мэри!
Итак, к себе Алина вернулась уж за полночь. По всему дому горело лишь три окна, в кабинете дядюшки и в библиотеке. Чья-то карета ждала у подъезда.
Раздевая ее, Глаша между прочим вздором сказала, что к дядюшке явился «важный такой господин, только уж больно склизкий», что они заперлись у дядюшки и что Базиль сейчас вместе с ними.
Сердце у Алины так и зашлось, – увы, уже только от любопытства! Оставшись одна, она запахнулась в халат и, рискуя встретиться с какой-нибудь чудовищной крысой, пошла на черную лестницу.
Дверь, конечно, была закрыта. Но вот голос, – его Алина слышала очень ясно! Это был голос… отца д’Антеса!..
– Император говорил с Жоржем месяц назад и решительно велел ему остепениться.
– Не рано ли? – медово встрял Базиль.
– Увы, он сказал дословно: «Прекратите же, наконец, компрометировать известную вам особу! Я стою на страже общественной морали в этой стране, и я не позволю вам этого забывать, молодой человек! Женитьба, – вот что избавит вас от романтических разных бредней…»
– Он же замужем… – хихикнул Базиль опять. Однако ж дядюшка резко его прервал:
– Молчите! Все серьезнее, черт возьми… – («Ах, представляю: в такие минуты он бывает бледен как смерть; глаза его горят серым каким-то блеском; черты лица каменеют; он становится красив адски».) – Дальше, сударь!
– Дальше вы почти все знаете, милый мой! Жорж был вне себя от этого разговора. В отчаянье он сделал предложенье Барятинской – и отказ! Тогда он вбил себе в голову, что любит одну свою Натали… Ах, это же, наконец, ужасно!..
– Воображаю, – хихикнул Базиль, но, видно, тотчас прикусил язычок под взглядом дядюшки.
– Он вынудил меня трижды нести ей влюбленный вздор, – жаловался посланник. – Предлагал ей бежать, предлагал руку и сердце, – и это ей, с ее четырьмя детьми! А царь точно следит за ним: по службе одни придирки, Жорж не вылезает с гауптвахты… Женитьба! Какой кошмар! Нам только этого не хватало…
Геккерн застонал, и это был неподдельный, сердечный стон!
– Барон, все не так уж и страшно, – перебил его дядюшка в нетерпенье. Очевидно, он что-то судорожно соображал. – Что ж дальше?
– Вот и я бы это хотел узнать! – отвечал де Геккерн устало. – Для того приехал я к вам, умнейшему человеку в России. Надо сделать так, чтобы Пушкины покинули Петербург…
– Никогда! – Дядюшка бормотнул это совсем невнятно. Мысль его работала лихорадочно. – Пушкины не уедут. Царь не допустит ее отъезда…
– О! Неужели?! – вскричал барон.
– Понимайте все как хотите! – раздраженно и точно испугавшись отрезал дядюшка. – Я же наверное знаю, что здесь имеется много тонких, очень тонких расчетов и обстоятельств. И потом…
Он, однако же, замолчал. Алине показалось, будто дядюшка видит ее сквозь створку двери. О, эти его глаза, – серые, пристально-тихо злые…
– Пройдемте все-таки в кабинет, – сказал дядюшка.
Они вышли из комнаты. Больше ничего расслышать было невозможно.
Утром дядюшка как-то странно, изучающе на нее посмотрел. Или Алине показалось это?
Зато Базиль проявил неожиданное упорство: на все разговоры о Пушкиных он отвечал молчаньем почти торжественным.
Из дневника Алины Осоргиной: «4 ноября. Погода стоит ужасная, снег с дождем и холодный ветер. Я тотчас поспешила на зов милой моей больной, которая и впрямь немножко простыла. Однако новость, конечно, не это.
Увы, сезон начнется, кажется, страшною катастрофой. Может статься, одной – и самой крупной – звездой на петербургском хмуром небе станет в ближайшее время меньше. Но все по порядку. Позавчера мадам Пушкина вконец оскандалилась. Под вечер она явилась к княгине Вяземской вся впопыхах и объявила ей, будто д’Антес заманил ее в дом госпожи Полетики и там грозился убить себя, ежели она ему не отдастся! Ах, каково! Пушкина, не ожидая, видно, такого следствия своего кокетства и видя, что все всерьез, закричала. На шум вбежала маленькая дочь Идалии Григорьевны. И под прикрытием изумленной девочки (однако какой получен урок ребенком!) прекрасная Натали бежала в объятия долга…
– Она доигралась! – сказала я. – Свет ей этого не простит.
– Да, но чего именно?
– Этого легкомыслия.
– При чем же здесь Натали? Твоя Полетика – преопасная интриганка.
– Она несчастная женщина, отвергнутая этим фатом д’Антесом! Жертвуя собой, из любви к нему она свела их, а сама уехала из дому. Конечно, это не слишком красиво, но это страсть, а страсть ведь не рассуждает.
– Зато рассчитывает! Во всем здесь мне видится опаснейшая интрига. Но д’Антес!.. – воскликнула вдруг Жюли, вынимая мундштук изо рта. – Он и впрямь голову потерял!.. Однако всего опасней эта твоя зуда.
– Полетика?
– Да, она.
– Ты не веришь в жертву ее?
– Отчего же, верю! Но любит она все-таки не д’Антеса!
– Тогда кого же?
– Месье Ланского! Ты сама говорила мне это, – да и ты ли одна? Еще важнее, однако ж, что она ненавидит его…
– Кого?! Ах, милая, не томи!..
– Нашего великого стихотворца! Говорят, он чем-то задел ее, – может быть, и отверг? Она же португалка наполовину, – страсти в ней кипят такие, что нам, северным дурам, и в страшном сне не привидится.
– Однако же странно: месье Ланской будто ничего этого не знает. Говорят, он – из дружбы к д’Антесу – следил на улице, чтобы никто не потревожил сей тет-а-тет. Подумать только: ради друга – такая жертва!
– И преогромная, дорогая! Недели две назад я заметила, как он смотрел на нее…
– Кто? Д’Антес?
– Ланской!
– На Идалию?
– На Пушкину!
– Боже!..
Что за драма предстала пред мысленным нашим взором! Мы от души изумлялись ей.
Вернувшись домой, я взяла сочинения Пушкина и неожиданно для себя зачиталась почти до утра. Какая же сила страсти! Какое изящество чувств!.. А доброта!.. Я беспрестанно сравнивала безобразного автора и прекрасную, высокую душу, что так благородно и просто излилась в стихах. Как странно…»
