Текст книги "Алина: светская львица"
Автор книги: Валерий Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
Глава восьмая
Представление Алины их величествам состоялось в середине апреля, а уже 3 мая она в пунцовом платье с длинными рукавами, с головною повязкой, унизанной жемчугом, и с вуалью, с блистающим вензелем императрицы – так называемым «шифром» – явилась на свой первый придворный бал.
Государь с интересом осведомился, довольна ли она своей комнатой во дворце. Алина ответила, что довольна.
Комната была обширна, но очень низка, под самой крышей. Зеленые крашеные стены, зеленые простые занавески на двух полукруглых окошках казались такими казенными. Широкая карельской березы кровать, два кресла, крытые зеленым сафьяном, гардероб с зеркалом, туалетный столик. Предметы были все больше старые, сосланные из нижних, парадных комнат дворца. Однако подбор их был довольно удачен по стилю и в тон.
Из дневника Алины Головиной: «Как государь понимает, что мне несладко! Нет дня, чтобы он не перебросился со мной хотя двумя словами. И это всегда слова сочувствия и заботы почти отеческой. Вчера был вечер, когда собрались мы у императрицы, – один из тех интимных ее вечеров, где кроме царской фамилии присутствуют обычно пять-шесть человек истинно приближенных. Среди них непременно графиня Бобринская (лучшая подруга ее величества) – очень красивая и живая шатенка, которая на этот раз была в темно-зеленом бархатном платье и с такими изумрудами на шее, что дух захватило. Была и Мэри Барятинская – она как-то уж слишком внимательно и часто на меня косилась. Еще были граф Бенкендорф и знаменитый поэт Жуковский. Сей последний читал свой перевод «Одиссеи», довольно сложный. Впрочем, немолодой уж поэт так мил, такой он весь уютный и круглый, что иногда (каюсь!) он мне казался котом, без мурлыканья которого семейный вечер лишится своего сердца.
Когда мы уже расходились, я вызвалась проводить Мэри до кареты. Ее мать скромно шла за нами. А ведь еще месяца три назад я трепетала от одного взгляда этой женщины.
Мэри взяла меня под руку и сказала вдруг очень тихо:
– Итак, милая, прими мои поздравления!
– О чем ты?!
– Но государь смотрел на тебя так особенно!..
– Он в самом деле очень добр ко мне.
– Больше, чем добр… Нельзя же, в самом деле, быть такою слепой! Я тоже фрейлина, но еду сейчас домой… Ах, комнату во дворце предлагают не всем. Странно, а я-то думала…
Она запнулась.
– Что же думала ты?
– Что все у вас… уж свершилось…
Я чуть не споткнулась от этих слов. Отчего-то я подумала о бедном моем Б., но спросила совсем другое:
– Скажи лучше, как твой д’Антес?
– Он – ездит, – ответствовала Мэри очень значительно, из чего заключила я, что он снова в нее влюблен. Вот мужчины!»
Вернувшись к себе, Алина вдруг испугалась. Как! Государь ее любит? Возможно ль такое? И как же тогда Базиль?.. С ним в последний раз она виделась у тетушки полторы недели назад. Уже полторы недели! И он был как-то особенно боязлив. Тетушка весь вечер глаз с него не спускала, и дядюшка тоже. Ведь не одна только Мэри знает о чувстве царя. Может быть, Базиль боится такого соперника? «А занятно…» – подумалось тут Алине. Но что «занятно», она не додумала.
Алина живо представила статную фигуру царя с мощной выпуклой грудью, с гордой широкой шеей и профилем пронзительно-волевым. Базиль рядом с ним казался воробышком несмышленым.
Алина почувствовала себя заинтригованной новым ходом вещей. Бессознательное кокетство стало отныне спутницей обхождения ее с государем. Она смущалась там, где для смущения, казалось, не было оснований, и лукавила, когда это вроде было и неуместно. Все слова ее и сами движенья (но от искренней растерянности вначале) невольно получили волнующую многозначительность.
И государь (казалось Алине) принял эту игру. Его властный – «бронзовый», как говорили придворные, – голос сменялся для нее (и даже просто при ней) голосом любезным, в котором красиво переливались лукавые и ласкающие оттенки. Зато его взгляд вдруг делался как-то смущающе прям. Вальсируя, государь прижимал ее не более нежно, чем требовал того этикет, однако ж легкое подрагиванье его пальцев и трепет ее спины ярко чувствовали оба сквозь лайку перчатки и скользкий шелк платья.
Одна мысль (и даже не совсем мысль, а скорее, полумысль-получувство, которого Алина боялась, стыдилась и от которого отвязаться она не могла) не давала покоя ей. Эта мысль, это чувство были о тех – как говорят – упоительных и таинственных отношениях, что случаются между женщиной и мужчиной. Как фрейлина, Алина не могла не знать, что государь нередко остается с царицей наедине, что у них семеро детей, что он заботится о ней постоянно и привязан к супруге своей всею душой. Однако, он любит и ее, Алину? Но так поступают многие мужчины. Тот же д’Антес всем прожужжал уши о своей любви к мадам Пушкиной, а сватается к Мэри и, сказывают, имеет еще какой-то очень серьезный роман. Вот только с кем? Угадать эту даму Алине не удавалось.
Впрочем, совсем осудить «сих несносных мужчин» она не могла, ведь себе-то Алина упрямо твердила, что любит, любит, любит одного Базиля…
29 июня был довольно обычный день во дворце. С утра парад, затем в два часа дня государь совещался с Бенкендорфом и Нессельроде. Вечером собрались в красной гостиной у императрицы. Было холодно: дрова в огромном камине из темного малахита трещали, и сквозь хрустальный экран пламя рассыпало по залу множество острых подвижных бликов. Увы, теплее от этого не становилось.
Графиня Бобринская была на этот раз в аметистах, от которых опять у многих дух захватило. Царица очень любезно поговорила с Алиной, посетовала на дождливое и холодное нынче лето и спросила, не сыро ли у Алины в ее «мансарде». Старуха Голицына присоветовала всем кушать побольше клюквы от простуды и для хорошего настроения. На этот интимный вечер впервые был допущен д’Антес и очень скромно пока держался.
Наблюдая его, Алина с удивлением обнаружила, что вовсе не занята им, как прежде. Отчего-то теперь ей были странны прежние ее терзания на его счет.
«Как же я повзрослела!» – подумала вдруг Алина.
Ее попросили сыграть несколько новых пьес, присланных из Парижа. То были мазурки и вальсы входившего в моду молодого композитора Фредерика Шопена, поляка из беглых. (Впрочем, царю лишь сказали, что отец композитора – француз-учитель.)
Пьесы оказались грациозные, легкие, немного грустные. Императрица была без ума от них.
– Знаете ли вы, что месье Шопен – друг этой несносной Санд? – спросила Алину графиня Бобринская.
– Ах, мать моя, не вспоминай ты к ночи эту чертовку! – возмутилась Голицына. – Сказывали мне, она в штанах ходит, ровно казак. И трубку курит. Вовсе стыда решились безбожники эти…
– Французы доиграются со своею свободой! – нахмурился государь.
– Все лучшее уже покидает Париж, этот вертеп разврата, – поддержала его Бобринская. – К примеру, вот вы, барон!
Д’Антес поцеловал ей руку с подчеркнутой нежностью.
– И все же у вас сыро, моя дорогая! – сказал император, отводя Алину в амбразуру окна.
Бархатная портьера почти скрыла их. За высоким окном синел глубокий, дождливый вечер с узкой розовой полосой между туч.
– Отчего вы правды не говорите? – спросил царь, улыбнувшись загадочно.
– О нет, ваше величество! Уверяю вас, вы ошибаетесь…
– Берегитесь же, маленькая плутовка: вам меня не провести! Я сам приду нынче же уличить вас…
И посмотрел на Алину вдруг так пристально, что она и в самом деле смешалась.
Конечно, она лгала: в комнате было довольно сыро. Но забота царя не тронула ее. Больше того, Алина испугалась чего-то. Чего? Алина себе не сказала.
Разговор этот состоялся в самом конце вечера, так что ее смущения, кажется, никто не успел заметить.
Она поднялась к себе, но раздеваться не стала, отослала горничную и села в кресло, накинув шаль, – слишком пунцовую, ей вдруг показалось.
Конечно, Алина была уже вовсе не так наивна. Она понимала, что разговор состоится самый решительный. Она вынуждена будет объявить государю, что любит другого. Другого?.. Любит?.. Отчего-то Алина впервые с открытой неприязнью подумала о Мэри Барятинской: вот у кого не может случиться этих странных, темно и тяжело волнующих положений…
Алине показалось так одиноко, точно воздух вокруг стал реже, а все предметы разом отступили от нее.
«Я сирота», – подумала Алина уныло и очень трезво. Она закрыла глаза. Вокруг было прохладно, тихо. Кто-то встал перед нею, высокий, белый, совсем без лица.
– Ты призрак! – сказала Алина.
Призрак засмеялся и взял ее за руку, теплый.
Алина открыла глаза. Перед ней стоял государь. Губы и водянистые (чуть царапнуло это вдруг) глаза его улыбались…
Утром Алина нашла на туалетном столике красную коробочку в виде бутона тюльпана. В коробочке, на розовом муаровом шелке, синел, как осколок вчерашнего вечера за окном, крупный, весь в искрах, сапфир.
Глава девятая
Ежегодно 1 июля самой оживленной дорогой в Российской империи становилось шоссе, соединявшее Петербург и Петергоф. Не стало исключением и 1 июля 1836 года. С раннего утра, несмотря на моросивший дождик и низкие тучи, плотно вставшие над шоссе до самого горизонта, десятки экипажей устремились из северной Пальмиры к северному Версалю.
Были здесь и двухколесные изящные кабриолеты столичных денди, и тяжелые семейные тарантасы степных помещиков, явившихся в столицу с чадами и домочадцами. Легко неслись длинные ландо роскошных «львиц» полусвета. Сами «львицы» по причине дождя не красовались под кружевными зонтиками, блистая, как обычно, глазами на рослых гвардейских кавалеристов, но прятались под кожаным верхом своих экипажей, уныло вдыхая сырой и довольно знобкий воздух.
Ближе к десяти часам утра все чаще стали мелькать кареты с гербами на дверцах, с ливрейными лакеями на запятках. Выглянувшее наконец-то солнышко проникало в золотисто-стеганые глубины карет, и тогда там вспыхивал алмазами фрейлинский «шифр» или загоралась алым иль голубым орденская лента.
То съезжался Двор.
В половине одиннадцатого царица явилась в Куропаточной гостиной, где ее поздравили супруг и дети. Затем в торжественном полонезе императорская фамилия проследовала в Картинную галерею, где среди статсдам и фрейлин в каком-то сонном оцепенении стояла и наша Алина в пунцовом фрейлинском платье, с розовою, унизанной жемчугами повязкой в волосах и с вуалью легчайшего газа, так смиренно прикрывавшей ее головку.
Склоняясь перед своей повелительницей, Алина густо вдруг покраснела. На миг, на единый лишь, но мучительный миг, ей показалось, что все смотрят на нее, что все знают о сегодняшней – такой странной, неизъяснимой и, наверно, все-таки грешной – ночи. Алине почудилось, что она летит в ледяную бездну.
Но царица улыбнулась ей ровно так же, как перед тем Мэри и целой веренице фрейлин в пунцовом, и камер-фрейлин в темно-зеленом, и фрейлин великих княжон в синем…
Церемония продолжалась томительно долго. Дамы Двора приседали перед их величествами. Шелестели златотканые трены, императрица, в своем серебристом платье похожая на фонтаны за окном, стояла почти неподвижно, произнося одну и ту же французскую фразу благодарности. Всегда узкое и бледное, лицо ее казалось осунувшимся и заметно носатым.
«Она уже немолода!» – подумала Алина как-то глубоко и почти с насмешкой. Тотчас она устыдилась этой мысли. И тут кто-то мягко сжал ее руку поверх кисти. Алина вздрогнула. Румяная и свежая, точно роза, графиня Бобринская (теперь уже в сказочных жемчугах) улыбнулась ей очень ласково и как-то по-особенному беспечно. Графиня тотчас отвела взгляд свой. Алина его проследила. Взгляд Бобринской, как и следовало ожидать, уперся в царя. Белесые глаза его равнодушно прошлись по Алине.
Сердце ее точно оборвалось. Она почувствовала себя обманутой, брошенной, обесчещенной. Прошедшая ночь представилась нелепым, стыдным и страшным действом.
Царская чета проследовала в Тронный зал к следующим гостям. Алина машинально двигалась в императорской свите, теперь бледнее самой царицы.
Сразу после поздравлений она убежала подальше в аллеи. Увы, всюду шатались праздные толпы! Алине казалось: все смотрят на нее с презрением и злорадством. И не ее придворный наряд привлекал их внимание: черный широкий плащ-домино, положенный в Петергофе на маскарадах (а именно маскарадом считался сей праздник) скрывал ее пунцовое платье. Но лицо!.. Но глаза!.. Как же они ее выдавали!..
Не видеть его, не думать о нем, отомстить ему! Но как?.. Лишь теперь Алина осознала пропасть, что отделяла простых смертных от небожителей, полубогов, которым она служила. С ней обошлись так, как обходится молодой барин с сенной девушкой в доме своей жены. Императрица не считала достойным себя ревновать к ней супруга!
– Все ложь! – твердила Алина, и слезы мешались с дождевою моросью на ее лице. – И Мэри, и эта Бобринская развратная!.. А Базиль?..
Она с нежностью – и впервые за несколько дней – вспомнила о Базиле. Вот кто ее бы не предал! Вот кто был бы ей благодарен! Да что там «благодарен», – он бы любил ее!
«Но Боже мой, это ведь все мечты, мечты! Он же почти дитя…» – подумалось ей невольно. Впрочем, она отогнала эту мысль – вернее, догадку, тотчас напомнившую ей, что она уже не дитя, что она грешница!
– Итак, я не посмею ему открыться, – сказала Алина себе вдруг очень холодно и спокойно.
Эти слова точно оборвали в ней натянутую струну. Она как-то спокойно и безнадежно, устало посмотрела вокруг. Среди темной мокрой листвы без всяких проблесков мелькало серое море. Алина зашла в самый дальний уголок Нижнего парка, где отлив обнажил дюны. Гряды грязного песка и мутные лужи подступали к самым деревьям.
«Вот жизнь!» – подумала Алина и хотела уж повернуться в аллею, как вдруг ее обняли за плечи властно и прижали к сырому черному плащу.
– Государь! – вскричала Алина.
– Тише, тише, глупенькая моя…
– Надоел, надоел мне свинский ваш Петербург; вон отсюда!
Слова эти, произнесенные хрипло и с жаром, заставили Алину недоуменно вздрогнуть. Она глянула из беседки и увидала сквозь пляску ночной виноградной листвы круглый профиль поэта Жуковского. Но голос был не его, – слишком крепкий, яростный. Жуковский и этот кто-то мимо прошли, и Алина тотчас забыла о них. Она ждала здесь его! Издали со стороны павильона слышались мерные звуки музыки. Там, среди тысяч свечей и десятков танцующих пар, был он, ее любимый и повелитель. Или он уже крался окольной тропинкой по ее следам сюда, чтобы обнять – всегда так внезапно и крепко?..
Вот уже три недели не прекращались эти волшебные, странные встречи, когда, за минуту до этого величественный и недоступный, он вдруг условленным меж ними знаком, движением пальцев правой руки, давал ей понять: пора! И через минуту она исчезала, то поднимаясь к себе, то скрываясь в дальней, обговоренной накануне беседке. Она ждала; он являлся, счастливый и страстный, похожий чем-то на мальчишку юнкера, сбежавшего на свиданье.
А как строго и как забавно пытался он это скрыть от нее! И она поддавалась этой игре. И лукавила с ним только в этом. Он казался ей всемогущим не своею царскою властью, но мощью взрослого, уверенного в себе мужчины, который наслаждается в ней тем, что сначала так смущало ее, – этой ее наивностью и этим истинным чувством преданности и жертвенности с ее стороны, которых он не может не чувствовать. Он же так умен!..
Вот он скользнул незамеченный (а ведь такой рослый!) в виноградную резную листву, слушал мгновенье ее дыхание, обнял внезапно и точно губами – поцелуем – подхватил тихий ее вскрик испуга.
Они целовались торопливо и страстно.
– Сегодня… жди, – шепнул тихо, томно…
Глава десятая
Лишь государь отбыл – и Алине объявлено было, что дежурства ее при особе ея величества слишком часто случались в последнее время, а посему ей полагается отпуск на три недели. Она может располагать собою по своему усмотрению. Алина отлично поняла: не только интимные вечера у императрицы, но даже и общие церемонии при Дворе оказались на время ей недоступны.
Ее это только обрадовало: значит, к ней отнеслись серьезно.
Алина тотчас поехала к Мэри.
– Я понимаю, дорогая: тебе теперь скучно, – сказала Мэри, погрустнев всем лицом. – Прежде ты чаще у нас бывала…
Алина смолчала: это была очевидная правда. Между тем Мэри казалась ей уже девочкой.
«Какое мне, в сущности, дело, – подумалось ей, – до этих шпилек ее, до нее самой и вечных ее разговоров о Жорже? Отношения их сейчас видны; да и нет у них никаких отношений! Только ребенок может придавать такое значение взглядам, словам… А эти вечные ее недомолвки, полунамеки, точно Мэри что-то известно такое, что известно также и мне, – и даже известно ей больше… Право, мне скучно с ней!»
Алина с грустным каким-то удивлением вспомнила о недавнем своем чувстве к д’Антесу, – вспомнила и дядюшку вдруг зачем-то, и эту его беготню в исступленье по кабинету.
– А ты знаешь, я вчера отказала Жоржу, – не сдержалась, сказала Мэри и улыбнулась гордо, точно поведала о великой своей победе.
– В самом деле?! – Алина искренне удивилась.
– Ну да! Он снова было начал к нам ездить, и все такое. Но я преотлично знаю: за месяц, что он у нас не был, мадам Пушкина отказала ему или, вернее, осталась верна своему бешеному арапу. Короче, я вовсе не собираюсь кого-нибудь замещать в его этом сердце!
– Кто же сейчас твой избранник?
– Обойдемся пока без них! – сухо отрезала Мэри.
Алина вспомнила тут о Базиле:
– Осоргин бывает у вас?
– Он, верно, будет и нынче, – сказала Мэри надменно, но с любопытством взглянув на Алину. – Однако не его же мне полюбить, даже и с горя?
«В самом деле», – подумалось Алине. И она поскорее уехала.
К чему эти встречи? Зачем?..
Лишь теперь Алина поняла, что такое эта ее «свобода». Дома дядюшки она избегала, во дворце ее едва терпели. Она вызывала придворную карету и ехала в театр, на вернисаж, в магазин, – ах, куда-нибудь!.. Душа ее была тревожна, каждую ночь снился ей он. Алина ждала государя, веря: он возвратит ей то упоительное волнение полускрытого счастья, которым она жила весь этот последний месяц. Однако сердце теснила неотвязная, странная ей самой тоска.
Как-то на вернисаже возле одной из картин она увидела фигурку Пушкина. Он, как обычно, был одет небрежно до невозможности, в какой-то странной бекеше в красную и зеленую клетку: одной пуговицы на хлястике не хватало. Рядом стояла божественная его Натали в палевом платье с черным бархатным корсажем и в соломенной широкополой шляпе. Этот выдержанный в итальянском духе наряд еще больше подчеркивал странно печальный косящий взгляд ее, точно исполненный укоризны. «Кружевная душа» – вспомнила Алина прозвище Пушкиной в свете. Рядом с ней была, в темно-бронзовом, смуглая ее сестра Катрин, несколько сухопарая, и еще одна белокурая дама, с быстрыми голубыми глазами, в лилово-синем, цвета лесного колокольчика, платье. Ее Алина еще не знала.
– Так познакомьте нас! – громко сказала дама, и Пушкин, издали было поклонившийся Алине, подошел к ней, дернув толстыми губами:
– Вы скучаете? Мы тоже. Пойдемте вместе скучать!
Он подвел Алину к дамам. Незнакомка звалась Идалиею Григорьевной Полетикой.
Удивительно свежая и смешливая, с улыбкой пленительной и живой, она была почти красавица. Но что-то тяжелое показалось Алине в подвижном ее лице, – наверное, слишком веский, готовый дрожать подбородок.
Полетика тотчас затараторила, закружила Алину, осмеяла вернисаж, и погоду, и скуку. Через минуту Алине уже казалось, что она знакома с Полетикой вечность. Ее злой и веселый взгляд на мир покорил Алину.
«Право, с этой женщиной можно ничего не бояться в свете», – подумалось ей.
– О, идите же к нам, милый Пьер! – закричала Идалия Григорьевна вошедшему в зал высокому черноусому кавалергарду. Тот с видимым смущением подошел. – Познакомьтесь, Алина: это самый добрый и самый скучный человек в Петербурге!
– Петр Петрович Ланской, – сухо поклонился военный.
– Чем это вы так недовольны? – сразу спросила его Полетика, чуть нахмурясь.
– Ничем. Наверно, погодой, – холодно ответил он.
Пушкин от них отошел, и Алина вдруг почувствовала тревогу. Она исходила от всех здесь. Безмятежной казалась одна Натали.
В вестибюле к ним подошел д’Антес. Полетика бросила руку Ланского и взялась за него. Катрин вспыхнула. Д’Антес смотрел своими неподвижными голубыми глазами на Натали.
Мимо промчался Пушкин. Белки глаз его на смуглом лице, казалось, светились.
Глава одиннадцатая
Дождь лил с утра ледяной, беспрерывный. Стук капель о стекла, о жесть подоконников раздавался во всех залах, комнатах, переходах, и этот настойчивый стукот не могли заглушить ни толстые стены, ни портьеры, ни шорох платьев и всегда во дворце тихий, как гудение пчел, людской говор. Государь вернулся! И точно не три недели, а три года не вставало солнце над Петербургом, – вернее, над той его частью, что вращалась вокруг Двора. Возвращенье царя заставляло сердца придворных каждый раз сжиматься в непонятном, детском каком-то волненье: каждый раз им казалось, что наступает новая, иная эпоха. И тогда привычная зависимость от движенья бровей, от скоса зрачков белесых державных глаз ощущалась вдруг ими по-свежему остро. Сколько маленьких драм происходило в сердцах и головах людей – людей, порою пустых, порою холодных! Что ж, вновь на минуту казалось им, что в самом деле будут серьезно решаться и рушиться судьбы, то есть карьеры, то есть все, чем жив иной человек в земной сей юдоли. Проходило, однако ж, дня три, и рутина буден, пусть и Двора, смывала с душ это почти весеннее тревожное возбужденье. Судьбы, то есть карьеры, то есть все, чем здесь жили, устраивались большею частию постепенно, плавно, почти незаметно. Порой оставалось место даже для чувства…
Весь Двор и чины первых трех классов явились к половине одиннадцатого во дворец на августейший выход. Придворных дам собрали в Малахитовом зале – главном салоне императрицы. Отсюда двери вели во внутренние покои, где сейчас находился он!
Алина смотрела вокруг, точно впервые видя и эту тяжелую роскошь раззолоченных сводов, и лица знакомых дам, закованных в платья с длинными тяжелыми шлейфами.
Мэри хотела к ней подойти, – Алина отвернулась, как бы не заметив движенья подруги. Бобринская проплыла мимо, шепнув ободряюще:
– Вы прелестны!
Огромный рубин на ее корсаже горел, как кровь.
«Боже мой, сейчас он выйдет!» подумала Алина. Но отчего-то именно теперь, когда их разделяло несколько шагов и минут, ей вдруг страшно стало увидеть его, точно все мечты, которыми она жила эти три недели, были несбыточной, грешной грезой и все это знают и смотрят теперь на нее с тайным презрением и с каким-то даже злорадством…
Часы на камине прозвенели двенадцать раз. От первого их удара Алина вздрогнула, точно от ожога.
– Их императорские величества! – неумолимо загремел голос Литты. А Воронцов-Дашков с вечной своей странной улыбкой на круглом лице ударил трижды золоченым жезлом о пол.
Толпа дрогнула и мгновенно распалась надвое. Литые двери раскрылись…
Полноте – можно ли так волноваться? Ведь Алина почти спокойно (мнилось ей) ждала его возвращенья… Но нет: вся тревога, весь непонятный страх (ей позже казалось, что это был страх предчувствия), и эти сны трех недель, и эта пустая без него явь, – все, все, что, наверно, гнездилось в ней каким-то недугом, который обнаруживал себя нервическими припадками, – все это (и бог его ведает, что еще) поднялось в ней, сдавило горло…
Приседая, она качнулась: какая малость!
Государь, нахмурясь, прошел мимо.
– И больше я никогда не хотел бы повторять этого вам, девице неглупой, – той же ночью заключил государь свою холодную речь. Потом он, все-таки улыбнувшись, привлек ее, ласкал, – впрочем, без поцелуев; и теперь Алина ясно понимала, что он так наказывает ее.
«Зачем я связался с этой дурехой? – подумал он между прочим. – Надо кончать все это!»
Когда Николай ушел, Алина долго сидела среди раскиданных подушек. Она хотела, хотела верить, что царь все же встревожен ее бестактностью. Но, с другой стороны, что же ему скрывать? О романе их знают все, даже императрица, и он требует от нее лишь соблюденья внешних приличий. Это же так понятно…
– Нет, он не любит меня! – вдруг сказала Алина решительно, горько, тихо. Она поджала ноги и недвижно сидела так, ни о чем уж не думая, не жалея, а только сживаясь всем существом с этой открывшейся перед ней истиной.
Окно стало бледнеть. Внимательные предметы обступили ее.
Алина застыла.
Она вдруг вспомнила, что идти ей некуда.
