Текст книги "Удача по скрипке"

Автор книги: Валерий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Алексеев Валерий
Удача по скрипке

1

Возле магазина «Маруся» это с Вавкой случилось. На Суворова, рядом с парком, в самом центре почти. Обожала Вавка по центру шататься – без дела, без денег, просто так. Вот и дошаталась: себя погубила и меня сумела с толку сбить.

Мы тогда с ней на прокате работали, в Подлипках, где теперь четвертый микрорайон. До центра от нас тридцать пять минут на автобусе, без особой нужды не поедешь, тем более в Подлипках все под рукой. Гастроном, универмаг, кинотеатр "Кувшинка", пруды замечательные и лес в двух шагах. Теперь, правда, тут сплошная застройка, девятиэтажных башен везде понаставили, и от нашего леса одна слава осталась. А бывало, мы с Вавкой сидим у себя на пункте среди холодильников и через раскрытую дверь зябликов слушаем. Вот такая была у нас жизнь.

И хлопот на прокате поменьше было: два клиента в день, да и то не клиенты, а горе. Зимой еще мальчишки прибегали за коньками, за лыжами, а летом вообще тишина. Прибредет, бывало, Сеня-дурачок, баян попросит, попиликает немножко и уходит ни с чем. Денег мы с него, конечно, не брали, а на раскладушках много не выручишь, и горел наш план ясным огнем. Вот когда застройка пошла, сразу работы прибавилось: каждый день новоселья, по две сотни фужеров за один заказ набирают, пока все перестучишь – руки отвалятся. Удивительное дело, как меняет людей застройка: сразу всем кофемолки понадобились, холодильники, магнитофоны. Откуда только привычки взялись?

Но не дотерпела Вавка до этих событий, загубила себя и ушла. Девушка она была полная, интересная, и не зябликов ей слушать хотелось, а парней, да помоложе, да с гитарами, да с кудрями до плеч. Но у нас тогда таких не водилось. Вот и тосковала Вавка от подлипкинской нашей жизни, все мечтала в центр перебраться, как будто в центре тротуары медом намазаны.

Ну, конечно, с ее внешностью сам бог велел на виду у всего города жить да по улице Суворова прогуливаться, самодельные наряды свои выставлять. А мне и в Подлипках удобно было: и собой я не так чтоб уж хороша, и постарше Вавки на три года, а самое главное – с ребенком на руках, мать-одиночка. Подлеца-то моего до сих пор по всему Союзу с исполнительным листом гоняют. Я тогда так рассуждала: поседеет – вернется, от меня ему деваться некуда, потому и насчет кудрявых парней не особенно волновалась, хотя Вавке по-бабьи, конечно, сочувствовала.

2

И вот три года назад, под конец января, вся эта каша и заварилась. Началось с пустяка: пришла моя Вавка на работу в новой кофточке. Такая, знаете, из черного бархата, рукав короткий, вырез глубокий, все в обтяжечку, и на левой, значит, груди аппликация с бисером. Простенько, но с идеей.

Посмотрела я на эту кофточку – и обидно мне стало: невезучая я, как росомаха, в какую очередь ни встану – везде товар передо мной кончается.

– Французская, что ли? – спрашиваю.

– Нет, – отвечает мне Вавка, – выше поднимай, Зинаида: в Гонконге такие делают. А что?

– Да ничего, – говорю. – Все к тебе идет, все на тебе смотрится. Только зря ты эту кофту купила. Внешность-то твоя какая? Готическая. Ты строгое лицо свое веселеньким должна обрамлять, недоступности в тебе и так достаточно.

Я ей по-человечески, как подруга подруге. Но Вавка, смотрю, сразу соскучилась. Села возле прилавка, руки на колени бросила, смотрит так равнодушно и говорит:

– Права ты, Зинаида, продешевила я впопыхах. Из-за какой-то тряпки дурацкой счастье свое, возможно, прохлопала.

– А что, – спрашиваю, – там еще что-нибудь давали?

– Где "там"? – отвечает мне Вавка. – У женщины брала, с рук. Возле магазина "Маруся".

– А сколько заплатила?

– Сама не знаю, много или мало. Поглядим.

Смешно мне тут стало.

– В кредит, что ли, – спрашиваю, – спекулянтки теперь торгуют?

Молчит моя Вавка, разговаривать со мной не желает. Ну и я вязаться к человеку не стала. Вижу, и без того в расстройстве она.

Тут клиент как раз зашел, солдат-пограничник, фотоаппарат ему понадобился. "На побывку, – говорит, – приехал, нарушителя, – говорит, – злостного задержал. Теперь хочу любимых девушек запечатлеть, чтоб оставшуюся часть военной службы воображением скрасить".

А сам все на Вавку умильно поглядывает: для кого ж ты, мол, лапушка, так хороша? В другой бы раз Вавка случая не упустила: любила она над солдатиками посмеиваться. Но тут ее как будто подменили. Подает она ему аппарат, смотрит сурово и говорит:

– На кого это ты глаз положил?

– На тебя, – отвечает ей паренек и в краску весь ударяется.

– Выше цели берешь. Ты простой карандаш, вот и стой передо мной навытяжку.

Посмотрел на нее солдат – не шутит она. Расстроился, рукой махнул и ушел.

– Что ж ты, Вавка, – говорю, – такой мальчик заметный, а кожа какая нежная.

– Ай, пошли они все, – отвечает мне Вавка с досадой. – И ты отстань, надоела.

На этом наш разговор и закончился.

3

Недели две она эту кофту носила. Без радости, без души, я уж каяться начала, что настроение ей испортила. Суровая стала Вавка моя, молчаливая, на вопросы отвечает нехотя и в глаза избегает смотреть. Все о чем-то думает. И надумала – на свою погибель.

Вдруг является на работу в манто. Думала я, что синтетика, пригляделась и обмерла. Темная норка, натуральная, с платиновым блеском, во сне я подобного меха не видела.

– Ты что, – говорю, – девушка, с ума сошла? В этакой вещи сюда явиться! Да к нам на крыльцо теперь автоматчика надо ставить. А ну как спросят, где взяла?

– Скажу, подарили, – отвечает мне Вавка совершенно спокойно. И видно по лицу, что этот мех ей тоже радости не доставляет. Знаете, когда у женщины новая вещь заведется, да еще дорогая – и сама вроде новой становишься. А Вавка будто бы постарела: синяки под глазами, лицо бледное, нездоровое.

Ох и рассердилась я тогда!

– Ладно, – говорю, – дело твое. Подкараулит тебя наша слободская шпана без манто, а то и без головы останешься. На плохую дорожку ты встала, подруга. С уголовным миром связалась, если не хуже.

Усмехнулась Вавка, головой покачала.

– Сказки все это, Зиночка. Нет никакого уголовного мира. Есть один только мир, в котором мы живем, и надо в этом мире как-то определяться.

– Вот спасибо, объяснила, – говорю. А на душе у меня нехорошо что-то стало. – Мужика, что ли, завела богатого?

– Ну, прямо, – отвечает Вавка, – дождешься от них. Не те времена, Зиночка.

– Купила, значит? – спрашиваю с юмором.

– Выменяла.

– На что?

– А на кофточку гонконгскую, помнишь?

Здорово я тогда обозлилась.

– Трепло ты, Вавка, и что за радость перед подругами воображать? Если вещь твоя, вот тебе мой душевный совет: сдай ее поскорее в комиссионку.

– Это я еще посмотрю, – отвечает мне Вавка. – Может, сдам, а может, и обменяю. Не в деньгах счастье. Ты мне лучше скажи: не заметно ли во мне каких перемен?

Посмотрела я на нее, подумала.

– Попалась, что ли? Ребенка ждешь?

– Эх ты, курица, курица, – засмеялась Вавка невесело. – Все-то об одном, ничего не знаешь, кроме лукошка с яйцами.

– Ну а так – не видно ничего. Побледнела немного, но тебе это даже идет.

– Побледнела, говоришь? – переспросила Вавка. – А в глазах моих нет ничего? Приглядись-ка.

Заглянула я ей в глаза – и страшно мне стало. Глаза как глаза: красивые, подведенные, зрачки большие. И все-таки что-то такое в них было: как в темноте у зеркала, вроде и нет ничего, а мимо пройдешь – сердце вздрогнет.

– Что ж ты молчишь? – торопит меня Вавка. – Заметно что-то или все по-старому?

– Заметно, что замуж тебе пора, – сказала я ей наконец и не стала больше на эту тему разговаривать.

4

Вернулась я в тот день домой, Толика с улицы забрала, накормила его, усадила за уроки, отцу в постель бульон подала (он у меня тогда уже хворать начал), сама сижу у стола, смотрю в тарелку, а перед глазами туман, и на сердце тоскливо.

– А скажи мне, папаня, – говорю я отцу, – шубка норковая сколько может стоить, по-твоему? Ты человек бывалый, знаешь, наверно?

Насторожился отец, бульон на табуретку отставил. Очень он бояться стал, что я мужа найду настоящего, и тогда ему жизни не будет.

– Да смотря какой размер, – говорит осторожно.

– Ну, примерно на меня, – отвечаю.

Закашлялся он, захрипел, на подушки откинулся, подбородок свой выставил, глаза закатил.

– Мама, – говорит мне Толик из-за стола, – умирает наш дед, похоже.

– Да нет, – отвечаю, – просто волнуется. Ты, папаня, не бойся, я тебя не кину, отвечай, если спрашиваю.

Отдышался отец, поутих.

– Да тысяч восемь, не меньше, – сказал наконец и в глаза мне тревожно глядит. – Зина, Зинка, что ты опять надумала?

Успокоила я его, приласкала, обещала транзистор купить: он у меня, как ребенок второй, очень подаркам радовался. Подарила я Толику стереоскоп, а ему не подарила, так он неделю со мной не разговаривал.

Ночью спать не сплю, все ворочаюсь, маюсь: не выходит у меня Вавка из головы. Что ж такое, думаю, она над собой сделала? На что ради норки решилась? И рассудила я так: чистым дело не может быть, слишком деньги большие замешаны, и должна я с Вавкой завтра поговорить. Так и так, мол, подружка, выкладывай все напрямик, а не хочешь – не надо: сразу после работы пойду в милицию. Спасать надо девку, иначе совсем завязнет.

5

И что вы думаете? На другое же утро является Вавка на пункт в своем старом пальтишке перелицованном. Но меня это не успокоило: вот как, думаю, уловила, значит, мое неодобрение, решила поостеречься. Не стала я в лоб ее спрашивать, осторожненько говорю:

– Здравствуй, Вава. Холодновато сегодня, тебе не кажется?

Только хитрость моя была грубо пошита. Зыркнула на меня Вавка, усмехнулась – и подает мне открыточку.

"Вава, милая, – читаю. – С нетерпением жду Вас в Москве, на студии, в любое удобное для Вас время. Съемки в Пицунде, потом в Монреале, так что будьте готовы к длительному путешествию. Ваш Боборыкин".

– Это кто такой? – спрашиваю. – Фотограф, что ли?

– Эх, глубинушка, – засмеялась надо мной Вавка. – Кинорежиссер самый лучший в Союзе. Фильм "Весна во льдах" видела?

– Ну? – спрашиваю. – И зачем же ты ему так срочно понадобилась?

– Да не для того уж, конечно, чтобы твист танцевать. Фильм снимать будем, я в заглавной роли. Видишь, в Монреаль надо ехать. А Монреаль – это тебе не пансионат на Клязьме. Лазурный берег, сама понимаешь.

Прислонилась я к холодильнику, голова кругом идет, ничего не соображаю, как пьяная.

– Вот кого ты, значит, подцепила. Вот кто норками тебя одаривает...

– С ума ты сошла, – говорит мне Вавка. – Я в глаза его еще не видела.

– Ну а где же твоя шуба?

– Обменяла.

– На что?

– А вот на эту открыточку.

Тут в жар меня так и кинуло.

– Господи! – кричу я ей. – Да объясни ты мне все или пропади с моих глаз, пока я тебе челку не выдрала! Дашь ты мне покой или нет?

– А я от тебя, – говорит мне Вавка, – ничего скрывать не собираюсь. Как от лучшей и единственной подруги. Всю историю на прощанье выложу.

– Как на прощанье?

– А так. Ухожу я из этой конторы и в Москву уезжаю. Вернусь из Монреаля не стану же я чужие сервизы перетирать. Кино – это дело затяжное, один раз уцепишься – а там само повезет. Лет на двадцать хватит хлопот, пока внешность моя не истратится.

Помолчала я, глазами похлопала.

– А обмана тут нет?

– Все проверено, – отвечает мне Вавка. – Вот и адрес мой проставлен, и телефон киностудии. Я вчера уж в Москву звонила: ждут меня, не дождутся, съемки не начинают. До обеденного перерыва с тобой отсижу, а там, извини, поеду. Дело-то важное, понимаешь?

– Понимаю, конечно, – сказала я и слезами вся облилась. – Паспорт не забудь захватить. Без паспорта тебя не узнают.

И все плачу, все плачу, никакого удержу нет.

– Да чего ревешь-то? – рассердилась Вавка.

– Как-то сразу все, – говорю. – Постепенности нет, вот и страшно мне за тебя. Пропадешь без возврата.

– Ах, ты странная какая, – отвечает мне Вавка. – Как же нет постепенности? Говорю тебе: с рук взяла кофту плюшевую, кофту выменяла на шубу, а шубу – вот на эту открыточку.

– И все у одной бабы?

– Все у одной бабы.

– Врешь, – говорю. – Ой, Вавка, врешь. И через твое вранье я на слезы вся разойдусь. Очень уж ты девка беспутная.

– Ладно, Зина, – говорит мне Вавка. – Всем делилась с тобой, поделюсь и сейчас. Может, ты в жизни тоже устроишься.

Вытерла я быстренько слезы, вывесила на двери табличку "Учет", сели мы с Вавкой на пол за прилавком, чтобы с улицы видно нас не было, смотрит Вавка мне в лицо и спрашивает:

– Скажи мне, Зинаида, чего ты в жизни больше всего желаешь?

– Чтобы Гриша мой вернулся, – говорю. – Больше мне от жизни ничего не требуется.

– Экая ты дура, – отвечает Вавка с досадой. – Ну, вернется, поживет с тобой месяц, а потом загуляет – и опять поминай как звали. Хочешь мужа солидного, терпеливого?

– Не трави ты мне душу. Конечно, хочу.

– Ну, так слушай меня. Сразу после работы отправляйся, голубка, в центр. Возле магазина "Маруся" – на Суворова, знаешь? – подворотня есть. Войдешь во двор – там женщины толпятся, кто продает барахлишко импортное, кто покупает. Ты на эту приманку не клюй, проходи в дальний угол, за гаражи, и спрашивай Татьяну Петровну. Она тебе все, что надо, устроит. Подойдешь к ней – режь напрямик: так и так, мол, я от Вавы пришла, хочу замуж выйти, а человека поблизости нет. Да прикинь заранее, кого тебе надо: брюнета или седого, ученого или военного. Татьяна Петровна любит в таких делах определенность.

Не поверила я ни одному ее слову, однако для виду и для подначки спрашиваю:

– Как же она мне мужа устроит? Адрес даст, телефон или тоже открыточку?

– А это уж не твоя забота. Думаю, что и сама не заметишь, как знакомство завяжется. Где-нибудь в автобусе подсядет к тебе человек, глазки твои похвалит, улыбочку. Ну а дальше – как с Татьяной Петровной обговоришь, так и будет. Хочешь – на другое утро в загс, а не хочешь нахрапом – будет по ночам под окнами твоими дежурить, сигареты покуривать...

– Мне курящего нельзя. Ребенок в доме, и отец человек больной.

– Ну, конфеты грызть "Театральные". Я с одной там встретилась, с клиенткой. У нее такая же ситуация: одинока и дитя на руках. В договоре это все обозначить придется.

– В каком таком договоре? – Сердце у меня так и замерло.

– А что ж ты думаешь, – отвечает мне Вава с усмешкой, – на одном честном слове это предприятие держится? Бланк заполнишь, бумагу подпишешь, в двух экземплярах, все чин по чину.

– Документы с собой, значит, брать?

Смеется Вавка.

– Никаких документов этой тетке не надо. Она человека насквозь видит. А соврешь – сама же и пострадаешь. Ты лицо подлежащее.

– Так-то так, – говорю. – И во сколько же мне обойдется эта услуга?

Рассердилась на меня Вавка.

– Бестолковая ты, Зинаида. Где это видано, чтоб мужей за деньги доставали? Ни копейки ты на этом деле не потеряешь, поверь мне на слово. В деньгах эта тетка не заинтересована.

– В чем же она заинтересована?

– А в том, чтобы ты, простофиля, счастье свое нашла.

Смотрю я на нее в упор и чувствую: хитрит моя подружка, скрывает.

– Вот что, Вава, – говорю я ей, – давай начистоту. В жизни мне никто ничего бесплатно не делал, кроме государства, а твоя Татьяна лицо, как я понимаю, частное. Говори всю правду, не бойся, я уже ко многому привыкшая. Но вслепую действовать не люблю.

– Все на месте узнаешь, Зинаида, – отвечает мне Вавка решительно. – Поезжай и не думай плохого: сделка вполне законная. Знай одно: все, что ты ни попросишь, она для тебя сделает.

– Так уж прямо! А если я немыслимое попрошу: красавицей захочу стать писаной?

– Воля твоя, – говорит Вавка. – Но не очень я тебе это советую. Ну устроит она тебя куда надо, щеки там тебе уберут, нос подправят, а дальше что? Для обыкновенной жизни ты и так хороша, а безумство не в твоем характере.

– Ну а если я мужа себе закажу, двухэтажный дом да еще в смысле внешности мелкие изменения?

– Ишь какая ты ловкая, – смеется Вавка. – Так и я бы хотела. Однако норку возвращать пришлось, хоть и жалко было до ужаса.

– Кто ж она такая, – спрашиваю, – эта Татьяна Петровна? Аферистка, сводня или похуже кто?

– А я и сама не знаю, – отвечает мне Вавка. – В договоре написано "агент", а от какой организации – не разберешь: буквы на печати смазались.

6

Тут как раз мой сыночек из школы пришел, в дверь стучится. «Мама, кричит, – мама!» Обрадовалась я без памяти, что дурной разговор наш придется кончать: совсем мне Вавка голову заморочила. Вскочила я, к двери бегу открывать, а Вавка мне из-за стойки:

– Так смотри не забудь: улица Суворова, магазин "Маруся", дворик с правой стороны, спросить Татьяну Петровну.

– Ай отстань, – отмахнулась я от нее, – не пойду я никуда, и дела твои темные, неприятные.

Впустила я своего Толика: пальтишко у него нараспашку, личико румяное, портфель расстегнут.

– Мама, – кричит, – мама, я по пению пятерку получил!

И с разбегу головенкой в грудь мне тычется, руками своими мокрыми меня обнимает. Я сняла с него шапку, волосики его потрогала: влажные они, потные.

– Ах ты ласковый мой, – говорю, – соловеюшко, придется мне в кафе тебя отвести, мороженого покушаешь.

Тут Вавка моя поднимается, ни кровинки в лице у нее, глаза как стеклянные. Стоит смотрит на нас и губы свои полные покусывает.

– О себе не хочешь думать, – говорит она мне, – о сыне бы хоть подумала.

– А что о нем думать? – отвечаю. – Вон какой мужичок: добрый, веселый.

– Ну а толку что? – говорит мне Вавка. – В тебя пойдет – дурачком помрет, в отца пойдет – сопьется.

Я так прямо и обомлела – никогда мне Вавка таких слов не говорила: все, бывало, похваливала. "Такую мать, как ты, – говорит, – днем с огнем не отыщешь". Да и то: у меня все разговоры о нем. Как мой Толенька ест, как мой Толенька спит, как учителя на него не нахвалятся. Что ни вечер – я Толеньке своему новое баловство придумываю: то в кафе его отведу, то игрушку куплю, то мы с ним на лодках кататься наладимся. Все хотелось мне, чтоб ни дня у сыночка моего не было без радости. Чтоб из школы домой, как на праздник, шел, чтобы я у него была лучше любой подружки. Марки Толенька стал собирать – так я втайне журнал специальный почитываю. Нет-нет да и удивлю сыночка познанием своим, чтоб он не терял ко мне доверия. Вавка все сердилась сперва ("Личной жизни не ведешь, распустеха!"), но потом прониклась, одобрять стала мое поведение.

И вот тебе подарочек на прощанье: "...дурачком помрет..." Да еще со злостью, с усмешечкой. Рот я раскрыла, губами шевелю, а сказать ничего не умею. Даже Толик мой – и тот испугался.

– Мамка, ты чего? – бормочет. – Мамка, я пойду лучше.

– Да ты что, сынок, – наклонилась я к нему. – Это ж тетя Вава, или обознался?

Не стал он меня слушать, схватил ушанку свою, портфелишко драный – и бегом со всех ног.

Пропало у меня настроение. Не то что прощаться с Вавкой – глядеть на нее не хочу. Ну девка она умная, сама поняла: оделась, рукой мне вот так – привет, мол, подружка – и сгинула.

7

Недели две я очень без нее тосковала: сердце отходчивое у меня, отходчивое и привязчивое. Потом ничего, отвыкла. В напарницы мне дали Олечку, милая такая девчонка, только что школу кончила. Поладили мы с ней быстро. Правда, разговоры говорить нам не о чем оказалось: уж очень она была наивная. Парнишка к ней все заходил, так она в большой строгости его держала: и не прикасайся, и не дыши, и не смотри на меня так приторно. Все-то он был перед ней виноват, безгрешный, как ангел, робкий такой, терпеливый, целыми днями на пункте у нас толкался да прощение Олечкино вымаливал. Слушаю я их разговор – и смех меня берет, и удивление: откуда в пигалице этой столько властности? «Ох, устала я от него, – жалуется мне Ольга. – Прикасается да прикасается, что за нужда?» Надо ж, думаю, мне бы такой характер – я б из Гришки своего бечевок навила. Так нет, не дано: тронет, бывало, за руку, и заходится мое сердечко, и пропала Зинаида, на все Зинаида готовая.

Через месяц, однако, приходит мне от Вавки письмо. Вернее, не письмо, а пакет с фотографиями. Десять штук фотографий, одна к одной, все богатые, цветные, на толстой бумаге отпечатаны. Вавка в брючках, Вавка в купальнике на лыжах, Вавка с тигром обнимается. Тигру что? Тигр лежит себе, морду воротит да жмурится. Посмотрела я, повздыхала – ладно, думаю, каждому свое. Дождалась, значит, Вавка причудливой жизни, о которой с пеленок мечтала. Но сказать, что счастливая она, – не могу: на всех-то фотографиях лицо у нее одинаковое. Смеется моя Вавка, усмехается, щурится – а лицо все одно, и ракурс один. Счастливые – они об этом не думают.

И было там фото такое: сидит она на песке, смотрит нахально и пальчиком буквы рисует. "Т.П." Понимай, мол, Зинаида, как знаешь. Поглядела я на эти буквы – и затрясло меня всю. Ах ты, думаю, авантюристка, не хочешь в покое меня оставить? Среди ночи как раз дело было: сижу в ночной рубахе за кухонным, значит, столом, смотрю на это фото, и бьет меня, как в лихорадке. Отец, слышу, в комнате стонет: "Ты что не спишь, Зинаида?" Мальчишка мой во сне разговаривает... а я на эти буквы уставилась и не могу оторваться. И встала-то зачем? Поглядеть еще раз.

Что ж, думаю, попусту глазами хлопать? Вон как люди устраиваются. Мне этих радостей тропических задаром не надо, я девушка домашняя, тихая, однако печали свои постоянно в уме держу. А не поехать ли к чертовой бабе, к этой, как ее, Татьяне Петровне? Ее, наверно, уж и след простыл: это даже и лучше. Поеду, взгляну для проверочки: нет – и не надо, зато душа успокоится.

С этим и слать легла. А утром собрала деньжат на случай (тридцать рублей своих наскребла да у Ольги заняла двадцатку) и как раз в среду, день у нас на прокате короткий, отправилась в центр.

8

Спускаюсь по Суворова, подхожу к магазину «Маруся», сердце замирает, ноги в коленях подгибаются. Боюсь, конечно, а чего боюсь – и сама, дура, не знаю. Гляжу туда-сюда – так и есть, натрепала мне Вавка, никакой там подворотни не имеется. Дома стоят сплошняком, люди густо идут, на меня наталкиваются да поругивают. И так мне обидно стало за свое простодушие, что вот тут, посреди толчеи, взяла бы да и умерла. Жить совсем расхотелось в считанные минуты, вот что значит обнадежиться.

Только вдруг смотрю, открывается подъезд, и выходит оттуда женщина озабоченная, а под мышкой у нее беленький сверток. Обрадовалась я несказанно. Заглядываю в дверь – не подъезд это, а проход сквозной, и в конце его маленький дворик. Люди там толпятся себе, натуральная барахолка.

Захожу я в этот дворик – бог ты мой, чем там только не торгуют! Сапоги-чулки всех расцветок, штаны такие кожаные до плеч, замшевые шляпы, свитера сквозной вязки – голова кругом идет. Ну, думаю, есть Татьяна Петровна, нет ее – все равно пустая отсюда не уйду. Но совета Вавкиного не забываю. Подхожу к одной торговке, спрашиваю Татьяну Петровну. Посмотрела торговка на меня неласково.

– В дальний угол ступай, – говорит, – там она, куда она денется.

Прохожу за гаражи. Вижу, стоит дородная женщина, пальто на ней с каракулем, оренбургский платок на голове: март в том году был холодный. Смотрит она на меня и приветливо улыбается.

– А, – говорит, – Зиночка к нам пожаловала!

Остановилась я и молчу. Обыкновенная такая тетка, лицо кожистое, грубое, глазки мелкие, но смотрят весело. Волос седой на щеках – диабетом, значит, страдает. Тут себе я смекнула, что с клиентами у нее не густо, и похоже на то, что она здесь два месяца меня одну дожидается.

И еще соображаю: не такая уж ты, тетка, пробивная, раз здоровье свое не умеешь поправить. Лекарство бы достала какое-нибудь или в клинику бы легла. Значит, это тебе недоступно.

Вижу, глазками она меня так и сверлит, до самого позвоночника проницает. Набираюсь я наглости и говорю напрямик:

– Шуба мне нужна из соболей, да подороже.

И в кошелку свою лезу, будто бы за деньгами.

– Шубку сделать можем, – отвечает Татьяна Петровна. – Только, сами понимаете, Зиночка, вещь не дешевая.

Все оборвалось у меня внутри. "Эх, Вавка, – думаю, – вот как ты меня подвела, помело ты трепучее". Однако отступать некуда.

– Были бы деньги, – говорю грубо, – я бы к вам не пришла.

Совсем разулыбалась Татьяна Петровна, довольна осталась моей прямотой. А что ж? В таких делах жеманиться нечего.

– Ну а без денег-то как же? – спрашивает с хитрецой в голосе. – Как вы, Зиночка, это про себя понимаете?

Ну тут я опять напролом: была не была.

– А так и понимаю, что Вавка не богаче меня. Чем я хуже ее? – опрашиваю.

Смотрит она на меня пристально и говорит:

– Вы не хуже ее, не хуже, нет. Интерес вы у меня вызываете. Но и со своей стороны вы понять должны, что не даром такие дела делаются.

– Это я как раз понимаю, – отвечаю я Татьяне Петровне. – Говорите свои условия, может, и сойдемся.

Молчит Татьяна Петровна, выжидает. И я жду, глаз с нее не свожу.

– Значит, шубку желаете, – сказал она наконец. – Хорошо ли вы подумали, Зиночка?

– Ну а что еще вы можете предложить? – спрашиваю.

– А мы вам ничего не предлагаем, – строго отвечает мне Татьяна Петровна. Вы ведь сами сюда пришли, добровольно. Что попросите, то и получите, отказа вам ни в чем не будет. Мелочиться только не следует.

Постояла я, подумала.

– Замуж выйти еще хочу, – говорю неуверенно.

– Ох, упрямая какая! – отвечает Татьяна Петровна и вздыхает. – Не умеете вы себя слушать, а потом удивляетесь.

Рассердилась я.

– Чего ж мне, по-вашему, надо?

– Я-то знаю, – говорит Татьяна Петровна, – да подсказывать не могу. От души должно идти, и тогда у нас дело сладится. Ну решайте, да поскорее, тут ко мне еще одна клиентка двигается.

Оглянулась я – вижу, идет по двору женщина лет сорока, высокая, статная, лицо белое, длинное, и глаза в пол-лица. Красоты такой нечеловеческой, что весь двор притих. Спекулянтки галдеть перестали, про товар свой забыли, смотрят в спину ей, рты разинули. А уж спину она держит, красавица эта, как по струночке идет, по сторонам не глядит, веки приспущены. Что там Вавка, замарашка она коммунальная по сравнению с такой красотой.

Вижу, что-то Татьяна занервничала.

– Вот что, Зиночка, – говорит она мне вполголоса, – разговор наш интересный мы на этом пока прекратим. Вот вам бланки, карандаш, и ступайте-ка вы в кафе "Кукурузница". Заполняйте там поаккуратнее да меня ждите. Через полчаса буду.

Подает мне она две бумаги да шариковый карандаш. Карандаш-то плохой, весь зубами покусан, а бумаги – как новенькие облигации. Завитушки, листы водяные, посредине в рамочке текст. И линейки для заполнения.

Повернулась я – и носом к носу с той красоткой стою. А она, как нарочно, дороги мне не дает. Смотрит прямо в лицо и тихонечко цедит сквозь зубы:

– Бриллианты бери, золотишко бери, остальное обман, пожалеешь, раскаешься.

Нет уж, думаю, милая, и стараюсь ее обойти. Сроду дряни такой я в руках не держала и не знаю, как она выглядит. А сама вся трясусь да зубами стучу: вон какие дела тут ворочают. Не вернуться ли мне подобру-поздорову в Подлипки?

9

Вышла я со двора, чуть бегом не бегу, от милиции к стенке шарахаюсь. Все мне кажется, что на лице у меня тень какая-то обозначилась. Люди смотрят вдогонку, головами качают, водители по лбу себе постукивают.

Вдруг смотрю – меня ноги по ступенькам несут. Дверь стеклянная, за ней гардероб. Старичок горбатенький в желтой фуражке глядит на меня вопросительно. Остановилась я в дверях, отдышалась и спрашиваю:

– А куда это я пришла?

– Как куда, дорогуша? – отвечает мне старичок. – Совсем одурела от магазинов. Кафе у нас тут, "Кукурузница" называется.

Гляжу я по сторонам и понять ничего не могу. Я ж домой, на остановку бежала, а это совсем в другую сторону.

– Ты, молодка, свои облигации спрячь, – говорит мне старик. – Потеряешь от мужа натерпишься.

Ладно, думаю, значит, такая судьба. На ногах не уйдешь, на автобусе не уедешь.

– Где присесть тут у вас? – спрашиваю. – Мне письмо написать надо срочное.

– А за столик иди, – отвечает старик. – Вон, уборщица тебе место показывает.

Сняла я пальто, сдала в гардероб, прошла к угловому столику. Села, кошелку свою на колени поставила, бланки на стол положила, карандашик на салфетке попробовала. Покосилась направо, налево – никто на меня не глядит. Люди в книги, в газеты уткнулись, им хоть манную кашу подай, хоть цементный раствор не моргнувши, схлебают.

Осмелела я, локти на стол поудобней поставила, разложила бумаги, читаю. "

Настоящим гражданка ... (пишу Вологлаева Зинаида Ильинична"), именуемая в дальнейшем "Зиночка" (это надо же, бланк именной – в типографии для меня заготовили), и агент филиала, именуемый в дальнейшем "Тетя Таня", договариваются о нижеследующем.

1. Тетя Таня обязуется до истечения текущих суток выполнить заявку Зиночки о предоставлении ей ... (дальше пропуск и четыре строчки для заполнения), причем точность и качество выполнения гарантируются всем авторитетом филиала.

2. За своевременное, точное и качественное выполнение пункта первого настоящего договора Зиночка выносит тете Тане искреннюю благодарность, каковую филиал имеет право истолковывать по собственному усмотрению.

3. Упомянутая в пункте втором благодарность должна быть скреплена личной подписью Зиночки и подтверждена согласно форме номер четыре словами "благодарю от души".

4. Настоящий договор заполняется в двух аутентичных экземплярах и вступает в силу в двадцать четыре часа ноль-ноль минут текущих суток, после чего уже не может быть расторгнут.

5. Дух и буква настоящего договора не подлежат в дальнейшем никакому изменению, за исключением пункта первого, который по взаимному согласию сторон может быть уточнен еще дважды".

10

Прочитала я и ничего не поняла. Главное, подвоха никакого не чувствую.

Тут подсел ко мне молодой какой-то парнишка, волосы до плеч, красиво расчесаны, на груди белый бант, куртка ладная, с вышивкой, брючки врасклеш, а в руке чемоданчик фигурный.

– Не помешаю вам? – говорит.

Головой я покачала, смотрю на него, любуюсь. Бывают же такие чистенькие, умненькие мальчики. Глаза голубые, пушек на губе. И воспитанный, видно, из хорошей семьи.

– Ну тогда я здесь свой футлярчик оставлю, – говорит он мне. – Не возражаете?

– А что у вас там? – спрашиваю.

Улыбнулся он и говорит:

– Пулемет ручной.

– Ладно, – отвечаю, – постерегу, не сомневайтесь.

Отошел кавалер. Вижу, пошутил он надо мной, инструмент у него в футляре. То ли скрипка, то ли труба какая хитрая. И как озарило меня. Что ж я, глупая, колыхаюсь? Вот и хлеб моему Толику, и удача, и настоящая жизнь. Пусть потрудится тетя Таня, определит моего Толю в хорошую музыку. Чтоб вот так, как этот мальчик, с инструментом ходил да посмеивался. С инструментом, положим, и слесарь-сантехник гуляет, тоже нужный человек, и живет хорошо, но вот чистоты в его деле нет, а главное – нет развития.

Радостно стало на душе у меня, радостно и любопытно: что-то скажет старуха на ловкость мою, как лицо у нее изменится? И короткий разговор я решила вести: можешь оформить ребенка – оформляй, ничего тут противозаконного я не вижу. А не можешь – не надо, прощай, тетя Таня, не видать тебе моей благодарности.