Текст книги "Открытый урок. Рог изобилия"

Автор книги: Валерий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Это могла быть либо Мила, «просто несчастная баба», которая не вынесла воскресного одиночества и пришла подсобить, либо (что значительно хуже) Вика, «просто хорошая девка», со своим поклонником. Первую легко было нейтрализовать с помощью тостера, который Мила давно уже мечтала увидеть в деле и который из всей компании пока имелся только у нас. А вот с Викой возиться придется исключительно мне. «Просто хорошая девка» обожала затевать острые социологические диспуты, чтобы справа и слева кто-то умно и мужественно рассуждал, а она сидела посредине, закинув ногу на ногу и задумчиво курила крепкие сигареты без фильтра. При этом все ее участие в диспуте ограничивалось одобрительными репликами типа: «Хорошо говорите, ребята. Хорошо. Открытым текстом».

Я открыл входную дверь – и остолбенел. На площадке стояла Анита. Была она в светлом плаще, туго перетянутом поясом, что делало ее похожей на девчонку-школьницу, и только тщательно, волосок к волоску уложенная прическа да еще морщинки у глаз, да еще тонкий грим «под вечерний загар» (впрочем, все это я по памяти, на площадке было слишком темно, чтобы разглядеть такие мелочи) говорили о том, что у этой девчонки может быть школьница дочь. Анита смотрелась как настоящая воскресная гостья, и первой моей мыслью после минуты оцепенения было то, что Лариска сыграла со мной злую шутку и обзвонила всех моих сослуживцев. Впрочем, мысль была дикая: уж если у меня не было ни телефона, ни адреса Аниты, откуда все это могло быть у Лариски?

– Менее подходящего времени я выбрать, конечно, не могла, – заговорила Анита, – но я заходила уже два раза: вас не было дома.

Тут надо было изобразить что-нибудь на лице – типа «ах, какая жалость» или «ну, что за разговоры», но я был настолько ошеломлен, что на такие мимические тонкости был просто неспособен. Я молча отступил на шаг и сделал жалкий приглашающий жест рукой, быть может, даже произнеся при этом «прошу» (мне не хочется об этом даже думать, но это могло быть, не помню, ей-богу), в ответ на что Анита решительно покачала головой.

– Нет, нет, мне только нужно с вами поговорить.

Тут взгляд ее устремился поверх моего плеча, и я понял, что Анита увидела Лариску. В уголках ее губ появилась улыбка, которую я назвал бы улыбкой скорбного превосходства, если бы у меня было время это сформулировать. Но времени не было: я обернулся, Лариска действительно вышла на наши голоса и стояла на повороте коридора, одетая в свое лучшее платье (готов поклясться, что две минуты назад на ней был затрапезный «бутербродный» халатик), выжидающе спокойная и вся такая доброжелательная, что я окончательно пришел в себя. Какое-то время мы были поглощены взаимным разглядыванием: Лариска молча смотрела на Аниту, я – на Лариску, Анита (насколько я мог почувствовать) – на нас обоих в комплексе. Кто-то из нас троих должен был первым подать голос, но, черт возьми, хотел бы я видеть страницу, на которой четко мотивировано, почему это должен был сделать я.

Определенную часть разговора, думаю, есть резон опустить: в любом приличном пособии по развитию устной речи на иностранном языке, вычеркнув провинциальные реверансы: «Нет, нет, вы пришли удивительно вовремя» и «Мы вас ни за что не отпустим» (которыми Лариска пренебрегала), можно прочитать подробное описание аналогичной ситуации. Отмечу только, что женщины назвались «Анна Николаевна» и «просто Лариса», и это очень облегчило мое положение (вариант «Анита» и «Лариса Ивановна» предполагал крайне острый эндшпиль), затем мне был подан плащ, и я был отпущен на улицу без всяких предварительных условий: по выражению лица Лариски было видно, что она сразу и прочно связала мою сегодняшнюю задумчивость с этим странным визитом не непосредственно, а через какое-то недостающее звено. Возможен вопрос: как это удается людям читать такие сложности прямо по выражению лица? Но и ответ напрашивается: если очень подожмет – поднатужишься и прочитаешь. Обыкновенно люди находятся в менее пиковых ситуациях, и их внимание не настолько обострено. Спускаясь по лестнице, я оглянулся и уловил в Ларискином взгляде некоторое даже удовлетворение: она отлично понимала, что по возвращении мне придется-таки «расколоться».

30

Мы вышли с Анитой на улицу. Теплынь была и безветрие; воздух слабо колыхался, если кто-нибудь близко проскальзывал мимо, но таких было мало: основная масса гуляла, соблюдая скорость и рядность. Время, погода и легкий сумрак располагали к тому. Отойдя подальше от дома, мы с Анитой обменялись улыбками. Тут должно было последовать: «А жена у тебя хорошая» или что-нибудь вроде. Но не последовало: значит, дело было серьезное, и я приготовился слушать.

– Лариса знает? – спросила Анита.

Значит, первым словом оказалась все-таки «Лариса».

– О чем именно? – поинтересовался я.

– Ну, о твоем уходе.

– Нет, не знает, – сухо ответил я. В конце концов, это было мое личное дело: я считал, что Лариска может только замутить картину, и без того недостаточно ясную.

– Трудно тебе жить на белом свете, – сказала Анита.

– Да, пожалуй, – согласился я. – Тех, кому легко, не люблю. Не люблю и опасаюсь.

– Меня ты тоже опасаешься? – с насмешкой спросила Анита.

– Тебя нет, – коротко ответил я.

– Тогда почему же ты со мной не посоветовался?

– Прежде чем что? – спросил я.

– Прежде чем ломать дрова.

– Видишь ли, Анита, – сказал я как можно мягче, – ты, наверно, не совсем в курсе дела…

– Нет, я в курсе дела, – перебила меня Анита. – Ваня мне все рассказал.

– Ваня? – я остановился в недоумении.

Анита тоже остановилась, посмотрела на меня удивленно – и смутилась.

– Я хотела сказать «Иван Корнеевич», – проговорила она, покраснев.

Тут как раз включили уличный свет… а может быть, я что-нибудь путаю: для света было еще рановато. Не знаю, сумею ли объяснить, но я впервые увидел Аниту не как элемент своего видения мира, а как человека, стоящего рядом. Мы говорим «Мона Лиза» и вспоминаем болезненную улыбку, скорбный взгляд, простодушный овал лица. Этого нам довольно, с этим наш мир достаточно полон. А вообразите, что она стоит рядом, коренастая женщина с толстыми надбровьями, с глубокими оспинами на узком маломощном лбу. У нее жирная кожа, левая щека судорожно сведена, и оттого, когда она говорит, в правом углу рта видны мелкие зубы. Она жалуется на головную боль, особенно здесь, в переносице: ужасные головные боли, от которых останавливаются глаза… А теперь попробуйте вернуться к тому первоначальному образу: особого усилия не потребуется, но все-таки лучше, если репродукция окажется под рукой. Примерно так случилось и со мной: за одно мгновение моя Анита превратилась в усталую женщину с больными ногами (я отчетливо видел, что ей трудно стоять), с сухими редкими волосами, с увядшей кожей. На такую женщину можно прикрикнуть, когда вы заняты работой, а она молча подходит сзади и заглядывает через плечо… можно, раздражившись, сказать ей: «Послушай, не могла бы ты выглядеть получше – хотя бы сегодня, ради меня?», и она покорно ответит «постараюсь» тусклым голосом, в котором подавленная гордость, и смирение, и обида, и много чего еще…

– Я слушаю тебя, – сказал я Аните, – так что же рассказал тебе Ваня?

Вместо ответа Анита расстегнула свою сумочку, достала оттуда сложенное вчетверо мое заявление и протянула мне. Я машинально взял его, развернул, скомкал, сунул в карман.

– Так вот, – сказал я, – передай своему Ване…

Я был не в себе и плохо представлял, что именно я говорю. И все же у меня хватило чутья посмотреть на Аниту и умолкнуть на полуслове. Анита стояла, отвернув от меня свое лицо, и бледно улыбалась.

– Ну-ну, – проговорила она после паузы, – так что же я должна передать своему Ване?

– Прости, Анита, – буркнул я, сконфузившись. – Может быть, я излишне резок…

– Ты никогда не бываешь излишне резок, Сережа, – ровным голосом сказала Анита, по-прежнему глядя в сторону. – Ты полагаешь, что я играю в этой истории жалкую роль, и разговариваешь соответственно. Что ж, по-своему, может быть, ты и прав. Но напрасно ты думаешь, что он меня прислал: ты плохо его знаешь. Он ведь даже и не подозревал, что ты существуешь. Это я посоветовала ему обратить на тебя внимание – давно еще, до твоей злополучной поездки в К***, которая все испортила. И пришла я сама, по своей инициативе.

– Зачем? – хмуро спросил я.

– Я пришла попросить тебя, Сережа, – Анита посмотрела мне в лицо, и голос ее дрогнул. – Я пришла попросить тебя, чтобы ты не связывал себе руки словом. Все равно тебе придется остаться, другого выхода нет. Кстати, Рапов кланяется тебе и приносит свои извинения: он, как ему кажется, немного погорячился. Завтра он передаст тебе дела, и ты будешь временно исполнять обязанности: старику надо всерьез заняться своим здоровьем. А дальше будет видно.

– Ничего не будет видно, Анита, – твердо сказал я. – Я не могу остаться после всего, что произошло, и ты отлично это знаешь.

– Хорошо, – проговорила Анита. – Дело твое. Но если ты думаешь, что к тебе явятся депутации от всех сословий, ты ошибаешься. Ребята очень на тебя обижены и упрашивать не станут. Ты сам загнал себя в угол.

– А почему ты решила; что я жду депутаций? – спросил я со злостью.

– Меня-то ждал? – сказала Анита и улыбнулась.

Я молчал. В самом деле, все эти два дня я только и мечтал, чтобы кто-нибудь пришел и помог мне выпутаться.

– Вот видишь, Сережа, – Анита взяла меня за руку, – ты меня ждал, и я пришла. А больше никто не придет. Это твоя последняя возможность. Сережа, милый, попробуй себя перебороть.

– Ради чего? – спросил я тоскливо.

– Ради ребят, которых ты бросил на произвол судьбы. А в чем они виноваты? Разве они не старались? же тебя любят, Сережа. Сядем все вместе, придумаем что-нибудь. Ведь то, что ты предлагал Ивану Корнеевичу, это абсурд, этого никогда не будет! Надо найти выход, Сережа.

– Но почему выход должен искать именно я?

– Потому что я тебя об этом прошу, – ласково сказала Анита. – Разве это для тебя ничего не значит?

– Ну хорошо, – сказал я с отчаянием, – я стану ВрИО, ИО, членом-корреспондентом, президентом Академии наук. Но ты-то, ты-то что будешь иметь?

– Я ничего, – просто сказала Анита. – Ване будет спокойнее. У него нет времени вникать в противоречия твоей натуры. А у меня есть. Я тебя достаточно хорошо знаю.

Я смотрел на нее – и не верил своим глазам. Старость, усталость, подавленность, так огорчившие меня всего лишь пять минут назад, – куда все это девалось? Передо мной стояла разбитная девчонка, чуть-чуть побольше испытавшая в жизни, чем следовало, но не утратившая непосредственности и сознания своей красоты. Что значит подавить человека! Почувствовав свою силу, Анита воспряла духом, и разговор наш, по-моему, казался ей все более забавным и все менее нужным.

– Заговорилась я с тобой, – сказала она, посмотрев на часы. – Ну думай, Сереженька, думай. И помни, что от. твоего решения зависит судьба шестерых человек.

– И Ванино спокойствие, – добавил я.

– И Ванино спокойствие, – лукаво взглянув на меня, сказала Анита. – А что? Не так уж и мало. Я бы на твоем месте не колебалась. Поговори с Ларисой: интересно, что она тебе посоветует. И главное, надо больше думать о людях.

– Действительно, – сказал я с насмешкой. – И как мне это в голову не пришло?

– Ну ладно, пока. Привет Ларисе!

Анита помахала мне рукой и скрылась в вестибюле метро, к которому мы, оказывается, уже подошли. А я, естественно, остался один.

31

Уходил я впопыхах, без ключа и, когда вернулся, не мог дозвониться минут, наверно, пятнадцать. Лариска скорее всего не слышала: у нее был в самом разгаре прием. А на соседей я особенно и не рассчитывал. Наконец Стефочка сжалилась и впустила меня в квартиру.

– Вы? – произнесла она, подняв свои соболиные польские брови. – А я была уверена…

Но по лицу ее, по жадно любопытному взгляду было видно, что ни в чем таком она вовсе не была уверена, что мое отсутствие замечено в квартире и соответствующим образом квалифицировано. Забавно, подумал я, ты наглухо зашториваешь окна, а любопытство лезет к тебе через дверь.

Дверь нашей комнаты была плотно прикрыта, но все равно от нее по коридору распространялись волны легкого хмеля и праздничного бормотания. На кухне стояла, скрестив руки на груди, пани Яновская. В полном одиночестве, без всякой видимой цели. Прямо напротив нашей двери. Другая дама на ее месте смутилась бы, но пани Яновская была выше таких психологических тонкостей.

– У вашей Ларисы, – сказала она мне, улыбнувшись, – поразительное самообладание. Такую жену надо уметь любить!

– Вы полагаете? – машинально спросил я и вошел в нашу комнату.

– Ну наконец-то! – сказала мне Лариска, выходя из «дамской зоны». Я понял, что она отлично слышала мои звонки, но в ее положении было разумнее не суетиться. – Горе ты мое. Не мог выбрать лучшего места, чем стоять у входа в метро?

– Да, да, Сереженька, – подала голос из-за ширмы «та еще подруга» Лена. – Мы все тебя засекли и теперь ждем твоих объяснений.

«Та еще подруга» была единственной, кто, кроме Лариски, обратил внимание на мой приход. Тут только я по достоинству оценил преимущества деления на «зоны». Гостиная зона была пуста. В мужской зоне неутомимый Анатолий нейтрализовал «просто хорошую девку» Вику, которая на сей раз явилась, как я понял, одна, и с помощью двух мужей, Тамаркиного и Ленкиного, вел острый социологический диспут, говоря преимущественно открытым текстом, что Вика время от времени констатировала. Интимная же зона была занята «просто несчастной бабой», которая оживленно беседовала с незнакомым мне пожилым человеком цыганской наружности по имени Ги-ви (что я узнал только тогда, когда все гости уже разошлись).

А возле трюмо, в дамской зоне, вполголоса разговаривали и пересмеивались «роковая подруга» Маринка и «близкая подруга» Тамарка: обе они, по разным, конечно, причинам, мое появление игнорировали. Маринка – потому, что считала меня «тупиковой личностью», Тамарка – из солидарности с моей женой.

Верхний свет в комнате был погашен, горели только зональные бра и светильники.

– Видишь ли, Лена, – сказал я, перебросив плащ через ближайшую ширму, – видишь ли, Лена, я уже далеко не в том возрасте, когда прячутся по подъездам. Кроме того, от вас мне нечего скрывать.

– Бедная Лариска, – со вздохом произнесла «та еще подруга» и, подойдя к моей жене, обняла ее за плечи. Мы с Лариской переглянулись, и, убедившись, что никакого напряжения нет, я обеспечил себя вином, бутербродом трапециевидной формы и со всем этим направился в мужскую зону.

Анатолий работал на телевидении, вел какой-то там конкурс или викторину типа «Эй, ухнем» и, я думаю, тайно гордился тем, что его в лицо знают добрые пятьдесят миллионов человек. Это не мешало ему, однако, издеваться над своими, как он выражался, «клиентами», над их стремлением при каждом удобном случае «сунуться в камеру» и помахать рукой мамочке, папочке, любимой девушке, просто всем людям доброй воли.

Любимой темой Анатолия были «ляпы», якобы возникающие на каждой передаче: один клиент, возомнив, махнул рукой на отрепетированный сценарий, пошел в импровизацию, и треть передачи превратилась в «студень», другой сбрил усы, которые были на нем неделю назад, когда записывалась первая половина программы, и это обнаружилось после окончательного монтажа… Или еще так: на глазах миллионов клиент переходит из одной комнаты в другую и появляется там в совершенно ином костюме и со ссадиной на щеке, да еще отчетливо прихрамывает. Не объяснишь же всем и каждому, что за секунду экранного времени произошло ЧП: товарищ зацепился за провод, упал, опрокинул декорацию, порвал штаны, съездил домой, переоделся и вернулся в полной уверенности, что готов для продолжения передачи.

Я убежден был, что Анатолий нахально врет: ничего подобного там у него на ТВ не случалось, а случались другие, значительно более забавные вещи, но оценить их прелесть мог только тот, кому не надо ничего объяснять. Ложь с объяснениями невыносима, Анатолий мог этого и не понимать, но чутьем улавливал, и потому рассказывал лишь такие байки, которых от него ждали.

Но сегодня Анатолию не выпало возможности блеснуть своим профессиональным цинизмом: Вика упрямо тащила его в дебри социологического диспута, и к моменту моего появления Анатолий уже изрядно притомился.

– Слушай, – сказал он мне жалобно, – чего от меня хочет эта женщина? Зачем вы ее на меня натравили? Она требует, чтобы я ушел с телевидения…

– …которое ты так презираешь, – осуждающе добавила Вика.

– Ну презираю, и что? В конце концов, каждый хочет хоть раз в жизни выйти на голубой экран. Это общественная потребность, и я на нее работаю.

– Во-первых, далеко не каждый, – сухо сказала Вика. – Я, например…

– Ох, Вика, врешь, – перебил ее я. – Кстати, Анатолий, тебе не нужна напарница, которая великолепно владеет собой?

Все засмеялись.

– Вы грубое неумное мужичье, – сказала нам «просто хорошая девка» и с независимым видом покинула мужскую половину.

– Ну как там твой электронный спрут? – спросил меня Ленкин муж, который по вполне естественным причинам меня недолюбливал. – Далеко протянул свои щупальца?

– Во всяком случае, переводчики скоро начнут вымирать, – ответил я, помня о том, что этот человек монополизировал перевод Сименона. Язык он, конечно, знал в совершенстве, этого у него нельзя было отнять. – Особенно те, которые поставляют нам зарубежные детективы.

– Это еще почему?

– Да потому, что словарь детективов достаточно ограничен, и машина переводит их прямо с листа, без какой-либо предварительной обработки. Вообще на детективах мы обкатываем машинную логику.

– Да, приятель, – насмешливо сказал Анатолий, – плохи твои дела.

– Не беда, перебьемся, – проговорил со значением Ленкин муж, пристально глядя мне в лицо. – Лучше уметь, чем иметь.

Я не ответил на этот, неуклюжий выпад. Я молча поднял свой фужер, отхлебнул из него и начал заедать вино бутербродом. Чувствовал я себя, надо сказать, прескверно. Все лицо у меня горело, глаза слезились, как будто я полдня простоял на пыльном ветру. И не то что пить и есть, мне дышать не хотелось, честное слово.

– А это… как его, – Тамаркин муж, бывший спортсмен, ныне просто толстяк, заворочался в своем кресле, – а сама машина может сочинять детективы?

– Может, – не моргнув глазом ответил я.

– На всех языках? – простодушно удивился толстяк.

– Нет, пока только на ФОРТРАНЕ. Советую всем, пока не поздно, начать изучать ФОРТРАН. Язык будущего, можете мне поверить. Во всех приличных домах теперь принято говорить на ФОРТРАНЕ.

– Это что, вроде эсперанто? – спросил Анатолий.

Я молча кивнул, энергично жуя. ФОРТРАН похож на эсперанто не больше, чем полупроводник на жужелицу. ФОРТРАН – это математический язык высокого уровня, и говорить на нем так же сложно, как, скажем, испускать гамма-лучи. В данной компании вряд ли кто мог оценить мою шутку по достоинству, и я наслаждался ею в одиночестве, продолжая прихлебывать вино.

– Да, черт возьми, – сказал Анатолий, – завидую я тебе. Мужскую ты выбрал работу…

– Любая работа может быть мужской, – вмешалась Маринка, которая, оказывается, давно уже стояла у ширмы за моей спиной, прислушиваясь к нашему разговору, – если она по-мужски делается. Кстати, Сережа, – если память меня не подводит, «роковая подруга» назвала меня по имени впервые, – кстати, Сережа, эта девушка, с которой ты так оживленно беседовал, она что, большое у вас начальство?

– Да нет, не сказал бы, – ответил я уклончиво. – А в чем дело?

– Так мне показалось, – безразлично проговорила Маринка, – уж очень сурово она тебя отчитывала. Как провинившегося мальчишку. Не всякий мужчина стерпел бы такой менторский тон.

Все было понятно: «роковая подруга» решила, что мой авторитет на сегодня неоправданно вырос, и, поскольку, это противоречило ее видению мира, Маринка вносила в разговор свои коррективы. «Роковой подруге» нужно было, чтобы все женщины вокруг нее были несчастны, мужчины жалки, и чтобы только она одна блистала своим собственным, неотраженным светом. До сих пор ей никто не мешал, а Лариска даже непроизвольно на это работала, но сегодня в «дамской зоне», видимо, слишком много говорили обо мне, и «роковая подруга» почувствовала себя глубоко уязвленной.

– Скорее так, – возразил я. – Не от всякой женщины можно стерпеть такой менторский тон.

– Н-да? – произнесла Маринка, и я понял, что она не нашлась, как ответить.

– Мне кажется, – выступила вперед «близкая подруга» Тамара, – что Сережа находится на пороге какого-то важного решения.

– Мне самому так кажется, – честно признался я.

– Может быть, Сережа все-таки приоткроет завесу таинственности? – спросила «та еще подруга» Лена, подойдя в обнимку с моей Лариской. – Ну, хоть чуть-чуть?

– Смотрите-ка, да это женское наступление! – засмеялся Анатолий. – Ну, Серега, держись.

– А что? – спросила Лена. – Что тут такого странного? В конце концов, мы все здесь близкие подруги и имеем право знать, что происходит.

– Тебе, конечно, больше всех надо, – сказал ее муж, встал и вышел из комнаты.

Я посмотрел на Лариску: подстроено? Она чуть-чуть улыбнулась и молча покачала головой.

– Дело в том, – сказал я, – дело в том, что меня совершенно неожиданно назначили главнокомандующим. Я, признаться, смутился…

– …вышел в халате, – со смехом подхватил Анатолий.

– Да-да, это прямо из твоего конкурса. Так вот, я смутился, вышел в халате и категорически отказался.

– Из каких же соображений? – спросила Маринка.

– Не рожден повелевать, сударыня, – галантно ответил я. – Рядовой исполнитель по призванию, о чем глубоко сожалею.

32

– Это правда? – спросила у меня Лариска, когда гости разбрелись по домам и мы остались одни. Впрочем, «одни» – не то слово: за-ширмой в интимной зоне, не подозревая об окончании вечера, по-прежнему оживленно беседовали «просто несчастная баба» и ее незнакомец южанин. Судя по отрывочным фразам, которые до нас долетали, беседа их прошла уже через стадию «а вот я однажды…» и находилась на уровне сверки понятий: «Вот я тоже так думаю, что подлость – это когда…» Сочетание голосов, приглушенного контральто и хрипловатого баса, было на редкость благоприятным. Мы не собирались пока тревожить эту пару: возможно, на наших глазах налаживалась личная жизнь двух немолодых и, наверное, одиноких людей. Перемигнувшись с Лариской, мы даже смирились с мыслью, что нам придется приютить эту пару на ночь (естественно, в разных углах), но никаких заявок из-за ширмы пока не поступало. Возможно, «несчастная баба» даже не рассчитывала на такой вариант: что ж, тем более не было оснований их выпроваживать, пусть люди поговорят от души.

– Так это правда – все, что ты здесь наплел?

– Нет, разумеется, – ответил я, – хорош бы я тут был со своей правдой.

– В таком случае ты на редкость красиво извернулся, – сказала Лариска с неудовольствием: ей не нравилось, когда я удачно лгал, а неудачное мое вранье приводило ее в умиление. – Может быть, ты скажешь мне наконец, что у вас там происходит?

Я вкратце изложил ей суть проблемы. Как я и ожидал, Лариска отнеслась к моим терзаниям довольно спокойно. Она одобрила все мои действия, включая заявление об уходе («Пусть повертятся, пусть!» – сказала она удовлетворенно), а по поводу моей тяги к самооправданию заметила, что жить надо чуть-чуть попроще.

– Люди делятся на лидеров и функционеров, Сережа. И, нравится тебе это или не нравится, ты не функционер. Ты прирожденный лидер, Сережа, это от бога, и в этом ты совершенно не виноват. Они тебя не отпустят, можешь не волноваться. Ты нужен им позарез. Я это сразу поняла, когда увидела твою Аниту. Но, что касается ответственности, ответственности на себя пока не бери. Пусть сами заказывают эту дурацкую электронику – как ты ее там называешь? машинный комплекс? Вот-вот. Пускай помучаются с этим комплексом: сиди и смотри. А вот когда они убедятся, что ты был прав, вот тогда и придет твое время.

Лариска рассуждала, все больше увлекаясь, и перебивать ее в эту минуту было все равно что ударить ребенка, поэтому я слушал ее и молчал. Ну как ей было объяснить, что я так жить не умею, что я привык за все отвечать. За все. Сам. Один. Лариска говорила так миролюбиво, так хвалила мое поведение («Ты безукоризненно вел себя: честно, с достоинством, по-мужски!»), что ей почти удалось меня ублажить. Правда, миролюбия ее хватило ненадолго: пошли упреки в скрытности, в замкнутости, в недоверчивости, в подозрительности («Ты был уверен, что я тебя стану подталкивать под локоть: берись, берись! Плохо же ты обо мне думаешь!»), и от цепной реакции претензий Лариску удержали два не зависевших от меня обстоятельства: присутствие в комнате посторонних и, как ни странно, судьба Аниты, которая Лариску чрезвычайно заинтересовала. «А дети у них есть? А почему же он?.. А почему же она?.. Странно, однако, что… А внешне это никак?..» – Лариска вновь и вновь возвращалась к этой теме, затаив дыхание выслушивала мой ответ и, покачивая головой, произносила: «Бедная, бедная…»

Естественно, при таких обстоятельствах наладить ссору нам не удалось, и наконец, усталые, но довольные, мы начали собирать посуду и выносить ее на кухню для мытья.

33

На кухне была одна только Марья Ивановна: Яновские уже улеглись. Я вежливо спросил у старушки, как она погуляла. В ответ Марья Ивановна расплакалась. Оказалось, что ее жестоко, кровно обидели. Яновские, желая восстановить мир в квартире, предложили оплатить ремонт «общих мест» сами, без ее участия, с нами пополам.

– Что я, нищенка какая-нибудь? – плача, повторяла она. – Что у меня, гордости нету? Унизить хотите, а потом попрекать тремя рублями да надсмехаться.

Я начал было уговаривать Марью Ивановну, но она, вообразив, что я перед ней извиняюсь, ожесточилась, начала кричать тонким голосом: «А, вы такие, такие!..» – и вдруг проворно сунула мне в нагрудный карман пиджака скомканную трехрублевку и со словами: «Да нате, подавитесь!» – ушла. У меня создалось впечатление, что она и разговор-то со мной затеяла только для того, чтобы эту трехрублевку всучить.

– Что, получил? – злорадно сказала мне Лариска. – Прекрасная иллюстрация! Прекрасная. И все-то ты совестью маешься, и перед всеми-то ты виноват.

Я ничего не ответил; на сегодня с меня было более чем достаточно.

Когда мы с Лариской вернулись к себе, мы увидели, что окно нашей комнаты распахнуто настежь, ширмы все сложены и поставлены к стенке, а немолодая пара исчезла.

– Что за черт? – выругался я. Лариска засмеялась.

Да ничего особенного. Очнулись, устыдились и по-английски сбежали. Люди-то в возрасте.

– А окно зачем открыли?

– Чтобы табачный дым вышел. Да что с тобой, Сережка?

Я подошел к окну, выглянул на улицу.

– Ничего, – пробормотал я, – ничего… И потер рукою лоб.

– Выпил лишнего, может быть?

– Да нет, что ты… Странно все это…

– Что «все»? – обеспокоилась Лариска. Она включила верхний свет, подошла ко мне, взяла за плечи, заглянула в лицо, то есть проделала все то, что в таких случаях полагалось.

Это ничего, – уверенно сказала она после паузы. – Это скоро пройдет.

–

34

Часов до трех утра я не мог заснуть. То окно казалось недостаточно плотно занавешенным, то дверь приоткрытой. Я старался думать о таких пустяках, чтобы не думать о главном – о том, что мне делать завтра…

Наконец мне надоело мучиться и метаться на подушке. Я вспомнил о роге изобилия, отыскал его на потолке в необычном месте и стал пристально на него смотреть. Долго-долго рог не шевелился, потом вдруг раковина его приоткрылась, и белое алебастровое яблоко с глухим стуком упало к нам на постель. За ним из рога вылезла тяжелая виноградная гроздь. Белая, сухо пылящая мелом, она долго висела на потолке, позванивая ягодкой о ягодку… потом, очевидно, упала, но, как это случилось, я уже не видел. Я уже спал.