Текст книги "Повести"

Автор книги: Валерий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Валерий Алексеев

Открытый урок

Рог Изобилия

Валерий Алексеев

Открытый урок

Открытый урок

1

У дверей общежития произошла первая заминка.

Ну что ты, Кирилл, в самом деле! – сказала Катя и рассердилась. – Куда ты меня ведешь? Еще подумают что-нибудь.

Не подумают! – ответил Кирилл уверенно. – На третий этаж – другое дело, там женское общежитие, у них свой, особый пост. В мужское вход свободный, пропустят. Идем.

Должно быть, он сказал что-то не то, потому что Катя не двигалась с места. Скорее всего ее напугало слово «мужское». Действительно, звучало оно несколько диковато.

– Да ну, не пойду! – сказала Катя гневно и отступила на одну ступеньку вниз. Так они стояли некоторое время – Кирилл вверху, Катя чуть ниже, мимо них проходили ребята, кто-то окликнул Кирилла, он махнул в ответ рукой: а, не до тебя, ступай.

До сих пор все шло хорошо: гуляли, замерзли, промочили ноги – сапог у Кати не было, а снег в этом году выпал рано, выпал и тут же раскис, и ходить по этой жиже без сапог оказалось то же, что босиком. И ничего, кроме заботы, не было у Кирилла в голосе, когда он предложил зайти к нему в общежитие хотя бы на полчаса. Поэтому заминка на самой последней ступеньке застала его врасплох.

– Согреемся – и уйдем, – пробормотал он без особой надежды, и тут что-то изменилось: по-видимому, Катя поняла, что спорить здесь, у входа, нелепо. Кирилл угадал это в ее глазах, взял за руку, и она спокойно пошла за ним.

В вестибюле у прохода на лестницу сидела за столиком грузная женщина в толстом сером платке. Перед нею стоял и что-то доказывал долговязый парень с первого курса физмата. В стороне, потупясь, ожидала исхода разговора девушка с тетрадкой в руке.

Не пущу, и все! – категорически говорила женщина. – Не знаю я ее, в глаза не видела. Не живет она тут, не морочьте мне голову.

Вы мне за это ответите! – кипятился парень. – Вы мне срываете шефство! У нее хвосты с прошлого года!

Знаю я эти хвосты, – невозмутимо отвечала женщина.

Кирилл боялся, что Катя вырвет руку и убежит, но она даже не замедлила шага. Так они и прошли между распаленным физматчиком и столиком дежурной.

Превышаете, Анна Семеновна! – укоризненно сказал Кирилл.

С вами да не превышать! – ответила дежурная. Она бегло взглянула на Катю, хотела что-то сказать, но в этот момент к ней снова подступил долговязый.

Таких законов нет – не пропускать! – проговорил он запальчиво. – Вы мне законы покажите!

Ах, ты о законах! – весело и как бы даже обрадованно сказала Анна Семеновна. – Ну-ну, давай о законах поговорим!

Парень опешил. Он растерянно посмотрел на лестницу, по которой не спеша поднимались Кирилл и Катя, и тут его спутница подала тоненький голос:

А этих почему пропустили?

Ах ты мурзилка! – удивилась Анна Семеновна. – Да через твоего дурачка и пропустила. Не заговори он меня – ни за что бы не прошли.

2

– Ну! – строго сказала Катя, остановившись на лестничной площадке. – Очень красиво, правда?

И усмехнулась. Кирилл смотрел на нее не отвечая.

– Имей в виду, – сказала Катя, – если у тебя в комнате никого не окажется, я поворачиваюсь и ухожу.

Тут мимо них, торопясь и перескакивая через ступеньки, пробежал долговязый со своей подружкой.

Нахальство – второе счастье, – буркнул он, не останавливаясь.

А глупость – первое, – в тон ему ответил Кирилл.

Девушка на них не взглянула. Кирилл машинально отметил, что она была в высоких сапогах, и повел Катю по длинному, тускло освещенному коридору. В коридоре явственно пахло жареной колбасой, а к этому царскому запаху примешивались унылые ароматы холодного буфета, черствых булочек и подкисающего крюшона. А если внюхиваться, можно было различить еще и прохладный запах свежего постельного белья: сегодня как раз производили смену. Катя шла за Кириллом и беспокойно поводила своим остреньким носиком. В нескольких местах коридор имел ниши, и в этих нишах сидели курильщики. При подходе к ним Кирилл убыстрял шаги.

– Долго еще идти? – стараясь не отставать от Кирилла, громким шепотом спросила Катя.

Кирилл ничего не ответил, он явно не хотел задерживаться.

На дверях висели картинки, открытки, устрашающие таблички с надписями: «Человеческий кроссворд», «Осторожно: злая собака» (с переводом на латынь; «Кавэ канем»), «Ярославские ребята», «Постучался – уходи», «Съестное складывать у входа слева» и так далее в том же роде. Сколько комендант ни ярился, сколько ни соскребал эти таблички с дверей, они вновь и вновь появлялись.

У одной из дверей Кирилл остановился так неожиданно, что Катя на него натолкнулась.

Здесь? – спросила она снова шепотом. Кирилл молча кивнул. Он достал из кармана ключ на витом проводке, и вдруг рука его остановилась на полпути. В левом верхнем углу он увидел открытку, повернутую цветной стороной наружу. Это был знак, что в комнате люди. Самохин мог забыть перевесить открытку, к тому же за дверью было тихо, но Кирилл растерялся. Катя заметила это и некоторое время стояла молча. Потом она спросила:

А что это значит: «Ноль плюс единица плюс корень из минус единицы»?

Такая надпись была сделана карандашом посредине двери, и Кирилл настолько к ней привык, что перестал замечать.

– Это? – переспросил он вполголоса. – Наша формула. Ноль – это я, единица – Самохин, а еще один товарищ у нас в комнате значится, но не живет, – корень из минус единицы.

– За что ж тебя в нули определили?

Для простоты, – коротко ответил Кирилл. Он все еще медлил с ключом в руках, прислушиваясь. Наконец решился, толкнул дверь плечом, и она неожиданно легко открылась.

Видишь, как просто, – сказала Катя и вошла первая.

3

– Пардон, – Самохин сбросил ноги с кровати, но встать не встал – так и остался полулежать, сообразив, должно быть, на полдороге, что не ему просить извинения, а тем, кто врывается без стука да еще пропускает вперед гостей. – Накладочка, – сказал он с усмешкой Кириллу, заметно поскучневшему лицом.

Впрочем, Кирилл тут же подавил свое разочарование и, бросив насколько мог дружелюбно: «Лежишь, вельожа?» – принялся помогать Кате снимать пальто.

– Фельдъегеря вперед посылать надо, – заметил Самохин и встал, попав одной ногой в ботинок, а другою наступив поперек.

Самохин был крупный белобрысый мужчина с большими залысинами на крутом лбу. По множеству тетрадей, мелко исписанных карточек, которые лежали на его кровати и на полу, а также по раскрытому проигрывателю, стоявшему у изголовья с пластинкой наготове, видно было, что он расположился надолго. Но вот одет для этого он был явно неподходяще: при белой, правда, застиранной сорочке, при галстуке, запонках и в наглаженных брюках валяться на постели было, должно быть, неудобно.

Мы ненадолго, – сказала Катя.

Я понимаю, – бегло взглянул на нее Самохин и, сняв с проигрывателя пластинку, бережно опустил в конверт.

Трогать здесь ничего нельзя, – сказал он, обращаясь уже к Кириллу. – По кучкам разложено, головой отвечаешь.

Все будет как в музее, – ответил Кирилл, по-прежнему топчась у дверей. Катя обернулась, заметила по его лицу, что он смущен, и ей это очень не понравилось.

С чего это вы взяли, что нам мешают ваши бумажки? – спросила она задиристо. На этот раз она была удостоена более внимательного взгляда. Самохин смотрел не пристально, вроде бы даже полусонно, но Кате сделалось не по себе. Однако она закончила: – А ко всему прочему, то, что вы так поспешно уходите, выглядит некрасиво. Имейте в виду, что, если вы уйдете, мы тоже уйдем.

Это уж как вам будет угодно. – Поставив ногу на стул, Самохин зашнуровывал ботинок.

Фактически получается, что вы меня выталкиваете на улицу, – добавила Катя.

И правда, Сам, – с жаром подхватил Кирилл, что за дурацкие церемонии? Ты ставишь нас в нелепое положение.

Избави бог, – сказал Самохин и повернулся к Кате.

Уж не хотите ли вы сказать, девушка, что пришли сюда специально, чтобы со мной познакомиться?

Нет, я пришла сюда погреться. Но ваше присутствие мне не помешает.

Спасибо.

А вот отсутствие помешает. Мне будет неловко.

Кирюш, тебе тоже будет неловко? – спросил Самохин.

Кирилл кивнул.

– Ах вы милые мои. Бегу за пивом. Кирилл вышел следом за Самохиным.

Ну что? – отойдя от двери, сказал Самохин. – У меня завтра открытый урок, я только расположился а ты вон мне какую адскую машину представил.

А что, ничего? – осторожно спросил Кирилл.

Дык перст судьбы, – уклончиво ответил Самохин. – Разве ж мы выбираем? Ну старик, не обессудь, а я буду вести себя так, как считаю нужным.

Да ты по-другому и не умеешь, – уныло сказал Кирилл.

Это точно, – подтвердил Самохин, – сидите смирно, я через пять минут приду.

И, тяжело ступая, зашагал по коридору.

4

Катя сидела на стуле спиной к двери и, поставив босые ноги на батарею, грелась. Туфли ее, совершенно раскисшие и потемневшие от сырости и снаружи и внутри, стояли у входа.

– Нахал твой Самохин, – сказала она, не оборачиваясь. – Он что, кого-нибудь ждал?

Кирилл наморщил лоб, соображая.

А, это ты о галстуке. Самохин у нас мужик со странностями.

Почему? – Катя обернулась. Кирилл сидел на краешке своей кровати, в почтительном отдалении, и это выглядело очень трогательно. – Я вижу, ты его боишься.

С чего ты взяла? – Кирилл почувствовал себя задетым. – Такой же студент, как и я, только с другого факультета. Ну положим, я не так знаменит, обо мне многотиражки не пишут.

А чем он знаменит? – спросила Катя и встала.

Ну как тебе сказать. Он бог у них на филфаке. Ему индивидуальные спецкурсы читают. На практику в школу к нему пол-института бегает. Ну надо сказать, и вкалывает он прилично. Смотри, всю комнату карточками засорил. И так перед каждым уроком.

А что за уроки? – спросила Катя, подходя к кровати Самохина.

Литература. Сейчас Блока со своим классом проходит. Он меня зтим Блоком замучил.

А мне нравится Блок, – задумчиво проговорила Катя. – Холодный такой, спокойный.

Кирилл быстро взглянул на нее и надолго умолк. Минут десять он сидел, понурив голову, и тихо злился, а Катя ходила по комнате без цели, касаясь рукой то одного, то другого предмета. Наконец она снова остановилась у кровати Самохина и стала бережно брать и просматривать его карточки с записями, оглядываясь иногда на Кирилла с укоризной: эх ты, дурачок, дурачок...

– Думаю, не надо твоему Самохину говорить, что я в школе учусь, – сказала она вдруг. – Ему будет неловко.

Кирилл удивленно поднял брови, но, поразмыслив, согласился.

Скажи ему, что я работаю в лаборатории лаборанткой, – посоветовала Катя. – Если, конечно, зайдет разговор. Можешь не сомневаться: я выговариваю эти слова правильно.

Слушай-ка... – тоскливо сказал Кирилл. – А может, пойдем погуляем?

– Надо Самохина дождаться, – серьезно ответила Катя.

Зачем тебе Самохин? – с раздражением спросил Кирилл.

Я, может быть, пива хочу.

Жди, принесет он тебе пива, – буркнул Кирилл и снова прочно умолк.

5

Вернулся Самохин действительно не скоро.

Когда дверь открылась, Катя сосредоточилась: она опасалась подмигиваний, шуточек, намеков. Но Самохин оказался на высоте. Бросив взгляд на Кирилла (Катю он не считал нужным замечать), молча вынул из карманов своего широкого поношенного пальто две бутылки, поставил их на стол и начал торопливо раздеваться. Ходил он без шапки, хохолок на его крутом лбу был в капельках растаявшего снега.

Однако долго ты, – заметил Кирилл. Они с Катей сидели в разных концах комнаты и держались несколько напряженно. – Самому, наверно, пиво пришлось гнать?

Я думал, вы ушли, – нехотя ответил Самохин. – И потому не спешил.

Он подошел к своей кровати, дотронулся до карточек.

Так я и знал. Кому-то понадобилось перекладывать с места на место.

Мне понадобилось, – сказала Катя.

Самохин поднял голову, внимательно на нее посмотрел.

– А, – произнес он, – вот оно что. Ну давайте веселиться.

Кирилл поспешно открыл обе бутылки о край стола, на горлышко одной надел стакан и протянул Самохину, из другой налил Кате. Третьего стакана, конечно, не было.

– Да это ж не пиво, – понюхав, сказал он разочарованно.

– А где я вам пива возьму? – ответил Самохин. – Водичка, а какая, не знаю. Наклейки наша Маруся снимает. Хочешь – пей, хочешь – лей.

Выпили. Кирилл закурил, Катя тоже протянула руку за сигаретой.

Да, я хочу вас предупредить, – сказал Самохин, разглядывая свой стакан на свет, – через полчаса чтоб вашего духу здесь не было.

Комендантский час? – спросила Катя, закуривая.

Нет. Завтра у меня открытый урок, директор школы явится, и надо кое-что отрепетировать.

Как перед спектаклем?

Как перед спектаклем.

Самохин посмотрел на нее и вдруг спросил:

– Послушайте, девушка, а вы в каком классе? Катя поперхнулась дымом и закашлялась.

Она работает в лаборатории, – мрачно сказал Кирилл.

Ты помолчи, – прервал его Самохин.

В десятом, – сказала Катя и, подойдя к столу, раздавила сигарету о спичечный коробок. – Извините.

Послушай, учитель, – возмутился Кирилл, – может, не будешь давить на психику?

Самохин пропустил его слова мимо ушей. Он тяжело сел на свою кровать, положил руки на колени.

Блока прошли уже? – спросил он у Кати.

Давным-давно.

Сколько сидели?

Два урока.

Быстро вы его... – Самохин хмыкнул, порылся в своих карточках, что-то нашел, еще раз хмыкнул.

А вы? – спросила Катя.

Думаю, уроков пять... или шесть, – неторопливо ответил Самохин.

Это он так, мечтает, – сказал Кирилл. – Будь его воля, он бы целый год им занимался. Бодливой корове бог рог не дает.

Это точно, – сказал Самохин и, посмотрев на Катю, потребовал: – Ну читайте.

А что читать? – растерялась Катя.

Что помните.

Катя подняла глаза, посмотрела в потолок, пошевелила губами и довольно сносно прочла «О доблестях, о подвигах, о славе...».

Ага, – сказал Самохин, когда она кончила. – Ну это кстати, что вы пришли. Я тут на вас кое-что опробую.

А что же ты ей отметку не поставил? – с насмешкой спросил Кирилл. – Ни один ответ не должен остатьсябез отметки.

Ты вот что... – начал Самохин.

Слушаюсь, учитель, – Кирилл подобрал живот, выпрямил спину, – я весь внимание.

Стихи не любишь, конечно.

Терпеть не могу.

Блока тем более.

В упор не вижу.

Тогда ты мне пока не нужен. Можешь погулять в коридоре.

Зачем вы его так? – Кате стало обидно за Кирилла. – Хороший парень.

Ну разумеется, хороший, – невозмутимо ответил Самохин. – Плохому бы я так не сказал.

Он знает, что я не стану лезть в бутылку, – проворчал Кирилл и встал. – Хорош бы он был на открытом уроке с фингалом.

Скажите, девушка... – медленно начал Самохин, когда Кирилл вышел. – Кстати, как вас зовут? Катя? Голубева Катя?.. Скажите, Голубева, как вы думаете, у Блока цветные стихи или черно-белые?

Мы этого не проходили, – удивленно сказала Катя.

А если подумать?

– Ну вообще-то я наизусть не все помню...

Самохин молча протянул ей книжку. Она полистала, повторяя про себя: «Не то, не то...» – потом подняла на Самохина глаза и неуверенно произнесла:

– Черно-белые...

Ага, – вроде бы обрадованно сказал Самохин. – Ну а почему?

Не знаю

6

В дверь громко постучали, и не успел Самохин договорить свое: «Не заперто, входите», как в комнату решительно вступила Анна Семеновна.

А, вот она, канарейка! – сказала Анна Семеновна, увидев Катю. – Пригрелась, голубушка? Родители-то знают, где ты время проводишь?'

Знают, – покраснев, ответила Катя и встала.

Ну-ка паспорт давай. Вот папу с мамой известим, будешь знать, как допоздна засиживаться.

Между прочим, это ученица из моего класса, – сухо сказал Самохин.

Ученица? – Анна Семеновна недоверчиво оглядела Катю с головы до ног. – Вот через десять минут комсомольский рейд по этажам пойдет, он разбираться не станет, ученица или не ученица. Сфотографируют вас с бутылками на столе, и будете на доске красоваться.

Ну вот, взял из-за вас грех на душу, – сказал Самохин, когда Анна Семеновна, потоптавшись еще немного в дверях для порядка, ушла. – Между прочим, это она предупредить приходила. Так что не будем искушать судьбу.

Он посмотрел на Катю в упор и после долгой паузы сказал:

А приходить сюда вам больше не следует.

Почему? – с вызовом спросила Катя, надевая пальто. – А если это любовь?

Поверьте мне, чистейшее недоразумение. И кроме того, мое положение также не очень удобно.

Не нахожу.

А зря. Роль доброго старого дядюшки, который сквозь пальцы смотрит на шалости малышей, меня не устраивает. Вот почему и видеть вас здесь мне не с руки.

А если я лично к вам приду?

Увольте.

Какую мораль вы мне прочитали, – сказала, помолчав, Катя. – Пальчики оближешь.

Я рад, что вам понравилось. – Самохин взял одну из своих тетрадей и принялся рассеянно ее перелистывать. – Профессиональный навык.

А все потому, что я школьница, – язвительно сказала Катя. – Будь я постарше, вы бы не посмели...

Правильно, – согласился Самохин, – как вы догадались?

Наступило молчание.

Куда это Кирилл запропастился? – нервно сказала наконец Катя.

Стоит за дверью, – ответил Самохин, – и ждет, когда кончится острый момент.

Катя медленно вытащила из кармана пальто шарфик, сияла с гвоздя на стене вязаную шапочку, сунула, поморщившись, ноги в размокшие туфли и вдруг, не выдержав, обернулась.

Ну что вы смотрите? – вспыхнула она. – Что вы смотрите? Интересно?

Я жду, что будет дальше, – сказал Самохин. – По моему разумению, вы не можете уйти, не сказав что-нибудь напоследок.

– Вы очень жестокий человек, – проговорила Катя дрогнувшим голосом.– Очень жестокий. Вас к школе на километр нельзя подпускать...

И, волоча шарфик по полу, вышла в коридор.

7

Оставшись один, Самохин выключил верхний свет, наладил настольную лампу, совсем уже ветхую, стоявшую за шкафом на полу, и подошел к окну.

Он был недоволен собой: пожалуй, следовало выставить эту девчонку сразу, а соответствующую нотацию прочитать не ей, а Кириллу. За свой век Кирилл притерпелся к нотациям и переносил их менее болезненно, чем эти полудети, чья психика на шестьдесят процентов состоит из амбиции и на сорок – из недовольства собой. Но отдачи, отдачи от Кирилла было бы куда как меньше.

Все дело в акселерации, будь она трижды неладна. Акселерация эта не только Кирилла сбивает с толку, она сбивает с толку и самих детей. Подойдет этакая Катюша Голубева к зеркалу – ну взрослая женщина, да и только. Так отчего бы эту взрослость на практике не испытать?

Когда класс вставал, Самохин, далеко не коротышка, чувствовал себя как в дремучем лесу. Рослые, в большинстве не по-школьному одетые девушки ничем не отличались от студенток третьего-четвертого курса. Разве что чуть менее осмысленными были взгляды. Хотя, возможно, это своего рода педагогическая предвзятость. В общем-то, глаза такие же: насмешливые, любопытные, с напускной умудренностью, у некоторых аккуратно положены «тени» (директор школы – демократ). Мальчишки выглядели попроще; в эти годы их, как правило, меньше балуют. Щеголяли они разве что бакенбардами да длинными, до плеч геттингенскими волосами. Обилие ног, выпирающих из-под парт, локтей, загромождающих проходы между рядами, поражало. И точно так же поражала паническая боязнь самостоятельно думать, упорное цепляние за «это мы еще не проходили», цепляние, которое странным образом сочеталось с непомерно раздутой амбицией. Но все же, черт побери, сочеталось.

Итак, открытый урок. Сам термин не точен: во время практики любой урок открытый, в том смысле хотя бы, что на задних партах сидят трое, а то и четверо посторонних. А к Самохину приходило и больше, он вынужден был ввести ограничения, и студенты двух старших курсов записывались к нему заранее. Но если желание прийти на урок изъявляют директор и завуч, то это уже не открытый урок, а нечто иное, название для чего еще не придумано.

Чрезмерная популярность, раздутая однокурсницами, не знающими меры в своих восторгах, слегка тяготила Самохина: класс ерзал, класс вел себя ненатурально, оригинальничал напоказ; но лихорадочное возбуждение, с которым ребята слушали Самохина, чувствуя за спиной присутствие замерших в восхищении студенток, подстегивало и его самого. За сорок пять минут Самохин выматывался, как за день езды на мотоцикле по тряской дороге. В коридор еще выходил бодрым, солдатским шагом (положение обязывает), а на обсуждении сидел, повесив голову: в голове стучало, руки тряслись.

Учителя не баловали Самохина посещениями: Вероника Витольдовна, которой по правилам следовало отсидеть у него всю практику (класс был ее, и продолжать после Самохина предстояло именно ей), присутствовала на двух первых уроках, а от дальнейших посещений мягко, но решительно уклонилась. Одно время на самохинские уроки зачастила учительница математики, что было очень, конечно, лестно (все гениальное рождается на стыке двух дисциплин), но в разговоре с Самохиным она сказала буквально следующее: «Эх, мне бы ваши заботы!» Руководитель практики Назаров Павел Борисович, человек еще молодой, но тучный, присутствовал регулярно, однако все его замечания сводились к «затянутому оргмоменту», «балансу времени», и не затрагивали существа. Так и получилось, что Самохин плавал в своей популярности, предоставленный самому себе, поскольку возгласы «колоссально!» и «изумительно!», которые слышались с задних парт, никакого отношения к анализу не имели.

Изумляться было чему. Хотя бы тому, что Самохин махнул рукой на программу и шел напролом, не укладываясь в положенные часы и даже вроде бы не размышляя над этим. Или тому, что он приносил в класс магнитофон и запускал минут на двадцать запись Яхонтова, причем экстаза и благоговения не разыгрывал и, не стесняясь, останавливал пленку там, где считал нужным, пусть даже в середине стиха, чтобы сказать несколько слов самому или дать высказаться ребятам. На первом уроке, например, смонтировал Блока и Скрябина, в присутствии еще Вероники Витольдовны, которая как подняла бровь в начале урока, так и сидела до звонка с поднятой бровью. Класс будто подменили. Пассивный, средненький, как принято было считать в школе, он схлестывался вдруг в таких жестоких спорах, что из учительской прибегали узнать, не требуется ли вмешательство администрации. Вмешательство администрации не требовалось: Самохин держал ситуацию сам. В нужный момент, когда «детишки» забывались, ему достаточно было сказать вполголоса: «Нелепости говорить начинаем», – и наступала тишина, в которой, неторопливо расхаживая от окна до двери, Самохин излагал свою точку зрения. «Точка зрения» – эти слова чаще всего повторялись на его уроках, и за глаза ребята стали звать Самохина «точкой зрения», что очень позабавило его, когда он об этом узнал. Он не учил, не объяснял, он заставлял оценивать, думать, не соглашаться, аргументировать мнение – это и являлось его главной целью.

Но было во всем этом блеске какое-то внутреннее неблагополучие, проявлявшееся хотя бы в отношении к Самохину школьных учителей. Он объяснял это тем, что его не принимают всерьез, делая скидку на положение практиканта, который блеснет на десятке уроков и умчится к другим горизонтам. Неблагополучие проявлялось и в отношении класса, который тоже смотрел на него как на временный аттракцион, а для успехов дела Самохину нужно было, чтобы к нему и его «новациям» относились серьезно. Поэтому у него и появилась идея: потребовать, чтобы ему дали возможность довести класс до конца полугодия или, что было бы совсем уж хорошо, до конца учебного года. Идея не такая уж бредовая, прецеденты имелись: школа была базовой школой пединститута уже около десяти лет, и у дирекции не было оснований портить двусторонние отношения, не лишенные взаимной выгоды. Школа снисходительно терпела «активных» и «пассивных» практикантов, по мере своих сил тормозивших работу учителей, а институт относился к выпускникам этой школы благосклоннее, чем к выпускникам других (при прочих равных условиях, конечно).

По этому вопросу Самохин имел беседу с Анатолием Наумовичем, директором школы, и был принят очень радушно.

– А, вот он, наш калиф на час! – заулыбался директор. – Наслышан, как же. «Самохин дает бой!» Читал, читал я эту статейку. Спасибо, что помянули добрым словом и нас, скромных пахарей на ниве просвещения. Одно только не ясно: кому это вы даете бой? Не нам ли, грешным делом? Ату их, консерваторов, ату их! Ну, шутки в сторону. Чем могу быть полезен?

Самохин в нескольких словах изложил свой план.

– Так, поработать хотите, значит. Ну что ж, разумно, логично и полезно. До конца учебного года не обещаю, а вот до зимних каникул... Но что нам делать с Вероникой Витольдовной? Не увольнять же ее, как вы полагаете? Вы, кстати, с ней еще не говорили? Она не возражает? Самохин неохотно объяснил, что поговорить с Вероникой Витольдовной у него еще не было возможности,

– Это что же, – удивился Анатолий Наумович, – она у вас и на уроках не бывает?

Самохин уклонился от ответа.

–Ай-яй-яй, – директор поскучнел, – обидели чем-то такую милую женщину, не иначе. А без ее согласия, вы сами понимаете, никак нельзя. Мы ей часов подбросили бы, конечно, насчет увольнения я пошутил... Но через ее голову не могу.

8

С Вероникой Витольдовной дело обстояло непросто. Обидеть ее Самохин ничем еще не успел, и женщина она была действительно милая..-. Худое бледное продолговатое лицо, сохранившее свою миловидность, глаза светлосерые, очень внимательные, очень участливые глаза, и быстрая умная, насмешливая улыбка, которая возникала и пропадала так мгновенно, что невозможно было ее уловить, оставалось только отчетливое ощущение насмешки. На «детишек» это очень действовало, равно как и продуманные интонации, расчетливые паузы, ставившие на место лучше всякого окрика. Словом, это была прямая противоположность «матерой словесницы» – ханжи, перестраховщицы, очковтирательницы и пошлячки, которая с легкой руки кинематографа стала чуть ли не символом школьного преподавания литературы, главной виновницей всех школьных бед.

С Вероникой Витольдовной у Самохина был только один разговор – сразу после первого урока.

– Ну что я вам скажу, Самохин, – говорила Вероника Витольдовна, гуляя с ним по пустому коридору, и голос ее звучал тихо и безучастно, глаза устало опущены, как будто все, что она собиралась сказать, было ей заранее глубоко безразлично. – Ну что я вам скажу, Самохин. Вы зрелище, на вас билеты надо продавать. И эти новшества... давно уже нас, старух, попрекают: не умеем, боимся. Магнитофон, монтаж из Скрябина и Блока – все к месту, все со вкусом подобрано. Особенно меня поразил магнитофон – точнее, его размеры: не поленились же принести... Да вам и Яхонтов не нужен: вы сами великолепно читаете. Я даже заслушалась...

Вероника Витольдовна умолкла и молчала так долго, что Самохин не выдержал.

И тем не менее... – сказал он.

Что тем не менее? – Вероника Витольдовна удивленно подняла глаза.

– Вы хотели сказать «тем не менее».

Ничего подобного. Я собиралась сказать «и все-таки». И все-таки, Евгений Ильич, а где же урок? Что нового они узнали, бедные мои переростки? Что вы талантливый человек? Да, это они сразу «усекли». – Последнее слово Вероника Витольдовна произнесла поморщась. – Но где отдача, отдача-то где? Это не урок литературы, Самохин, милый. Извините, что я вас по фамилии.

Ничего, меня все так зовут. А что касается отдачи, то для первого урока ее было действительно маловато. Возможно, ваше присутствие их стесняет.

Да ну вас, ей-богу. Я с ними не первый год. Они меня до неприличия не стесняются.

При вас, Вероника Витольдовна, они привыкли раскрываться по-другому. А мне важно знать не то, что они знают, а то, что они думают.

Ишь чего захотели. На уроке-то. Именно на уроке. Они должны наконец заговорить своими словами.

И только для этого весь реквизит: магнитофон, репродукции, Скрябин?

Только для этого.

Помилуйте, Самохин, целый урок на такие пустяки – это несерьезно. Их у вас не так будет много, уроков.

То, что думают ребята, для меня не пустяки, – твердо сказал Самохин.

Он поразился тогда, как много холода, властности, не приязни можно вложить в одну долгую-долгую паузу.

– Я вижу, вы решили обострять, – тихо сказала наконец Вероника Витольдовна. – Но я по этому пути не пойду. Вам две недели положено – резвитесь сколько угодно. Но помните только: кому-то после вас придется разбирать обломки вашей методики. Я очень вас прошу: постарайтесь уложиться. Мне с классом произведения анализировать, мне сочинения по образам писать, мне к экзаменам ребят готовить. К выпускным экзаменам, Евгений Ильич. Впрочем, это вас, видимо, не волнует...

9

Когда Кирилл вернулся, Самохин уже лежал под одеялом.

Возможно, ты и великий педагог, – взволнованно сказал Кирилл и сел, не раздеваясь, к столу. – Очень возможно. Но человек ты и в самом деле крайне жестокий.

Не надо суетиться, Кир, – мягко ответил Самохин. – Во все времена жестокость себя оправдывала. А впрочем, о чем ты?

Живые люди для тебя – материалу •– сказал Кирилл, глядя на него в упор.

Может быть, может быть, – согласился Самохин. – Такая уж наша с тобой профессия. Еще что скажешь?

Тебе лишь бы эксперимент поставить, – угрюмо проговорил Кирилл. – Как будто с мышами работаешь. А между прочим, это не мыши, а люди. Тебе не интересно, что они сами по поводу твоих экспериментов думают?

Интересно, – Самохин заворочался, вылез из-под одеяла, сел на подушку. Был он в красной футболке, которую обычно надевал перед сном. – Интересно, с чего это ты на меня взъелся? Задело, что я тебя высмеял перед этим ребенком? Для твоего же, милый Кир, блага.

Да что ты знаешь о моем благе? – вспыхнул Кирилл. – А этого ребенка можешь спокойно записать в свой «актив». Она сказала, что никогда тебя не простит.

Самохин нахмурился.

Что, что? – переспросил он. – Не простит? В каком, собственно, смысле?

Ну, видишь ли, – смутился Кирилл, – у нее это слово имеет особое значение.

А-а... – протянул Самохин. – Понятно.

Он снова забрался под одеяло и накрылся с головой.

– Все-то ему понятно, – буркнул Кирилл. Он встал, повесил пальто на гвоздь и принялся разбирать постель.

10

Назаров Павел Борисович работал в школе лет пятнадцать назад, да и то только год, пока не открылось место в институте на кафедре методики, но у себя на факультете считался человеком с практическим опытом. Теоретически он был, как говорится, подкован, очень горячился, когда случалось опровергать чье-либо мнение о том, что методика не наука, а сумма личных умений, но сам показательных уроков не давал, от прямых контактов с учениками уклонялся, и учителя-практики, чувствуя за Павлом Борисовичем эту слабинку, относились к нему несколько свысока. Нередко, проводя разбор урока, он замечал, как учителя иронически усмехаются и перешептываются: его претензии к практикантам они считали нелепыми и несущественными придирками, в то время как главные «ляпы» от его внимания, по их мнению, ускользали. Открыто об этом мало кто из учителей говорил, но так или иначе подобное отношение передалось и его подопечным.