Текст книги "Иван Болотников (Часть 1)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Дык, не нальешь?

– Тьфу, колоброд! Послал господь работничка. Я тебе что сказываю?

Гаврила скорбно вздохнул и взялся за вилы. А Евстигней, бубня в бороду, вышел из конюшни.

"Давно согнать пора. Одно вино в дурьей башке... Да как прогонишь?" подумал, почесав затылок Евстигней.

Нет, не мог он выпроводить с постоялого двора Гаврилу: уж больно много всего тот ведал. Мало ли всяких, дел с ним вытворяли. Взять того же купчину гостиной сотни. Без кушака уехал Федот Сажин. Гаврила ходил и посмеивался.

– Ловок же ты, Евстигней Саввич. Мне бы вовек не скумекать.

Норовил схитрить, отвести от себя лихое дело:

– Полно, Гаврила. Удал скоморох кушак снес.

– Скоморох... А из опары-то что вытряхивал? Хе...

Евстигней так и присел: углядел-таки, леший! И когда только успел? Поди, за вином крался: в присенке бражка стояла. Надо было засов накинуть. Ну, Гаврила!

– Ты вот что... Не шибко помелом-то болтай. Ступай на ворота.

– Плеснул бы чарочку, Саввич. Почитай, всю ночь Федоткиных мужиков стерег.

Глаза у Гаврилы плутовские, с лукавиной, и все-то они ведают.

– Будет чарка, Гаврила. Айда в горницу. Варька!.. Неси меды и брагу.

Напоил в тот день Гаврилу до маковки, даже три полтины не пожалел.

– Прими за радение, Гаврила. И чтоб язык на замок!

Гаврила довольно мотал головой, лез лобызаться.

– Помру за тя, Саввич... Все грехи на себя приму, благодетель. Нешто меня не ведаешь?

Видел Евстигней: будет нем Гаврила, одной веревочкой связаны. Ежели чего выплывет, то и ему несдобровать...

Евстигней пошел от конюшни к воротам. Выглянул из калитки на дорогу. Пустынно. Обезлюдела Русь, оскудела. Бывало, постоялый двор от возов ломился, не знаешь, куда проезжих разместить – и подклет, и сени забиты. Зато утешно: плывет в мошну денежка.

Ныне же – ни пешего, ни конного, торговые обозы стали редки. Лихо купцам в дальний путь пускаться: кругом разбой. Того гляди и постоялый двор порушат.

Перекрестился и повел глазами на Панкратьев холм. Вот и там безлюдье, не шумит мельница, не машет крыльями, не клубится из ворот мучная пыль. Мужик летом голодует, весь хлеб давно съеден, пуст сусек, надо жить до нови. А и ждать нечего: на Егория, почитай, ниву и не засевали, – остались на селе без овса и ржицы. Побежал мужик в леса, на Дон да за Волгу. Худое время, нет мошне прибытку.

Евстигней, заложив руки за спину, пошел в горницу. В сенцах столкнулся с Варькой. Та пыталась увернуться, но в сенцах тесно, вмиг угодила в сильные, цепкие руки.

– Не надо... Пусти!

– Не ори, дуреха. В храм завтре пойдем. Беру тебя в жены.

ГЛАВА 10

ССЫЛЬНЫЙ КОЛОКОЛ

Позади послышались громкие выкрики:

– Но-о-о! Тяни-и-и!.. Тяни, леший вас забери!

В ельнике мелькнула фигура всадника в красном кафтане.

– Стрельцы, – насторожился Васюта.

Сошли с дороги в заросли, притаились. Показался обоз. Впереди, по трое в ряд, ехали стрельцы с бердышами; за ними следовала подвода с железной клеткой.

– Господи боже... Что это? – изумленно и оробело прошептал Васюта.

Обоз и в самом деле был необычным. В клетке везли не татя лихого, не государева преступника, а... колокол в черном покрывале. Три мощных гривастых бахмата тащили по размытой дороге диковинную телегу.

За подводой шла густая толпа увечных колодников, нищих, слепцов, калик перехожих, юродивых во христе. Звон цепей и вериг, заунывные вопли и стенания, глухой ропот; рваные ветхие армяки и дерюги, сермяги и рубища; медные кресты на грязных шеях; торбы, сумы переметные, суковатые палки, клюки и посохи.

Парни перекрестились.

– Что же это, а? – вновь недоуменно молвил Васюта. – Пошто колокол в клеть заключили?

Иванка кивнул на дорогу.

– Пошли.

– Там же стрельцы. Схватят.

– Не схватят. Людно тут. И чую, не для сыска стрельцы посланы. Не робей, друже.

Незаметно сунулись в толпу. Шли молча, слушая молитвы и возгласы:

– Великий боже, смилуйся! Пощади христово стадо. Отведи беду от мира, даруй милость, господи!

– Грех, велик грех содеялся! Не простит владыка небесный.

– Святой храм поруган. Богохульство, православные!

– Все беды от Годунова!

– Святотатец! Младого царевича не пожалел.

– А Углич, хрещеные? Разорен град, пусто ныне в слободах.

– Посадских исказнил смертию, душегуб...

Обок с Болотниковым, припадая на левую ногу, тащился квелый калика в разбитых лаптях; брел молчком, дышал хрипло и натужно, опираясь костлявой рукой на рогатый посох.

– Куда колокол везут, отец? – спросил его Болотников.

Калика не ответил, глаза его блеснули лихорадочным огнем, лицо ожесточилось.

– Не пытай его, сыне. Борискины каты язык у него вырвали, – угрюмо ответил старый нищий.

– За что? – живо обернулся к нему Болотников.

– За слово праведное, сыне. Из Углича мы. Вот и Микита с нами бредет. На торгу о Годунове рек. Хулил его яро. Истцы в темницу сволокли, а там палачи потешились. Ныне к нам пристал. А бредем мы в град Ростов чудотворцу Авраамию помолиться.

– А этих за что? Пошто колодки вдели?

– То слобожане наши. Колодки им Годунов пожаловал. Поди, наслышан, сыне, о царевиче Димитрии? Годунов к нему своих убивцев подослал. Прибыли в Углич дьяк Битяговский, сын его Данила да родич их Никита Качалов. Злыдни, сыне. Всех их повидал. Я-то у храма Преображения с каликами по пятницам стаивал. Не единожды убивцев зрел. Худые люди, особенно Михаила Битяговский. Обличием страшен, зверолик. Пужалась его царица Марья и пуще глаз стерегла наследника, не разлучалась с ним ни днем, ни ночью. Кормила из своих рук, не вверяла ни злой мамке, ни кормилице. И все ж не устерегла затворница Димитрия. Некому было остановить лиходеев, но присутствовал всевышний мститель! Пономарь соборной церкви, поп вдовый Федот Огурец в вековой колокол ударил. В этот самый, кой на телеге. Народ ко дворцу прибег, узрел царевича мертвого на дворе, а подле мать и кормилицу. Марья убийц назвала. Михаила Битяговский на колокольню кинулся, норовил было звонаря скинуть, да не вышло. Народ схватил и порешил Михаилу, а вкупе с ним и сына его, и содругов.

Осерчал люто Бориска. Нагнал в Углич стрельцов, дабы народ усмирить. Слобожан многих сказнили. Другим отрезали языки и в Сибирь погнали. Запустел ныне град Углич.

– Выходит, и набатный колокол сослали?

– Сослали, сыне. За Камень45, в град Тобольск. Повелел Годунов именовать сей колокол бунташным.

– И колодников в Сибирь?

– Туда, сыне. Убоги они, немы.

Болотников понурился, на душу навалилась глыба. Кругом неволя, кровь, горе людское. Тяжко на Руси, в железах народ. Даже колокол в клеть посадили.

Подле загремел веригами блаженный, завопил истошно:

– На кол Бориску! На кол ирода-а-а!

Услыхали стрельцы. Разгоняя толпу нагайками, наехали на блаженного.

Блаженный захихикал, сел в лужу, извлек из нее горсть грязи, кинул в служилого и завопил пуще прежнего:

– На кол Бориску-у-у! На ко-о-ол!

Стрелец ощерился, привстал на стременах и полоснул нагайкой юродивого. Болотников метнулся было к убогому, но его вовремя удержал Васюта.

– Не лезь. Посекут.

Нищая братия сгрудилась вокруг блаженного, взроптала: "Юродивых во христе даже цари не смеют трогать".

– Грешно, стрельче.

– Тиша-а-а! – рявкнул служилый, но больше нагайки не поднял. Чертыхнулся и осадил коня. А толпа полезла к телеге. Совали руки меж решеток, тянулись к колоколу, бормотали молитвы.

Вскоре вышли к реке, на другом берегу которой стоял одноглавый деревянный храм и небольшой приземистый сруб с двумя оконцами.

– То река Ишня, – молвил Васюта.

Река была широкой, саженей в пятьдесят.

Стрелецкий пристав вышел на откос, гулко крикнул:

– Эгей, в избушке! Давай перевоз!

Из темного сруба вывалились монастырские служки – владела перевозом ростовская Авраамиева обитель – кинулись к челнам. Но пристав осадил:

– Куды? Не вишь колокол!.. Струг подавай!

Служки глянули на телегу и потянулись к стругу. Сели за весла. Стрельцы спешились; колодники устало повалились наземь, а пристав шагнул в толпу.

– Помогай, православные. Тяни колокол к воде.

Нищая братия густо облепила клетку, стащила с телеги и понесла к берегу. Юрод Андрей, подобрав цепи, шел сзади, плакал:

– Нельзя в воду царевича. Студено ноженькам... Пошто младенца в воду?

Поставили клетку на песчаной отмели. Братия упала на колени, истово, со слезами лобзала решетки.

Служки гребли споро: возрадовались. Людно на берегу, немалая деньга осядет в монастырскую казну. Скрипели уключины, весла дружно бороздили реку.

Иванка и Васюта отступили к Ишне, ополоснули лица. День был теплый, погожий, на воде искрились солнечные блики.

Опустились в траву. Васюта скинул с плеча котомку, перекрестился на храм.

– Давай-ка пожуем, Иванка. Тут последки, а там уж чего бог пошлет. Теперь в Ростове кормиться будем. Почитай, пришли.

Снедь была еще из скита отшельника Назария. Иванка вспомнил его согбенную старческую фигуру, темную келью, куда почти не проникало солнце, и с горечью молвил:

– Заживо себя в домовину упрятал, затворился в склепе. Ужель в том счастье?

– Не тронь его, Иванка. Великий праведник и боголюбец скитник. Бог ему судья.

А тем временем колокол уже перевезли на тот берег. Служки на челнах и струге переправляли стрельцов, колодников и нищую братию. Направились к челну и Болотников с Васютой. Дебелый, розовощекий служка огладил курчавую бороду, молвил:

– Денежки, православные, на святую обитель.

– Без денег мы, отче, – развел руками Болотников.

Служка недовольно оттолкнулся веслом от берега.

– Пошто я челн гнал? Не возьму без денег, плохо бога чтите. Прочь!

– Да погодь ты, отче, – уцепился за корму Васюта. – Нешто в беде оставишь? Негоже. Сын божий что изрекал? Помоги сирому и убогому, будь бессребреником. А ты нас прочь гонишь. Не по Христу, отче. Перевези, а мы за тебя помолимся.

Служка молча уставился на Васюту, а Болотников забрался в челн.

– Давай весло, отче.

Служка крутнул головой.

– Хитронырлив народец.

Отдал весло Болотникову, сам уселся на корму. Пытливо глянул на Васюту.

– Обличье твое знакомо. Как будто в монастыре тебя видел. Бывал в обители Авраамия?

Васюта признал монастырского служку, однако и вида не подал. Вдруг Багрей и в самом деле патриарха об убийстве государева купца уведомил. Тот душегубства не потерпит, митрополиту ростовскому отпишет. Варлаам, сказывают, крут на расправу, речами тих, да сердцем лих. Колодки на руки и в "каменный мешок". Есть, говорят, такое узилище во Владычном дворе.

– Путаешь, отче. Не ведаю сей обители.

Служка хмыкнул, сдвинул скуфью на патлатую гриву, глаза его были недоверчивы.

– Однако, зело схож, парень. Не от лукавого ли речешь?

– Упаси бог, отче. Кто лукавит, того черт задавит, а мне еще Русь поглядеть охота, – нашелся Васюта.

Выпрыгнув на берег, поблагодарили служку и пошли к церкви.

Васюта шагнул было в храм, но его остановил Болотников.

– Недосуг, друже. Дале пойдем.

Васюта кивнул, и они вновь зашагали по дороге. А впереди, в полуверсте от них, везли в ссылку набатный колокол.

ГЛАВА 11

РОСТОВ ВЕЛИКИЙ

На холме высился белокаменный собор Успения богородицы. Плыл по Ростову малиновый звон. По слободам, переулкам и улицам тянулись в приходские церкви богомольцы.

– Знатно звонят, – перекрестился на храм Успения Васюта.

Вступили в Покровскую слободу. У церкви Рождества пресвятой богородицы, что на Горицах, толпились нищие. Слобожане степенно шли к обедне, снимали шапки перед храмом, совали в руки нищим милостыню.

Показались трое конных стрельцов. Зорко оглядели толпу и повернули к Рождественской слободке, спускавшейся с Гориц к озеру.

– Ищут кого-то, – молвил Болотников и тронул Васюту за плечо. – Нельзя тебе в город, друже. Багрей мужик лютый, не простит он тебе побега.

– Ростовского владыку уведомил?

– Может, и так.

– А сам? Сам чего стрельцов не таишься? Тебя ж князь Телятевский по всей Руси сыскивает.

– Сыскивает да не здесь. Он своих истцов к югу послал, а я ж на север подался. Не ждут меня здесь.

Присели подле курной избенки, подпертой жердями. Из сеней, тыча перед собой посохом, вышел крепкий, коренастый старик в чунях и посконной рубахе. Лицо его было медно от загара, глаза под седыми щетинистыми бровями вскинуты к небу.

– Фролка! – позвал старик. – Фролка!.. Куды убрел, гулена.

– Никак, слепец, – негромко молвил Васюта.

– Слепец, чадо, – услышал старик и приблизился к парням. – Поводыря мово не видели?

– Не видели, отец, – сказал Болотников.

– Поди, к храму убрел, – незлобиво произнес старик, присаживаясь к парням на завалину. Подтолкнул Болотникова в плечо, спросил:

– Так ли в Московском уезде звонят?

Иванка с удивлением глянул па старика.

– Как прознал, что я из-под Москвы?

– Жизнь всему научит, чадо. Ты вон из-под града стольного, а друг твой – молодец здешний.

Парни еще больше поразились. Уж не ведун ли слепец?

– Ведаю, ведаю ваши помыслы, – улыбнулся старик. – Не ведун я, молодшие.

Парни переглянулись: калика читал их мысли. Вот тебе и слепец!

– А слепец боле зрячего видит, – продолжал удивлять старик. – Идемте в избу, чать, притомились с дороги.

– Прозорлив ты, старче, – крутнул головой Болотников.

Калика не ответил и молча повел парней в избу. Там было пусто и убого, чадила деревянным маслом лампадка у закопченного образа Спаса. На столе глиняный кувшин, оловянные чарки, миски с капустой, пучок зеленого луку.

– Воскресение седни. Можно и чару пригубить. Садись, молодшие.

– Спасибо, отец. Как звать-величать прикажешь? – вопросил Иванка.

– Меня-то? А твое имя хитро ли?

– Куда как хитро, – рассмеялся Болотников. – Почитай, проще и не бывает.

– Вот и меня зовут Иваном. Наливай чару, тезка... А в миру меня Лапотком кличут.

– Отчего ж так?

– Должно быть, за то, что три воза лаптей износил. Я ить, ребятки, всю Русь не единожды оббегал... Давай-кось по малой.

Лапоток выпил, благодатно крякнул, бороду надвое расправил. Парни также осушили по чаре.

– Никак, один отец? – вопросил Иванка.

– Ой нет, сыне. У меня цела артель. К обедне убрели... Давай-кось еще по единой.

Видно, Лапоток зелену чару уважал, но не пьянел. Сидел прямо, степенно поглаживая бороду. Когда кувшин опорожнили, Лапоток поднялся и пошел в сени.

– Медовухи принесу.

Убрел без посоха, не пошатнувшись. Васюта любовно глянул вслед.

– Здоров, дед!

– Послушай меня, друже. Я схожу в город, а ты побудь здесь. Посиди с Лапотком, – сказал Иванка.

– Вместе пойдем. Ты города не знаешь.

– Ничего, тут не Москва.

– В драку не встревай. Ростовские мужики шебутные, – предупредил Васюта.

Иванка вышел на улицу. Пошагал слободой. Курные избенки прилепились к пыльной, немощеной дороге. За каждой избой – огород с луком, огурцами и чесноком, темные срубы мыленок.

Дорога стала подниматься к холму, на котором возвышалась деревянная крепость с воротами и стрельницами. Дубовые бревна почернели от ветхости, ров осыпался и обмелел; кое-где тын зиял саженными проломами; осела, накренилась башня с воротами.

"Худая крепость, любой ворог осилит. Приведись татарский набег пропал город", – покачал головой Болотников, минуя никем не охраняемые Петровские ворота.

Затем шел Ладанной слободкой. Здесь уже избы на подклетах, с повалушами и белыми светелками; каждый двор огорожен тыном. Народ тут степенный да благочинный: попы, монахи, дьячки, пономари, владычные служки.

Чем ближе к кремлю, тем шумней и многолюдней. Повсюду возы с товарами, оружная челядь, стрельцы, нищие, скоморохи.

Но вот и Вечевая площадь. Иванка остановился и невольно залюбовался высоким белокаменным пятиглавым собором.

"Чуден храм, – подумал он. – Видно, знатные мастера ставили. Воистину люди сказывают: Василий Блаженный да Успение Богородицы Русь украшают".

Торг оглушил зазывными выкриками. Торговали все: кузнецы, бронники, кожевники, гончары, огородники, стрельцы, монахи, крестьяне, приехавшие из сел и деревенек. Тут же сновали объезжие головы46, приставы и земские ярыжки, цирюльники и походячие торговцы с лотками и коробьями.

Торговые ряды раскинулись на всю Вечевую площадь. Здесь же, возле деревянного храма Всемилостивого Спаса, секли батогами мужика. Дюжий рыжебородый кат в алой, закатанной до локтей рубахе бил мужика по обнаженным икрам.

– За что его? – спросил Иванка.

– Земскому старосте задолжал. Другу неделю на правеже47 стоит, ответил посадский.

Подскочил земский ярыжка. Поглазел, захихикал:

– Зять тестя лупцует, хе-хе. Глянь, православные!

Ростовцам не в новость, зато набежали зеваки из приезжих.

– Что плетешь? Какой зять?

– Обыкновенный. Не видишь, Селивана потчует. То Фомка – кат. Летось Селиванову дочку замуж взял.

– Да как же это? Негоже тестя бить, – молвил один из мужиков.

– А ему что. Ишь, зубы скалит. Ай да Фомка, ай да зятек!

Селиван корчился грыз зубами веревку на руках.

– Полегче, ирод. Мочи нет, – хрипло выдавил он, охая после каждого удара.

– Ниче, тятя. Бог терпел и нам велел, – посмеивался Фомка.

Иванка пошел торговыми рядами: калачным, пирожным, москательным, сапожным, суконным, холщовым... В рыбном ряду остановился, пригляделся к торговцам. Мужики и парни завалили лотки сушеной, вяленой и копченой рыбой. Тут же в дощатых чанах плавал и живец, только что доставленный с озера: щука, карась, лещ, окунь, язь...

– Налетай, православные! Рыба коптец, с чаркой под огурец!

– Пироги из рыбы! Сам бы съел, да деньжонки любы!

Верткмй, высоченный торговец ухватил длинной рукой Иванку за рубаху.

– Бери всю кадь. За два алтына отдам. Бери, паря!

– Где ловил?

– Как где? – вытаращил глаза торговец. Чать, одно у нас озеро.

– Но и ловы разные, Поди, под Ростовым сеть закидывал?

– Ну.

– А мне из Угожей надо. Там, бают, рыба вкусней.

Угожане торговали с возов, меж которых сновал десятский из Таможенной избы: взимал пошлину – по деньге с кади рыбы. Один из мужиков заупрямился:

– За что берешь-то, милый? Кадь-то пустая.

– А на дне?

– Так всего пяток рыбин. Не ушли, вишь.

– Хитришь, борода. Дорогой продал.

– Вот те крест! Кому ж в дороге рыба нужна? Неправедно берешь.

– Неправедно? – насупился десяткий и грозно насел на мужика. – Царев указ рушить! А ну поворачивай оглобли! Нет места на торгу.

Мужик сплюнул и полез в карман.

Получив пошлину, десятский пошел дальше, а к мужику ступил Болотников.

– Из Угожей приехал?

Мужик косо глянул на парня, но потом спохватился: авось покупатель. Выдавил улыбку.

– Из Угожей, паря. Рыба утреннего лову. Сколь тебе?

Болотников оглянулся – нет ли подле истца или ярыги земского – понизив голос, молвил:

– Поклон вам шлют, угожанам.

– Кой поклон? – нахмурился мужик, подозрительно глянув на Болотникова. – Ты либо бери, либо гуляй.

– Ужель за татя принял? – усмехнулся Иванка.

– Ярыгу кликну!

– Да не шебуршись ты. Я ж с добром... Васюта Шестак велел поклон передать.

Мужик разом притих, оттаял лицом.

– Нешто жив Васька?

– Жив.

– А мы его всем миром ждем. Думали, до патриарха не добрался, сгубили тати в дороге.

– Попом ждете?

– А что? Васька на миру без греха жил. Пущай теперь в батюшках ходит. Худо нам, паря, без попа. А где ж Васька-то?

– На Москве его видел.

– Чего ж он в село не идет?

– Стыдобится. Не благословил его владыка. Поди, в Москве остался.

Мужик огорченно покачал головой.

– Выходит, не показался патриарху. Что ж нам теперь, паря, без батюшки жить? Храм-то пустеет... А может, ты грамоте горазд? Отрядим тебя к святейшему.

– Э, нет, батя. Плохой из меня поп, грехов много, – рассмеялся Болотников.

– Сам откуда? – полюбопытствовал мужик.

– С Вшивой горки на Петровке, не доходя Покровки, – отшутился Иванка и нырнул в толпу. На душе его повеселело: Васюта может выйти в город, здесь стрельцы его пока не ждут.

Возле храма Спаса яро забранились. Шел посадский мимо лотков и нечаянно опрокинул наземь коробейку с яйцами. Торговец, здоровый мужичина в суконной однорядке, выскочил из-за лотка и свирепо накинулся на посадского.

– Плати, Гурейка! Шесть алтын с тебя! Плати, стерва!

Гурейка развел руками.

– Нету денег, Демьян Силыч. Прости, ради Христа.

– Нету? А вот это зришь?

Сиделец взмахнул перед носом Гурейки кулачищем.

– Клянусь богом, нету. Опосля отдам.

– Опосля-я-я? – затряс Гурейку сиделец. – Порешу! Гурейка вывернулся и метнулся было в Иконный ряд, где монахи торговали Николаем-Чудотворцем и Всемилостивым Спасом, но тут подоспели Демьяновы дружки. Навалились на Гурейку, содрали сапоги и кафтан. Посадский понуро побрел по Калачному ряду. Торг смеялся, улюлюкал. Но не успел Гурейка отойти от храма, как дорогу ему преградил дюжий пекарь в гороховой чуйке.

– Ты что ж, остолоп, кафтан-то отдал, а? – истошно заорал он, потрясая кулаками. – Ты ж мне за калачи задолжал. Мне надлежало с тебя кафтан сорвать. Мне!

– Не гневи бога, Митрич. Аль не видел? Силком взяли.

– Мой кафтан, остолоп! – взревел пекарь и подмял под себя Гурейку. Отволтузил, напинал под бока и потащил в Съезжую.

ГЛАВА 12

МОРЕ ТИННОЕ

Обогнув Митрополичий двор, Иванка пошел мимо Архиерейского сада, обнесенного дубовым частоколом, а затем пересек владычное кладбище, где покоились иноки Григорьевского монастыря.

Вышел на берег реки Пижермы, где стояла деревянная церковь Бориса и Глеба. Здесь начались избы Рыболовной слободки. На плетях и заборах сушились сети, бредни и мережи, пахло сушеной и свежей рыбой.

Открылось озеро, тихое, спокойное, простиравшееся вдаль на много верст.

"Да это и впрямь море. Не зря Васюта хвастал. Экий простор! Берегов не видно", – залюбовался озером Болотников.

У причалов, с вбитыми в землю дубовыми сваями, стояли на якорях струги и насады, мокшаны и расшивы; среди них возвышалось огромное двухъярусное судно с резным драконом на носу.

"Нешто корабль?" – подивился Иванка. О кораблях он слышал только по рассказам стариков да калик перехожих.

– Что, паря, в диковину? – услышал он подле себя чей-то веселый голос. Обок стоял чернобородый мужик с топором на плече.

– В диковину, – признался Иванка. – Впервой вижу.

– Выходит, не ростовец? А мы-то всяких тут нагляделись. Этот из Хвалынского моря приплыл, товаров заморских привез. У нас купцы, брат, ухватистые... Вишь мужика в зеленом кафтане? У струга с работными лается. То Мефодий Кузьмич, купец гостиной сотни. Нонче в Астрахань снаряжается.

– В Астрахань? – заинтересованно переспросил Болотников.

– В Астрахань, милок. Ну, бывай, тороплюсь, паря. Избу надо рубить.

– Погоди, друже. Совет надобен.

– Сказывай.

– Пришелец я. Без денег, гол, как сокол. К кому бы тут наняться?

Мужик с ног до головы оглядел парня, а потом увесисто – рука тяжелая хлопнул Иванку по плечу.

– Могутен ты. Такому молодцу любая артель будет рада. Ступай к Мефодию. Сгодишься.

Мужик зашагал в слободку, а Иванка спустился к берегу. Мефодий Кузьмин стоял возле сходней и поторапливал работных:

– Веселей, веселей, мужики!

Работные таскали в насад тюки и кули, катили по сходням бочки. Сюда, к стругам, то и дело подъезжали подводы с товаром. Возницы шумели, покрикивали друг на друга.

На сходни ступил мужик с тюком, да, знать, взвалил ношу не по силе, зашатался, вот-вот свалится в воду.

– Держись! Держись, свиное рыло! Загубишь товар! – закричал Мефодий Кузьмич.

К работному подоспел Иванка. Подхватил тюк, играючи вскинул на плечи и легко пошагал по настилу. Отнес в трюм насада, вернулся на берег.

– Кто таков? – шагнул к нему купчина.

– Богомолец я. Пришел в Ростов святым мощам поклониться, – схитрил Иванка.

– Богомолец? Аль зело грешен, детинушка? – глаза купца были веселыми.

– А кто богу не грешен да царю не виноват?

– Воистину... Однако ж, выкрутной ты. Получай деньгу!

– Потом отдашь.

– Это когда потом?

– А к вечеру. Товару у тебя, вишь, сколь навозили.

– В работные хочешь?

– Хочу, хозяин. Застоялся, как конь в стойле.

Купец подтолкнул Иванку к тюкам.

– Затейлив ты, детинушка. Беру!

До самых сумерек заполняли насад. Укладывали в трюм сукна, кожи, хлеб в кулях, стоведерные бочки с медами, меха, воск, сало, лен, пеньку, смолу, деготь... Насад был просторен, вмещал десятки тысяч пудов груза.

Купчина не обидел, заплатил Иванке вдвойне.

– Может, обождешь к богу-то? Горазд ты, парень, на работу. Пойдем со мной в Астрахань.

– Пошел бы, хозяин, да не один я. С содругом.

– Стар ли годами твой содруг?

– А навроде меня. И силушкой бог не обидел.

Купчина на минуту призадумался: лишних людей ему брать не хотелось, но уж больно парень молодецкий, за троих ломил. А ежели и содруг его так же ловок.

– Ладно, пущай приходит. Да не проспите. Спозаранку выйдем.

Болотников возвращался на Покровскую довольным: сбывались думы. До Ярославля два дня ходу. А там Волга, глядишь, через три-четыре недели и до Дикого Поля доберешься.

В избе деда Лапотка тускло мерцал огонек. Иванка открыл дверь и застыл на пороге. В избе было людно, на лесках и на полу сидели нищие и калики перехожие. Были во хмелю, бранились, тянули песни. Дед Лапоток сидел в красном углу и бренчал на гуслях. Шестака в избе не оказалось.

– Где Васюта, старче?

Лапоток не отозвался, он, казалось, не слышал Болотникова. Перебирая струны гуслей, повернулся к сидящему обок нищему.

– Подай вина, Герасим.

Нищий подал. Лапоток выпил и вновь потянулся к гуслям. Болотников переспросил громче:

– Где Васюта, отец?

– Ушел со двора твой сотоварищ, – ответил за деда Герасим. – Видели его после обедни на Рождественской. Брел к озеру... Испей чару, парень.

– Не до чары, – отмахнулся Болотников и вышел на улицу. Темно, пустынно, глухо.

"Куда ж он запропастился? – подумал Иванка. – Ушел днем, а теперь уже ночь. Ужель в беду попал?"

На душе стало тревожно: привык к Васюте, как-никак, а побратимы стали. Жизнью Васюте обязан.

Мимо изб дошел до перекрестка. Путь на Рождественку был перегорожен решеткой, возле которой прохаживались четверо караульных с рогатинами. Завидев Болотникова, караульные насторожились, подняли факелы.

– Пропустите, братцы.

Мужики, рослые, бородатые, надвинулись на Иванку, он отступил на сажень. Ведал – с караульными шутки плохи.

– Не по лихому делу, – поспешил сказать. – К озеру пройти надобно.

– Чего без фонаря? Царев указ рушишь. Добрые люди по ночам не шастают, – прогудел один из караульных, направляя на Болотникова рогатину.

Иванка знал, что без фонаря ночью выходить не дозволено, и каждый ослушник рисковал угодить в разбойный застенок или Съезжую избу. Но отступать было поздно.

– Нету фонаря, мужики. А к озеру надо. Содруг у меня там. Отомкните решетку.

– Ишь, какой проворный. Воровское дело с содругом замыслил, разбойная душа!.. А ну, хватай татя, ребятушки!

Караульные метнулись к Иванке, один уже уцепился за рубаху, но Болотников вывернулся и кинулся от решетки в темный переулок.

– Держи лихого! Има-а-ай! – истошно заорали караульные, сотрясая воздух дубинами. На соседних улицах решеточные гулко ударили в литавры, всполошив город. На крышах купеческих и боярских теремов встрепенулись дворовые караульные. Очумело тараща глаза, спросонья закричали:

– Поглядывай!

– Посматривай!

– Пасись лихого! "

Город заполнился надрывным собачьим лаем, гулкими возгласами караульных.

Иванка, обогнув избу, ткнулся в лопухи с крапивой. Сторожа пробежали мимо, и еще долго разносились их громкие выкрики.

"Весь посад взбулгачили, дурни. Крепко же ростовцы пожитки стерегут", – усмехнулся Болотников, поднимаясь из лопухов. Постоял с минуту и повернул на Покровскую к избе деда Лапотка. К озеру ему не пробраться: всюду решетки и колоды с дозорными. Да и толку нет искать Васюту в кромешной тьме. Поди, в Рыболовной слободе застрял и к утру вернется. А ежели нет? Тогда прощай купеческий насад. Один он без Васюты на Волгу не уйдет. Надо ждать, ждать Васюту.

Болотников вернулся к Лапотку. Нищая братия все еще бражничала. Герасим обнимал калику, ронял заплетающимся языком:

– Слюбен ты нам, Лапоток, ой, слюбен... Принимай ватагу, родимай. Сызнова по Руси пойдем.

– Пойдем, брат Герасий. Наскучило в избе. Ждал вас... Ай, детинушка, пришел? Подь ко мне.

Иванка пробрался к Лапотку. Тот нащупал его руку, потянул к себе. Усадил, обнял за плечо.

– Не горюй, сыне. Кручина молодца сушит. Придет твой содруг.

– Придет ли, старче?

– Веселый он. Плясал с нами, песню сказывал. А коль весел – не сгинет. А теперь утешь себя зеленой. Налей ковш ему, Герасий.

Иванка выпил, пожевал ломоть хлеба. Рядом, уронив голову на стол, пьяно плакался горбун-калика.

– Николушка был... Младехонький, очи сини. Пошто его злыдни отняли? Лучше бы меня кольями забили.

– Будя, Устимка! – пристукнул кулаком Лапоток. – Слезами горя не избыть. Не вернешь теперь Николку. А боярина того попомним, попомним, братия!

Нищеброды подняли хмельные головы, засучили клюками и посохами.

– Попомним, Лапоток!

– Красного петуха пустим!

– Изведем боярина!

Болотников хватил еще ковш. Вино ударило в голову, глаза стали дерзкими.

– За что Николку забили? – спросил он Лапотка.

– За что? – усмехнулся калика. – Э-э, брат. А за что на Руси сирых увечат? За что черный люд притесняют?.. Поди, и сам ведаешь, парень. У кого власть, у того и кнут. Николка в поводырях у Устима ходил. Пригожий мальчонка и ласковый, за сына всем был. А тут как-то в Ярославль пришли, на боярском подворье милостыню попросили. Боярин нас гнать, собак спустил. Взроптали! Середь нас юроды были. Нешто блаженных псами травят? Грешно. Брань началась. Николка под орясину угодил, тотчас и пал замертво. К воеводе пошли, чтоб в суд притянул боярина.

– Боярина да в суд?.. Легче аршин проглотить.

– Воистину, парень. Перо в суде – что топор в лесу: что захотел, то и вырубил. Сами едва в острог не угодили.

И вновь в избе стало гомонно, нищеброды забранились, проклиная бояр и жизнь горемычную.

Болотников угрюмо слушал их затужные речи, на душе нарастала, копилась злоба.

Лапоток коснулся ладонью его головы, словно снимал с Иванки все нарастающую тяжесть.

– Чую, сыне, буйство в тебе... Терпи. Взойдет солнце и к нам на двор.

К утру Васюта так и не заявился. Дед Лапоток с нищими убрел к храму Успения, а Иванка понуро ждал Шестака.

"Ужель в застенок угодил?" – думал он.

Но Васюта вдруг ввалился в избу. Был весь какой-то взъерошенный и веселый, будто горшок золота нашел. Улыбка так и гуляла по его довольному лицу. На расспросы Болотникова поведал:

– Нищие к Лапотку явились, пир затеяли. Атаман он у них, много лет под его началом бродяжат. И я вместе с ними попировал. Винцо в башку ударило. Ошалел, на волю захотелось. Пошел на озеро, а там гулящую женку повстречал. Вдовицей назвалась, к себе свела. У-ух, баба!

Васюта с блаженной улыбкой повалился было на лавку, но Болотников рывком поднял его на ноги.

– Идем, грехолюб. Дело есть.

Иванка рассказал Васюте о купеческом насаде, о разговоре с мужиком из Угожей.

– Насад уже уплыл. Долго с женкой миловался. А в Угожи путь тебе свободен. Не донес покуда Багрей. Ждут тебя прихожане, святой отче.