Текст книги "Вторая древнейшая. Беседы о журналистике"

Автор книги: Валерий Аграновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Ляп

Открытое письмо коллеге, ставшему руководителем газеты

В одном из последних номеров весьма популярного издания я прочитал интервью с Вами. Выяснил, что Ваша концепция будущей газеты в острой конкурентной борьбе с претендентами дала Вам победу. Теперь Вы возглавите обновленную редакцию. О концепции говорится Вами смутно и общими словами: газета будет служить читателю (а кому еще, пингвинам?), останется, как и была, общественно-политической. Не густо. Но одна фраза меня просто ошарашила. Я мог бы, узнав Ваш рабочий телефон, частным образом разрешить свое недоумение. Но понял нечто важное, что и заставляет меня прибегнуть к публичности.

Надеюсь, Вы понимаете, почему я так тщательно оберегаю Вашу фамилию и название газеты, тем более что меня знаете: и Вас я не боюсь, и Ваше новое руководство тоже. Так или иначе, но с читателем объясниться обязан. Две причины сдерживают меня и делают героя повествования анонимным: во-первых, такое понятие, как корпоративность, а именно, святое правило ругать и, тем более, хвалить коллег надо в глаза и в своем профессиональном кругу, а уж если прилюдно, то без «домашнего адреса»; во-вторых, я не считаю себя вправе поучать коллегу и «держать за руки», то есть мешать ему думать и поступать, как он полагает нужным. Теперь, провозгласив спич на тему о свободе личности, вернусь к новому редактору газеты.

Итак, прочитав интервью, я увидел: Вы, вольно или невольно, обнажили своей концепцией тревожную тенденцию современной журналистики, тронув не только лично мой профессиональный интерес, но интерес общественный. На вопрос корреспондента издания о будущем газеты Вы заявили с академической убежденностью, что газета, как бы ни была Вами построена, первой (я понял: и главной) ее основой будет не мысль, а факт; и еще добавили к сказанному, что именно из этого и будете Вы исходить.

Я просто глазам своим не поверил. Как Вас прикажете понимать, тем более что чуть ниже Вы бесстрастно говорите: наша газета будет традиционно ориентироваться на образованного, думающего человека, которого она давно потеряла. Получается, после такой «потери» долгие годы прежняя и славная газета на идиотов работала?

Здесь что-то у Вас не стыкуется.

Если Вы намерены кормить читателя в новой газете фактами, а не мыслями, зачем нужен Вам читатель «думающий»? Он одними фактами не насытится. Мне неловко читать Вам лекцию, как я читаю сегодня студентам (Вы давно уже не юноша), но напомнить общеизвестное Вам и даже себе обязан: информация всегда была, есть и будет хлебом журналистики. Нет, не заставить нынешнего умного читателя перебиваться «с хлеба на воду». Ему необходима к хлебу нормальная еда. Напомнить Вам те журналистские «продукты», к которым и прикладывается «хлеб»-информация? Вы сами проработали в нескольких центральных и авторитетных газетах, а потому, конечно, знаете: там и при Вас мысль превалировала над информацией. И сегодня эти газеты, не изменяя собственные принципы, выживают и (будем надеяться) еще поживут. А главное: не потеряют лица. Может, и Вам, как всем журналистам, о собственном лице стоит задумываться.

Можно ли забыть золотую россыпь журналистких имен, обеспечивших интеллектуальное превосходство российской журналистике, которая даже не снилась никому в мире. Где еще газетчики отличаются информационностью, молясь на бога по имени факт? Не в России. Зачем в таком случае нам туда глядеть, если на себя посмотреть не препротивно?

С нескрываемой печалью я констатирую: иные газеты действительно утрачивают свое главное предназначение: будить читательскую мысль (не мною эти слова впервые были сказаны) и не усыплять ее. Цель эта достигалась газетами с помощью осмысления и анализа фактов. Напомню, чтоб не забывали, славные журналистские жанры, которые когда-то были на вооружении отечественных аналитиков, «писателей в газетах»: проблемные очерки, фельетоны, статьи, памфлеты, исследования, расследования, экономические обзоры, общественно-политические диалоги. Да еще, вспомните, в зацензуренные времена, когда глоток свежего воздуха читатели искали в немногих газетах да в «Новом мире» и находили. Именно так все мы (Вы тоже!) тогда дышали и мыслили. А что Вы сегодня предлагаете? Факты? Пренебречь пушкинским нетленным: «Я жить хочу, чтобы мыслить и страдать».[31]31
  Пушкин А. С. Элегия.


[Закрыть]

Устарело все то, о чем я вспомнил, изжило себя? На помойку? Даешь факты: свалился рубль и трещит вся экономика, некий голый министр в сауне с голыми дамами, а еще какой-то банкир жену «лишнюю» себе у известного актера прикупил, шахтеры лупят касками об асфальт и перекрывают рельсы, а где-то маньяк человека зажарил и с горчичкой не без удовольствия съел! Зачем Вам новую газету втягивать в конкурентную борьбу с аналогичными газетами во имя выживания (о чем однажды мною написано, но не грех повторить), публикуя жареное, пареное, соленое: кто кого перекричит, переперчит, переобличит, перекомпроматит, переобвинит, к тому еще, как правило, бездоказательно и даже без осмысления происходящего. «Там факты (похожие на доносы) правят бал, тра-та та-там!», олицетворяя тотальную погоню за ведьмами. А ведьм, заметьте, меньше не становится: не в них суть. В чем тогда?

Как много страшных и «горячих» фактов, а кто будет делать выводы? Вы предлагаете читателю самому это делать? Правильно я Вас понимаю? С искренним почтением отношусь я к читателю именно потому, что он вместе с нами хочет обсуждать факты (не во имя примитивного «заморить червячка», а во имя серьезного размышления: что происходит в нашем обществе). Вы же пытаетесь утолить познавательный и духовный голод читателя информацией (пусть даже небезынтересной), а следует искать причины явления. Вот где, собственно говоря, мы с Вами и оказываемся по разные стороны журналистской баррикады. Одни хотят кормить читателя фактами, которые он сам давно знает, другие предлагают совместный поиск причин, без понимания которых нельзя ответить на кардинальный вопрос общества и времени: что делать дальше? Можно ли без мыслей найти и причины, и ответы? Полагаю, что невозможно, и никто ничего не подскажет: ни мы с Вами, ни Бог, ни гений-одиночка. Уповать можно только на коллективный разум.

Давайте обсудим еще одно важное обстоятельство: если Вы провороните момент читательского пресыщения «чернухой», «порнухой», «обвинухой», «развлекухой», тут и придет конец Вашей новой газете и всем средствам массовой информации. Лично мне все это давно обрыдло. Предчувствую, что и «газетных тонн глотатель» тоже изголодался по той журналистике, которая помогает думать и искать ответы на самые насущные вопросы современности. Да зачем «предчувствовать»: Вы сами это отлично понимаете, но как амока, Вас несет (и многих из нас) подлая стихия. Еще раз внимательно прочитайте короткие интервью с известными и уважаемыми людьми, опубликованные рядом с Вашим.

Еще одно попутное замечание: когда мы занимаемся со студентами, будущими журналистами, я прошу их, готовя интервью, задавать герою вопросы, на которые невозможно ответить «да» или «нет»: «Вы согласны с решением Думы?» или: «Вам нравится нынешняя эстрада?», «Хотите ли вы возвращения Советской власти?», ответ будет лаконичным и не может быть другим. Хотя бы так спросите, советую я: почему вы согласны, хотите или вам не нравится? И герой ваш задумается, и в итоге вы оба будете удовлетворены ответом и вопросом. Как же не включить свои и чужие мозги в журналистскую работу? Любой наш с вами газетный материал должен быть осмыслен и мотивирован. На одних фактах далеко не уедешь.

Зачем Вас, столько лет проработавшего в центральной прессе, вдруг потянуло в обывательскую стихию, культом которой является именно факт? Не иначе, как черт попутал. В «Известиях», о чем Вы, конечно, знаете, работал Анатолий Аграновский, родивший крылатую фразу (часто мною цитированную), навсегда вписанную в устав чести и достоинства журналистов: «Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает».

А потому предлагать сегодня первое место факту, а не мысли, да еще в известной газете, – нонсенс. Вы предаете наш главный лозунг, едва явившись Главным в обновляемую газету. Неужто она нужна Вам, чтоб опускаться до обывательского уровня, вместо того чтобы помочь читателю подняться до осмысления реальности? Нет, не скажу Вам: Бог в помощь, не возьму грех на свою душу.

Когда-то (если память мне не изменяет) я дал Вам рекомендацию в Союз журналистов, но Вы, благополучно принятый, так и не стали им (чего я искренне желал). Ваша фамилия мне иногда попадалась на газетных полосах, но потом вдруг ушла на последнюю страничку (зато ежедневно!): в список членов редколлегий. Жаль, конечно, но ничего не поделаешь – каждому своя норка и свои мышки: как я понимаю, Вы утратили журналистскую практику и сменили амплуа, превратившись в организатора. Таких много вокруг. То ли профессионально не сложились, то ли по иным причинам, но «когдавшие» уходят. Куда? Куда ж еще, если не руководить своими бывшими коллегами, став чиновниками от литературы. Были же когда-то «генералы от кавалерии», а нынче – от искусства, от культуры, от политики, от экономики, от юриспруденции. Вам выпала нелегкая судьба стать чиновником «от журналистики». Именно такие, как Вы, разрабатывают стратегию, тактику, рисуют макеты журналов и газет, сочиняют концепции (что естественно и даже нормально), но при этом еще утверждают свое право диктовать «нормы» профессионалам разных мастей: политикам, драматургам, экономистам, изобретателям, юристам. Журналистам, к примеру: когда им следует веселить читателя, когда пугать, а если потребуется – иногда будить мыслью. А когда это нужно «кому надо», то помочь читателю уснуть в летаргическом сне. Не кажется ли Вам, что Ваша идея видеть прежде всего факты без возможности размышлять над ними, как нельзя лучше укладывается в ныне входящую в моду политику торжества общественного безмыслия и, стало быть, сопутствующего ему безмолвствия? Вы не думали об этом когда-либо?

Какое счастье, что мне от Вас ничего не надо: ни работы, ни денег, ни общения. Как говорится, за державу обидно: за журналистов, коллег по цеху, а главное, за будущего многострадального читателя «Литературной газеты». Неужели Вы, давая интервью и будучи человеком неглупым и опытным, элементарно ляпнули, то что называется В. Далем «говорить, что глупо»?

Тогда прошу читателя полагать мою публикацию первой рекламой Вашей будущей газеты. И последнее: если Вы узнали себя и хотите сатисфакции, я к Вашим услугам. Оружие выбирайте сами: шпага, публичный диспут, перо.

Вечерняя Москва. 1998, 11 сентября

Примечание. Это открытое письмо далеко не каждая газета решилась бы опубликовать: корпоративные интересы есть и в нашей среде, как в любой профессиональной. Но молчать в тряпочку – тоже не лучший пример солидарности. Не стоит обобщать, бывает и по другому: далеко не каждый повар ест грибную подливку к картофельным котлетам… особенно тот, который вообще не переваривает грибы. Не о каждом актере, художнике, поэте и прозаике и журналисте идет речь, иначе пришлось бы позакрывать «все» критические отделы журналов, публикующие профессиональную критику. О нет, корпоративностью в моем случае не пахнет, а работает другой принцип: ворон ворону глаз не выклюет. Сегодня я – ему, завтра он – меня. Зачем испытывать судьбу, если мы не без греха?

Я написал материал, адресованный коллеге, и Главный «Вечерней Москвы» все же «клюнул» глаз другому Главному редактору, уверенный в том, что в делах профессиональных неприкасаемых не бывает. И коллеге урок, и мне, и вам, читатель, рикошетом. Я весьма благодарен настоящему газетчику. А мой «герой», кстати, не только мне не ответил, а сделал вид, что вообще не понимает, о ком идет речь в открытом письме. И лишь на одном «прокололся»: распорядился изъять из библиотеки редакции все экземпляры «Вечерки». «Стратег»!

Теперь со спокойной совестью (спокойной ли?) продолжим разговор о мотивах и мелодиях журналистики. Об одной из самых популярных дальше речь.

О чувстве юмора

БИТОЧКИ, ИЛИ «ЧТО НАША ЖИЗНЬ?»

Предлагаю две истории: печальные ли, юмористические ли – судите сами. Искренне недоумеваю, что произошло со мной, если столько лет я ни одной строки не написал об этих историях: полная амнезия! Получается так, что вы – мои первые читатели. Главного героя воспоминаний объявлю пока так: певец Кривченя. А в свидетели судьба избрала меня. Мне было в ту пору «уже» полных тринадцать, перешел в пятый класс и был вывезен родственниками из Москвы сначала в Тюмень, а через год в Красноярск, на этом и закончилась моя «одиссея», значит, можно поставить точку. Моя персона здесь вспомогательная, если пользоваться театральной терминологией.

Теперь представьте: военный 1942-й год, Красноярск, драматический театр, который в ту пору находился на главной улице города «имени Сталина». (После смерти вождя случилось переименование, и появилась «улица Мира»; острословы тут же стали говорить, что сначала «ходили по Сталину», а теперь «по миру пойдем».) Страшная война и опасность оккупации сняли «с якоря» тысячи людей, чтобы переправить их в Сибирь. В Красноярск «вакуировались» два театра, в том числе маститый Одесский (оперы и балета). Так и оказался в городе двадцатидвухлетний бас Кривченя, которого коллеги ласково окрестили Филей.

Городской драматический все еще «гонял» старый репертуар, и, пока обживутся приезжие актеры, благородно позволил им честно зарабатывать свой кусок хлеба. А я вместе со своими одноклассниками стал заядлым театралом, тем более что школьников пускали днем без билетов – на свободные места; а их было мало: местная интеллигенция и солдаты оказались главными зрителями. Многими часами солдаты маршировали по окраинным улицам города и нестройно (зато громко) пели: «Эх, комроты, даешь пулеметы, даешь батареи, чтобы было веселее!» Потом они исчезали, уступая кресла другим солдатам, и еще не скоро их официально назовут «сибирскими полками, своей жизнью спасшими Россию».

Как сейчас вижу: первый выход Фили в драматическом спектакле «Макбет». Зрелище было завораживающее. Молодой бас изображал мажордома, а по-нашему «крикуна». Он был одет в красочный костюм, сшитый из раскрашенной марли, а в руке держал посох и должен был появиться с правой стороны сцены (такую творческую задачу, как я понимаю, поставил перед Филей режиссер), ударить посохом об пол и пойти в левую сторону сцены, на всю дорогу растянув «крикуху»: «Прошу дорогих гостей к столу!» – и снова тяпнуть посохом. Теперь, следуя закону драматургии, я обязан взять паузу и держать ее, сколько хватит духа…

А вас, читатель, прошу пока перенестись на двадцать четыре года вперед: из Красноярска в Москву, в 1966. Мы попадаем в зал Малого театра, где коллеги и многочисленные любители театра провожают в последний путь замечательного актера Николая Мордвинова – народного СССР, лауреата Ленинской и нескольких Государственных премий. Для молодых читателей напомню только две роли Мордвинова в кино: Арбенина в «Маскараде» и Котовского (которого потом из революционного героя Гражданской войны перевели в разряд «бандитов»). Черно-красные ленты, задрапированные зеркала, а на сцене – гроб, утопающий в живых цветах. Абсолютная тишина переполненного зала. Здесь и я, работавший в ту пору спецкором «Комсомольской правды». Откуда-то доносится траурная мелодия, каждые пять минут меняется почетный караул. Скорбные и тихие слова прощания.

Вдруг вижу: выходит «мой» Филя! Я потерял его из вида сразу после красноярского бенефиса. Кривченя подходит вплотную к гробу и густым басом говорит: «Я хочу исполнить любимый романс моего незабвенного друга». Из-за кулис мягко и траурно звучат виолончель со скрипкой, и Филя, глядя прямо в лицо покойного друга, сочным басом начинает петь: «Мне грустно потому, что весело тебе…» И весь партер, давясь от смеха, уже лежит под креслами.

Теперь, помолясь, я возвращаюсь к «тому» Кривчене – он, как вы помните, остался на сцене драматического театра мажордомом в шикарном костюме из крашеной марли. Филя сделал три больших шага и произнес: «Прошу… (три шага) дорогих… (три шага) гостей… (три шага) к столу!» – и тут увидел, что еще не дошел до конца сцены. Тогда мажордом подумал секунду-две и добавил: «Будут… (три гигантских шага) биточки!!!»

И навсегда исчез со сцены этого театра, по крайней мере, в драматических ролях.

Вы улыбнулись? Значит, вам не изменяет чувство юмора. А публика сорок второго года – не шелохнулась. Стояла полная тишина: зал был голоден, и биточки на столе Макбета… Да что со мной, о чем я говорю, что объясняю? Если даже у людей сытых при их упоминании во рту возникает божественный вкус «котлеток»!

Добавить мне больше нечего. Смущает лишь одно обстоятельство: если Кривченя окажется москвичом, а не красноярцем и даже не одесситом, я все равно обязан в этих воспоминаниях их всех непременно воссоединить в нечто единое, как связана наша жизнь с ее прошлым, настоящим и будущим. Я открыл Энциклопедический словарь: «Солист Большого театра, народный артист СССР Кривченя Ал. Фил.»[32]32
  Советский энциклопедический словарь. М., 1980. С. 661.


[Закрыть] Неужто – дорогой «мой» Филя?!

Вы скажете: а мораль сей басни? Если хотите, извольте: мы умеем смеяться, когда душат слезы, и плакать, когда давимся от смеха. Не зря зоркий Мишель Монтень давным-давно заметил: «Дуя на пальцы, мы одновременно и студим их и согреваем в зависимости от того, чего хотим».[33]33
  Монтень М. Указ. соч. С. 196.


[Закрыть]

А чего мы, собственно говоря, хотим? Кроме биточков?

Огонек. 1998, ноябрь

Вечерняя Москва. 1998, июнь

Майские полежалки

Забавные истории изложу позже, а сначала «детский вопрос». Что разумному, стало быть, не глупому человеку предпочтительнее знать о себе: правду или ложь (во спасение)? Первый вариант вашего ответа попытаюсь угадать сразу: хрен не слаще редьки. Второй вариант может быть таким: правда сильнее лжи; но ложь тоже не слабее, тем более во спасение. А «третьих вариантов» – пруд пруди.

В одной палате со мной лежал работяга. Лет сорока пяти или меньше. Грузчик. Ему уже сделали операцию: отрезали почти весь кишечник: выпил какую-то гадость и сжег пищевод. Вывод из желудка сделали наружу и кормили беднягу через вороночку, которая торчала из живота. Больной сначала мучался, но руки на себя не наложил: к чему только ни привыкает человек. Жаль мужика, но кто виноват, если он сам себе устроил такую жизнь? Я попал к хирургам с аппендицитом, да еще в командировке, и было это ровно первого мая 1959 года. Больничка была маленькая, чистенькая – районная. Сегодня таких уже нет, одни многоэтажки с клопами и злобными, как собаки, сестричками, которым месяцами не дают даже нищенскую зарплату. Нас было в палате человек десять, если не больше, и вся история случилась задолго до «перестройки» (можно сказать: до революции). Больные вели себя сдержанно, на политические темы особенно не распространялись, время было еще неустойчивое: можно и в психушку загреметь, благо она тоже была в «нашем» облачном городе. Я уже готовился к выписке, дня три-четыре осталось. Соседа нашего навещал сын, а жена не ходила: так ему и надо, беспробудному алкашу (мы поняли это со слов взрослого сына), но наш «трубочник» не пал духом. Как только я возвращаюсь с перевязки, вижу: стоит мой «трибун» в подштанниках, да еще с трубкой из живота, на постели и держит перед народом зажигательную речь, начиная ее такими словами: «Лично я советскую власть не боюсь…», а уж затем непременно о политическом «моменте», причем вполне достойно, то есть без матюшка (он меня чтил, как представителя прессы), и старался без контры. Но заканчивал персональным обращением ко мне: «Почему в палате не положены бабы, ежели у нас равноправие?»

Вспоминаю эти слова к тому, чтобы сказать: наш сосед был жизнелюбом. Навещали его сын, как я уже сказал, и еще работяги, точно такие, как он сам, и таскали бедняге традиционную «четвертинку», а кто не помнит, что ее еще называли «мерзавчиком». Правда, соседа нашего врачи предупредили, что глоток водки для него грозит летальным исходом, а он их спросил: что за исход такой? Смерть – объяснили. «Ладно пугать какой-то „леталькой“, сказали бы: будет „копец“, я сразу бы понял». И вот, представьте, нашелся дурак и сказал нашему несчастному, что все это враки – живи как хочешь. А как желал жить наш бедный алкаш? До сих пор не знаю, читатель, кто был в этой ситуации бесом-искусителем, а кто ангелом? С этого момента сосед потребовал от своих «несунов», чтобы носили ему ежедневно по «мерзавчику». Сам я был свидетелем настоящего счастья бедного соседа: чекушка оказалась ну точно царским изобретением для чудесного «мерзавчика»! Горлышко точно вставлялось в воронку, торчащую из живота (хочешь под одеялом, а нет – то прилюдно) вставил и прямо как «у людей»: буль-буль-буль; десять секунд делов-то! Не за столом, правда, и даже не в подворотне, но самая главная услада: мгновение до желудка, и с первой же «бульки» сосед уже горланил блатные песни и костерил советскую власть на законных основаниях, никого не опасаясь, да еще на зависть всей палате и даже случайным посетителям и дежурным врачам.

Спрашивается, на чьей стороне истина: на той, где молчат и лгут (во спасение) или где вмазывают правду-матку в глаза, имея на то полное основание?

Много лет спустя, в середине 1982 года, меня догнал инфаркт, называемый врачами «трансмуральным». И вот я оказываюсь в реанимации Боткинской клиники. Огромная, до блеска вычищенная палата: высота – метров восемь, ширина – все десять, а длину сосчитал по плафонам, которые были на потолке в пяти метрах друг от друга, а всего их шесть, вот и перемножьте: получите, стало быть, тридцать; танцзал банкетного типа. Когда меня привезли, я был всего-то вторым, а через какое-то время и ровно в День Победы явился третий «танцор» – важный чиновник французского посольства (правда, всего лишь с подозрением на инфаркт). Вы уж меня простите, но рассказывать буду о случившемся, как оно было, не подбирая приличные слова, иначе история покажется пресной. Но она была с цветом, с запахом, с особым больничным и праздничным колоритом. И еще, пока не забыл: нам, новичкам, врачи сказали, что двигаться категорически нельзя, даже поворачиваться – в специальной постели – с великой осторожностью. Что касается старожила палаты (им оказался пятидесятилетний профессор-физик из МГУ), то с ним вообще не разговаривали: он был «не в себе». Ни движения глаз, ни дрожания мускулов на лице, никакой живой реакции: сфинкс!

Мы с французом лежали, смотрели в потолок и думали о смысле жизни, хотя ни он по-русски, ни я по-французски (но, признаюсь, не о Первом мае, это я о себе говорю, а о посольском чиновнике только предполагаю). Правда, я вспомнил почему-то мудрого Казинса, который что-то говорил о Гиппократе: смысл был, кажется, в том, что задача врачевания сводится к лозунгу «не навреди!», а больного – быть самому себе лекарством. Зачем вспомнил? – Бог его знает!

И в этот момент мои философские экзерсисы нарушила молоденькая сестричка, которая принесла профессору «кружку Эсмарха» (я так культурно называю клизму, чтобы хоть как-то облагородить последующие события). Предчувствуя ваше желание ускорить повествование, добавлю только два штриха. Первый – профессор лежал визави по отношению ко мне и на расстоянии четырех плафонов над головой (двадцати метров), к французу – наискосок (двадцати пяти метров). Второй штрих оказался решающим: у профессора уже пять суток не было (извините) стула.

Теперь – вперед на Голгофу! Первая клизма, издав последний звук типа «фрсс!» (как жидкость, засосанная водоворотом), не изменила профессорского выражения лица. Сестричка подумала, набрала новую порцию воды, и – «фрсс!» Уже не только сестра, но и мы с французом с интересом посмотрели на профессора: само бесстрастие. Маска вместо лица. Сестричка пошла за лечащим кардиологом, они вернулись, набрали третью клизму, снова «фрсс!» и – сфинкс, изваянный мрамором! Тут уже на помощь вызвали заведующего отделением, посовещались: ну, с Богом. «Фрсс!» Никакой реакции. Пошла четвертая…

Последний первомайский салют в Москве, из двухсот орудий, не годился в подметки звуку, которым салютовал наш профессор. «Кружку Эсмарха» вместе с резиновой трубкой вырвало из рук медсестры и отбросило в сторону. Физик-профессор и тут не изменился в лице, хотя мог, если бы подумал, где бы он был сейчас, если подтвердится закон о силе действия, равной противодействию?

И тут я увидел, что мой сосед стал в панике переползать по кровати в сторону («Стой, стрелять буду!» – мог закричать врач), не спуская глаз с плафона на потолке. Я тоже туда посмотрел: по плафону, с неотвратимостью судьбы, сползал, целя прямо в голову французского дипломата, большой и густой «подарок» физика.

Дали занавес.

Потом, вместе с лечащим кардиологом, мы прикинули, и у нас получилось, что «подарок» с учетом длинной стороны треугольника пролетел от ствола до цели метров пятнадцать. Рекорд был достоин занесения в книгу Гиннесса. Через неделю француз выписался (без дипломатической ноты протеста правительству, а с благодарностью). Я вернулся домой месяцем позже, а профессор еще остался в реанимации, но в последние дни уже узнавал меня и мило улыбался.

Надеюсь, вы уже поняли, читатель, что два эпизода из моей жизни имеют единственную цель: самому вспомнить и вам рассказать о кризисе нынешней медицины. Делать это нужно серьезно и не с наскока, предварительно отрешившись враждебности. Я предпочитаю тональность ироническую: она продуктивней.

Медицина страдает тяжкой болезнью, имеющей не функциональное, а органическое происхождение. Я не врач, у меня высшее медицинское «звание»: я пациент. Мои недуги говорят шепотом, в то время как болезни отечественной медицины криком кричат.

Оставляю эту безразмерную тему без рецепта: нет у нее начала и не видно конца. Знаю только, что отдельные успехи и блистательные достижения «штучных» врачей и таких же клиник вселяют в нас надежду: вдруг «починится» вся система отечественного здравоохранения. Или и это – химера? Как очень многое в нашей реальной жизни?

Пустой карман – пустые хлопоты.

Вечерняя Москва. 1999, 21 мая