Текст книги "Пропавшее войско"

Автор книги: Валерио Массимо Манфреди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Тут Абира прервала свой рассказ, осознав, что перед нею находятся девочки, никогда не знавшие мужчины, и в смущении опустила голову. Когда она вновь подняла ее, мы увидели, что она безутешно плачет: слезы затуманили взор и стекали по щекам, крупные, словно капли дождя. Вероятно, она любила так, как мы и представить себе не могли. И много страдала. Вдруг стыдливость как будто взяла в ней верх: казалось, она более не желает открывать историю своей страсти неопытным, наивным девочкам. Мы долго молча смотрели на нее, не зная, что сказать и как утешить. Наконец она снова подняла голову, вытерла слезы и продолжила повествование.

– В ту ночь я узнала значение слов матери и поняла, что, если останусь в деревне, смирюсь со своей судьбой и выйду замуж за человека жалкого, недостойного моей натуры, способной на порывы страсти, даже мысли его будут оскорбительны мне и любая близость с ним покажется невыносимой. Юноша, полюбивший меня и все во мне перевернувший своей страстью, вызывал одинаково сильный трепет в теле и в душе; благодаря ему я смогла коснуться лика луны и взлететь на гребне потока.

Мы любили друг друга каждую ночь на протяжении тех нескольких дней, что армия стояла лагерем, и с каждым часом я чувствовала, как растет во мне тревога перед лицом неминуемого расставания. Как я буду жить без него? Как мне вернуться к козам и овцам Бет-Кады после того, как я скакала на его боевом норовистом жеребце? Как мне вынести сонное однообразие деревенского бытия после того, как познала огонь, сжигавший плоть и наполнявший взор безумной страстью? Я хотела поговорить с ним, но юноша не понял бы меня; когда же мой возлюбленный обращался ко мне на своем нежном, мелодичном языке, мне слышалась в его словах лишь музыка.

И вот настала последняя ночь.

Мы лежали на траве под пальмами и смотрели на мириады звезд, блестевших меж листвы, и я почувствовала, как слезы подступают к горлу. Юноша уедет и вскоре забудет меня. Жизнь заставит его так поступить: он не раз еще остановится на привал в других деревнях и городах, он увидит иные реки, горы и долины и встретится с новыми людьми. Воин, обрученный со смертью, знает, что каждый день может стать для него последним. У него будут другие женщины, почему бы нет? А мне что остается? Сколько будут мучить меня воспоминания? Сколько раз в жаркую летнюю ночь я проснусь в поту, разбуженная ветром, что свистит и плачет на крышах Бет-Кады!

Словно угадав мои мысли, он обнял меня за плечи и привлек к себе, согревая своим теплом. Я спросила, как его зовут, чтобы сохранить в душе хотя бы имя, но услышала столь трудное слово, что не смогла его запомнить. Мое же имя он без труда повторил: Абира.

Я запечатлела в памяти каждое мгновение той ночи, каждый шорох, каждый всплеск реки, все поцелуи и ласки, потому что знала, что в моей жизни больше никогда не будет ничего подобного.

Вернулась домой перед рассветом, до того как проснулась мать, – шум ветра еще перекрывал собой все прочие звуки.

Скользнув под одеяло, услышала странный звук: то был стук тысяч копыт по дороге, глухое фырканье и ржание лошадей, грохот колесниц. Армия уходила. Я приоткрыла окно в надежде увидеть моего юношу в последний раз и стала смотреть на пеших и конных, вереницей проходивших мимо.

Искала его взглядом среди таинственных воинов в красных плащах, но их лица скрывали причудливые шлемы, открывавшие лишь глаза и рот, вроде масок! Окажись он среди них, я не смогла бы его узнать. Заставила себя выйти на улицу и прислонилась к стене дома: быть может, если я не вижу его, он меня заметит, заговорит или хотя бы подаст знак – и я буду смотреть на него до тех пор, пока он не скроется за горизонтом.

Но его все не было.

Я снова легла на циновку и беззвучно заплакала. Армия уходила несколько часов, и жители деревни встали но обе стороны дороги, чтобы не пропустить это великолепное зрелище. Старики сравнивали его с картинами, которым стали свидетелями в юности, а молодые запоминали, чтобы потом, в старости, рассказывать сыновьям. Мне было все равно: из тысяч воинов лишь один имел для меня значение, лишь одного я страстно желала видеть.

Куда двигалась армия? Кому несли они смерть и разрушение? Я задумалась о том, как ужасны мужчины, насколько они могут быть жестокими, беспощадными, кровожадными. В этом они так не похожи на нас, женщин. Но у того юноши, которого я любила, был нежный взгляд, ласковый и звучный голос – он отличался от всех, и необходимость расстаться с ним наполняла меня острой болью, разрывавшей сердце. Однако все это пройдет, и я забуду его, как он забудет меня. Я найду другие причины, чтобы продолжать жить, со мной будут мои дети, они придадут смысл моему существованию. Какая разница, кто станет их отцом?

Наконец ветер поднял густое облако пыли, и армия скрылась вдали, растворилась в тумане. Целый день я чувствовала на себе взгляд матери, подозрительный и тревожный. Вероятно, я странно вела себя: мои движения, выражение лица, даже внешний вид, по всей видимости, выдавали такое волнение, что подтверждало любые подозрения. Время от времени она спрашивала: «Что с тобой?» – не для того, чтобы получить ответ, а чтобы оценить мою реакцию.

«Ничего, – отвечала я. – Ничего».

И голос мой, вот-вот готовый сорваться в плач, противоречил словам.

К вечеру ветер утих. Я взяла кувшин и пошла за водой. Отправилась позже обычного, чтобы не встречаться с подругами: их болтовня и вопросы были бы мне невыносимы. Солнце уже садилось за горизонт, и я, наполнив сосуд, присела на ствол пальмы. Одиночество и тишина принесли некоторое облегчение, успокоили мою взволнованную душу. Я беззвучно заплакала горючими слезами, но, в сущности, они знаменовали собой освобождение, по крайней мере я на это надеялась. В небе длинной вереницей тянулись на юг журавли, наполняя воздух жалобными криками.

Мне захотелось быть как они.

Темнело; я поставила кувшин на голову и повернулась, чтобы двинуться обратно, в деревню.

И узрела перед собой его.

На какое-то мгновение мне подумалось, что это видение, ниспосланное мне, чтобы утешить, но то действительно оказался он. Воин спешился и подошел ко мне.

«Уедем со мной. Сейчас», – предложил юноша на моем языке.

Я была поражена. Мой возлюбленный произнес эти слова твердо и правильно, но когда я спросила: «Куда же мы поедем? А можно мне попрощаться с матерью?» – покачал головой.

Не понимал. Он усвоил лишь несколько слов и научился правильно произносить их, потому что хотел быть уверен, что я пойму.

Он снова повторил свою фразу, и я, еще недавно готовая отдать все, чтобы ее услышать, теперь, столкнувшись с необходимостью сделать выбор, бесповоротно и немедленно, испугалась. Бросить все: дом, семью, подруг, последовать за незнакомцем, за воином, который в любой момент может погибнуть, в первой же схватке, в первой же засаде, первой битве… А что станет со мной?

Но то было лишь мгновение. Мысль о том, что, оставшись, больше никогда не увижу его, пересилила, и я ответила без колебаний: «Я поеду с тобой».

Вероятно, он понял, потому что улыбнулся. Должно быть, эти слова он тоже выучил! Мой возлюбленный вскочил на коня и, протянув руку, посадил меня на круп, позади себя. Скакун шагом двинулся по узкой тропинке, огибавшей деревни с юга, однако вскоре мимо нас прошла, направляясь к колодцу, девочка из моей деревни, с кувшином в руках. Она увидела меня, узнала и закричала: «Воин увозит Абиру! Воин увозит Абиру, сюда, сюда!»

Возвращавшиеся с полей земледельцы подбежали к нам, размахивая мотыгами и граблями. Мой любимый пришпорил коня и галопом проскакал мимо, прежде чем они успели преградить путь. Соседи оказались очень близко и могли заметить, что это я держусь за него, а не наоборот. Значит, речь шла не о похищении, а о бегстве.

Абира вновь замолчала, из груди ее вырвался глухой стон. Вероятно, от воспоминаний стало тяжело на сердце, открылись не до конца затянувшиеся раны. А мы поняли, почему ее забросали камнями по возвращении в Бет-Каду. Она покинула семью, родственников, деревню и своего суженого, чтобы последовать за незнакомцем, которому отдалась, забыв всякий стыд. Нарушила все правила, каким обязана подчиняться девушка ее положения, и наказание, коему отступница подверглась, должно было послужить уроком другим.

Рассказчица вдруг посмотрела мне в глаза и спросила:

– Мои родители… они все еще живут в этой деревне? Как они?

Я мешкала с ответом.

– Скажи мне правду, – настаивала Абира, готовясь услышать неутешительные новости.

«Странно, – подумала я, – лишь теперь вспомнила о родителях». Может быть, у них возникло предчувствие, и раненая опасалась, что оно подтвердится. Какими бы ни были ее мысли, нечто ускользало от моего понимания – загадка, тайна, связанная с тем, что беглянке удалось выжить после такой расправы. Она прошла по тонкой грани между жизнью и смертью, заглянула по ту сторону и узрела царство мертвых. Ее вопрос выражал не просто предчувствие, но догадку, зародившуюся в душе благодаря видению.

– Твоя мать умерла, – ответила Абизаг. – От лихорадки. Вскоре после того, как ты уехала.

– А отец?

– Был жив, когда ты вернулась.

– Я знаю. Мне показалось, он тоже бросал в меня камни, вместе с остальными. Ведь именно мужчины чувствуют себя обесчещенными.

– Он умер в ночь после расправы над тобой, – сообщила я. – Внезапной смертью.

При этих словах Абира замерла, глаза ее остекленели. Уверена, перед этим мутным взглядом проходили картины царства мертвых.

Абизаг положила руку беглянке на плечо и вернула к реальности:

– Ты говорила, что твое приключение, бегство с воином и пребывание великой армии в «деревнях пояса», – все эти события породила история двух братьев. Расскажи нам эту историю, Абира.

Та очнулась, вздрогнула и натянула на себя плащ.

– В другой раз, – вздохнула она. – В другой раз.

3

Прошло много дней, прежде чем Абира снова заговорила. Тем временем мы тайком нашли для нее кое-какую работу, чтобы она могла сама добывать себе пропитание. То обстоятельство, что из дома все время пропадала еда, не могло долго оставаться незамеченным. Как бы там ни было, всякий раз, когда нас отправляли пасти стадо, мы старались захватить с собой как можно больше провизии, дабы ей тоже хватало. Помогли починить шалаш, чтобы Абира могла провести там осень и зиму, и всякий раз заглядывали к ней, после того как ходили по воду. Так мы узнали еще много всего интересного. Ее возлюбленный, юноша с трудным именем, сказал, что она может называть его просто Ксен, и Абира оставалась с ним на протяжении всего похода. Именно он рассказал историю о двух братьях, изменивших судьбу мира. Многое стало известно от людей, встретившихся ей в том бесконечном путешествии.

От нее мы услышали подтверждение тому, что рассказывали нам родители долгими зимними ночами: одним из двух братьев был царевич, наследник престола империи, – именно он вел армию через наши деревни в те дни, когда Абира встретила свою любовь. Эту историю, затронувшую жизни стольких людей, переходившую из уст в уста, в конце концов, олицетворила для нас хрупкая испуганная женщина, едва не погибшая под грудой камней. В конце осени спасенная начала рассказывать ее нам, трем девочками пятнадцати лет, которые никогда ничего не видела, кроме своих деревень, и которым ничего другого не суждено было увидеть до конца дней.

Царица-мать Парисатида имела двух сыновей: старшего звали Артаксеркс, младшего – Кир, как и основателя династии. Когда умер Великий царь, он согласно обычаю завещал трон первородному сыну. Но царица-мать осталась недовольна, потому что больше любила Кира; он был красивее, умнее и привлекательнее брата и больше походил на нее: его отличали то же изящество, та же грация, какими славилась она сама в юности, когда выходила замуж за человека, которого ненавидела. На этого человека был похож старший сын, Артаксеркс. Царица добилась того, чтобы Киру отдали в управление очень богатую провинцию, Лидию, расположенную на берегу западного моря, но в душе продолжала надеяться, что в один прекрасный день представится возможность возвести младшего сына на трон.

Женщины, обладающие властью, способны на поступки, о которых обыкновенная женщина не может даже помыслить.

Как бы там ни было, Парисатида умела скрывать свои намерения и планы и использовать все влияние для достижения поставленных перед собой целей. Интриги являлись ее любимым времяпрепровождением после шахмат, в коих царица достигла большого искусства. Страстью же были пояса. Она каждый день надевала новый, тканый, с вышивкой: шелковые, виссоновые, серебряные, золотые, украшенные необыкновенными пряжками, созданные мастерами Египта и Сирии, Анатолий и Греции. Говорили, что царица требовала поставлять ей серебро только из далекой Иберии из-за его неподражаемого молочного оттенка, а ляпис-лазурит лишь из Бактрии: ведь в нем так много золотых прожилок. Когда Кир приехал в провинцию Лидия, ему было всего двадцать два года, но, благодаря врожденной проницательности и острому уму, он сразу же понял, как вести себя и каким образом действовать в этой местности с непростой обстановкой: там вот уже почти тридцать лет длилось противостояние двух могущественных греческих городов, Афин и Спарты, и ни один из них не мог одержать верх. Царевич решил оказать помощь спартанцам по одной-единственной причине: они по праву считались лучшими воинами в мире и однажды могли понадобиться ему на поле битвы. Именно спартанцы и были воинами в красных плащах и шлемах, похожих на бронзовые маски. Зато Афины превосходили всех на море, и, чтобы победить их, следовало снарядить мощный флот, набрать лучников и стрелков из пращей, возглавляемых лучшими полководцами. Восемьдесят лет назад эти города, объединившись, разгромили армию Великого царя Ксеркса, самую большую армию всех времен. Теперь перед Киром стояла задача настроить их друг против друга, чтобы они истощали свои силы в изнурительном противостоянии, пока не настанет момент встать на сторону Спарты, дабы потом использовать ее в ходе кампании, которая даст ему то, чего он желал больше всего на свете, – трон!

Благодаря поддержке Кира Спарта выиграла войну, и Афины вынуждены были согласиться на унизительные условия мира. Тысячи людей оказались на опустошенной земле, ошеломленные, неспособные полностью осознать реальность и добыть себе пропитание. Так уж устроены мужчины: по какой-то таинственной причине через определенные промежутки времени их охватывает кровавое безумие, которому они не в силах противостоять. Воины строятся в боевой порядок на огромных полях и по знаку – звуку трубы, – начинают стрелять по противнику, по людям, не сделавших им ничего плохого, а потом с боевым кличем бросаются в атаку. Кричат, чтобы победить обуревающий страх. В мгновение, предшествующее сражению, многие дрожат, обливаясь холодным потом, другие плачут, а третьи не могут сдержать мочу, и теплая струйка стекает по ногам.

В этот момент они ждут смерти, и Кера в черном плаще незримо проходит мимо рядов, глядя пустыми глазницами на тех, кто должен вскоре пасть, потом на тех, кто погибнет следом, и, наконец, на тех, кто умрет через несколько дней от полученных ран. Люди чувствуют на себе ее взгляд и вздрагивают. Это мгновение столь невыносимо, что, продлись оно больше, воины умерли бы. Ни один военачальник не затягивает его дольше положенного: как только возможно, дает сигнал к бою.

Воины бегом, очень быстро, преодолевают расстояние, отделяющее их от неприятеля, а потом обрушиваются на врагов, словно волны на скалистый берег. Схватка ужасна. В первые минуты кровь льется рекой, полностью затопляя все вокруг. Железо врезается в плоть, палицы ломают черепа, копья пробивают щиты и панцири, пронзая сердца. Столь яростному напору невозможно сопротивляться долго.

Ужасная бойня длится обычно час или чуть больше, после чего одна из сторон сдается и начинает отступать. Часто отступление превращается в беспорядочное бегство, и тогда сломленного противника добивают. Победители истребляют побежденных, пока хватает сил. На закате представители обеих армий встречаются на ничейной земле и договариваются о перемирии, после чего каждая из сторон подбирает своих мертвых.

Таково безумие мужчин. Эпизоды, подобные описанному, свидетельницей которым я становилась, бесконечно повторялись на протяжении тридцати лет войны между Афинами и Спартой, кося лучших представителей молодежи.

Годами юноши двух враждующих держав, и даже более зрелые мужи, делали только то, что умели: сражались. Среди них находился и молодой человек, в которого я влюбилась у колодца в Бет-Каде, Ксен.

Когда мы с ним повстречались, он уже прошел вместе с армией Кира двести парасанг и точно знал, куда направляется армия и какова цель похода. И все же он не был воином. По крайней мере сначала.

В ночь бегства я знала, что мой народ отречется от меня и проклянет. Я нарушила брачный обет, данный жениху, обесчестила отца и мать, но тем не менее была счастлива. Пока мы скакали по долине, освещенной последними отблесками заката и первыми лучами луны, я обнимала Ксена и думала только о том, как прекрасна будет моя жизнь рядом с юношей, позвавшим меня за собой. Пусть даже она продлится недолго – я не стала бы раскаиваться.

Сила чувств, испытываемых мной в те дни, стоила долгих лет однообразия и душевного оцепенения. Я не размышляла о трудностях, о том, что буду делать, если он бросит меня, куда пойду, как сумею выжить. Меня волновало лишь то обстоятельство, что я нахожусь вместе с ним, а все остальное не имело значения. Некоторые считают, будто любовь – нечто вроде болезни, внезапно обрушивающейся на тебя, и, быть может, так оно и есть. Но сейчас, много времени спустя, после всего, через что прошла, я уверена – речь идет о самом высоком и сильном чувстве, на какое только способны люди. Я также считаю, что ради этого чувства человек готов преодолеть серьезные препятствия, чем обескуражит и напугает любого, кто не способен подобного испытать.

Мы добрались до лагеря, когда было уже темно: воины поели и готовились ко сну. Все для меня здесь было ново и сложно. Я спрашивала себя, как мне сохранить привязанность человека, с которым даже не могла разговаривать, но потом решила, что, как можно скорее, выучу его язык, стану готовить для него, стирать одежду и прибирать в его палатке, не жалуясь ни на усталость, ни на голод, ни на жажду. Раз он выучил кое-что на моем языке – пускай всего пару фраз, – значит, я дорога ему и он не хочет меня потерять. Я знала, что хороша собой – красивее любой женщины из тех, кого он встречал прежде. Даже если ошибалась, сама мысль об этом придавала мне храбрости и уверенности.

Ксен очень любил красоту. Иногда он подолгу смотрел на меня. Просил принять ту или иную позу и смотрел на меня с разных точек, обходя вокруг. А потом предлагал принять другую позу. Лечь, сесть, пройтись или распустить волосы. Сначала жестами, потом, по мере того как я изучала его язык, словами. Я поняла, что эти позы принадлежали произведениям искусства, которыми он любовался в своей стране. Статуям и картинам, которых я никогда не видела, потому что в наших деревнях подобных вещей не существовало. Однако я много раз наблюдала, как дети лепят из глины фигурки и сушат их на солнце. И мы тоже мастерили кукол, наряжая потом в обрезки ткани. Статуи – это нечто подобное, только гораздо больше, в человеческий рост или даже выше, из камня, глины или металла; они украшают собой города и святилища. Однажды Ксен сказал, что, будь он художником, то есть человеком, создающим такие произведения искусства, сделал бы мой портрет, уподобив героиням древних историй, которые рассказывали у него на родине.

Вскоре выяснилось, что я не единственная женщина, последовавшая за армией: существовало немало других. Большую часть составляли молодые рабыни, в основном принадлежавшие сирийским и анатолийским купцам, которые отдавали их воинам за плату. Некоторые из девушек были очень красивы, они получали пищу в достаточном количестве, хорошо одевались и красились, чтобы выглядеть привлекательно. Но жизнь им выпала нелегкая. Рабыни не имели права отказывать клиентам, даже тогда, когда болели. Единственным их преимуществом являлось то, что они не шли пешком, а ехали в крытых повозках, не страдали от жажды и голода. А это немаловажно.

Были и другие, занимавшиеся тем же ремеслом, но при этом встречавшиеся только с несколькими мужчинами пли все время с одним и тем же, с важными людьми – военачальниками, знатными персами, индийцами, сирийцами и даже вождями воинов в красных плащах. Такие не любят пить из той же чаши, что и все.

Воины в красных плащах держались особняком. Они изъяснялись на другом языке, у них были свои обычаи, свои боги, своя собственная еда, и вообще говорили они мало. Во время остановок начищали щиты и доспехи, чтобы те постоянно блестели, и упражнялись в боевом искусстве. Казалось, больше спартанцы ничего не умеют.

Kсен был не из их числа. Он происходил из Афин, города, побежденного в великой тридцатилетней войне; научившись его языку, я узнала причину, по которой он последовал за армией. Только тогда, когда я заговорила по-гречески, его история стала моей, а происшествие и случай, вырвавшие меня из привычной жизни, составили часть общей судьбы – тысяч людей и целых народов. Ксен сделался моим учителем, не только любовником, он заботился обо всем: о моей еде, постели, одежде. Для него я была не просто женщиной, но человеком, которого он мог многому научить, в свою очередь, тоже узнавая много интересного.

Он редко говорил о своем городе, хотя мое любопытство к этому вопросу казалось очевидным. Когда же наконец я убедила его объяснить причину, по какой он уехал, всплыла неожиданная правда. После того как Афины оказались в руках врага, горожанам пришлось согласиться на присутствие в городских стенах армии победителей, спартанцев, – воинов в красных плащах!

– Если они разгромили твой город, почему же ты теперь с ними?

– Когда народ побежден, – ответил он, – это разделяет людей: одни обвиняют других в том, что те якобы явились причиной катастрофы: ведь у победы много отцов, а поражение – сирота. Это разобщение может стать столь острым и глубоким, что враждующие стороны поднимаются друг на друга с оружием в руках. Так случилось в Афинах. Я сражался на стороне тех, кому не повезло, кто потерпел неудачу, и вместе с остальными вынужден был отправиться в изгнание.

Следовательно, Kсен сбежал из своего города, как и я – из Бет-Кады.

Он долго переезжал с места на место, не решаясь покинуть Грецию. Однажды получил письмо от друга, приглашавшего его в некий приморский городок, дабы поговорить об одном важном деле – великой возможности завоевать славу, богатство и пережить удивительные приключения. Встреча произошла поздно ночью, в конце зимы, в рыбацком селении, захолустном, не слишком оживленном. Друг по имени Проксен ждал в одиноком домике на мысе.

Ксен явился незадолго до полуночи, пешком, держа лошадь под уздцы, и постучал в дверь. Ответа не последовало. Тогда он привязал коня, взял в руку меч и вошел. На столе горела одна-единственная свеча, рядом стояли два стула. Проксен сидел лицом к двери, так, что на него не падал свет, и Ксен узнал его только по голосу.

– Вошел, не дождавшись ответа. Рискованно.

– Ты пригласил меня сюда, – возразил Ксен, – я думал, опасности нет.

– Напрасно. В наше время опасность таится повсюду, а ты – беглец, которого наверняка ищут. Здесь могла ожидать ловушка.

– У меня в руке меч, – ответил Ксен.

– Садись. Однако мне нечем тебя угостить.

– Не важно. Скажи, в чем дело?

– Прежде всего знай: то, что я сейчас поведаю тебе, должно остаться между нами.

– В этом можешь быть уверен.

– Хорошо. Пять военачальников из разных мест нашей страны набирают сейчас людей, способных сражаться.

– Мне кажется, это не новость.

– Ты ошибаешься. Все знают о походе, цель которого – успокоить варваров во внутренней Анатолии, совершающих набеги и грабежи на Каппадокию.

– А настоящая причина?

– У меня такое впечатление, что она заключается в чем-то ином, но точно неизвестно.

– А почему должна существовать другая причина?

– Потому что задача военачальников – набрать от десяти до пятнадцати тысяч человек, всех – с Пелопоннеса, как можно больше – из Лаконики, лучших из лучших. Тебе не кажется, что это слишком, если речь идет лишь о том, чтобы проучить каких-то горцев, ворующих кур?

– Действительно странно. Что-нибудь еще?

– Обещано щедрое вознаграждение, и знаешь, кто платит?

– Понятия не имею.

– Кир Персидский. Брат царя Артаксеркса. Он ждет нас в Сардах, в Лидии. Ходят слухи, будто он тоже собирает войско: кто говорит, пятьдесят, кто – сто тысяч человек.

– Это много.

– Слишком много для объявленной задачи.

– Я тоже так думаю. У тебя есть какие-нибудь идеи?

– Мне кажется, он целится в более важную мишень. Такая армия может значить лишь одно и иметь одну-единственную цель: проложить путь к трону. Услышав эти слова, Ксен долго молчал, боясь выдвигать слишком смелые и волнующие воображение догадки.

Наконец он произнес:

– Какое ко всему этому имею отношение я?

– Никакого. Если, конечно, у тебя нет желания сражаться. Однако в подобной экспедиции открывается масса возможностей для такого человека, как ты. Я знаю: тебя ищут и хотят судить. Поедем с нами, и ты войдешь в узкий круг тех, кто сможет говорить с Киром. Он молод, честолюбив, умен – совсем как мы, и сумеет отличить того, кто обладает мужеством и решимостью, и вознаградить по заслугам.

– Но если я не стану наниматься в боевой отряд, должно же у меня быть какое-нибудь занятие, причина находиться там.

– Ты станешь моим личным советником, будешь напрямую связан с происходящим – в общем, займешься ведением путевого дневника. Только подумай: восток! Фантастические места, города грез, прекрасные женщины, вино, благовония…

Ксен вложил меч, до тех пор лежавший на столе, в ножны, встал и повернулся к Проксену спиной.

– А спартанцы? Какую роль они играют в этом предприятии?

– Им ничего о нем не известно. Правительство не знает, или, точнее, не хочет знать. И это лишь укрепляет меня в подозрениях. Как бы там ни было, говорят, во всем войске нет ни одного воина регулярной спартанской армии. Ясно, что они не хотят, чтобы их заподозрили. Хотя бы отдаленно. А значит, речь идет о важном деле, иначе все эти предосторожности не имеют смысла.

– Возможно. Но мне кажется абсурдным, что происходят подобные события, а власти никак не могут их контролировать.

– Наверняка найдут способ.

– Так что ты надумал?

– Хорошо, – ответил Ксен. – Я согласен.

– Отлично. Жду тебя через три дня на пристани. После полуночи. Возьми с собой все необходимое.

Проксен не предложил Ксену остаться переночевать, а значит, не хотел, чтобы его видели вместе с беженцем, изгнанником, скрывающимся от правителя. Данное обстоятельство окончательно укрепило Ксена в его решении ехать.

Для греков жизни за пределами родного города как будто не существует; по их мнению, лишь там стоит жить. Только у спартанцев есть царь, даже два, и правят они одновременно. У греков – нет. Интересы народа представляют выдающиеся люди, например какой-нибудь знатный господин, богатый собственник, но также и кто-нибудь не слишком заметный, зарабатывающий себе на хлеб ремеслом: лекарь, оружейник, торговец и даже плотник или башмачник. Ксен рассказывал, что один из самых великих полководцев, тот, что разгромил на море флот Великого царя Ксеркса, был сыном лавочника, торговавшего бобами.

Так они чувствуют себя более свободными. Каждый вправе говорить что хочет и даже критиковать и ругать тех, кто правит городом. Последних же, если они плохо работают, могут прогнать с занимаемой должности в любой момент и даже приговорить к возмещению ущерба, если граждане потерпели убытки по причине их негодности.

Каждый считает, что его город – лучший, самый красивый, самый желанный, древний и знаменитый, а посему имеет право на лучшие земли, на самые прекрасные, залитые солнцем берега, на то, чтобы расширить границы своих владении по ту сторону гор и моря. Результатом подобных убеждений являются постоянные войны, в которых одни объединяются против других: как только одна группа побеждает, она раскалывается изнутри и прежние союзники становятся врагами, в свою очередь, объединяясь с теми, кому только что нанесли поражение.

Поначалу мне было трудно понять, что же отличает эти города от наших деревень, таких как Наим или Бет-Када, но Ксен рассказал мне о таких местах, как театры, где публика часами или даже целыми днями сидит и смотрит на людей, изображающих тех, кого уже много веков не существует, играющих приключения и прочие события так реально, что они кажутся настоящими. Зрители очень волнуются: плачут, смеются, негодуют, кричат от злости или от восторга, – в общем, словно проживают жизнь, которую другим способом не смогли бы прожить. Каждый день – новую, а иногда и не одну. И это действительно чудесно. Разве может у того, кто родился в одной из «деревень пояса», появиться шанс сражаться с чудовищами, преодолевать обман и колдовство, влюбляться в женщин, столь прекрасных, что они сводят с ума и лишают рассудка, вкушать еду и напитки с незнакомым запахом? Нет, они все живут одной и той же жизнью, вокруг одни и те же лица, одни и те же запахи, и еда всегда одинаковая. Всегда.

Наблюдая за разворачивающимися на их глазах событиями, зрители неизбежно поддерживает добрых против злых, угнетенных против угнетателей, пострадавших от несправедливости против тех, кто ее учинил, становясь, таким образом, лучше, чем были прежде. Люди начинают стыдиться своих дурных поступков, подобных тем, каким они стали свидетелями в месте под названием «театр».

И не только. В тех городах живут мудрецы, преподающие на улицах и площадях то, что сами изучили или исследовали: смысл жизни и смерти, справедливость и несправедливость, что есть хорошо и что есть плохо, существуют ли боги и где они находятся, возможен ли мир без богов, действительно ли умирают мертвые или живут где-нибудь, где мы их не видим.

Там также есть люди, которых называют художниками: при помощи ярких красок они рисуют на стенах и деревянных досках удивительные сцены, создают образы, в точности повторяющие форму и внешний вид богов, людей или животных: львов, лошадей, собак, слонов. Их произведения помещают на площадях, в храмах и даже в частных домах, чтобы там стало красиво и радовался глаз.

А еще там есть храмы, обиталища богов. Это величественные здания с мраморными колоннами, расписанными красками, покрытыми золотом, – они поддерживают крышу с барельефами, представляющими сцены из мифов и истории. Чудесные изображения на фасадах повествуют о рождении города или о других удивительных событиях. Внутри храма находится статуя божества-покровителя города: она в десять раз больше человеческого роста, а сделана из слоновой кости и золота, которое блестит в полумраке под лучом солнца, проникающим сверху.