Текст книги "При дворе Тишайшего"

Автор книги: Валериан Светлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

VII
НЕРАЗДЕЛЕННАЯ СТРАСТЬ

 Елена Дмитриевна, придя с «верха», ожидала князя Леона, решив дать ему генеральное сражение, так как ее кипучая натура дольше не могла томиться и ждать.

 Он много раз приходил к ней, они говорили, играли на джуануре, из которой боярыня выучилась наконец извлекать заунывные, печальные мелодии Грузии и Востока, думая своим искусством привязать к себе этого странного юношу, пылкого на вид и сдержанного, холодного в обращении. Однако Елене Дмитриевне не верилось, чтобы молодой князь оставался равнодушным к ее красоте; она судила его сдержанность как признак робости и неуверенности и вот сегодня решила подбодрить его нерешительность.

 Но князь Леон, по обыкновению, не торопился на свидание и уже изрядно опоздал; боярыня уже боялась, что сегодня ей вовсе не удастся увидеть его, так как ожидала, что ее снова скоро позовут в царские покои.

 «И чего это царице попритчилось сегодня непременно ворожею эту слушать. Успела бы! – думала с досадой боярыня, нетерпеливо поглядывая на часы. – И чего же это он–то не идет?»

 Но вот послышались торопливые шаги сенной девушки, и она ввела в комнату гостя.

 Джавахов вошел, мягко ступая по полу, поклонился хозяйке и, когда она, зардевшись, указала ему на кресло возле себя, молча опустился в него.

 Девушка принесла два высоких железных шандала с сальными свечами и зажгла их, поставив на стол.

 В углу комнаты, на огромном поставце, стояла груда образов в дорогих ризах, осыпанных драгоценными камнями. Множество лампад теплилось пред ними, наполняя комнату удушливым запахом масла. На открытых окнах стояли горшки с пышной резедой и розами; над окном висела золотая клетка с какой–то редкой заморской птицей.

 Сенная девушка внесла, по заранее данному приказанию боярыни, поднос с бутылкой старой романеи, двумя серебряными чарками и несколькими серебряными же и золотыми блюдами со всевозможными сластями.

 – Выпей, гость дорогой! Отведай моей романеи! – сказала боярыня, подавая гостю полную чарку с вином и низко кланяясь ему. – Один царь это вино пьет… да вот ты еще, мой сокол! – певучим голосом причитывала Елена Дмитриевна, вызывающе глядя в смущенные очи своего гостя.

 – За что такая мне честь? – теряясь под этим взглядом, произнес грузин.

 – Будто не знаешь? – задорно закинула боярыня свою головку с тяжелой белокурой косой, скрученной на затылке, и глядя на него из–под полузакрытых ресниц. – Ну, пригубь же, пригубь, сокол мой ясный, омочи уста твои сахарные…

 Она близко коснулась обнаженным круглым плечом плеча молодого человека; он почувствовал горячий трепет ее тела и невольно вздрогнул.

 Елена Дмитриевна еще ближе прижалась к нему и, щекоча его смуглую щеку завитком белокурых волос, шептала, почти касаясь его уха своими губами:

 – Будто не знаешь, не ведаешь, что ты дороже мне всего на свете! Истомилась я вся, любви твоей дожидаючись, моченьки моей терпеть больше нет! А ты люби меня или вели казнить, но жить без тебя я не могу, свет очей моих, ненаглядный мой!

 Она обвила шею князя Леона своими красивыми руками и впилась поцелуем в его губы. Он не имел сил оторвать их от этого упоительного поцелуя.

 – Любишь, любишь? – шептала Елена, покрывая его лицо поцелуями. – Милый мой, как мы счастливы будем! Повенчаемся, уедем, далеко–далеко… чтобы счастья моего никто не украл; орла моего цепью не опутал, жизни моей не отнял! Желанный мой! Никого еще так не любила я…

 Она еще долго говорила князю Леону нежные слова, покрывая его лицо горячими поцелуями, но он уже не отвечал на них, тяготясь сценой и недоумевая, как прекратить ее. Его лицо делалось все сумрачнее и холоднее, в глазах загорался злобный огонек.

 Как ни была ослеплена страстью избалованная красавица, но она скоро заметила, что возлюбленный довольно холодно принимает ее любовь.

 – Что с тобой, сокол мой? – прижимаясь щекой к его щеке, стала допытываться она.

 – Оставь меня, боярыня, – вырываясь из ее объятий, проговорил наконец князь. – Не следует женщине просить у мужчины любви! Наши женщины не так любят. Разве это любовь? Блажь у тебя одна! Если бы ты любила, так другого не целовала бы! – с презрительной усмешкой проговорил он.

 – Кого ж это я… целовала? – бледнея, но еще не сдаваясь, спросила Хитрово.

 – Видел я, боярыня, – вставая, ответил грузин. – Видел сам, как ты горячо целовала князя Пронского, узнал потом, что любила ты его! А я… и взаправду было чуть своего сердца тебе не отдал! Уж очень красота твоя на редкость дивная, думал я, что и душа у тебя такая же чистая, как кажут очи твои, да, Бог помиловал, вовремя ты себя показала мне! Спали с меня твои чары, и стало тогда легко и свободно на душе моей. Не обессудь, боярыня! – Леон низко поклонился ей. – Думал, за делом каким зовешь, слуга я твой всегдашний… Только слуга! Прощай! – и он пошел к дверям.

 Боярыня, смотревшая на него, бледная, с широко раскрытыми глазами, при последних словах вскочила, как раненная стрелой, с подавленным криком подбежала к грузину и, крепко схватив его рукой, скорее прошипела, чем проговорила:

 – Так не любишь? Поиграл – и будет!

 – Успокойся, боярыня, – ответил изумленный князь. – Когда ж я с тобою играл?

 – Так не любишь? – повторила в исступлении Елена, стискивая руку молодого человека.

 – Не люблю! – спокойно и твердо ответил грузин, холодно глядя в ее красивое лицо, теперь обезображенное гневом и страстью.

 – Ах! – простонала она, выпуская его руку и хватаясь за сердце, и у нее градом полились слезы. – Не любит, не любит! – с тоскою шептали ее губы.

 – Полно, боярыня! – подойдя к ней, проговорил Джавахов, невольно тронутый ее горем. – Это скоро пройдет, и на твоих щеках снова заиграет румянец, а очи твои снова заблещут радостью и… новой любовью.

 Но Елена Дмитриевна мрачно слушала своего утешителя. Слезы скоро высохли, она уже с ненавистью посмотрела на только что дорогое ей лицо и спросила:

 – А кто она, моя разлучница?

 Грузин не понял.

 Елена Дмитриевна криво повела губами.

 – Дурака валяешь? – с презрением кинула она.

 – Я хотел расстаться с тобой по–хорошему, друзьями, думал, расстанемся, а ты меня оскорбляешь. За что – не знаю. Ну, Бог же с тобой. Прощай!

 – Нет, погоди! Ты мне скажешь, кто та, на которую ты променял меня? – и Хитрово пристально посмотрела на него.

 Он не умел лгать и смущенно потупился под нестерпимо испытующим взглядом разъяренной женщины.

 – А, так я угадала! – взвизгнула ревнивая боярыня. – У меня есть разлучница? А! Погоди же, милая! Ты узнаешь, как становиться на пути боярыне Хитрово. Я сокрушу тебя, кто бы ты ни была, я не оставлю у тебя живой косточки…

 Князь Леон, бледнея, слушал этот ревнивый бред исступленной женщины и наивно спросил:

 – Но ты не знаешь ее, как же ты будешь ей мстить? И за что? Разве она виновата, что я люблю ее? Но что бы ни было, я защищу ее! – гордо проговорил князь.

 – От бабьей мести нет защиты!

 – Ну, что ж, теперь я знаю, что ты мой враг. Всегда лучше знать врага, чем верить ложному другу.

 Да, враг, враг до смерти! – страстно крикнула боярыня. – Враг тебе и всем твоим родичам и землякам!

 Леон Вахтангович пожал плечами, с сожалением окинул взглядом отвергнутую им красавицу и медленно вышел.

 Боярыня с минуту еще смотрела ему вслед, потом схватилась руками за голову и заметалась по комнате, громко причитывая.

 Вся прислуга в смятении столпилась у ее дверей, не смея войти туда.

 Между тем посланная от царицы девушка торопила кого–нибудь доложить Елене Дмитриевне, что царица требует боярыню немедленно к себе.

 – Поди–ка сунься, доложи! – шипели девушки на посланную. – Кому жизнь не мила, тот и доложит. Боярыня–то в сердцах страсть как люта.

 Однако о царском приказе все–таки доложить надо было.

 – Послать за Марковной, ей всего сподручнее, – предложил кто–то.

 Быстро сбегали за Марковной. Переваливаясь с боку на бок, та пришла, подстрекаемая интересом повидать свою питомицу в бешеном гневе.

 – Наверно, что–то не выгорело, – бормотала она про себя и, расспросив царскую посланницу, вошла к боярыне.

 Та сидела за столом, положив голову на руки и подвывая чисто по–простонародному.

 – Ну, чего раскудахталась, словно наседка! – приветствовала ее мамушка.

 Но боярыня и не заметила ее прихода.

 – От царицы девушка! Слышь, девушка пришла. Требуют, сейчас чтобы на «верх» шла. Слышь, зовут! Гадалку привела я царице. Слышь, боярыня… – Она близко пригнула к ней свое лицо и тихо, но внушительно добавила: – Марфушка там; как приказывала, свела я ее к царице… да без тебя–то как бы ведьма чего лишнего не сболтнула!.. Очнись–ка да поди сама!

 Наконец боярыня подняла свой взор на мамушку, провела рукой по лицу и, тряхнув головой, встала.

 – Что попритчилось–то, красавица? – спросила наперсница.

 – Не любит он меня, мама, не любит! – припадая к плечу старухи, горячо проговорила Елена Дмитриевна, и слезы ручьем полились из ее глаз.

 – А не любит – и не надо, – равнодушно возразила мамушка, – оно и легче без любви–то! Да кто тебе так нескладно сказывал? Красу такую нешто можно да не любить?

 – Сам он, няня, сказывал.

 – Сам? – удивилась Марковна. – Ишь ты, непутевый человек! Да что ему еще надо? Кто такая разлучница–то?

 – Не знаю, не сказывал, – мрачно ответила боярыня.

 – Узнаем, не велика тайна. Ну, а теперь ступай–ка к царице. Там, поди, гаданье на весь свет. Марфушка–то, ведьма, идти не хотела, заупрямилась, да я огоньком–то ее припугнула. Говорю: «Не пойдешь, боярыни не послушаешься, царю о твоем волшебстве доложим, маленечко ноженьки–то тебе и подрумяним». Затрепетала она да и буркнула: «Не волшебством я занимаюсь, а гаданьем; за это царь на костре не жжет». Ну, и пришла!

 Боярыня сумрачно выслушала старуху и проговорила:

 – Слушай, мама, отмстить я хочу и ему, и ей, неведомой разлучнице моей, и она, Марфушка, в этом деле должна мне помочь. Но я не хочу, чтобы царица ведала про мои дела. Приведи–ка ты эту ворожею после «верха» ко мне! А теперь дай шугай!

 Накинув на плечи дорогой парчовый, с соболями, шугай, боярыня вышла из покоя. Марковна покачала ей вслед головой и что–то пробормотала себе под нос.

VIII
ГАДАНИЕ

 В это время на «верху» шли усиленные хлопоты.

 Царица и царевны с самыми близкими боярынями забились в покои царевен, чтобы заняться гаданием. Они знали, что сильно досталось бы им, если бы царь узнал, что они нарушили его строгое приказание и принимали у себя во дворце гадалку. Однако, разузнав, что царь пирует с боярами и не скоро еще хватится жены и сестер, женщины решились доставить себе развлечение, тем более что в случае открытия их затеи ответчицей была бы царская же любимица, боярыня Хитрово.

 Немножко тревожило царицу то обстоятельство, что Ьлена Дмитриевна долго не шла. Вдруг нежданно–негаданно явится царь? Что тогда делать, что ему ответить? Царевны хотя и очень бойки и речисты на язык, а когда вспылит братец Алексей Михайлович, то куда их и бойкость деется, ни словечка не вымолвят, потупятся и, смолчав, уйдут. А она, царица, одна и ведайся как знаешь с царским гневом.

 Ах, что это боярыня не идет? – тоскливо вопрошала она близкую боярыню и не могла сосредоточить свои мыслил на том, о чем говорила ей гадалка.

 А Марфуша, закутанная в лохмотья, с большим! платком на голове, из–под которого спускались густые пряди ее черных волос, гадала по «Гадальной книге пророка и царя Давида». Это была небольшая книжонка, заключавшая ряд коротеньких статеек с содержанием, заимствованным из евангельских или апостольских текстов, с иносказательным толкованием в интересах гадающего. В начале каждой статьи выставлялись цифры, колеблясь в своих сочетаниях между 1, 1, 1 и 6, 6, 6. Очевидно, это указывало на способ гадания тремя костями.

 – «Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся», – говорила низким, глухим голосом Марфуша, когда сухая горошина, заменявшая кость, остановилась на одной из статеек.

 – Что же это означает? – спросила с недоумением Ирина Михайловна. – Ты закинула, скоро ли выйду я замуж, а тут вышло о грехах.

 – Стало быть, когда ты простишь всем грехи, тогда и твои желанья сбудутся, – не смущаясь, ответила Марфуша.

 – А узнай–ка, кто будет моим суженым? – полюбопытствовала Татьяна Михайловна.

 Марфуша подняла руку с горошиной и, бормоча заклинания, уронила ее на книжку.

 – Ну, читай, читай! – торопили царевны.

 – «Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань», – прочитала гадалка, и улыбка мелькнула на ее тонких губах.

 – Что это будет, мать моя? – с испугом спросила бойкая Татьяна Михайловна. – Значит, мой суженый… ой, даже страшно на ночь слово такое вымолвить…

 – Значит, что суженый твой в тюрьме сидит на краю света, а придет время – освободится и к тебе явится с великой ратью.

 – Лучше на лучину погадай! – продолжала нетерпеливая Анна Михайловна. – Что–то несуразное вещает книжка твоя!

 – Боярыня Елена Дмитриевна отчего не идет? – простонала между тем царица.

 – Ну, не идет боярыня, и не надо, – довольно резко оборвала невестку царевна Анна, – а ты все стонешь и поиграть не дашь спокойно. И что тебе далась эта боярыня?

 – А ежели невзначай да царь заглянет? Что тогда скажешь? – испуганно возразила царица.

 – Ну и пусть его заглядывает, – беспечно ввернула Татьяна Михайловна, – ворожея и ему погадает.

 – Да гадалка–то хваленая что–то неладное все говорит, – капризно заметила Ирина Михайловна.

 – Не понимаете вы книжных слов, оттого это, – бесцеремонно проговорила Марфуша, – да и я не горазда по книжке–то гадать. Вот по руке, по звездам, еще… – но она вдруг запнулась, пугливо озираясь.

 – Говори, говори, не бойся, не выдадим!

 – Нет… много лишних ушей здесь, – тихо произнесла Марфуша, так что ее слышали одни только царевны.

 – Страшное что? – еще тише спросила царевна Ирина, сгорая от любопытства. – Что, скажи, голубушка!

 – Тебе одной скажу, коли не выдашь!

 – Забожусь, как только хочешь!.. Все схороню!

 – Преклони ухо, – серьезно приказала гадалка и, когда царевна, чуть дрожа, исполнила это, еле внятно произнесла: – Души мертвых могу вызвать, они говорить будут…

 Царевна, не дослушав, с заглушённым криком отпрянула от страшной ворожеи.

 – Что, что она тебе сказала? – обступили царевну сестры.

 Та пугливо глянула на цыганку, которая пристально посмотрела ей прямо в глаза.

 – Ни… ничего! Она мне ничего не сказала, – оправляясь, произнесла царевна и тут же беспечно прибавила: – Ты когда–нибудь мне погадаешь… так!

 – Как? – приставали сестры.

 – На руку, – выручила царевну цыганка, – дай ручку, и сейчас погадаю! – Она взяла маленькую руку царевны Татьяны, долго и внимательно разглядывала ее и произнесла: – Рука твоя хорошая: жизнь долгая, тихая и благочестивая… Только больших радостей у тебя мало будет, а крови, крови много увидишь! Ты–то будешь в стороне, а кровь вокруг тебя так и льется, много ее льется…

 – Что это ты страсти какие говоришь? – остановила их царевна Анна. – Посмотри и мне. Неужели так–таки замуж и не выйду? – и она протянула гадалке свою руку.

 – И твоя жизнь долгая и тихая. Только ты строптивее сестры. Жизни семейной что–то не видать! Не обессудь, царевна, нет у тебя суженого… а крови, крови тоже не мало, и ты близко к ней стоишь… ближе сестрицы!

 – Оставь, ну тебя и с гаданьем! – вырвала свою руку Анна Михайловна.

 – Царица, что ж ты не погадаешь? Сама звала ворожею, а теперь сидишь и ничегошеньки? – спросила одна из боярынь.

 – Боязно мне в положении–то моем…

 – Ничего страшного ворожея и не скажет, – заметила царевна Ирина. – Да с той поры, как неправду мне сказала одна странница насчет жениха моего, не верю я ворожеям!

 – А ежели, царевна, – проговорила Марфуша, – я покажу тебе твоего бывшего суженого, поверишь ли ты мне?

 – Что же, покажи, тогда я поверю.

 – Только не здесь, не здесь! – засуетились боярыни. В это время в покои вошла Елена Дмитриевна. Она была

 бледна, ее голубые глаза глядели холодно и жестко; вокруг рта легла складка, придававшая ее красивому лицу угрюмо–злобное выражение.

 – Звала меня, царица–матушка? – рассеянно произнесла она и села на скамью, не глядя ни на кого.

 Она не заметила, как руки цыганки дрогнули и выпустили концы платка, а глаза загорелись странным блеском.

 – Без тебя боязно как–то, – виновато улыбнулась царица, – вот хотела узнать, кого Бог даст… Слышала про искусство ее, а вот царевны сказывают, не умеет она разгадывать.

 – Скажи, боярыня, сильна я или нет? – раздался низкий, глухой голос цыганки, и она пристально посмотрела в глаза Хитрово.

 У той пробежал какой–то невольный трепет по телу, когда она почувствовала на себе странный взгляд Марфушиных черных глаз, и она, отворачиваясь, неуверенно произнесла:

 – Да… да, она искусница.

 – Ты как будто говорила, что опаслива она? – спросила царица. – И чем опаслива – предсказаниями своими или другим чем?

 – Тебя испугать могла, – внутренне дрогнув, ответила Елена и украдкой глянула на гадалку.

 Та как–то зловеще улыбалась, не отводя своих глаз от лица боярыни.

 – Будешь гадать царице или пойдем ко мне? – приставала к Марфуше царевна Ирина.

 – Известно, пусть гадает! – подбадриваясь присутствием Хитрово, попросила царица.

 – Пусть все уйдут, кроме боярыни! – указала Марфуша на Елену Дмитриевну. – Ни при ком ничего не скажу царице.

 Мария Ильинична, побледнев, пугливо глянула на свою наперсницу. Елена Дмитриевна постаралась овладеть собою и, улыбаясь, проговорила:

 – Не бойся, матушка–царица, ничего она не сделает тебе! Ступайте, милые, в ту горенку, сейчас мы вас и назад вернем, – обратилась она к царевнам и боярыням.

 Те стали проходить в соседнюю комнату.

 Марфуша, оставшись с Хитрово и царицей, взяла руку последней и стала внимательно рассматривать ее.

 Между тем Елена Дмитриевна отдалась своим размышлениям. Теперь она не хотела гибели цыганки; она не боялась ни ее, ни князя Пронского, знавших ее тайну, а хотела только одно – отмстить, уничтожить того, кого еще так недавно безумно любила.

 Любила? Неужели теперь она уже не любит, разлюбила? Нет, нет, она еще сильней, еще безумнее полюбила его, но отдать его другой, знать, что он с этой другой будет проводить часы блаженства, – нет, нет! Лучше смерть, лучше своими руками задушить его, уловить его последний вздох, последнюю улыбку, последний взгляд, а там и самой умереть на его холодеющем трупе…

 «А она? Разлучница? – вдруг вспомнила боярыня ту, ради которой ее отвергли. – Неужели ей жить? Может быть, она хоть день, хоть миг один была с ним счастлива? О, нет, змея, злая разлучница, узнаешь ты, что значит стать на пути боярыни Хитрово! Узнаю, всю красу твою по капле изведу, изойдешь ты слезами, иссохнешь от лютой хвори!»

 В бешеной ревности Елена Дмитриевна совершенно забылась, громко закричала, вскочив со скамьи и грозя в пространство кому–то кулаком.

 – Что с тобою, мать моя? – с изумлением спросила царица, которой Марфуша что–то тихо и ласково говорила.

 – Неможется мне что–то, царица–матушка, прости!

 А ты испей святой водицы, вот там, у киота, в бутылочке стоит; намедни странница мне из Иерусалима принесла, от наговора, говорит, помогает. Испей–ка!

 Боярыня взяла бутылочку и поднесла ее ко рту; потом омыла водой лицо и, несколько раз истово перекрестившись, вернулась спокойная на свое место.

 – Что, полегчало ли? – участливо спросила царица.

 – Как будто полегчало; спасибо на добром на слове, царица! А тебе что насказала гадалка?

 – Да что же? – ласково улыбнулась Мария Ильинична. – Все хорошо! Говорит – проживу еще много годков, тихо да мирно, в добром здоровье; про прошлое много правды сказывала, – чуть вспыхув, проговорила государыня. – Ну, Марфуша, что там еще вычитала?

 Лицо цыганки омрачилось, и она с грустью посмотрела на царицу.

 – Говори, кого рожу: сыночка или опять девочку? – запинаясь, спросила Мария Ильинична.

 – Боюсь я, матушка–царица, за тебя боюсь!.. Испугаешься!

 – Ничего… говори уж!

 – Не видно, чтобы мальчик, а странное что–то: вокруг его рождения все красно – кровь, значит; будто богатырь, а и не мальчик; и не увидишь ты славы его; царем он будет сильным и не царем… чудное что–то, и не разберу, – уныло покачала головой гадалка. – Мне надо… со звездами о ребенке твоем поговорить…

 – Со звездами? – изумилась царица. – Неужто на руке мало написано? А ежели царя спросить?

 – Что же, спроси, – спокойно ответила Марфуша. – И царю, может, приятно будет о ребенке узнать.

 – Не любит царь ворожей, – заметила Хитрово.

 – Я заступлюсь, – ласково проговорила царица, – да и ты тоже замолви словечко, боярыня…

 – Я что же… я скажу, – задумчиво согласилась боярыня. – А теперь звать, что ли, царевен?

 – Зови, пожалуй!

 Боярыня подошла к дверям, ведшим в соседнюю комнату, и кликнула царевен и боярынь.

 Все обступили царицу и с любопытством стали расспрашивать, что ей предсказала цыганка.

 – Да ничего особенного, – вместо царицы ответила Елена Дмитриевна, – все, почитай, хорошее.

 Мария Ильинична приказала принести сластей, меда и вина заморского и стала угощать боярынь, а те по очереди просили Марфушу погадать им.

 Ворожея охотно согласилась и между серьезными словами и предсказаниями говорила много веселого и шутовского. Поднялись шум и смех. Царица, лениво потягивая из чарки водку, которую пила ради полноты, смотрела на веселившихся царевен и изредка улыбалась им.

 Боярыня Хитрово нетерпеливо поглядывала на Марфушу, ожидая, когда можно будет ее увести к себе, на свободе все у нее повыведать и спросить ее совета. Ведь уже раз она помогла ей избавиться от постылого мужа, поможет и теперь спровадить подальше злую разлучницу. А там князь Леон поскучает, потужит да к ней же и вернется, на ее груди забудет свое минутное увлечение.

 Под влиянием этих дум Елена Дмитриевна, весело оглянув всех, улыбнулась и, повернувшись к царице, шепнула:

 – Пора гадалке и уходить. Неравно теперь царь придет. Уведу–ка я ее, царица–матушка, до греха?

 – Ну, уведи, – согласилась Марья Ильинична, – да позови потешниц и плясовиц.

 Елена Дмитриевна распорядилась, чтобы позвали сказочниц–старух, несколько карлиц, придворных шутих и еще сенных девушек, специально составлявших как бы домашний придворный балет.

 В комнату ввалилась огромная толпа женщин, пестро разодетых и молчаливых, как куклы. Карлицы подкатились к царице и наперерыв стали выказывать свое искусство. Но царица отмахнулась от них, поманила одну из странниц и, велев ей сесть у своих ног, стала слушать ее монотонный рассказ о хождении «во град Иерусалим».

 Царевны со скучающим видом смотрели, как девушки под звуки песен тихо двигались, как тени, вертелись волчком, размахивали руками и сходились в какие–то замысловатые фигуры.

 Ирина Михайловна наполняла свою золотую чарку душистой мальвазией и цедила ее сквозь зубы. Ее подмалеванные глаза лихорадочно блестели и покрывались истомой; на щеках разгорался естественный яркий румянец, а полные губы пересохли. Какие–то мысли бродили в ее отуманенной голове, какие–то образы мелькали пред ее помутившимися глазами; в груди зажигались смутные желания, сердце трепетно и усиленно билось. Часто бывало это с нею.

 Она начинала истерично смеяться, сама пускалась в пляс, выпивала еще чарку–другую пьяной браги, а затем с душераздирающими рыданиями валилась на скамью и билась о нее своей все еще красивой, но уже начавшей седеть головой. Бедная царевна! Так прошла вся ее жизнь, так прошла заря ее молодости. Тускло, бледно, беспросветно – днем, и тяжкое забвение – ночью.

 В таком же состоянии бывали и сестры царевны, и другие женщины.

 Боярыня Хитрово, как только заметила, что все перестали заниматься цыганкой, приказала последней идти за нею. Они обе безмолвно вышли из покоев царицы, в то время как царевна Татьяна, самая сдержанная и благочестивая из всех сестер, скинув повязку с головы, простоволосая, вертелась в толпе других девушек в неистовой пляске с блуждающей, жалкой улыбкой на устах, а царевна Ирина уже билась головой о скамью, заливаясь жгучими слезами об истерзанной женской душе.

 Бедные царевны! Бедные русские женщины того далекого, канувшего в Лету, времени.