Текст книги "Подвижники и мученики науки"

Автор книги: Валериан Лункевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Глава восьмая. Галилей и Спиноза

Центральным вопросом, вокруг которого в XVI и в первой половине XVII века разгорелась борьба науки и религии, был вопрос о нашей Солнечной системе.

Церковь твердо и непреклонно держалась взглядов Птоломея (жил во II веке нашей эры). Это был замечательный математик и астроном. Его сочинение, которое арабы назвали «Альмагестом» («Великая книга»), заключало в себе всю мудрость астрономов далекой старины. И мудрость эта питала людские умы целых четырнадцать веков.

Как же представлял себе Птоломей устройство нашего мира – Солнечной системы? Чему учил других и во что верил сам?

Все мироздание, говорил он, состоит из девяти небес, из девяти «небесных твердей», сложенных из нетленного прозрачного хрусталя. Самое высокое, девятое небо объемлет все остальные: это, как называли его средневековые ученые, «Эмпирей», рай, обиталище блаженных праведников. Под ним лежит восьмое небо: оно усеяно звездами. А ниже идут, по порядку, одно охваченное другим, все остальные небеса: сперва хрустальная «твердь» со «звездой» по имени Сатурн; затем «шестое небо», где спокойно плывет «благодетельное и благоприятное для человека светило» Юпитер; дальше еще одно (пятое) небо, на котором, отливая цветом крови, находится «злобный Марс».

Мы подошли к четвертому небу. Что же красуется на нем? Солнце – «владыка, князь и правитель всех других светил», «душа мира, громадный шар, освещающий своим светом все пространство». Под небом Солнца следуют одна за другой еще три хрустальных «тверди»: небо Венеры, небо Меркурия и небо Луны.

Где же Земля? Ее не забыли. Она расположена в центре мира, она – средоточие всех девяти небес. Она неподвижна, а все девять хрустальных «твердей» вместе со своими светилами – Солнцем, Сатурном, Юпитером, Марсом, Венерой, Меркурием и Луной – безостановочно со дня сотворения мира по воле всеблагого и всемогущего творца вертятся вокруг Земли. И от движения небесных сфер и светил в беспредельном пространстве мира раздается дивная божественная музыка. Но… Увы! Мы, смертные, не слышим, не можем слышать этих волшебных звуков. Ибо «наши уши остаются закрытыми для небесной гармонии, подобно тому как наши глаза закрываются перед лицом Солнца, нестерпимый свет которого ослепляет нас».

Так думал Птоломей. Так учили и «отцы церкви» и схоласты, подкрепляя учение Птоломея словами «священного писания». Но не все люди смирились с этими фантастическими представлениями. Мы знаем, не смирился Бруно. Не смирился и учитель Бруно – Коперник, сын польского булочника, ставший одним из величайших ученых мира (1473–1543).

Глубокий, проникновенный ум и простое, отзывчивое сердце – вот дары, которыми щедро наградила его природа. Всю свою жизнь отдал он науке, и прежде всего астрономии. Ни почести, ни богатство его не занимали. Жизнь скромная, полная дум о тайнах мироздания, досталась ему на долю. Прекрасная доля! Она, независимо от его стремлений, привела Коперника к немеркнущей славе. Размышляя о системе Птоломея, Коперник увидел, что она слишком сложна, запутанна и загромождена многими неясностями и что для выяснения действительной системы мироздания нужно допустить следующее:

1) что не Солнце «ходит» вокруг Земли, а Земля движется вокруг Солнца, вращаясь при этом вокруг своей оси;

2) что в центре нашего мира находится не Земля, а Солнце;

3) что, подобно Земле, все остальные известные тогда планеты – Меркурий, Марс, Юпитер и Сатурн – тоже имеют двойное движение: одно – вокруг собственной оси, другое – вокруг Солнца.

Тогда, говорил Коперник, все будет просто и ясно. Тогда мы поймем, почему бывает на Земле то день, то ночь, по какой причине весна сменяется летом, а за летом следует сперва осень, а потом и зима. Тогда станут ненужной выдумкой и те бесконечно сложные, запутанные пути планет и «хрустальных небес», о которых говорят приверженцы Птоломея.

Так предположил Коперник. Но не только предположил, а и доказал: наглядно, вычислениями, неопровержимыми доводами. Тридцать лет работал он над сочинением, в котором излагались доказательства в пользу нового взгляда на наш мир. Но, опасаясь преследований, он не решился при жизни напечатать свой труд.

Коперник

И «Шесть книг о вращении небесных сфер» – так называлось сочинение Коперника – появились в свет лишь в 1543 году, вскоре после его смерти.

Трагическая смерть Джордано Бруно, отдавшего весь свой талант защите взглядов Коперника, наглядно показала, насколько основательны были опасения последнего. Но еще показательнее был суд инквизиции над Галилео Галилеем (1564–1642).

Гениальный итальянский ученый, уроженец города Пизы, еще в юности поражал своих учителей разнообразием дарований. Первоклассный математик и физик, механик и астроном, Галилей в то же время любил музыку и живопись, занимался поэзией, считался знатоком литературы, прекрасно писал по-итальянски, славился своим художественно отточенным языком, красоту которого невольно чувствует всякий, кому привелось читать его произведения.

Природа, сельская жизнь, садоводство и даже различные ремесла – все это влекло к себе Галилея, находило отклик в его душе и в повседневной деятельности. Галилей отличался общительным нравом, был отзывчив и щедр по отношению к друзьям, среди которых было много ученых и художников, не прочь был повеселиться, да и вообще любил пошутить и поострить – таким, по крайней мере, рисует Галилея ученик его Вивиани. Короче говоря, перед нами – типичный, яркий представитель эпохи Возрождения, несмотря на то что эта эпоха была уже позади и Италия переживала довольно тяжелые дни и в экономическом и в политическом отношении.

Ознакомившись с произведением Коперника, Галилей сразу же почувствовал правду этого труда. Но он человек осторожный.

С одной стороны, критически настроенный ум его, не довольствуясь рассуждениями и вычислениями, требовал доказательств наглядных, бьющих в глаза, с другой – еще слишком свежа была память о трагической судьбе Джордано Бруно. И Галилей медлит: наблюдает, делает опыты, производит свои собственные вычисления, изобретает различные инструменты, и в том числе зрительную трубу – первый телескоп. Это был поворотный пункт в научной деятельности Галилея. 1609 год, год изобретения телескопа, – одна из самых замечательных дат в судьбах науки и в истории ее победных боев с церковью. Телескоп в руках Галилея превратился в средство замечательных открытий, и каждое из этих открытий наносит жестокие, смертельные удары легендам и басням «священного писания», заверениям «отцов церкви» и учению Птоломея.

Сперва Галилей открывает горы на Луне. Толпа осаждает его дом, хочет видеть лунные горы и «моря» (так Галилей называет более темные места на поверхности Луны). Схоласты волнуются.

Дом в Пизе, где родился Галилей

Инквизиция настораживается. И им есть из-за чего волноваться и настораживаться: Луна оказывается не «великим светилом», а родней Земли, ее спутником в годичных путешествиях вокруг Солнца. Да и не только Луна: подзорная труба Галилея четко показывает, что такие небесные светила, как Меркурий, Венера, Марс, Юпитер и Сатурн, совсем не звезды, а такие же планеты, как Луна и Земля; свет их – ровный, тускловатый, тогда как звезды в телескопе ярко мерцают, искрятся, излучают свой собственный свет.

Однажды Галилей направил трубу на одно из самых красивых созвездий, на Орион. Невооруженный глаз видит в нем восемь звезд, а Галилей насчитывает их свыше восьмидесяти. В Орионе одна из звезд выглядит без телескопа как туманное пятнышко, а Галилеева труба открывает в этом пятнышке целый рой звезд, числом около пятисот. Телескоп поворачивается в сторону Млечного Пути, направляется Галилеем на ряд небольших участков его – всюду становятся видными тысячи, много тысяч звезд. Реальный звездный мир ширится, растет и подавляет своим величием жалкий выдуманный мирок Птоломея, рисующийся ограниченному воображению церковников. Мысли Коперника становятся живым выражением неопровержимых фактов мироздания. Жертва, принесенная Бруно на алтарь науки, оправдана: его «многочисленные миры» – не фантазия, а подлинная правда.

Галилей

Но сделанного еще далеко не достаточно. Надо продолжать исследования с телескопом, чтобы окончательно оправдать точными наблюдениями основные мысли Коперника. И телескоп Галилея продолжает ощупывать различные участки неба. Его привлекает планета Венера. Месяцами Галилей следит за нею и делает блестящее открытие: оказывается, Венера различно выглядит в различную пору года, у нее, как у Луны, имеются различные фазы: в телескопе она кажется то серпом, то полушарием, то полным шаром. А это – наглядное доказательство того, что Венера вращается вокруг Солнца.

Все тот же дивный инструмент Галилея, направленный на планету Юпитер, помогает сделать еще одно сенсационное открытие: у Юпитера обнаруживается целых четыре луны, которые, подобно нашей Луне, вращающейся вокруг Земли, вертятся вокруг Юпитера. Каждое такое открытие – удар по церковникам.

Одобренное «отцами церкви» учение Птоломея несет одно поражение за другим благодаря новым наблюдениям Галилея. Наконец, нечто совсем уж ошеломляющее: астрономическая подзорная труба обнаруживает на Солнце… пятна. Пятна на Солнце! Разве это не форменный скандал? Добро бы просто пятна. А то ведь если следить за каждым таким пятном изо дня в день, то можно заметить следующее: появившись у одного края Солнца, пятно постепенно подвигается к другому краю, затем скрывается, но по прошествии известного числа дней снова появляется у того края, где его впервые заметили.

Это систематическое появление и исчезновение солнечных пятен через определенный срок (26–28 дней) самым неопровержимым образом доказывает, что Солнце… вертится, но только не вокруг Земли, как этого требовали «священное писание» и Птоломей, а вокруг своей собственной оси, делая один оборот в течение приблизительно 28 дней. Это открытие, помимо всего прочего, роднило Солнце с другими членами Солнечной системы: ведь все планеты и их спутники – луны так же вращаются вокруг своих воображаемых осей.

Так одно открытие следовало за другим. Слава Галилея распространилась далеко за пределы Италии.

Друзья его ликовали. Враги ощетинились. В одном частном письме от 1615 года Галилей писал: «Мы проповедуем новое учение не для того, чтобы посеять смуту в умах, а для того, чтобы их укрепить… Наши же враги… делают себе щит из лицемерного религиозного рвения и уничтожают священное писание, пользуясь им как орудием для достижения своих личных целей».

Галилей все же человек своей эпохи, хотя своими познаниями и поднялся высоко над нею. Он прекрасно чувствовал, что учение церкви и религиозные догматы тяжелым гнетом ложатся на мысль, на независимое научное творчество. Но, не желая ссориться со всемогущим Римом, он хотел если не быть, то по крайней мере казаться добрым католиком. Отсюда – его многочисленные, но безрезультатные попытки доказывать, что учение Коперника, равно как и его собственные взгляды, не подрывает религии и не противоречит «священному писанию». Мы говорим «безрезультатные попытки», ибо уже в 1616 году, вскоре после блестящих открытий Галилея, ему было сделано первое предостережение о том, чтобы он не поддерживал учения Коперника и остерегался распространять его взгляды.

Галилей продолжал вести свои исследования, а враги Галилея тем временем продолжали плести за его спиной свою интригу. На Галилея стали поступать доносы в инквизицию. Это была коварная, злостная, можно сказать провокаторская, игра, которая в конце концов поставила Галилея перед судом инквизиции.

Провокация полностью осуществилась к тому времени, когда Галилей закончил свой гениальный труд «Диалог о двух важнейших системах мира». В этом сочинении идет разговор, точнее, дискуссия об учениях Птоломея и Коперника. Книга написана блестяще и по содержанию и по форме. Дискуссия велась удивительно тонко, остроумно… но и осторожно… чтобы «гусей не раздразнить». И все же защитник Птоломея в споре нередко попадает в тупик, так что в конце-то концов не очень трудно было решить, на сторону какой системы склоняется сам Галилей.

Галилей всецело был озабочен мыслью, как бы получить разрешение напечатать свой труд. В борьбе, развернувшейся вокруг этого вопроса, сыграла решающую роль та «ханжеская защита священного писания», к которой прибегали враги Галилея. Их позиция определялась, как справедливо подметил Галилей, их личными целями, а последние, в свою очередь, были прочно связаны с целями политическими. Это была запутанная и коварная интрига, смысл которой можно формулировать так.

Италия в эту пору была и экономически и политически слаба. На международной арене первые места занимали Франция и Испания с Германией. Итальянским властям, и светским и духовным, приходилось опираться на одну из этих враждующих между собой сторон: либо на Францию, либо на Испанию и Германию. В Италии боролись две партии: французская и испано-германская; и эта борьба выразилась в различной ориентировке двух монашеских орденов – доминиканцев и иезуитов: доминиканцы стояли за Испанию, где они господствовали, а иезуиты – за Францию, в которой пользовались большим влиянием. Само собой разумеется, что для обеих враждующих партий очень важно было, кто восседает на папском престоле – сторонники Франции или Испании. А папой в эту пору был Урбан VIII, сторонник Франции, человек большого, государственного ума, образованный, с большой симпатией относившийся к Галилею. Так обстояли дела в злополучный для Галилея 1632 год. Сторонники испано-германской партии с доминиканцами во главе страстно хотели опозорить нежеланного папу Урбана VIII. С этой целью они попытались расправиться с Галилеем и тем самым скомпрометировать покровительствовавшего ему Урбана VIII. Началась закулисная, провокационная игра.

Сторонникам испанской партии без ведома папы (но якобы с его согласия) удалось каким-то хитроумным путем получить разрешение на напечатание книги Галилея. Книга появилась в свет и, отчасти благодаря стараниям самого Галилея, проникла не только в города Италии, но и за пределы ее. Скандал получился огромный: на книге стояла надпись, гласящая, что «Диалог» напечатан с разрешения папской цензуры. Враги Урбана торжествовали: он на весь католический мир был объявлен защитником ереси и покровителем богохульника.

Надо было спасать положение. Надо было раскрыть интригу и доказать, что вся эта махинация – дело рук испано-германской партии. И вот Урбан VIII, председательствуя в чрезвычайном собрании инквизиции, настаивает, чтоб Галилей был вызван в Рим для немедленного допроса, а в случае, если будет обнаружена его вина, и для соответствующей кары.

Галилею уже под семьдесят лет. Одолевают старческие недуги. Да и путешествие в Рим по тем временам было довольно утомительно. И Галилей под разными предлогами оттягивает поездку, просит передать дело в местную инквизицию. Три месяца спустя приходит из Рима новое, более суровое предписание инквизиции, в котором сказано, что Галилей «немедленно по выздоровлении и прекращении опасности для его здоровья должен быть заключен и привезен в оковах».

13 февраля 1633 года Галилей был уже в Риме; два месяца он прожил во дворце посольства Флоренции и только 12 апреля явился на допрос инквизиции. Допрашивали его четыре раза, то увещевая, то грозя пытками, многократно ставя великого натуралиста в крайне унизительное положение и вынуждая его прибегать к уверткам, лжи и лицемерию. И в устном обращении к инквизиции и в письмах к ней Галилей не раз обращался с просьбой о снисхождении ввиду его религиозного правоверия, преклонного возраста и преждевременно надорванного здоровья, а в заключение последнего допроса, измученный, обезволенный, сказал:

– Я не придерживаюсь и не придерживался мнения Коперника с тех пор, как мне было предписано оставить его. Во всяком случае, я здесь в ваших руках – поступайте, как желаете.

Когда же от него вновь потребовали сказать истину, иначе он будет подвергнут пытке, он повторил:

– Я здесь нахожусь только, чтобы повиноваться; я не придерживался этого мнения после полученного предписания, как я сказал.

Но инквизиция не удовлетворилась этим. Она потребовала, чтоб Галилей в торжественной обстановке, публично, отрекся от ереси, гласящей о вращении Земли вокруг Солнца. И великий старец, склонившись перед судьями и положив руку на евангелие, произнес:

– Я, Галилео Галилей, семидесяти лет от роду, лично предстоя перед судом, преклонив колена перед Вашими высокопревосходительствами, достопочтенными господами инквизиторами, имея пред глазами святое евангелие, которого касаюсь собственными руками, клянусь, что всегда верил и ныне верю и впредь буду верить во все, что считает истинным, проповедует и чему учит святая католическая и апостольская римская церковь… Сим святым судилищем я признан сильно подозрительным в ереси, будто придерживаюсь и верю, что Солнце есть центр мира и неподвижно, Земля же не есть центр и движется. А посему… от чистого сердца и с непритворною верой отрекаюсь, проклинаю, объявляю ненавистными вышеназванные заблуждения… Клянусь впредь никогда не говорить и не утверждать ни устно, ни письменно о чем бы то ни было, что может создать против меня подобного рода подозрения. Когда же узнаю кого-либо, одержимого ересью или подозрительного в ереси, то обязуюсь донести об этом сему святому судилищу, или же инквизитору, или ординариусу того места, в котором нахожусь…

Нужно ли говорить о глубоких муках, испытанных Галилеем в связи с позором и унижением, которому подвергла его инквизиция? Римская церковь была удовлетворена, хотя интриги испано-германской партии и остались не вскрытыми. Французская партия с Урбаном VIII во главе получила возможность снять с себя подозрение в том, что она покровительствует еретику и богохульнику. Пострадал – и беспримерно пострадал– один лишь Галилей: вся процедура допросов, бесконечные придирки и запугивания, печальная необходимость изворачиваться и лицемерить и, наконец, возмутительнейшая сцена вынужденного отречения[15]15
  Есть предание, будто Галилей сейчас же вслед за отречением промолвил: «А все-таки она движется!..»


[Закрыть] – это ли не величайшая из мук, которая может выпасть на долю человека, сознающего свою безусловную правоту и чувствующего свое превосходство над всеми своими судьями, вместе взятыми? Галилей – не Джордано Бруно. Герой мысли, он не был героем воли, героем твердого, несокрушимого духа. Но страдания его все же остаются страданиями. И остальную жизнь свою – девять лет, прошедших после приговора, – он оставался пленником инквизиции.

Домашний арест, к которому он был присужден, сперва в городе Сиене, под надзором сиенского архиепископа, затем в местечке Арчетри, неподалеку от Флоренции, в собственной вилле, которую Галилей называл «тюрьмой в Арчетри», непрекращающиеся новые доносы в инквизицию, постоянная слежка за перепиской которую вел Галилей, шпионы, вертевшиеся неизменно возле дома, – все это мало красило жизнь престарелого ученого, который, однако, продолжал интенсивно работать и довел до конца свой новый замечательный труд, посвященный некоторым вопросам механики.

Работа, постоянная связь с учениками и посещения некоторых современников, например английского поэта Мильтона и не менее известного философа Гоббса, облегчали, конечно, существование невольного отшельника. Он пытался было хлопотать о разрешении переселиться во Флоренцию, но инквизиция пригрозила посадить его в настоящую тюрьму, если он станет беспокоить ее такого рода просьбами. И, глубоко огорченный отказом, Галилей писал одному из своих друзей: «Я думаю, что мое теперешнее заключение лишь тогда кончится, когда попаду во всеобщую узкую и вечную тюрьму…» Оно так, по существу, и вышло. Возможность перебраться во Флоренцию Галилей получил лишь после многократных хлопот его друзей, когда специальная комиссия установила, что Галилей измучен постигшим его семейным горем, доведен до крайности болезнями и совсем ослеп. Но, по-видимому, он остался в Арчетри, где и умер в 1642 году, 8 января…

Справедливость требует отметить, что льготы, которыми пользовался Галилей после приговора, давались ему благодаря вниманию и заботам Урбана VIII, который лично знал и ценил великого ученого. Суд над Галилеем – одно из позорнейших судилищ в истории человечества.

Двадцать четыре года спустя, уже не в Италии, а в «свободной» Голландии, имела место другая, не менее позорная сцена.

В еврейской общине Амстердама огромное волнение. Синагога наполнена толпой верующих. Посреди синагоги возвышается открытая скиния, в которой хранится Пятикнижие Моисея. Царит жуткая тишина. Все погружено в молчание. Собравшиеся с ужасом ждут какого-то чрезвычайного зрелища. Зажжены большие черные свечи. Копоть от пламени змеистыми струйками подымается к потолку. Свечи – в руках раввинов и наиболее почетных евреев города. Наконец молчание нарушается заунывным пением: то поднялся со своего места кантор и произносит слова проклятия. Им вторят резкие звуки рога, доносящиеся с другой стороны синагоги. Но вот слова и звуки обрываются. Свечи опрокидываются над сосудом, наполненным кровью. Воск каплями, шипя, падает в сосуд. Вдруг зловещим криком произносятся слова: «Анафема отступнику!». И свечи мгновенно погружаются в сосуд, гаснут, а среди наступившей темноты слышен гул толпы, благоговейно повторяющей: «Аминь. Аминь».

Церемония отлучения закончена.

Кто же отступник? Великий еврей и один из великих философов мира, Барух, он же Бенедикт Спиноза (1632–1677).

Он втройне виновен: виновен в отказе от веры иудейской, виновен перед христианской церковью, которую он бичевал так же, как и иудейскую, виновен, наконец, перед властями предержащими в распространении демократических идей.

…Он был молод, полон бодрости, веры в человеческий разум и в лучшее будущее; когда его прокляли и отлучили, ему было всего лишь двадцать четыре года – счастливый, богатый надеждами и энергией возраст. Будь Спиноза гражданином Испании, Италии или Франции, а не Голландии, ему бы не миновать участи Сервета или Бруно.

Но Голландия была в ту пору государством крепнущей буржуазии. Освободившись после долгой и упорной борьбы от гнета Испании, она стала едва ли не самой независимой страной среди других стран Европы. Этому в полной мере способствовало развитие ее промышленности и торговли, как внутренней, так и внешней. Ее буржуазия, стремясь к самоопределению, не прочь была отстаивать более или менее свободные политические порядки, и в том числе свободу совести и относительную свободу мысли.

Это, конечно, спасло Спинозу от суровых гонений со стороны светских властей. Но не спасло от суда синагоги. И не могло спасти. Ибо он был всецело заражен духом новых идей и стремлений, а большая часть еврейства оставалась верна обрядам, догме, духу праотцов. Поэтому и возник конфликт между Спинозой и правоверным еврейством. Но на сторону Спинозы встала передовая интеллигенция Голландии, разделявшая его философские и обшественно-политические взгляды. Все, лично знавшие Спинозу, высоко ценили его за скромную трудовую жизнь, за искренний, глубоко правдивый характер, за отзывчивое, полное благородства отношение к людям.

Нам достаточно будет привести кое-какие речи Спинозы, чтобы читателю стало ясно, почему его одинаково ненавидели сторонники и иудейской, и христианской церкви.

Прежде всего нужно сказать, что для Спинозы пророки – Моисей и Христос – не боги и даже не богочеловеки, а просто люди, к словам и поучениям которых каждый разумный человек может и должен относиться критически, сознательно, не принимая на веру всего того, что им приписывают.

Переходя к Библии, Спиноза без всяких обиняков заявлял, что она «содержит ошибки, пропуски, подделки и несогласна сама с собой». Он, однако, не голословно утверждал это, а очень подробно и строго доказывал на основании своих обширных и разносторонних знаний, которые он почерпнул из книг, написанных на древних и новых языках. При этом не мало доставалось от него попутно и христианским богословам, и талмудистам.

«Мы видим, – писал Спиноза, – что почти все выдают свои измышления за слово божие и стараются только о том, чтобы под предлогом религии принудить других думать заодно с ними. Мы видим, что богословы по большей части были озабочены тем, как бы им свои выдумки и мнения вымучить из священных письмен и подкрепить божественным авторитетом. Мы видим, что они ни в чем другом не поступают с большим легкомыслием, как в истолковании Писания…»

Вся задача таких истолкований Библии и других религиозных книг сводится, по мнению Спинозы, к тому, чтобы склонить людей, и в особенности толпу, к благоговению перед богом и религией не доводами разума, а возбуждением их фантазии. Отсюда и всевозможные чудеса, которыми полно «священное писание» и о которых так охотно распространяются и пророки, и апостолы, и «отцы церкви», и самые заурядные богословы. А между тем, что такое чудо? – спрашивает Спиноза. И отвечает: «Это событие, естественной причины которого мы не можем объяснить примером другой обыкновенной вещи». Но у каждой эпохи, продолжает он, свои познания, которые из столетия в столетие растут и ширятся. Пророки, продолжает он, не знали того, что знаем мы, и потому им должно было казаться чудом все, чего они не смогли объяснить естественными причинами. Еще менее сведуща была поклонявшаяся пророкам толпа; и потому так охотно верила она в чудеса.

Во всех этих рассуждениях Спиноза предстает перед нами как поборник естествознания, как убежденный защитник того взгляда, согласно которому все в природе протекает закономерно и что в ней поэтому нет и не может быть чудес. Правда, далеко не все совершающееся в природе уже обследовано и изучено, говорил Спиноза. Но, неизменно веря в силу познавательных способностей человека и в творческую мощь разума, он резко отвергал все разговоры о чудесах и всемогуществе бога.

Есть в рассуждениях Спинозы и другая подкупающая сторона: он смело, без всяких околичностей, с присущей ему прямотой говорит о том, как представители любой церкви использовали религию в целях эксплуатации широких масс. Это – огромная его заслуга перед угнетенными.

Такие речи могли срываться с уст только атеиста. Христианский мир называл Спинозу «князем атеистов». И это глубоко правильно, хотя считать Спинозу подлинным и последовательным атеистом нельзя: ведь он был человеком своей эпохи.

Спиноза

Верующие никак не могли простить Спинозе еще один большой «грех»: его общественно-политические взгляды, его демократизм. Государство, говорил он, должно быть совершенно независимо от церкви, а власть не должна считаться с мнениями богословов и притязаниями духовенства. Религия – неизбежное зло, пока люди не станут настолько культурными, что наука и философия заменят им религию.

Права граждан на свободу совести, мысли и слова неотъемлемы, лучший идеал людей – братство, равенство, веротерпимость и свобода личности. Таковы политические взгляды Спинозы. Так молодая голландская буржуазия словами великого философа и гражданина утверждала свои права на господство.

Спинозу прокляли. Спинозу клеймили позорными именами. Спинозу многократно травили методами низкой клеветы. Но, будучи гражданином Голландии, он не изведал ни прелестей тюрьмы, ни гнусностей инквизиции. И если бы не чахотка да более чем скромные условия жизни, он мог бы прожить дольше и шире развернуть свое огромное философское дарование.

Он – один из выдающихся подвижников науки, которому пришлось пережить на своем веку немало тяжелого и мучительного, и виной этому была фантастическая религиозная нетерпимость.

Закончим эту главу кратким описанием злоключений, выпавших на долю известного английского ученого Джозефа Пристли (1733–1802 или 1804).

Пристли родился и воспитывался в религиозной семье. Сам он был настроен религиозно, но это не помешало ему серьезно изучить математику, физику, химию и философию, а также несколько древних языков, в том числе арабский. Особенно увлекся Пристли наукой, когда судьба свела его с Вениамином Франклином – государственным деятелем новорожденной американской республики и ученым-физиком.

Под влиянием Франклина Пристли вплотную занялся вопросами физики и химии, в частности электричеством, написал сочинение «История электричества», получил степень доктора и стал сотрудником Лондонского королевского общества. Знаменитый английский физик Томсон так характеризовал Пристли: «Чуждый всяких корыстных целей, он неустанно стремился во всех своих работах к одной цели – к раскрытию истины».

В итоге научной деятельности Пристли получился пятитомный труд, создавший эпоху в истории физики и химии. Труд этот назывался «Исследования и наблюдения над различными видами воздуха» и заключал в себе целый ряд новых открытий. Автор знакомит читателя с составом воздуха, говорит о получении кислорода из окиси ртути, описывает углекислоту, окись азота и серию других открытых им газообразных веществ: аммиака, сернистого и хлористого водорода и т. д.

Эти строго научные занятия и блестящие открытия не оторвали, однако, Пристли от серьезного интереса к религиозным спорам (которыми тогда полна была Англия) и к политическим вопросам. Он критически разобрал основные религии, и за это на него посыпались со всех сторон обвинения в неверии.

Не понравился соотечественникам Пристли и тот энтузиазм, с которым он приветствовал Великую Французскую революцию. Особенно возмущало их, что революционная власть дала ему звание французского гражданина, а один из департаментов Франции избрал Пристли депутатом конвента. Все это не предвещало ему ничего хорошего. Чувствовалось, что над головой свободолюбивого ученого собираются грозные тучи.

Была годовщина взятия Бастилии. Друзья Пристли устроили банкет. Пристли, однако, на нем не присутствовал. Но враги его, подстрекаемые епископами и монархистами, направили толпу громил к помещению, в котором происходил банкет. Побушевав тут вволю и не найдя Пристли, погромщики направились к его дому. Дом подожгли. Квартиру разгромили, уничтожив все, что можно было быстро уничтожить: инструменты, книги, рукописи. Но самого хозяина не нашли: Пристли успел скрыться у соседей.

Некоторое время спустя он уехал в Америку. Но милые соотечественники и здесь не оставили его в покое: объявили тайным агентом, находящимся на службе французской республики. В Америке Пристли потерял жену, а вскоре и сам умер от отравления на одном обеде. Подозрительная смерть: все бывшие на обеде остались живы. Погиб только он…

Так многие столетия религиозное мракобесие душило науку, преследовало выдающихся мыслителей, тормозило развитие знаний и движение человечества к истине. Но дни религии были уже сочтены.