Текст книги "Трамвай её желания"

Автор книги: Валериан Маркаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Тайна синьоры Герардини

На пьяцца Санта Мария Новелла, почти напротив Папской залы, которую Синьория Флоренции предоставила Леонардо для росписи картонов, находился дом некоего мессера Джокондо. Он владел большим поместьем в Маремме, выращивая на тех лугах стада страстных быков-осеменителей и разводя кучерявых овец. Сие прибыльное занятие, вкупе с умением надёжно помещать свои деньги, дабы с божьей помощью они умножились, принесло богатому землевладельцу финансовый успех и твёрдо поставило на ноги, хотя и вынуждало к частым и долгим отлучкам. Как бы то ни было, он не стал довольствоваться, образно говоря, одной дойной коровой. И решил завести и другую, открыв при доме весьма просторную лавку по продаже ткани. Леонардо время от времени захаживал туда для своих новых приобретений.

Пришёл он сюда и на этот раз. И взгляд его встретился с молодой синьорой лет двадцати восьми, похожей на хорошо распустившийся цветок. Такой красотой могли обладать лишь барышни-патрицианки.

– Добрый день, – приветливо произнёс он. – Могу ли я видеть хозяина?

– Моё почтение, синьор. Вынуждена вас огорчить. Мессера Джокондо сейчас нет, – учтиво ответила женщина, – но он вот-вот должен вернуться с новыми тканями. Я готова помочь…

Узорчатое шёлковое платье бордового цвета облегает её тело, мягко обрисовывая грациозные линии. На рукаве вышит рисунок в виде цветка ириса. А декольте, вырезы которого сделаны спереди и на спинке платья, деликатно подчёркивают узкую ложбинку на груди и длину её шеи, и говорят об отменном вкусе хозяйки. Что-то необъяснимо знакомое, почти родное, таится в её внешности.

– Альбиера, – пронеслось в голове. – Пресвятая Дева, какое поразительное сходство! – Женщина действительно напомнила ему Альбиеру, мачеху, что была так добра к нему, заменив в детстве мать. Но кто она, эта таинственная особа? Не иначе как дочь хозяина?

– А я знаю вас, синьор. Вы – Леонардо да Винчи! Пред вашим талантом склоняются все головы Фьоренцы!

– Я, коли вам известно, донна… – он запнулся, не зная ее имени…

– Лиза Герардини… – представилась она, слегка улыбнувшись.

– Синьорина Герардини… – повторил Леонардо.

– Синьора… Я замужем за Франческо дель Джокондо. Вы можете звать меня донной Лизой.

– Замужем за купцом Джокондо? – пронеслось в голове. А она, словно читая его мысли, продолжала:

– Да-да, мессер Леонардо, вы не ослышались. Я его вторая жена…

Слушая её, ловя каждое произнесённое ею слово, Леонардо не мог не заметить таинственного блеска и влажности её глубоких, моментами печальных, глаз, а в углублении шеи – участившегося биения пульса. Её внешность повергла его в смятение и некий необъяснимый страх. Казалось, между ними проскочила невидимая искра взаимного притяжения. И, улыбнувшись в ответ на её лёгкую улыбку, Леонардо почувствовал – эту женщину он знает давно, к тому же, её сходство с Альбиерой по-прежнему не давало ему покоя.

– Так что же вас привело к нам, мессер? Верно, ткань… Тогда я к вашим услугам. Муж рассказывал, что вы – маг и волшебник – сами же и превращаете её в одежду. Простите мою пытливость, но может ли быть, чтобы вам не удалось отыскать искусную швею во всей Фьоренце?

– Не думаю, что это нечто постыдное… шить самому…

– Ну что вы, мессер, что вы?! Напротив! Я восхищена! Сколько же в вас безграничного дарования!

– Одеяния мои далеки от совершенства, донна Лиза. Я только учусь, можно сказать – экспериментирую…

– Вы скромный человек! Позволю себе отметить, что ваши «эксперименты» венчаются несомненным успехом!

Зрачки её глаз расширились, когда она оценивающе разглядывала его одежду: на его голове водрузился красный берет с пером; камзол, облегающий корпус, доходит до талии, с вырезом спереди на груди; ниже выреза красуется вставка благородного жёлтого атласа. Пытливый взгляд женщины легонько перебежал на рукава – длинные и широкие, – с разрезами на плечах; из-под них видны зелёные рукава нижней, облегающей одежды – гавардина.

– Изумительно! Впрочем, я наблюдала вас и в другом одеянии, ведь вы ежедневно проходите мимо наших окон в Папскую залу. Ах, оно было таким грациозным, почти античным: эта плавность, свободно ниспадающие складки, очерчивающие безупречные человеческие пропорции. И ткань у вас крайне дорогостоящая – пурпурный бархат, шёлк, венецианская винно-красная парча с золотыми нитями…

– А вы знаете толк в тканях, донна Лиза, – то ли спросил, то ли констатировал Леонардо.

– Не столько в материи, как в моде. Ведь, право же, наша Фьоренца есть столица не исключительно одних лишь искусств, но и моды. Хотя, я боюсь, что пальму первенства в скором времени у нас может отобрать Венеция… Да, так вот, синьор Джокондо не без оснований полагает, что я успешно заменяю его в этой лавке. Порой даже приходится думать, что он женился на мне ещё и по этой причине… – за внешней улыбкой она попыталась укрыть внезапно появившуюся меланхолию, и замерла в целомудренной нерешительности. – Впрочем, давайте перейдем к делу, маэстро. Скажите мне, чему ваш изысканный вкус отдаёт предпочтение? Парче? Бархату? А может быть, льну или нашему знаменитому флорентийскому кружеву? Либо всё-таки шёлку?

– А что вам более по вкусу, донна Лиза?

– Я предпочитаю шёлк, конечно же, шёлк. Вы только взгляните, как он тонок – тоньше паутины! Какое пленительно красивое переливание и блеск! – её рука легонько коснулась развешанных повсюду рулонов разных цветов и оттенков. – Кстати, мессер, а известна ли вам история оного прелестного материала?

– Уверен, не столь хорошо, как вам, – уклончиво ответил он.

– Скажу я вам, что история шёлка окутана легендой. Был он якобы открыт любимой наложницей легендарного Желтого императора ЛэйЦзу. Однажды, во время утреннего моциона, она обратила внимание на гусениц, пожиравших тутовые деревья, а случайно уронив в горячую воду кокон, вытянула из него, к удивлению своему, длинную нить. – Лиза загадочно улыбнулась и посмотрела ему в глаза. – Много позже, другая женщина – прекрасная Феодора, сумевшая превратиться из танцовщицы и блудницы в законную супругу императора Юстиниана, – поспособствовала распространению шёлка по миру. Вам, наверное, известно, что в те времена Византия получала очень дорогой сырец из Персии. Феодора сдружилась с молодым странствующим сирийским купцом и очаровала его, а тот рискнул привезти ей в дар личинки шелкопряда, спрятанные в своём, выдолбленном внутри, посохе. Вот так шёлк и попал в Константинополь, а оттуда – к нам. Не стану скрывать, что торговля этим чудеснейшим материалом приносит баснословные доходы…

– Прекрасная Феодора и продавец шёлка… – подумал Леонардо. – И прекрасная Лиза Герардини и продавец шёлка Франческо дель Джокондо…

Лиза же, не сводя с него глаз, читала его мысли, а затем озвучила их вопросом:

– Признайтесь, маэстро Леонардо, не искали ли вы сию минуту некую аналогию? Впрочем, в отличие от Феодоры, я никогда не была танцовщицей…

– Интересная история, – единственное, что сказал Леонардо, желая избавить собеседницу от неловкости.

– Вы, верно, знаете, что сия чудесная ткань обеспечивает должный уровень гигиены, ведь эти отвратительные вши и прочие паразиты, что разносят болезни по нашим городам, не живут в складках шёлковых одеял и белья…

«Такие лица редки», – думал в тот момент Леонардо, внимательно следя за ней. – «Очень редки!».

Действительно, она улыбалась удивительной улыбкой; её прекрасные глаза, лёгкой насмешкой светившиеся из-под еле заметных бровей, сияли, как будто она заигрывает. Но с кем? Неужели с ним? Было ли это кокетством с её стороны? Очаровал ли её Леонардо, умевший одной своей улыбкой расплавлять самые холодные сердца?

Их беседа длилась некоторое время, нося приятельский характер, словно знали они друг друга давно, пока в двери не появилась крупная фигура самого хозяина.

– Мессер да Винчи! – раскатисто возгласил он, снимая шляпу в учтивом поклоне, и вытирая платком потное лицо. – Весьма и весьма рад вашему визиту! Вы уже успели познакомиться с моей красавицей-женой? – он коснулся потрескавшимися на ветру губами нежной руки молодой супруги. – Она – воплощённая добродетель. Лиза, дорогая! Великая честь оказана нашему дому: пред тобой сам маэстро Леонардо да Винчи! Нынче, маэстро, привез я новую партию восхитительной ткани на любой вкус и цвет, и хотел бы предложить вам, человеку утончённому, взглянуть. Нет сомнений, вы найдёте здесь всё, чего только пожелает ваше пристрастие. Ах, да, чуть не забыл! Пользуясь блестящей возможностью лицезреть вас, позвольте узнать, не будет ли ваша милость так благодушна, чтобы написать портрет моей ненаглядной Лизы?

– С превеликим удовольствием, – ответил Леонардо и заметил, что глаза женщины засияли, а в уголках губ вновь родилась еле уловимая улыбка.

– Так, стало быть, вы ничего не имеете против?

– Вовсе нет, синьор. Но… лишь с одним условием…

– С условием? С каким же, маэстро Леонардо? – нетерпеливо спросил расчётливый дель Джокондо. – Вы знаете, человек я, слава господу нашему, имущий, в меру состоятельный, и могу позволить себе заплатить за портрет вашей кисти любую цену.

– Я как раз об этом…

– Ну, так назовите вашу цену, маэстро Леонардо, прошу вас. Отбросьте прочь, хоть на время, присущую вам скромность! – упорствовал тот.

– Я хотел сказать, синьорДжокондо, что возьмусь за портрет, но не соблаговолите считать эту работу заказом. Я не приму денег.

– Хм. Ну, коли так, то что же поделаешь? Не смею вам перечить, маэстро. – произнес купец, в изумлении уставившись на гостя. – Хотя, мне кажется, я догадываюсь, в чём тут дело. Вполне возможно, ваше творческое «Я» требует сотворить кое-что, так сказать, для услады собственной души, но никак не для пользы кармана. Как коммерсанту мне нелегко это понять: без дохода нет утехи, но мне вас не переуверить… посему, решено! Вы могли бы начать в пятницу, после мессы, маэстро? Мы не хотим докучать вам… всего один час, коротенький час в день…

– Тогда и у меня есть одно небольшое условие, – вдруг произнесла женщина, повернув голову к мужу. – Думаю, вы не станете возражать, сударь, если я буду позировать в простом тёмном платье, с прозрачной вуалью на голове?

– Что я слышу, дражайшая моя госпожа? Всем известны ваши безмерные добродетели – благочестие и милосердие к больным и просящим. Но, дать позволение любимой жене позировать в простом платье, как простолюдинке? С нашими возможностями и положением? Ну уж нет, это немыслимо и, по меньшей мере, странно! Вы только пожелайте, радость моя, и вам пошьют любое роскошное платье для сего изображения!

– Будьте так любезны уступить мне, сударь, хотя бы на сей раз, – её глаза внезапно стали влажными, наполнившись унынием. – Я ведь прошу не слишком многого…

– Хорошо, хорошо, Лиза, будь по-вашему, – сухо согласился супруг, поджав губы и махнув рукой. Но тут же обратился к Леонардо:

– Надеюсь, маэстро, вы не откажетесь отобедать в моём скромном доме, чтобы засвидетельствовать нам с Лизой своё почтение?

Спустя некоторое время он, по обычаю, долго глядел вслед удаляющемуся гостю, а затем, обернувшись. позвал жену:

– Лиза, душа моя, я так утомился с дороги. Эти многодневные разъезды выбивают меня их сил. Подайте же мне поскорее нашего доброго старого винаиз погреба. Оно давно ждёт подходящего случая. Нет, подайте мне двойную порцию вина! И любви!..

* * *

Итак, Леонардо начал писать портрет молодой флорентийской дамы. Она приходила к нему в мастерскую сразу после мессы, и, всякий раз, когда переступала порог, чем-то необъяснимо ярким и новым наполнялось всё пространство. Он же, обычно такой спокойный, всегда нетерпеливо, с какой-то тревогой, ожидал её прихода, тщательно приготовляя мастерскую, расставляя по местам кисти, палитры, краски. Оказалось, он отвык от испарений уксусной эссенции, скипидара, лака и льняного масла. Глаза у него щипало и жгло, от этого болела голова, но он её ждал! Поправлял кресло, в которое она должна была сесть. Специально включал струи музыкального фонтана собственного изобретения, что находился посреди двора, через который должна была пройти Лиза Герардини. А вокруг фонтана он своими руками посадил её любимые цветы – ирисы. И всё волновался: не опаздывает ли? Она ведь знает, как я жду. Нет, она не может не прийти. Должна прийти!

А вскоре, узнав, как донна Лиза любит кошек, он за большие деньги приобрел забавного чёрного кота с глазами разного цвета – и она стала с ним играть. А в душе у Леонардо играла музыка.

Музыка! Как же он мог об этом забыть? Она – неаполитанка по происхождению – не может быть равнодушной к музыке! – и художник, чей возраст перевалил за полувековой рубеж, попросил одного из своих учеников, Андреа, принести ноты и настроить виолу. А другому, Аттаванте Мильоротти, тому самому, кто когда-то поехал с ним в Милан петь и играть на изобретённой им серебряной лютне в форме конского черепа, он повелел подготовить весёлую, но в то же время глубокую и утончённую музыку. Раз за разом, лучших музыкантов, певцов, рассказчиков, поэтов и остроумных собеседников приглашал Леонардо в мастерскую, чтобы они развлекали её во избежание скуки, свойственной тем, с кого пишут портреты. Он изучал в её лице игру мыслей и чувств, возбуждаемых беседами и музыкой. А когда музыканты принимались играть, он брал кисть, чтобы запечатлеть на полотне самое важное…

В один из дней, когда сеанс позирования был закончен, Лиза молвила:

– Маэстро Леонардо, я вижу, как вы стараетесь ради меня, дабы не допустить моего томления, но я попросила бы вас больше не устраивать подобных забав.

– Почему, донна Лиза? Вам не нравится музыка, или поэзия? А, быть может, вас раздражают рассказчики? – расстроился он, не понимая, как ему развеселить его «музу Молчания».

– Нет, маэстро Леонардо. ЭТИ люди мне не нужны… Мне не может быть скучно в ВАШЕМ присутствии!..

* * *

Шёл третий год их знакомства и отношения между ними день ото дня становились всё более доверительными. Лиза поведала Леонардо, что происходит она из некогда богатого рода, который во время французского нашествия в 1495 году разорился. У отца её, бывшего вельможи, росли большие долги и семье грозила потеря единственного, что у них оставалось – родового дома. Одним лишь выходом было выгодное замужество дочери, только оно могло спасти семью от полного разорения.

– Я должна была заботиться о семье, поддерживать её, ожидая кого-то, кто решит мою судьбу. Ночи напролет я молилась, чтобы меня не заставили выйти замуж за того, кого я даже не знаю… Но в шестнадцать лет мне пришлось отдать себя Франческо дель Джокондо, невзирая на слишком большую разницу в возрасте. Так повелел отец, а я не смела ему перечить, – сегодня она была особенно открытой и уже не прятала своих мокрых глаз.

– Не плачьте, прошу вас, – Леонардо всеми силами пытался утешить её уныние. – Судьба всегда преподносит нам испытания… – он протянул ей фарфоровую чашу с ключевой водой.

– Вы правы, маэстро, и нужно уметь смиренно принять свои обязательства. Некоторые из них более важные, чем любовь. Брак для меня – это священное таинство. Оно превратило меня в смиренную католичку, знающую своё место в супружеском союзе… Помилуйте меня за то, что я надоедаю вам такими пустяками.

Он снова попытался приступить к работе, сосредоточившись на портрете.

– Сидите так, как сидите, донна Лиза. Не шевелитесь, прошу вас…

– Расскажите что-нибудь, – вдруг произнесла она, сменив позу наперекор его просьбе, и Леонардо понял, что сегодня он не продвинется ни на шаг. – Ну же, прошу вас, маэстро.

– Что бы вы хотели услышать сегодня?

Немного подумав, она произнесла:

– Что-нибудь из ваших сказок. В каждой из них – сама мудрость!

Она любила его поучительные притчи, и он умел их рассказывать своим приятным голосом, простыми, почти детскими, словами, под звуки тихой музыки. И сейчас он был полон готовности развлечь её:

– В таком случае, донна Лиза, я расскажу вам о фиговом дереве. Только прошу вас не перебивать, договорились?

«Дерево это стояло в соседстве с вязом, и, видя, что на ветвях у него нет плодов, и горя желанием заполучить солнце для кислых своих фиг, с попрёком сказало ему:

— О вяз, неужели же тебе не стыдно заслонять меня?.. Но погоди, пусть дети мои достигнут зрелости, тогда увидишь, где ты окажешься!

Когда эти дети созрели, то проходивший отряд солдат, дабы оборвать фиги, всего его изодрал и сломал. И когда так стояло оно, лишённое своих ветвей, задал ему вяз вопрос, говоря:

— О фиговое древо, не много ли лучше было стоять без детей, нежели из-за них прийти в такое злосчастное состояние?

Фиговое дерево ещё долго сокрушалось, залечивая свои раны, а добрый вяз продолжал разрастаться, никому не завидуя и не желая худого…».

Бледность вновь вернулась на лицо Лизы и она тихо заплакала. Леонардо не понимал причины её слез.

– Я хочу попросить у вас прощения, донна Лиза, за то, что расстроил вас. Не надо так печалиться, это всего лишь сказка!

– Здесь нет вашей вины, Леонардо, – негромко сказала она, вытирая глаза краешком белоснежного платка. – Это мне следует просить у вас снисхождения.

А спустя некоторое время, придя в себя, она открылась ему:

– Через год после венчания у нас родилась дочь, чудесная кроха, маленький ангелочек, которая… – ее губы задрожали, – которая покинула меня навсегда… С тех пор я больше не смеюсь, не бываю на празднествах, почти не выхожу из дому, живя в величайшей озабоченности и страхе…

– Не плачьте, бога ради…

– Человек должен плакать по тем, кого он любит. Если он этого не делает, то он не человек. Или не любит…

– Я сердечно сопереживаю вам, донна Лиза.

– Простите, простите же меня, что я обременяю вас мирскими делами, над которыми так высоко воспаряет ваш дух…

– Не позволяйте горю сломить вас…

– Я одинока, маэстро Леонардо, хоть и живу в достатке. Мой супруг – обыкновенный человек со своими слабостями. Не патриций, но, как говорят у нас в Италии, ему многое позволено. Я кажусь ему самым пристойным украшением в доме. Но душа моя и сердце ему не ведомы. Он намного лучше разбирается в быках, овцах, тканях и таможенных пошлинах. Однако же, он мой супруг, и я ему верна.

– Мессер Джокондо питает к вам любовь… Это заметно… – Леонардо был тронут её вспышкой доверительности.

– Но не я… Однако же, будучи воспитанной в правилах нравственности, я научена ценить и уважать супруга вопреки своим чувствам.

– Человек одинок, донна Лиза, Он рождается один и умирает один. Всё остальное приходит и уходит. Мечты. Опыт. Привязанности. Попутчики в определённые моменты жизни. Разочарование…

– Всегда один, – задумчиво повторила она, отвернув голову и остановив тоскливый взгляд на одной точке на стекле в оконной раме… – Вот и вы тоже один. Одинокая жизнь достойна такого мудреца, как вы, маэстро. Но всё же я полагаю, что безбрачие – обет и привилегия тех, кто носит сутану.

– Судьба живописца – это судьба странника и бродяги…

– А мне страшно, очень страшно быть одной…

– В то же время мы есть часть всего. Не забывайте об этом, моя донна Лиза!

– «Madonna Lisa»… – медленно и отчётливо повторила она вслед за Леонардо, продолжая думать о чём-то своем. – Как забавно! Если проговорить это быстро, то слышится «Мона Лиза». Мне по душе звучанье сей мелодии из ваших уст! Оно – как сама жизнь! – и она показала ему непонятную улыбку. – А, кстати, вы позволите мне взглянуть на портрет, маэстро Леонардо? Почему вы никогда его не показываете, пряча картину от моих глаз? Право же, я не сторонний человек…

– Но это ещё не портрет, донна Лиза…

– Хотела бы заметить, что вы однажды назвали меня Моной Лизой! Так продолжайте же величать меня именно так, когда мы одни! Пусть это будет нашей маленькой тайной! А теперь… теперь дайте мне взглянуть на то, что отняло у вас более двух лет… Я этого жажду всем сердцем… – произнесла она с капризностью ребёнка. И, не дожидаясь ответа, медленно поднялась со своего кресла и подошла к мольберту, внимательно всматриваясь в черты лица той, что должна была стать её рукотворным образом в исполнении знаменитого маэстро да Винчи.

– Это я? – с пытливостью спросила она, слегка сощурив глаза. – Значит, вот так я выгляжу со стороны глазами великого живописца?

– Да… – пробормотал он, растерявшись. – Вам не нравится? Вы сердитесь?

– Неужели я и вправду могу быть такой… – она замялась, словно подбирала нужное слово, – такой… невинной? Мне кажется, я смотрю на женщину, какой хотела бы быть.

Он внимательно рассматривал её лицо, его тонкие черты. В огненных лучах заходящего за окном солнца они представились ему в ином, поразившем его виде. Потоки света просачивались сквозь листья и ветви кустарника, их блики блуждали по лицу и плечам Лизы. Ему показалось, что она на мгновенье задумалась. Не сердится ли она на него? Но за что?

– А куда же вы дели мои морщины, друг мой?

– У вас их ещё нет, к счастью.

– Хм, ну что ж. Коли они появятся, то обещайте не скрывать ни единой. Они мне не страшны, я к ним готова… – она улыбнулась, и Леонардо поразила её улыбка – в меру меланхолическая, однако сдержанная, и по-прежнему загадочная. – Кстати, не кажется ли вам, маэстро да Винчи, что вы, рисуя меня, подражаете собственному лицу? Хотя это меня не обижает – у вас благородное и красивое лицо!

– Подражаю своему лицу? – Леонардо задумчиво взглянул на портрет, – Вы наблюдательны, Мона Лиза… Я бы ответил вам, что все художники имеют наклонность в изображаемых ими телах и лицах подражать собственному телу и лицу.

– Неужели? Отчего же так происходит?

– Оттого, что человеческая душа, будучи создательницей своего тела, каждый раз, как ей предстоит изобрести новое тело, стремится и в нём повторить то, что уже некогда было создано ею. И так сильна эта наклонность, что порой в портретах, сквозь внешнее сходство с изображаемым, мелькает если не лицо, то по крайней мере душа самого художника…

– Кажется, я поняла… Впрочем, на портрете этом я улыбаюсь, что удивительно. – перебила она.

– Вам следует это делать! Улыбка так идёт вашему лицу.

– Впору заметить, я благодарна вам, маэстро, за вашу поддержку, за соучастие… и за портрет… Только вашему таланту под силу бросить вызов самой природе, чтобы сохранить мой печальный образ, который время или смерть вскоре разрушат… Как вам это удаётся?

– Лиза… Мона Лиза… – молвил Леонардо, оторвав взгляд от картины, – перво-наперво, мне нужно было воссоздать ваш образ в самом себе, отыскать его в глубинах собственной души. И живость вашего лица передать, быть может, в еле заметной улыбке одними вашими губами…

* * *

Утром другого дня она была весела, шутила, и ей вовсе не хотелось сидеть смиренно, сложив руки перед собой. Леонардо же выглядел уставшим. Работа забирала все его силы, будто высасывая его душу по крохам. По вечерам, когда он оставался один на один с картиной, он с удивлением замечал, что она живёт собственной жизнью. Изображение на ней то улыбается, то смотрит надменно, то темнеет лицом, говоря: «Не пытайтесь разгадать мой секрет!». Тогда он останавливался и начинал всматриваться в черты лица – и картина оживала, фон её становился светлым, появлялись сочные краски… И Лиза начинала улыбаться…

– Вы выглядите угрюмым, маэстро Леонардо? Не случилось ли чего-нибудь неладного? – участливо спросила она.

– Нет, Мона Лиза, – ответил он. – Наверное, это усталость, которая накопилась во мне с годами.

– Видно, вы завалены таким множеством работ, что и сам Сизиф до конца дней своих не смог бы всё довести до конца. Как же великолепно всё, что вы творите. Вы, наверное, успели написать сотни картин в своей жизни? – она посмотрела на него с восхищением и еле заметной жалостью.

– Я писал, но далеко не сотни… Не жалейте же старого смиренного художника! Он не жалок, ибо может быть властелином всего, что существует во Вселенной. Сначала оно возникает в его разуме, а затем – в его руках.

– А вы великий философ, маэстро да Винчи! Подобно Аристотелю или Платону, вы, не хвастая, обладаете той мудростью, которой хвастают другие, не обладая ею. И на вашем лице почти нет морщин, этих следов трудных лет. Я уверена, вы из той самой породы людей, что всегда остаются привлекательными! – сегодня ей отчего-то хотелось шутить. И Леонардо заметил необъяснимый задор в глазах этой тридцатилетней дамы. Как же она прекрасна, когда свет вот так падает на неё сбоку!

– Я была бы не прочь поесть чего-нибудь, – неожиданно изрекла она, еле заметно хрустнув своими тонкими, почти восковыми, пальцами. Леонардо был удивлен, ведь Лиза, сама скромность, никогда раньше не изъявляла подобного желания.

– Не будет ли неуместным, если я предложу вам сладостей? – спросил он осторожно.

– Не вижу в этом ничего предосудительного, – заявила она возбуждённо. – Я боготворю сладости. Это недостаток, от которого не могу избавиться.

– Ваш недостаток прекрасен, Мона Лиза!

– Ваши слова мне льстят…

А потом, наевшись фруктов, отведав торта из марципана, бисквита и подслащенной рикотты с орехами, и с жадностью запив еду греческим вином, к которому были добавлены пряности, она внезапно откинулась в своём кресле. Её лицо побледнело и покрылось капельками холодного пота. Не было сомнений, что её что-то тревожило.

– Вам нездоровится? – забеспокоился Леонардо. – Вы неважно выглядите. Вас тошнит?

– Не обращайте внимания, так бывает по утрам, – сказала она слабым голосом, махнув рукой и отвернув от него лицо.

– Слабость, тошнота по утрам… И вы поправились, должен я сказать, за последнее время…

– Меня сломила смерть моей дочери, Леонардо. Я скучаю по ней. Жду ее, как сухая земля ждёт каплю воды. Зову… И она приходит ко мне, но только в беспокойном сне. В одном и том же плохом сне. Вот и накануне – она вновь мне снилась – всё тянула ко мне свои ручки сквозь колючие ветви зарослей и звала меня криком, не давая сомкнуть глаз… Доктор говорит, что когда-нибудь это пройдет, или останется лишь плохим воспоминанием… Бедное, бедное мое ДИТЯ, навсегда сделавшее меня несчастной…

– А другое вскоре сделает вас вновь счастливой…

– Вы о чём? Что вы говорите, Леонардо? Я не понимаю. – молвила она бессильным голосом, бросив на него мимолётный взгляд.

– Судя по всему, вы носите в себе ребёнка, Мона Лиза, – заключил он, уставившись на неё своими восхищёнными глазами.

– Бросьте! Этого не может быть! – она безнадежно махнула рукой.

– Обычно чутьё меня не подводит. Увидим, кто будет прав.

– Если вы и правы, то умоляю, никому об этом не говорите, – она обеспокоенно схватила его за руку. – Заклинаю вас, ни единой душе! Покуда я сама не пойму… – в ней говорили сомнение и растерянность. И тревога…

– Я ваш друг, Мона Лиза. Никогда не сомневайтесь во мне. Я вам предан…

– Но преданность можно легко спутать с некоторыми другими вещами… – молвила она отрешённо. – Признайтесь, что вы чувствуете ко мне?

– Уважение… Восторг… Привязанность…

– Я хочу, чтобы вы всегда были со мной, Леонардо… – она крепко ухватила его за руку. – До последнего моего дня… Дайте мне слово! – её глаза жадно впились в него в ожидании ответа.

– Вы ВСЕГДА будете со мной, Мона Лиза! И я всегда буду с вами! Обещаю вам! И прошу вашу милость обращаться ко мне с любой просьбой, как к верному другу, и я буду вам во всём помогать, делая всё, что только в моих силах…

– На сегодня достаточно, я полагаю, – неожиданно процедили ее холодные губы. Она оторвала руку от его сильного плеча и, опираясь о подлокотники, тяжело поднялась с кресла.

– Как пожелаете, – ответил Леонардо, кивнув головой.

В тот день она покидала его разбитой, не улыбаясь своей почтительной, но неизменно таинственной улыбкой. Не погладив столь любимого ею разноглазого котика на прощание и не бросив, по обыкновению своему, восторженного взгляда на музыкальный фонтан во дворе, она, слегка сгорбившись, покинула дом, уходя в свою молчаливую тоску. Глядя ей вслед, Леонардо показалось, что за один лишь этот день Лиза постарела на дюжину лет. Боль тяжелым комом встала в его горле, а грусть неровной морщиной пролегла через лоб, оставляя след уходящего времени…

* * *

– Эй, Зороастро, – громко сказал Салаи, войдя вечером, в отсутствие Леонардо, в мастерскую, – не объясните ли вы мне, отчего эта чудаковатая синьора вот уже третий год околачивается в нашем доме?

– Салаи, ты ведь знаешь, что эта почтенная дама позирует нашему учителю.

– Позирует третий год подряд? Да картина эта давно уже готова! По мне – этой донне Лизе просто нечего делать! Надоел ей муж – вот она и приходит сюда поразвлечь себя умными беседами с маэстро, – злился Салаи. – Единственное, что она делает, так только отвлекает нашего Леонардо от заказов, за которые хорошо платят. Вскружила ему голову своими противными вздохами!

– Твоя беда, Салаи, что ты меряешь искусство деньгами! – упрекнул его Зороастро.

– Вечно вы защищаете Леонардо! Ну какое же это искусство? Картина должна радовать зрителя, не так ли говорит маэстро? А эта меня пугает, когда смотрю на неё долго! Иногда мне кажется, что обе – и та, что изображена на картине, и сама живая донна Лиза – с каждым днём становятся все больше похожими на маэстро. Одни и те же черты лица! Одно выражение глаз и улыбка! Какой-то женский его двойник! А вам самому-то не жутко?

– Вовсе нет, Салаи. Что ты выдумываешь? Мне картина улыбается…

– А мне, в каком бы углу комнаты я ни стоял, куда бы ни спрятался – везде эта дама в чёрном находит меня своими глазами и корчит рожи, – хныкал тот.

– Значит, ты того заслуживаешь, Салаи, – засмеялся Зороастро. – Стань добрее и терпимее.

– Но как можно это вытерпеть, если маэстро всего себя отдает этой дурацкой картине? Да он просто влюбился в эту Лизу и умышленно затягивает работу, чтобы подольше оставаться с ней, а она, в знак благодарности, дразнит его своей улыбкой…

– Ничего-то ты не понимаешь, Салаи, художник ты несостоявшийся! Искусство для маэстро есть наука. При помощи своего sfumato он стремится сделать больше, чем делал раньше: создать живое лицо, да так воспроизвести все черты, чтобы ими был до конца раскрыт внутренний мир человека.

– Вот именно, Зороастро, человека! А она, я думал, добрая католичка, а оказалось – ну просто сущая ведьма!

– Ты что мелешь, Салаи? В своём ли ты уме?

– В своём, в своём! Посмотрите на неё повнимательней, приглядитесь – всегда в тёмных одеяниях, в длинных юбках. Её глаза иногда приобретают те же цвета, что и глаза ее котика. А накануне, заметил я, вышла она из дома спиной вперед и обогнула фонтан во дворе против часовой стрелки. Это ли не явный знак ведьмы?

– Глупец ты, Чертёнок! – буркнул Зороастро сердито, покачав головой.

– Как бы там ни было, я готов уничтожить эту мерзкую картину, сжечь ее в топке…