Текст книги "Загадка гибели шхуны «Святая Анна». По следам пропавшей экспедиции. На юг, к Земле Франца-Иосифа!"

Автор книги: Валериан Альбанов

Соавторы: Михаил Чванов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Таможня заставила нас пройти такую сложную процедуру перед отходом, какую проходили только суда, отправляющиеся за границу; требовала документы на все предметы иностранного происхождения, прибывшие из-за границы, снаряжение облагала изумительными пошлинами, так за траву „сенеграсс“ для обуви начислила налог, как за лекарственные травы, а полярные сани подвела под тот параграф налогов, в котором значились роскошные кареты и экипажи. Управление порта не выпускало „Фоку“ без каких-то документов, хотя он до этого много лет плавал (этих бумаг у него на борту никогда не бывало), и никак не соглашалось с возможностью разрешить „Фоке“ отправиться в местность, где нет порта, зарегистрированного в официальном списке: „Укажите порт назначения – иначе не выпустим!“ Требовали снять часть груза: „Осадка судна слишком велика“, но не соглашались убавить норму пресной воды. Требовали: „Сгрузите провизию, ее у вас против нормы слишком много“. Заставляли Седова набрать комплект команды, как для пассажирского океанского парохода. Предъявляли к оплате какие-то акцизные сборы…»

Чем больше я читал Н. В. Пинегина, чем больше вникал в детали подготовки экспедиции Г. Я. Седова, тем больше убеждался, что причина ее поражения более всего в бюрократических проволочках, как следствие – поздний выход. И Седов, по-видимому, предвидел свой конец (если уж в письме матери предвидела его Е. Жданко), но из самолюбия уже не мог остановиться, он предвидел, что впереди, скорее всего, гибель – и сознательно шел навстречу ей: после всех унижений он мог вернуться или с победой или вообще не вернуться.

И судьба распорядилась так, что оставшиеся в живых из этих двух печальных экспедиций вернулись вместе.

Я снова читаю Н. В. Пинегина:

«На следующий день „Фока“ вошел в маленькую гавань Рынды – небольшого промыслового становища на Мурмане. Его обитатели – простые поморы-рыбаки – окружили нас замечательной сердечностью. Чем вызывалась такая приветливость? Сочувствием ли братьев-моряков трудам экипажа, совершившего замечательное плавание, – стоило взглянуть на борта „Фоки“, превращенные льдами в подобие мочала, – соболезнованием ли нашей растерянности при потоке ужасных вестей и жадности к свежей пище, – быть может, состраданием простых и непосредственных людей к пережитым нами бедам – по палубе „Фоки“ ползали еще на четвереньках 3 матроса, недавно болевшие цингой, у них не разгибались ноги в коленях. Мы не пытались разобраться в причинах, но принимали привет и ласку обитателей рыбацкого становища как великое счастье.

День в Рынде был лучшим из всех последующих. В один из ближайших, когда четверо из нас, пересев на почтовый пароход, прибыли в Архангельск, испытали мы на первых порах совсем другое отношение. В таможне накинулась на нас банда чиновников. Перерыли багаж, грубо обращались с научными инструментами, пытались вскрыть коробки с отснятой кинолентой и вторично требовали пошлину за эти ленты, инструменты и фотоаппараты. О, эти люди постарались отравить нам радость возвращения! Вместо свидания с родными – хлопоты, споры, переговоры с властями. В этот раз мы в полной мере оценили слова академика Берга, написанные им на Новой Земле:

„В этом преимущество ее перед всеми культурными странами. Это – единственная страна, по крайней мере, в Европе, где пришелец не встречается как мошенник. Как только я попадаю в цивилизованные страны, то сейчас меня встречают от имени правительства вопросом, не совершил ли я чего-нибудь воспрещенного, ввозя запрещенное. Мало того, банда эта даже не произносит этого вопроса, а сейчас же поступает соответственно этому вопросу. На Новой Земле всякий пришелец принимается как честный человек“.

Мы вернулись в жалком виде – оборванные, грязные и засаленные. Ни у кого не было денег. Когда в Рынде пришлось платить за первые телеграммы о возвращении, после долгих поисков собрали на всем корабле несколько десятков рублей. Не имевшие родных в Архангельске смело поселились в гостинице. Заняли денег на телеграмму Комитету снаряжения экспедиции: „Благополучно вернулись, вышлите деньги на дорогу, одежду и расплатиться в Архангельске“.

В ответ получили примерно такую депешу Комитета: „Денег нет, обходитесь своими средствами“.

Так встретила нас „культурная страна“. Это про нее Седов не раз говорил: „При каждом шаге должны мы помнить, что вся Россия смотрит на наши дела. Она послала нас“».

А о судьбе семей участников экспедиций и говорить нечего. Кстати, одно из дел, попавших в ЦГИА, свидетельствует о том, что некоторые жены матросов по своей неграмотности даже не знали, в какой экспедиции ушли в Арктику их мужья: с Брусиловым, Русановым или Седовым. Как известно, Прохор Баев ушел матросом на «Св. Анне». Его жена 28 мая 1914 года по чьему-то совету обращалась в департамент общих дел при Министерстве внутренних дел:

«Его превосходительству господину директору департамента общих дел при Министерстве внутренних дел крестьянки Архангельской губернии Онежского уезда Малошуйской волости и села Евдокии Андреевны Баевой всепокорнейшее прошение.

Муж мой, Прохор Сергеев Баев, около 2 лет тому назад с экспедицией В. А. Русанова выбыл в плавание и до сего времени я не имею сведений, где он находится. После отъезда мужа я с дочерью 4 лет осталась у родителей мужа, но так как муж помощи им теперь не оказывает, то они меня с дочерью выгнали из дома, и теперь я нахожусь в весьма бедственном положении, проживая на чужих квартирах и снискивая пропитание для себя и для дочери работой у добрых людей.

Ваше превосходительство! Обращаюсь к Вам слезно с покорнейшей просьбой: не оставьте меня с малюткой дочерью. Сделать распоряжение о выдаче мне в счет жалованья мужа за 1,5 года хоть 100 рублей и о высылке их по моему адресу.

Еще раз прошу Ваше высокопревосходительство, не оставьте моей просьбы без внимания. При сем прилагаю удостоверение.

К сему прошению крестьянка Малошуйской волости Евдокия Андреевна Баева, неграмотная; по ее личной просьбе расписался крестьянин Федор Степанович Вайванцев.

Мой адрес: г. Онега, Архангельской губернии, Малошуйское волостное управление.

Личность ходатайницы по прошению и ее бедственное положение удостоверили: и. д. Малошуйского волостного старшины И. Андропов и волостной писарь А. Кузнецов».

Ответ из департамента общих дел при МВД представлял собой шедевр бюрократической отписки:

«Крестьянке Евдокии Андреевне Баевой от департамента общих дел объявляется, что ходатайство ее о выдаче ей… жалования, следующего ее мужу Прохору Сергеевичу Баеву по договору с В. А. Русановым, не может быть удовлетворено, так как департаментом не могут быть выполнены обязательства по договору, заключенному В. А. Русановым от его имени и в качестве частного лица, тем более что просительницей не предъявлено сведений, из которых можно было усмотреть, что часть жалования матроса Прохора Баева надлежит выдавать просительнице из департамента. Арбузов, Пуришкевич».

По возвращении «Св. Фоки» в Архангельск крестьянка Баева снова обратилась в департамент общих дел при МВД России:

«Муж мой Прохор Сергеевич Баев из экспедиции Русанова-Брусилова, отправившийся к Северному полюсу в 1912 г. в качестве матроса, не вернулся (ныне по частным сведениям с поименованной экспедиции прибыло в Архангельск только 2 человека). Его надо считать погибшим, почему я вновь покорнейше прошу департамент помочь мне денежным вспомоществием, так как он, Баев, уже 3-й год оставил меня с ребенком, не посылал мне на пропитание из своего установленного жалования. Если настоящее ходатайство мое будет отклонено, покорнейше прошу сообщить мне, куда я должна буду обратиться за помощью, чтобы поддержать существование себя и ребенка. 29 августа 1914 г.»

Резолюция на ее прошении была такова: «Отложить до выяснения судьбы экспедиции Русанова по результатам произведенных поисков и найденной бутылки с его письмом».

Тогда кто-то посоветовал ей обратиться к Р. Л. Самойловичу, в будущем известному советскому полярному исследователю, профессору. Следующее письмо Баевой обнаружено в его личном архиве:

«Его высокоблагородию г. горному инженеру Р. Л. Самойловичу, Петербург, Николаевская, 2. Просит крестьянка Архангельской губернии Онежского уезда, Малошуйской волости и села Евдокия Андреевна Баева о следующем:

Прилагая удостоверения Малошуйского волостного правления о моем бедственном положении за № 248, покорнейше прошу Ваше Высокоблагородие, не найдете ли возможность назначить мне пособие на мужа Прохора Сергеева Баева, находящегося в экспедиции с В. А. Русановым с самого начала ухода в плавание, т. к. мне стало известно только теперь, что Вы, Ваше Благородие, помогали денежно участникам экспедиции Русанова. Не оставьте Ваше Высокоблагородие моей просьбы, т. к. я и дочь 4 лет проживает на чужих квартирах, не имея средств к пропитанию».

…– А вот альбом Екатерины Константиновны, – прервав мои мысли, Ирина Александровна осторожно подала мне черный потертый альбом с металлической застежкой.

Я осторожно стал перелистывать его. В него аккуратно были вклеены газетные вырезки – сообщения, домыслы, догадки о без вести пропавшей экспедиции сына, о седовской экспедиции, русановской, об экспедициях, снаряженных на их поиски. Я представил, как несчастная, убитая горем женщина годами собирала эти крохи надежды.

– А вот письма Ерминии Александровны, Георгия Львовича. Из них совершенно ясно, почему она оказалась в этой трагической экспедиции. А то тут смаковались всевозможные домыслы о не существовавшем на самом деле романе между ней и Георгием Львовичем, что они познакомились якобы еще в Порт-Артуре. Никогда не была она в Порт-Артуре. Вполне возможно, если бы кончилась экспедиция добром, может, и вышла бы она за него замуж, в письмах она отзывается о нем очень тепло, но до экспедиции между ними совершенно ничего не было. Так-то они свойственниками были, но познакомились они уже перед самой экспедицией. А легенда про Порт-Артур откуда появилась: порывалась она туда на войну к отцу, но, разумеется, ее туда не пустили. Вот читайте, а я пока чай приготовлю. Двадцать один год ей тогда был…

Она тихо вышла, а я с нетерпением погрузился в письма:

«Петербург, 22 июля

Дорогой мой папочка!

Я только двадцать часов провела в Петербурге. И уже массу нужно рассказать. Когда устроилась, позвонила к Боте. На мое счастье, оказалось, что и Ксения здесь – случайно приехала на один день из Петербурга… Я у них просидела вечер, и предложили они мне одну экскурсию, которую мне ужасно хочется проделать, но если только ты не будешь недоволен. Дело вот в чем: Ксении старший брат (не тот, который скандалил) купил пароход, шхуну, кажется. Она парусная, но при ней есть при чем-то паровая машина, я не совсем понимаю, но ты, наверное, сообразишь. Он устраивает экспедицию в Александровск и приглашает пассажиров (было даже объявление в газетах), так как довольно много кают. Займет это недели две-три, а от Александровска я бы вернулась по железной дороге. Это тебе сразу покажется очень дико, но ты подумай, почему бы на самом деле упускать такой случай, который, может быть, никогда больше не представится. Теперь лето, значит холодно не будет, здоровье мое значительно лучше, и, право, будет только полезно немного поболтаться по океану, и ничего мне не сделается, если я вместо перепелок постреляю белых медведей. Сама цель экспедиции, кажется, поохотиться на моржей, на медведей и пр., а затем они попробуют пройти во Владивосток, но это меня уже, конечно, не касается. Ты поставь меня на свое место и скажи, неужели ты бы сам не проделал это с удовольствием? – Пока до свидания, дорогой мой папочка…»

– Ботя – это Борис Иосифович, наш родственник, – пояснила вернувшаяся с чаем Ирина Александровна. – А Ксения, – как вы, наверное, уже догадались, – сестра Георгия Львовича.

Второе письмо уже было со штемпелем «Зверобойное судно „Св. Анна“»:

«10 августа

Дорогой мой папочка! Спешу написать тебе несколько слов, т. к. сегодня в 12 уходит „Св. Анна“, и не знаю, когда мне удастся послать следующее письмо… Спасибо большое за письмо!.. Я в восторге от будущей поездки.

Горячо любящая тебя Мима».

– Значит, он разрешил ей?

– Конечно. У нас в семье взаимоотношения строились на основе взаимного понимания и уважения. Он ответил ей, что она уже взрослая, он не вправе запрещать ей, поступай, как считаешь нужным, но подумай хорошенько, по силам ли это тебе с твоим здоровьем..

Провожали «Св. Анну» из Петербурга очень торжественно. Оставшиеся у Николаевского моста яхты и встречные суда поднимали приветственные сигналы. На одной из фешенебельных яхт был французский президент Пуанкаре. Когда «Св. Анна» проходила мимо яхты, та сбавила ход, на баке выстроилась команда, был поднят сигнал «Счастливого плавания!»

– Как раньше называлось судно? – спросил Пуанкаре.

– «Пандора», – ответил офицер из свиты.

– Да, – задумчиво протянул президент, – богиня, которая неосторожно открыла сундучок с несчастьями…

Я заглянул в мифологический словарь: «Пандора, греч. – „всем одаренная“ – первая женщина, созданная по воле Зевса Гефестом (вариант: Гефестом и Афиной) в наказание за то, что Прометей похитил с неба огонь для людей. П. должна была стать орудием отмщения. Гефест вылепил П. из земли и воды, дал своему творению облик, подобный богине, человеческий голос и прелесть. Афродита одарила П. красотой, Гермес – коварством, хитростью, лживостью и красноречием. Афина соткала для П. прекрасные одежды. Одарили П. и другие боги. Зевс отдал П. замуж за брата Прометея – Эпиметея, которому она родила дочь Пирру. Эпиметей, несмотря на предостережение Прометея, принял в дар от Зевса сосуд, в котором были заключены все людские пороки, несчастья и болезни. Терзаемая любопытством, П. открыла его и выпустила на волю бедствия, от которых с тех пор страдает человечество. На дне осталась только надежда, так как П. успела захлопнуть крышку. Иносказательно сосуд (ящик) Пандоры – вместилище бед; дар, чреватый бедами…»

Ничто, казалось, не предвещало беды.

Георгий Львович писал своей матери:

«По пути в Копенгаген

12 августа 1912

Дорогая мамочка. Подходим к Копенгагену. Сегодня ночью будем там. Пассажиры мои почти все время лежали, кроме Мимы, которая настоящий моряк. Стоит на руле превосходно. И очень любит это занятие. Погода все время была сносной, последние дни нас задержал немного противный ветер. Завтра в час дня я думаю выйти дальше… Есть у меня просьба к тебе, не можешь ли ты проконтролировать дядю в следующем. Он обязан семьям некоторых моих служащих выплачивать ежемесячно, но я боюсь, что он уморит их с голоду.

Твой Юра».

Письмо Ерминии Александровны из Трондгейма, без даты:

«Дорогие мои папочка и мамочка!

В ночь со 2-го на 3-е пришли в Копенгаген, странное было чувство, когда после пяти суток в море кругом земельские огоньки. Около часа ночи стали на якорь. Вы, должно быть, читали в газетах, что императрица Мария Федоровна была на „Св. Анне“. Рассчитывали простоять там часа два, а простояли 36 часов. Пребывание там, кажется, будет памятным всем, у всех были приключения… Один из наших матросов свалился ночью в воду, и его забрали в полицию – пришлось выкупать. Из Копенгагена мы вышли уже около 4-х суток, теперь приближаемся к Трондгейму. Погода все время хорошая. По-прежнему развлекаемся граммофоном, а по вечерам – домино. Мы идем уже целый день фьордом, кругом чудные виды…

Горячо любящая Вас Мима».

Еще одно письмо, полное почти детского восторга и радости:

«…в общем, мы все время проводим очень дружно и смеемся много. Я, кроме всего, еще развлекаюсь лазанием на мачту. Давно я себя не чувствовала такой здоровой. Многие говорят, что я на глазах поправилась… Папа, крепко-крепко Вас целую и детишек также. Возвращаться буду во всяком случае после двадцатого.»

В свою очередь Георгий Львович 27 августа писал Екатерине Константиновне из Трондгейма:

«Сейчас ухожу из Трондгейма, где задержался из-за неисправности норвежских банков. Здесь я запасся всем для китобойного дела и зверобойного. Следующий порт Тромсе, потом Варде и Александровск. В Архангельск совершенно нет времени зайти. Очень жаль, что в подробностях не могу описать посещение императрицы. Сначала я был у нее, потом она приехала ко мне на судно и осматривала все, говорила с командой…»

И следующее письмо Ерминии Александровны еще полно почти детских восторгов:

«Дорогие мои папочка и мамочка! Вот уже я в Северном Ледовитом океане – ночью прошли Полярный круг. В Трондгейме простояли почти неделю, дожидаясь двух ботов… Первое утро в Трондгейме лил дождь, потом к вечеру стало лучше, и мы, т. е. Юрий Львович, Леночка и я, отправились в автомобиле смотреть окрестности… На следующий день мы отправились всей компанией на тот берег фьорда за грибами. Грибов было довольно много – норвежцы их, оказывается, не любят, и привезли порядочную корзину… В Трондгейме к нам присоединилась еще новая личность – гарпунер Денисов. Довольно интересно рассказывает про китов… В самый день отъезда механик наш вдруг отказался идти дальше, и притом так неожиданно, что вещи его остались на судне. Я ужасно была рада, и, кажется, никто особенно не пожалел. Здесь все такие симпатичные люди, он один портил компанию…»

Но уже следующее ее письмо заставило душу немного похолодеть. В нем важна каждая строчка, поэтому я привожу его полностью:

«10 сентября.

Дорогие, милые мои папочка и мамочка!

Если бы знали, как мне больно было решиться на такую долгую разлуку с вами. Да вы и поймете, так как знаете, как мне тяжело было уезжать из дома даже на какой-нибудь месяц. Я только верю, что вы меня не осудите за то, что я поступаю так, как мне подсказывает совесть. Поверьте, ради любви к приключениям я бы не решилась вас огорчать. Объяснить вам мне будет довольно трудно, нужно быть здесь, чтобы понять. Начать рассказывать надо с Петербурга. Вы, должно быть, читали в „Новом времени“, что кроме Юрия Львовича участвует в экспедиции и лейтенант Андреев. Этого Андреева я видела в Петербурге на „Св. Анне“ и как-то сразу почувствовала недоверие и антипатию. Вышло по-моему, и он действительно страшно подвел. Дело в том, что в последнюю минуту ему приспичило вдруг жениться, и он с этой целью после нашего отплытия из Петербурга уехал в Одессу, обещая присоединиться в Александровске. Этот Андреев – друг детства всех Брусиловых, и никому не могло прийти в голову, что он так подло подведет. Я, конечно, его семейных дел не знаю, но думаю, когда решаешься принять участие в таком серьезном деле, то можно предварительно подумать, в состоянии ты его исполнить или нет. С Андреевым должны были приехать в Александровск ученый Севастьянов и доктор. С доктором договорились еще в Петербурге, но вдруг накануне отхода оказалось, что ему мама не позволила, а попросту он струсил. Найти другого не было времени, и потому это было поручено тому же Андрееву. Сначала все шло благополучно, затем в Трондгейме сбежал механик. Потеря была невелика, так как наши машинисты прекрасно справляются и без него, но все-таки было неприятно. В Александровск мы пришли с порядочным опозданием, так как задержались в Копенгагене и Трондгейме, и теперь каждый день дорог, так как льды Карского моря проходимы только теперь. Конечно, Андрееву это было прекрасно известно, и он должен был давно дожидаться нас в Александровске. Вы не можете себе представить, какое тяжелое было впечатление, когда мы вошли в гавань и оказалось, что не только никто не ожидает нас, но даже известий никаких нет. Юрий Львович – такой хороший человек, каких я редко встречала, но подводят его самым бессовестным образом, хотя со своей стороны он делает все, что может. Самое наше опоздание произошло из-за того самого дяди, который дал деньги на экспедицию. Несмотря на данное обещание, не мог их вовремя собрать, так что из-за этого одного чуть дело не погибло. Между тем, когда об экспедиции знает чуть ли не вся Россия, нельзя допустить, чтобы ничего не вышло. Довольно уж того, что экспедиция Седова, по всему вероятному, кончится печально. Здесь на местах мы узнали о ней мало утешительного. Пожалуйста, только никому не говорите о всех этих подробностях. Вообще, когда мы пришли в Александровск, положение было довольно печальное, а тут еще один из штурманов заболел не то острым ревматизмом, не то воспалением коленного сустава, он лежит, температура очень высокая, и доктор здешний говорит, что ехать ему нельзя. Трех матросов пришлось тоже отпустить. Аптечка у нас большая, но медицинской помощи, кроме матроса, который когда-то был ротным фельдшером, – никакой, все это на меня произвело такое удручающее впечатление, что я решила сделать, что могу, и, вообще, чувствовала, что если я тоже сбегу, как и все, то никогда себе этого не прощу. Юрий Львович сначала, конечно, и слышать не хотел об этом, хотя, когда я приступила с решительным вопросом, могу я быть полезной или нет, сознался, что могу. Наконец согласился, что я телеграфирую домой. Вот и вся история, и я лично чувствую, что поступила так, как должна была, а там – будь что будет. Будь я так слаба, как прежде, конечно, нечего было и думать, но я за это лето, в основном в последний месяц, так поправилась, что даже люди, которые видели меня каждый день, поражаются тому, как я стала хорошо выглядеть. Вообще чувствую, что здоровье ко мне окончательно вернулось. Мне так много хочется вам рассказать! Еще можно будет написать с острова Вайгач. Я ужасно боюсь одного, что как-нибудь попаду в газеты, так как здешние люди от скуки страшно любопытны, а у нас есть второй гарпунщик, который питает страсть к репортерству…

Сейчас выяснилось, что Севастьянов и доктор, может быть, успеют приехать, тогда, конечно, я не поеду, во всяком случае это письмо пошлю только тогда, когда это выяснится, и если вы его получите, то знайте, что я уехала, и ждите известий с Вайгача.

Во Владивостоке будем в октябре или ноябре следующего года, но если будет хоть малейшая возможность, пошлю телеграмму где-нибудь с Камчатки. Леночка уверяет, что если я поеду, то и она тоже, но она такой большой ребенок, что не знаю, как и отнестись, и отговариваю ее, так как уверена, что она плохо соображает, на что идет. Об одном убедительно прошу вас: не забывайте без меня тетю Жанну, я бы даже хотела, чтобы вы ей посылали побольше, так как мне до возвращения деньги все равно не будут нужны. Вообще, распоряжайтесь ими без всяких церемоний…

Пока прощайте, мои милые, дорогие! Поцелуйте от меня крепко-крепко ребят и не огорчайтесь. Ведь я не виновата, что родилась с такими мальчишескими наклонностями и беспокойным характером. Правда?

Много-много раз всех вас целую и буду еще писать, а сейчас очень уж мне грустно растягивать прощание.

Простите вашу Миму!»

Кончив читать, я долго не поднимал головы. Ирина Александровна тоже молчала.

Письмо датировано 10 сентября (27 августа). Как известно, «Св. Анна» покинула Екатерининскую гавань 28 августа. Значит, ни Севастьянов, ни доктор к отходу судна не успели, а скорее, и не собирались успевать – а ждать больше было уже нельзя, вот-вот встанут льды, и так страшно запоздали, и она окончательно решилась… Как это письмо отличается от предыдущих, несколько легковесных, что ли, – горькое и, может, даже не по ее годам мудрое, можно сказать, что за несколько недель она повзрослела на несколько лет. Она почти предвидела исход экспедиции, по крайней мере, смотрела на ее будущее куда более реально, чем капитан. И надо же: уже тогда предсказать печальную участь экспедиции Г. Я. Седова!

Решилась на эту дорогу по существу больной, ведь она и отправилась-то в дорогу с первоначальными планами только вокруг Скандинавии по совету врачей, которые ей рекомендовали лечение морским воздухом. Правда, она постоянно оговаривается в своих письмах родным, что чувствует себя гораздо лучше, но, может, она просто хотела успокоить близких? Боже мой, она отправилась в экспедицию, из которой один за другим сбегали мужчины, потому, что «когда об экспедиции знает чуть ли не вся Россия, нельзя допустить, чтобы ничего не вышло»!

Да, развал экспедиции, ее трагедия начались еще задолго до того, как «Св. Анна» отправилась в путь. Слишком запоздалый выход в море, отказ Андреева, Севастьянова, доктора… Потом вот еще что, очень существенное: В. И. Альбанов никогда не приглашался Брусиловым на роль первого помощника, как пишут некоторые. Георгий Львович после «деликатного» бегства Андреева и болезни Баумана вынужден был возложить эти обязанности на Альбанова, несомненно, отличного полярного штурмана, но человека малознакомого, к тому же другого круга, иначе говоря, с которым они до того не ели кашу из общего котла.

– А почему в письмах Ерминия Александровна называет Георгия Львовича Юрием Львовичем? – наконец, словно очнувшись, спросил я.

– В семье между собой его с детства звали так. Так его звала и Ксения Львовна. Ну, вслед за ней, видимо, и Мима.

– В этом письме серьезный упрек в адрес дяди Георгия Львовича, Бориса Александровича.

– Пинегин был не совсем точен, когда называл его богатым московским землевладельцем. Дело в том, что богатства-то были его жены. По договору условия для Георгия Львовича были довольно жесткие. По окончании экспедиции он мог рассчитывать лишь на небольшой процент от зверобойного промысла. Судно, все остальное он должен был вернуть Анне Николаевне. Видимо, этим, чтобы заранее как-то покрыть часть расходов, и объяснялось его решение – взять до Александровска пассажиров.

Письмо Георгия Львовича от 14 сентября:

«Дорогая мамочка. Здесь, в Александровске, было столько неприятностей, Коля („Так он называет лейтенанта Андреева“, – пояснила Ирина Александровна) не приехал, из-за него не приехали Севастьянов и доктор. Нас осталось только четверо: я, Альбанов (штурман) и два гарпунера из командующего состава. Младший штурман заболел, и его нужно оставить по совету врача.

Когда было мрачное настроение: один заболел, другие не приехали, то Ерминия Александровна решила внезапно, что она пойдет, а я не очень противился, т. к. нужно было хотя бы одного интеллигентного человека для наблюдений и медицинской помощи. К тому же она была на курсах сестер милосердия, хотя бы что-нибудь.

Теперь она уже получила ответ от отца и окончательно решила, что она идет с нами. Вообще, она очень милый человек. И если бы не она, то я совершенно не представляю, что бы я делал здесь без копейки денег. Она получила 200 рублей и отдала их мне, чем я смог продержаться, не оскандалив себя и всю экспедицию… Деньги дядя задержал, и я стою третий день даром, когда время так дорого. Ужасно!

Но ничего, сегодня все как-то улаживается. Уголь морское министерство дало, но за плату, деньги, надеюсь, дядя сегодня вышлет.

Крепко любящий тебя Юра».

Письмо, написанное в Александровске, датировано 14 сентября, но написано оно, скорее, 10 сентября, в день отплытия, потому как 14-го они были уже в Югорском Шаре, где из с. Хабарово отправили последнюю почту. Что касается ответа отца Ерминии Александровны, из письма Георгия Львовича можно предположить, что оно было разрешающим.

– А известно содержание письма отца, разрешающего ей уходить в плавание? – спросил я Ирину Александровну.

– Насколько мне известно, письма не было, да и не могло быть из-за нехватки времени. Георгий Львович тут немного лукавил. Была телеграмма: «Путешествию Владивосток не сочувствую. Решай сама. Папа».

– Буквально на днях я узнал еще об одной версии, что якобы перед самым отплытием произошли события, внешне чисто коммерческие, которые, может, и сыграли, пусть не главную, но определенную роль в последующих трагических обстоятельствах. Якобы Борис Алексеевич сначала был только одним из акционеров созданной специально для этой экспедиции зверобойной кампании, но потом под давлением жены неожиданно предъявил условие: он целиком берет на себя финансирование экспедиции, все другие акционеры должны выйти из дела. Как видите, последнее письмо Георгия Львовича косвенно это подтверждает. По этой причине якобы и вышел из состава экспедиции первый помощник и акционер лейтенант Андреев.

– Точно я не знаю, но, кажется, и это имело место…

– А кто такая Леночка?

– Это какая-то ее подруга… А вот фотография Ерминии Александровны. Она не была красива, но, как говорят, была очень обаятельна. А это ее последнее письмо. – Ирина Александровна осторожно передала мне сложенный вдвое лист.

«14 сентября.

Дорогие мои милые папочка и мамочка!

Вот уже приближаемся к Вайгачу. Грустно думать мне, что вы до сих пор еще не могли получить моего письма из Александровска и, наверное, всячески осуждаете и браните вашу Миму, а я так и не узнаю, поняли, простили ли вы меня или нет. Первый раз в жизни я не послушалась папиного совета, но, право, будь вы здесь, на месте, то вошли бы в мое положение. Ведь вы же понимали меня, когда я хотела ехать на войну, а ведь тогда расстались бы тоже надолго, только риску было бы больше. Если бы только я могла получить весточку от вас, то, кажется, была бы вполне счастлива. Пока все идет у нас хорошо. Последний день в Александровске был очень скверный, масса была неприятностей. Леночка ходила вся в слезах, так как расставалась с нами, я носилась по „городу“, накупая всякую всячину на дорогу. К вечеру, когда нужно было сниматься, оказалось, что вся команда пьяна, тут же были те несколько человек, которые ушли, александровские жители, и вообще, такое было столпотворение, что Юрий Львович должен был отойти и встать на бочку, чтобы иметь возможность написать последние телеграммы. Было уже темно, когда мы проводили Леночку и Баумана (больного штурмана) на берег и наконец ушли в море. Леночка долго стояла на берегу, мы кричали „ура“, она нам отвечала…

Первый день нас сильно качало, да еще при противном ветре, так что ползли страшно медленно, зато теперь идем великолепно под всеми парусами и завтра должны пройти Югорский Шар.

Там теперь находится телеграфная экспедиция, которой и сдадим письма. Эти дни, после выхода из Архангельска, прошли для меня незаметно: первый день так качало, что ничего нельзя было сделать, потом я устраивала аптечку. Мне отвели под нее пустую каюту. Больные у меня уже есть, но, к счастью, пока только приходится бинтовать пальцы, давать хину и пр. Затем я составила список всей имеющейся у нас провизии. Вообще, дело для меня находится, и я этому очень рада. Потом начну сама себя обшивать… Пока холод не дает себя чувствовать, во-первых, Юрий Львович снабжает меня усердно теплыми вещами, а кроме того, в каюте, благодаря нашему отоплению, очень тепло…

Так не хочется заканчивать это письмо. Между тем уже поздно. Так не хочется забыть что-нибудь сказать. Поцелуйте крепко-крепко от меня тетю Жанну и дядю Петю, передайте привет всей нашей милой публике. Куда-то мне придется вернуться? Наверное, уже не в Нахичевань. Об одном умоляю, если папа получит такое назначение, что Арабика нельзя будет везти, то не продавайте, а пошлите его Лене. Кстати, Лена просила передать папе, что если его щенок окажется неудачным, то она может ему прислать от своей собаки (пойнтера). Поцелуйте крепко Лукинишну, Баечку. Просто не верится, что не увижу вас всех скоро опять.

Прощайте, мои дорогие, милые! Как я буду счастлива, когда вернусь к вам. Вы ведь знаете, что я не умею сказать так, как бы хотела, но очень-очень люблю вас и сама не понимаю, как хватило сил расстаться.

Целую дорогих ребят! Ваша Мима.

Если вам не жалко письма, попробуйте написать в село Гольчиху, Енисейской области, а другое в Якутск, – может быть, получу».

– Обратите внимание, как она тепло отзывается о Георгии Львовиче, – сказала Ирина Александровна, когда я осторожно положил письмо на стол, и вздохнула – Словно она предчувствовала, что больше никогда не вернется… А Арабик – фронтовой конь отца Она рвалась к отцу в Порт-Артур. Скорее всего, потому и окончила курсы сестер милосердия.