Текст книги "Океан и кораблик"

Автор книги: Валентина Мухина-Петринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

И куда-то сразу исчезла вульгарность Ларисы, грубость, сварливость.

Как могло произойти это чудо? Ведь чудо же!

Лариса сама аккомпанировала себе на гитаре. Она трогала струны легкими, скользящими движениями пальцев, и струны гудели чуть слышно, словно доносились издалека. Она забыла и обо мне, и об этой неубранной комнате и одну за другой исполнила несколько известных песен. Потом, бросив на меня взгляд и чуть поколебавшись, спела странную незнакомую песню. И так спела, что у меня мурашки пробежали по коже.

Будут ясные зори,

Нежданные грозы,

В небесах полыханье огня.

Облака кучевые

В рассветном просторе.

Будет день. Когда солнце

Взойдет без меня.

Будут люди,

Которых не встретить.

Щебет птиц

Над росистой травой.

Будет радость

Чужая,

Заботы и дети.

Будет все,

Но уже не со мной.

Будет век...

Канут в прошлое

Войны и горе.

Кто-то к звездам

Уйдет в корабле.

И всплывут

Города голубые над морем..

Но найдется ль

Мой след

На земле?

Лариса тихонько отложила гитару.

– А чьи это слова? – спросила я, потрясенная ее пением.

– Тебе понравилось? Сама сочинила,– сказала она, как-то криво усмехнувшись.

– Не понимаю! – У меня дрогнули губы.

– Что ты не понимаешь?

– Ведь вы же настоящая певица. Разве вам никто этого не говорил? Не может быть! Почему вы не в консерватории? Не на сцене? Вас бы слушали... Тысячи людей получали бы радость. Черт знает что!..

У меня хлынули слезы. Я их сердито вытирала, они текли вновь. Лариса как-то странно смотрела на меня.

– Ну и ну! – Она скорчила рожу.– Чего ревешь? Жалко, что ли, меня стало? Меня отродясь никто не жалел. Я злая. А злых ведь не жалеют. Их боятся и ненавидят. И перестань меня оплакивать. Я еще такой дуры не видела.

Лариса подождала, пока я насухо вытерла слезы.

– Я училась пению,– продолжала она.– Дальневосточный институт искусств. Во Владивостоке. Но меня исключили. Понимаешь, исключили. Пришлось переквалифицироваться на бухгалтера.

– За что же исключили?

– Была целая история. В меня влюбился преподаватель, а его жена подала заявление ректору... А во всем виноват Иннокентий. Я жила в городе одна. Кент никак не мог расстаться с экспериментальной станцией и своей драгоценной мамочкой. Я его предупреждала... Так и вышло.

Если бы я обещала быть паинькой, меня бы восстановили. Отец ходил просить, а с ним во Владивостоке считаются. Но я надерзила всем этим старым грымзам. И меня выставили.

– А теперь?.. Может быть, примут?

– Снова учиться? Уж поздно. Чепуха. Да и голос не тот. Пою много. Ничего, с меня хватит и самодеятельности.

Я поднялась уходить, но в дверях замялась. Мне захотелось сделать что-нибудь для этой женщины.

– Хотите, я уберу вам комнату? Лариса расхохоталась:

– До чего же ты смешная девчонка. Я же не больна, руки-ноги есть.

– Но может, вам лень?..

– Разве лень уважительная причина?

– Иногда...

– Что ж, убирай, а я полежу.– Лариса с нахальным видом разлеглась на диване, а я торопливо принялась за уборку.

Прежде всего пришлось вынести переполненное мусором ведро, от которого уже попахивало, но оно тотчас наполнилось снова. Перемыла посуду, вытерла пыль, отмыла крытый линолеумом пол. Устала страшно. Обнаружив чистое постельное белье, я бесцеремонно растолкала задремавшую Ларису и переменила ей наволочки и простыни. Потом огляделась: совсем другая комната!

Уходя, я сказала:

– Теперь можете петь.

...Ночью я проснулась: кто-то плакал в подушку. Было темно, я прислушалась. Лена!

Я присела к ней на кровать.

– Лена, милая, что-нибудь случилось?

– Ничего никогда не случается! – всхлипнула Лена и, уткнувшись мокрым лицом мне в плечо, заплакала еще пуще.

– Ленка влюблена в боцмана,– пояснила Миэль. Она тоже не спала.

– В Харитона?

– Ну да! А он никакого внимания на Ленку не обращает. За ним же Лариса бегает.

– Чепуха, она ведь замужем,– резко возразила я.

– Ну и что? Ей не впервой. С кем она только не путалась! Она и не скрывает. Говорит: мой муж – мне не муж! Они только из-за Юрки и не разводятся.

– Ух, какая она подлая!..– с ожесточением выпалила Лена.– Иннокентий Сергеевич ведь не изменяет ей, это тоже все знают, зачем же она...

– Почему у вас все обо всех знают? – с горечью спросила я.

– Маленький городок, это же не Москва,– вразумительно пояснила Миэль.А про Ларису как не знать, если она сама про себя всем рассказывает. Словно гордится этим или хочет, чтоб сплетня непременно до всех ушей дошла.

– Я вам еще не сказала, девочки,– нерешительно начала Лена Ломако,ведь я... я зачислилась матросом на "Ассоль".

– На "Ассоль"?! Из-за Харитона пойдешь в океан на таком дохлом суденышке? – всплеснула руками Миэль.

– Не только из-за Харитона,– живо опровергла Лена,– мне давно хотелось в плавание. Знаешь, как там зарабатывают?..

– А Костик с кем останется? Один? – строго спросила я.

– Есть одна хорошая старушка... Одинокая. Она домработницей раньше была. Федосья Ивановна. Пенсию она получает, а комнаты своей нет. Она поживет у нас и будет Костику заместо бабушки. И за Миэль посмотрит...

– Лена, за что ты так любишь Харитона? – спросила я, помолчав.– Хотя разве кто знает, почему он любит...

Лена задумалась.

– Он такой красивый, сильный, хозяйственный. Я так бы хотела стать его женой!

– Что значит хозяйственный? – с недоумением переспросила я. Никогда в жизни не слышала, чтоб любили за то, что хозяйственный. Но Лене, видно, нравилось в любимом именно это качество.

– Будешь за ним как за каменной стеной,– разъяснила она и снова всхлипнула.

Мне стало скучно.

– Ложитесь-ка спать, девочки,– посоветовала я и легла в свою постель, порядком замерзнув.

– Завтра воскресенье,– напомнила Миэль, но тоже улеглась. Лена и Миэль уже заснули, а я лежала, открыв глаза, и думала о Москве.

За окном капал дождь и шумел океан, разбивая о каменный берег мощные волны. Океан здесь шумел день и ночь. Скоро закончат строительство мола, и Бакланы будут хоть немножко защищены от океана. Зачем я приехала сюда? Почему не захотела остаться под Москвой? Нет, зачем-то мне понадобилось ехать на Камчатку! Как меня Августина уговаривала не ехать сюда. Но я не послушалась... Мне хотелось плакать. До чего плохо, до чего одиноко. Если бы я только могла сейчас очутиться дома, на Комсомольском проспекте. Вместе с дорогой своей мамой Августиной. Если бы папа не умер. Отец мой, родной, любимый отец, зачем ты ушел так рано?! Кто у меня есть? Никого у меня нет, я совсем одна!

* * *

А на следующее утро, только мы позавтракали, за мной пришел дядя Михаил. Его привели Иноккентий и Юра.

Он стоял и, доверчиво улыбаясь, смотрел на меня, высокий, худой, сутулый старик с морщинистым узким лицом и добрыми светло-серыми глазами. Густые седые волосы растрепались от ветра. Он не носил шляпы. Если бы мойотец дожил до старости, он был бы в точности такой.

Дядя Михаил сразу узнал меня по сходству с его младшим братом.

– Вылитый Саша, когда ему было восемнадцать лет! – воскликнул он растроганно и грустно. Мы обнялись и трижды расцеловались.

– Я похожа на папу,– сказала я, не выпуская его руки.

– Так я и не повидал своего племянника. Сорок лет никуда не выезжал с Камчатки. Больше сорока. Ну что ж, бери свои вещи и пойдем к нам.

– Но, дядя, я бы хотела остаться здесь до отъезда... Ты познакомься с моими друзьями: Лена, Миэль и Костик. Они несовершеннолетние, понимаешь...

Дядя пожал каждому руку. Они во все глаза смотрели на доктора Петрова.

– Не уходи, Марфенька! – взмолился Костик.– Как уйдешь, опять будут всякие боцманы с водкой приходить.

– Видите,– сказала я. Лена и Миэль только сопели. Может быть, они-то предпочли бы взамен меня боцманов, хотя бы и с водкой?

Тогда вмешался Иннокентий:

– Даю слово каждый вечер заглядывать к твоим друзьям. Никто с водкой сюда больше не придет. А сейчас, Марфенька, тебе надо идти. Не лишай дедушку удовольствия наговориться с тобой. Ведь "Ассоль" скоро выйдет в море, и вы опять расстанетесь надолго.

– Вы обещаете, Иннокентий Сергеевич?..– Я нерешительно взглянула на Костика и Миэль. Их мне было особенно жаль.

– Я же дал слово. Буду заботиться о своих несовершеннолетних соседях.

– Марфенька будет нас навещать,– успокоила Костика Лена Ломако. Она была как на иголках. Ей очень хотелось, чтоб я ушла. Может, она жалела, что я заменила Нину Ермакову с ее моряками, которые теперь и глаз не казали?

– Костик будет приходить к тебе вместе с Юрой. Смогут и переночевать остаться,– продолжал Иннокентий. И это решило дело.

Я быстро собрала вещи, расцеловала Костика, Миэль, Лену. Иннокентий взял у меня чемоданы.

Улица была залита солнцем. Омытое вчерашним дождем небо безмятежно синело. Перед домом стояла "Волга". Шофер, молодой коряк, улыбаясь, открыл нам дверцу. Юра прижался к отцу. Они стояли у подъезда. Проводить меня выскочила и Лариса.

– Какая ты скрытная,– упрекнула она меня,– я только сегодня узнала, что ты внучка Михаила Михайловича... Здравствуйте, доктор, вот у вас будет наконец действительно родная внучка. А то всю жизнь возитесь с чужими людьми.

– Поезжай, Долган...– попросил Иннокентий.

Мы с дядей уже сидели в машине. Она рванулась с места. Лариса и Лена помахали мне рукой. Миэль, кажется, заплакала. Костик крикнул вслед, что скоро придет.

– Рената Алексеевна тоже вчера приехала,– сказал дядя.– Там письмо Реночки – выговаривает нам всем, что плохо тебя встретили. Но никто не знал. Я ведь каждый день звонил Кафке, справлялся, не приехала ли. Вот как неладно получилось, Марфенька.

– Я не знала, что вы звоните. Не сердитесь, пожалуйста.

– Мы-то не сердимся. Лишь бы ты не обиделась. Мы все очень тебя ждали.

Когда мы вышли из машины, в дверях коттеджа стояли улыбающиеся супруги Тутава. Оба радушно приветствовали меня, оба расцеловали, как родную, потому что родным для них был доктор Петров.

Квартира родителей Ренаты встретила меня солнцем, чистотой, запахом цветов, блеском промытых листьев. Над каждым окном матово-молочные длинные лампы дневного света – подсветка для горшечных растений в долгие вечера и зимние камчатские дни.

И много, много книг, стеллажи с пола до потолка, не менее двух стен в каждой комнате. Я исподтишка жадно оглядела их: найдется, что почитать.

Мне отвели отдельную комнату – Реночкину, уютную и добрую. На стенах висели холсты Ренаты, в основном масло и несколько акварелей...

Над узкой деревянной кроватью – портрет Иннокентия акварелью, каким его видела Рената Тутава.

Я только мельком взглянула на него и тотчас вышла ко всем в столовую. Там был сервирован праздничный стол, кого-то ждали. Я села рядом с дядей на диване.

Рената Алексеевна переставила на столе вазу с цветами, и меня удивило изящество каждого жеста этой моложавой пятидесятилетней женщины. Когда она села затем на стул, положив ногу на ногу, и закурила сигарету, меня опять поразила та непередаваемая естественная грация, которая в жизни встречается разве что у выдающихся балерин.

А ведь Рената Алексеевна много пережила за свою жизнь, много и тяжело работала, и теперь она вернулась с каменистого острова в океане, где лазила по скалам, терпела непогоду и была лишена самых элементарных удобств.

Нет, совсем не похоже, что она на двенадцать лет старше своего мужа,они казались ровесниками... И ничуть не удивляло, что он любил ее, боялся потерять, был счастлив и горд, что она его жена. Я сразу полюбила мать Ренаты и Иннокентия и не могла понять, почему Лариса так яростно ненавидела ее. Кафка Тутава с лукавой улыбкой рассматривал меня.

– Так, выходит, ты моя племянница, а я твой дядя. Нетерпимая племянница. Строгая.

Тутава рассказал отцу и жене о моем выступлении на собрании докеров.

– А я не подозревал... думал, однофамилица. Работаешь ты хорошо. Я расспрашивал. Умница, и красивая к тому же.

– Что вы... дядя Кафка! Лицо его просияло.

– Вот молодец! Назвала меня дядей, да еще моим настоящим именем. Спасибо. А то меня все в городе называют Кирилл Михайлович. Считают, что секретарю горкома как-то не подходит имя Кафка. Хотя я коряк. Кстати, я вырос, как и родился, коряком благодаря твоему дедушке. Русский врач Михаил Михайлович Петров воспитал дитя корякское в уважении и любви к его предкам. И за это я еще больше люблю своего отца. И тебя буду любить, Марфа. Сдается мне, что ты настоящая Петрова.

– Еще сама не знаю, достойна ли я вашей любви и уважения,– серьезно ответила я.– Работать меня научили, но, может, испытание придет совсем с другой стороны?

– Ты уже выдержала первые жизненные испытания: работала и училась. Это не легко.

Я медленно покачала головой.

– Мне только девятнадцать лет, и работа – это еще не все.

– Ты, наверно, хочешь есть?– обратилась ко мне Рената Алексеевна.– Мы ждем Иннокентия. Он должен скоро подойти.

– Спасибо. Я только что завтракала. А почему Иннокентий Сергеевич не поехал с нами?

– Он... у него какое-то дело. Скоро будет.

В соседней комнате раздался пронзительный телефонный звонок. Все вздрогнули и как-то замерли, словно ждали от телефонного разговора только плохого. Помню, меня это удивило.

– Междугородный,– успокаивающе сказала Рената Алексеевна, но она казалась встревоженной.

Тутава пошел к телефону. Все примолкли. Разговор длился минут пять...

Тутава вернулся с каким-то непонятным выражением лица. Как будто ему хотелось показать, что всё в порядке и он очень доволен. Он сел на стул возле жены и, ощупав свои карманы, (он недавно бросил курить), попросил у жены сигарету. Закурил.

– Ну, вот, меня утвердили директором рыбкомбината,– сообщил он радостно, но ни отец, ни жена не разделили его радости, и было ясно, что она напускная. Все молчали, обдумывая новость. Открылась дверь, и вошел Иннокентий.

– Ждете меня,– заметил он, окинув взглядом стол с нетронутыми блюдами.

Он на ходу поцеловал мать в щеку и сел возле нее за стол.

– Празднуем знакомство с Марфенькой Петровой? – он внимательно оглядел всех,– Какие-нибудь новости?

– Кафку утвердили директором рыбкомбината,– коротко пояснила Рената Алексеевна.

Иннокентий потемнел, словно тень от тучи упала на его лицо.

– Так. Лариса может праздновать победу... Всю жизнь на партийной работе, теперь на хозяйственную? Как еще...

– Ерунда! – резко оборвал его Кафка Тутава. – Директор такого крупного рыбного комбината – это та же партийная работа. И я ведь сам напросился.

– Да, после того как тебе предложили ехать секретарем райкома на другой конец Камчатки. И чего добилась? Что, она мне милее стала после сотни анонимок по адресу моих родителей?

– Никто не принимал их всерьез,– уронила расстроенная Рената Алексеевна.

– Больше она не сделает этого,– сурово отрезал Тутава,– прокурор предупредил ее.

– Не боится она прокурора, отец...

– Осталось потерпеть лет пять...– медленно произнес дедушка.

– Почему именно пять? – не понял Иннокентий.

– Потому что при разводе родителей ребенок двенадцати лет сам выбирает, с кем он останется.

Иннокентий мрачно усмехнулся.

– Я что-то проголодался,– сказал дедушка, явно желая перевести разговор,– и пора распить шампанское, которое мы приготовили к приезду Марфеньки.

Рената Алексеевна кивнула головой и поспешно вышла в кухню. Иннокентий обернулся ко мне.

– Простите, Марфенька, вы, конечно, ничего не поняли в нашем странном разговоре, но вам стало грустно. Какие печальные глаза!

Я промолчала.

– Юра остался с матерью?– спросила Рената Алексеевна, возвращаясь из кухни с блюдом жаркого.

– Пока дома, но она скоро уйдет, и Юра с Костиком придут сюда.

Мы поели разных закусок, распили шампанское. Тост за меня, тост за новую работу Тутавы, тост за Юру...

Я вдруг рассказала об афише 1995 года, где светящимися буквами было выведено: космонавт Юрий Щеглов.

Все поразились, никто не сказал: чья-то шутка. Попросили рассказать подробнее. Я рассказала. Не могли же они поверить, но они все восприняли мой рассказ так, словно поверили.

– Расскажите это Юрке,– посоветовал Иннокентий,– вот-то будет восторга.

Мирно и добро продолжалась беседа за столом. Расспрашивали о моем отце, о моей учебе, мечтах, о друзьях, что я оставила в Москве. Они уже знали из писем Ренаты о нашей неожиданно возникшей дружбе.

Потом каждый сказал что-нибудь приятное для меня. Кафка Тутава предложил свозить меня и Юру в долину гейзеров или к вулканам. Рената Алексеевна предложила работу на океанской станции.

– Я не ожидала от Калерии Дмитриевны, что она так отпугнет тебя. Я только просила подождать моего возвращения. Я думала, что ты пока поживешь у нас, познакомишься с Камчаткой. Но это не поздно исправить. Наконец, она знала, что есть вакантные должности лаборантов, библиотекаря. Мы это все обсудим завтра же.

– Спасибо. Но я уже получила место радиста на "Ассоль". И очень рада. Это ведь моя мечта – выйти на корабле в океан.

– Марфенька – первоклассный радист,– заметил, улыбаясь, Иннокентий.Ученица Арсения Петровича Козырева. Строчит, как пулемет.

– Как себя чувствует Арсений Петрович? – живо поинтересовалась Рената Алексеевна.

Я рассказывала о Козыреве, когда пришли Костик и Юра. Их усадили за стол. Костик немного стеснялся и все посматривал на меня. Мы улыбнулись друг другу, и он успокоился. Затрещал телефон. Он звонил, а все сидели на месте. Видя, что никто не идет к телефону, побежала я.

Женский голос попросил Иннокентия Сергеевича.

– Скажите, что он не подойдет,– решительно сказал Иннокентий, будто знал.

– Кент, а если по делу?! – вскричала Рената Алексеевна.

– Сегодня меня не могут вызвать по делу.

– Он сейчас не может подойти к телефону,– сказала я в трубку,– что ему передать.

– Надеюсь, он не сломал себе ногу? Передайте, что его жена сейчас у Харитона Чугунова.

– Не собираюсь это передавать!

Быстро, словно горячую, повесила я трубку и, жгуче покраснев, вернулась на свое место. Все посмотрели на меня и не спросили ничего. Я поняла, почему здесь не торопятся подходить к телефону.

Выйдя из-за стола, Рената Алексеевна и Кафка Тутава ушли в его кабинет, откуда тотчас раздались их взволнованные голоса: обсуждали новое назначение. А остальных Иннокентий повел к себе в бунгало показывать морские коллекции. Юра и Костик в полном восторге повисли на мне с двух сторон.

Иннокентий сам спроектировал и построил этот чудесный домик из некрашеного дерева и стекла.

От неистовых камчатских ветров, штормов, метелей домик оберегали крутые склоны сопки, заросшей каменной березой и рябинником. Просмоленная в несколько слоев толевая крыша, укрепленный камнями свайный фундамент выдержали уже не один тайфун. С двух сторон дома – широкая, затененная веранда. У перил стоял шезлонг.

Внутри бунгало, как называл свой домик Иннокентий, делила на две неравные части раздвижная перегородка. Большая половина была лабораторией Иннокентия, меньшая – кабинетом и спальней. Когда мы вошли, Иннокентий сразу раздвинул перегородки. Дядя сел на тахту, а я с мальчиками стала рассматривать это удивительное жилье, которое было построено, чтоб иметь свой уголок для работы, раздумья и отдыха. Стены и потолок окрашены светло-серой клеевой краской, панели – тонкие пластины розового дальневосточного кедра, отполированного до блеска. На полу оленья шкура. По стенам пейзажи Камчатки, океана, неведомых островов, сотворенные его сестрой или друзьями-художниками.

Широкое, во всю стену окно выходило на обрыв страшной высоты – около трехсот метров... Кромка берега из окна не просматривалась, только океан огромный, беспокойный, грозный. Великий океан. Гул его доносился сюда, как гул вулкана перед извержением. (Тогда я еще не слышала гула вулкана, но, по-моему, это очень страшно, и, помню, я невольно сравнила.) На широкой полке, перед окном, в ослепительно чистых аквариумах мелькали среди водорослей мелкие морские рыбешки. На письменном столе микроскоп, аккуратно сложенные бумаги, гранки, вырезки из газет. На белом лабораторном столе, похожем на прилавок магазина, стояли чисто промытые стеклянные банки, колбы, пробирки. Стеллажи были туго набиты книгами и научными журналами, заняты коллекциями ракушек, обточенных океаном камней, сухих водорослей. Сначала Иннокентий показал нам коллекцию бабочек. Я пришла в восторг, ребята тоже. Никогда не видела такой ликующей, буйной красоты.

Там была огромная, как птица, изумрудная с переливчатыми крыльями, почти светящаяся прекрасная бабочка – парусник Маака. У нее были мохнатые лапки и чуткие серебристые антенны на голове. Как существо из другого, звездного мира. Там были огромные шелкопряды и бражники, совки и опять парусники с длинными вуалевыми хвостами, шелковистые блестящие огневки. Был в этой коллекции дальневосточный родственник махаона – черный с зеленовато-синим и желтовато-зеленым оттенками. Бабочка по названию аполлон – передние крылья белые, прозрачные, как стекло, с черными пятнами; задние крылья белые с двумя красными глазками. Серебристые перламутровки, голубовато-зеленые павлиноглазки, невыразимо красивые. Сибирский коконопряд, почти черный и охряно-желтый. Траурница с бархатистыми фиолетовыми крыльями – по ним широкая желтая кайма и ряд синих пятнышек. Яркие, нежные, переливающиеся металлические цвета, синие или голубые, солнечно-желтые с черной шелковой перевязью, красновато-палевые.

Похожие на дивные неведомые цветы, до чего они были прекрасны! И какие поэтичные названия: зорька, лесной сатир, большая переливница, дневной павлиний глаз, ночной павлиний глаз, рыжий павлиний глаз!..

Была там бабочка, жизнь которой длится всего несколько минут... Жаль, что ей не дали полностью прожить эти несколько минут! Вообще жаль, что эту красоту умертвили ради какой-то там коллекции, способной лишь удовлетворить тщеславие коллекционера. У Иннокентия ведь это только увлечение, он не энтомолог.

Я не стала дальше ничего рассматривать, а села рядом с дядей.

– Марфенька, хотите посмотреть увеличенные снимки диатомий? – предложил Иннокентий.

– Спасибо. Если можно, в другой раз... Я еще даже не поговорила с дядей Михаилом.

– Почему вы зовете его дядей? По-моему, он вам приходится дедушкой?

– Для меня он – дядя... Может, потому, что папа так и не встретился никогда со своим дядей и я – как бы вместо него. Мои родители многое не успели сделать в жизни, и я должна... сделать это за них.

– А за себя?

– За них и за себя. Они слишком рано поженились. В девятнадцать лет мама умерла. Девятнадцать... как мне сейчас. Отец должен был растить и воспитывать меня один. Нелегкое дело в двадцать лет...

У Иннокентия резко испортилось настроение. Но он еще попытался шутить:

– А вы, как я вижу, не собираетесь рано выходить замуж?

– Нет, не собираюсь.

– А когда же, годам к тридцати?

– Как сложится. Может, и позже, может, и никогда. Разве требуется обязательно выходить замуж? Даже без любви или делая вид, что любишь?

– Вы боитесь, что не полюбите?

– Наверняка влюблюсь! Я боюсь, что мне не ответят взаимностью... если я буду рубить сук не по себе. Впрочем, зачем же гадать заранее...

Я повернулась к дяде и взяла его за руку. Он ласково и как-то понимающе посмотрел на меня.

– Ну, не представляю, чтоб тебе не ответили взаимностью,– засмеялся Иннокентий. Он, кажется, вспомнил, что уже обращался ко мне на "ты".

– Не представляете? – искренне удивилась я.– Нашли красавицу!

– А красота здесь ни при чем... Ну, поговорите. Не будем вам мешать,сказал Иннокентий и увел ребят.

Когда я несколько минут спустя подошла к открытой двери на веранду, то увидела их троих карабкающимися на сопку. Кто-то тихо окликнул меня. Я повернула голову и застыла. На тропинке, по которой мы пришли к Иннокентию, стоял мой школьный друг Сережа Козырев и как ни в чем не бывало приветствовал меня.

* * *

В конце ноября, как говорится, в сжатые сроки ремонт судна был закончен, мне довелось видеть, как сухой док наполнился водой до уровня океана, как открылись водонепроницаемые ворота и наша красавица "Ассоль", всплывшая с кильблоков, при общих криках восторга вышла из дока и стала, покачиваясь, на рейде.

Завтра, 24 ноября, в восемнадцать ноль-ноль мы выйдем в открытый океан и начнем свое двухгодичное плавание.

Дядя Михаил тоже уходил с нами, заняв вакантное место врача. Кафка Тутава отговаривал его: плавание будет нелегким. Но дядя уговорам не внял.

– Корабельным врачом я начинал когда-то,– сказал он приемному сыну,– и кто знает, может, корабельным врачом и закончу...

Но непохоже на него, что он собирается заканчивать свою врачебную деятельность. Такие люди выходят на пенсию лишь вынужденно, из-за тяжелой болезни, а старость они болезнью не считают.

Сережа Козырев, так неожиданно появившийся из Москвы, оказывается, тоже был зачислен в состав нашей научной экспедиции в качестве лаборанта.

Научная экспедиция... Всего-то семь человек! "Ассоль" не "Витязь", но у нее своя определенная, конкретная задача. Впрочем, об этом позже. Прежде чем вышли в океан, нам дали три свободных дня. На сборы. Или на прощания. Кому что требуется.

Проститься с родными, друзьями, Камчаткой.

Так я Камчатку и не узнала. Жила на ней три с половиной месяца и почти ничего не видела: слишком много было работы.

Кафка Тутава дважды возил Юрку, Костика и меня в глубь Камчатки. Не так уж, конечно, в глубь – обернулись за два дня. Раз в долину гейзеров и еще на Паратунку.

Было очень интересно, но словно заглянула одним глазком в кинозал, где шел чудесный фильм.

Камчатка – огромнейшая страна, с севера на юг расстояние – как от Москвы до Черного моря. И один-единственный город – Петропавловск. Наши Бакланы не в счет – еще строятся, пока это фактически и не город даже, а поселок. И на всю Камчатку – одна автомобильная дорога. Так что переносятся с места на место самолетом и вертолетом. Горные хребты, вулканы, реки, леса, долины, тундра, пастбища для оленей величиной с Францию – это все была Камчатка. И когда смотришь на безлюдные ландшафты эти с вертолета, то такими смешными кажутся все разговоры о перенаселении!

А каменные березы живут по 600 лет! Чего они только не видели... А я почти ничего не видела. И вот выходим в океан. Камчатку, как и многое другое, придется оставить "на потом". Впрочем, она от меня никуда не денется. А вот возможность пересечь на волшебном судне "Ассоль" Великий океан не всегда-то выпадает человеку. Моему отцу такой возможности судьба не предоставила...

Я зачислена на "Ассоль" как метеоролог-радист. Вы когда-нибудь слышали о таком сочетании? Я – нет. Но я почему-то, как предчувствовала, постаралась приобрести эти две профессии, и вот уже они фигурируют в ведомости бухгалтера Ларисы. У Сережи тоже две профессии: он и лаборант, и радист. Мы будем подменять друг друга. Думал ли он, когда мальчишкой между делом выучился у отца морзянке, что это ему пригодится в жизни?

На "Ассоль" слишком малый экипаж, и почти всем придется совмещать две-три профессии. Сережа, кстати, и механик неплохой. А вот то, что он еще и музыкант, сулит всем приятный отдых в кают-компании.

Но об "Ассоль" и ее экипаже потом. Что это я так разбрасываюсь. Я должна рассказать, что произошло перед выходом в океан. Почему-то мне кажется, что это имеет огромное значение. Собственно, ничего не происходило. Даже не соображу, что именно здесь главное.

Ходила я к Лене Ломако познакомиться с Федосьей Ивановной, на которую оставляли Костика одного. Так как Миэль, окончившая поварские курсы, тоже законтрактовалась на "Ассоль" – помощником кока.

Феодосья Ивановна мне понравилась. Она мне очень понравилась. Русская женщина, сибирячка, узнавшая за свою долгую жизнь, почем фунт лиха, и не ожесточившаяся, не огрубевшая. И она уже любила "сиротку Костеньку". Нет, здесь было все в порядке.

Миэль и Лена укладывали вещи. Я не стала им мешать и пошла домой. Костик выбежал за мной на улицу раздетым, и мы вернулись в подъезд к теплой батарее отопления.

– Если б мне было хоть шестнадцать лет, и я бы с вами поехал,– сказал он расстроенно,– долго еще ждать.

– Учись пока всему, чему можешь. На корабле нужны умелые руки.

– Знаю.

Мы немного поговорили, и я взяла с Костика слово, что он присмотрит за Юрой. Он обещал.

Я поцеловала его, он тоже чмокнул меня в щеку.

– Я еще приду на пирс провожать вас всех,– напомнил он угрюмо и всхлипнул.

– Что ты, Костик, милый?

– А вдруг вы с Ленкой потонете?

– Кораблекрушения бывают не так часто. Почему именно с нами? Потом, ведь я – радист. Позову на помощь корабли.

Я медленно пошла домой, подняв воротник демисезонного пальто и нахлобучив пушистую вязанную шапочку на уши. Не мешало бы надеть и шубу. Холодно. Августина давно мне ее прислала вместе с новыми валенками, шерстяными чулками и пуховым платком.

Пройдя чугунные узорные ворота экспериментальной станции, я пошла еще медленнее. Там был свой воздух, свой микроклимат. Запах океана перебивал сыровато-горьковатый запах опавших листьев, влажной коры и еще живых под снегом трав. И чем ближе подходила я к дому, тем более замедляла шаги. Мне хотелось еще хоть немного побыть одной и думать, думать, думать о человеке, которого я люблю. А думать бы о нем не следовало, а тем более плыть с ним на одном корабле невесть куда... Как в кинофильме, на образ Иннокентия порой наплывал другой, неприятный, но зловеще неизбежный – лицо его жены крупным планом – или маленькая фигурка мальчика, идущая вдали.

Вчера меня догнала на улице Лариса и сказала, что немного проводит меня. Она явно благоволила ко мне. Я ей нравилась. Почему? Ведь я ее не любила. Разве что была лишь справедлива к ней, но как же иначе.

О муже она не говорила. Ее бесило, что Лена Ломако законтрактовалась матросом на "Ассоль" и уходила в это долгое плавание вместе с Харитоном. Лариса говорила о Харитоне вызывающе-откровенно, как о близком ей человеке.

– А я не верю,– вдруг сказала я,– ничего у вас с Чугуновым нет. Наверно, так же как и с профессором во Владивостоке, из-за которого вас исключили... Может, вы ему и нравились, конечно же, нравились, но вряд ли что было... А это гнусное разбирательство... Наверно, вам было просто противно отнекиваться. Когда меня обвиняют в том, что явно мне несвойственно, я тоже никогда не оправдываюсь. Не могу, противно. А вот вы... вы нарочно, чтоб досадить Иннокентию. Отплатить ему за что-то. Вы взяли это на себя и всем-всем рассказывали эту выдумку. А люди верили. Плохому о человеке легко почему-то верят. Даже пословица есть такая: добрая слава лежит, а худая по дорожке бежит. Вот так-то.

Лариса даже остановилась. Как всегда, она была одета вызывающе модно, и все на ней было как-то "чересчур". Чересчур короткое платье, чересчур подсиненные веки, а шиньон на голове такой высокий, что и шляпы подходящей не нашлось. Полосатым шелковым платком плотно укутала голову и туго завязала его сзади. Глаза ее лихорадочно блестели. Она схватила меня за плечо и стала трясти изо всей силы.