Текст книги "Океан и кораблик"

Автор книги: Валентина Мухина-Петринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Как ни странно, кто не простил мне случившееся, так это Нина Ермакова. Она не здоровалась со мной и, чтоб по возможности не встречаться, ушла на другую квартиру... к совершеннолетним.

Парни же, наоборот, попытались оправдаться. Шурыга и Бычков подошли ко мне на улице, когда я возвращалась с работы, и стали объяснять, что они не какие-нибудь алкаши, что в море-то они никогда не пьют. И что они вовсе не собирались спаивать девчонок, а хотели только угостить от всей души на свои кровные, заработанные деньги. И если на берегу не пить, то чем это я посоветую им заняться?

Это все в основном говорил Шурыга – Бычков поддакивал,– и вопрос задал Шурыга.

– Думайте над смыслом жизни,– шутя ответила я.

– Это насчет того, чтоб вкалывать?– переспросил Бычков.– Так мы и вкалываем – в море. А если свободная неделька-другая, как же тогда?

– Читайте стихи.

– Ты что, смеешься над нами? – начал было сердиться Шурыга.

– Честное слово, нет. Хотите, я вам прочту одно стихотворение?

Моряки переглянулись.

– Прямо на улице? Может, зайдем в "Океан"? Там и поедим заодно.

– Когда читают стихи, нельзя есть. Отойдем сюда...

Я отвела их к забору рыбного склада и с выражением прочла им "Сны" Роберта Рождественского. Проходившие мимо докеры с недоумением смотрели на меня. Я прочла стихотворение два раза подряд. К моему искреннему удивлению, при словах:

Мне снилась

Твоя усмешка.

Снились

слезы

мои...

Другая сидела рядом.

Были щеки бледны...

у Валерия Бычкова увлажнились глаза. Наверно, никто никогда не читал стихов лично ему.

Лена потом передавала, что, когда Нина узнала, как я читала Валерке и Шурыге стихи, она сказала обо мне: "Так она же темная озорница и хулиганка! Разве вы не видите?"

Оба моряка категорически не согласились с ней, единственно, в чем они уступили: "Ну, может, немножечко чокнутая".

Камчатки я еще почти и не видела – некогда. Но я была счастлива. Ведь я трудилась не просто ради хлеба насущного, как трудятся довольно многие. Мне удивительно в этом отношении везло. Сначала я работала на папином заводе, где все дышало воспоминанием о нем, даже на папином слесарном верстаке, с папиным инструментом – меня это особенно радовало, а теперь... теперь я готовила к плаванию "Ассоль".

Не было для меня на свете корабля прекраснее этого, и мне досталось великое счастье работать на нем. И чем скорее будет готово судно, тем скорее выйдет оно в океан, навстречу сияющему Приключению.

На "Ассоль" пришел Харитон Чугунов, боцманом. Пришла Лена Ломако, сначала маляром, затем матросом. Пришел Валерий Бычков – матросом. Пришел еще один человек – уже только из-за меня... но о нем потом. Он появился так неожиданно.

Пришел Шурыга, потому что его брали старшим механиком (стармех на их краболове мог проплавать еще лет тридцать – крепкий дед).

А пока мы работали засуча рукава, подготавливая судно для научных целей,– команда корабля, и состав экспедиции, и докеры, разумеется,"Ассоль" стояла на киль-блоках в сухом доке.

Я сильно уставала к вечеру. На заводе я тоже работала слесарем, но там было тяжело лишь вначале, пока я не овладела слесарным делом. А когда я стала слесарем-наладчиком, мне уже было гораздо легче.

Облачившись в белый халат я, как врач, обходила все прикрепленные ко мне станки и, попривыкнув, так навострилась, что уже по стуку машин определяла, какая из них собирается забарахлить.

Станки были умные, красивые, ослепительно чистые, они создавали редкие приборы, употребляемые в медицине, в астрономии, в космосе.

Ни о какой грязи, ржавчине, эрозии или коррозии и речи не могло быть. Недаром мы подходили к этим станкам в белых халатах, с уважением и берегли эти умные ученые машины, как если бы они были живые и все понимали.

В доках все оказалось не так, как я привыкла. Мой прекрасный кораблик "Ассоль", когда его начали разбирать по частям, чтоб отремонтировать, оказался совсем запущенным – дерево поражено морским червем, шашелем, металл – ржавчиной.

Столичные океанологические институты имели огромные океанские суда, такие, как "Академик Курчатов", всемирно известные "Витязь", "Обь", "Воейков", "Шокальский", "Академик Книпович" и еще многие, многие другие не корабли, а целые плавучие институты.

Океанская экспериментальная станция в Бакланах не имела до сих пор даже своего катера. И заполучить для научной станции собственный корабль-китобоец было для них всех несказанной удачей. Дареному коню в зубы не смотрят, сотрудники станции только радовались и спешили как можно скорее приспособить китобоец для научных целей и выйти в океан. Но я-то не могла не заметить: корабль был изъеден коррозией, как проказой. 418

Я спрашивала об этом инженера, но он сказал, что морские корабли всегда поражаются коррозией и наша задача как раз и заключается в том, чтоб очистить судно от всякой ржавчины.

Я порылась в библиотеке, походила по книжным магазинам; та техническая литература, что я достала, подтверждала, что морские суда всегда поражаются коррозией – разъедающее действие соли морской воды, кислорода воздуха, резко меняющейся температуры. Образованию коррозии способствуют и блуждающие токи от электроустановок. Коррозии подвергалось почти все: наружная обшивка бункера, днища и переборки в машинных и котельных отделениях, фор и ахтерпики (я долго стеснялась спросить, что это такое, пока не купила себе морской словарь), канатные ящики, трюмы, болты, гвозди и еще многое другое.

Кроме коррозии, суда подвергались еще эрозии... В записной книжке я тогда записала: "Эрозия – один из видов разрушения металлов, вызываемый действием на металл удара водной струи, воздушных пузырей, влажного пара и т. д. Эрозию можно наблюдать на судовой обшивке, на лопастях гребных винтов, на лопастях циркуляционных насосов, в трубопроводах, короче, во всех местах, где металл подвергается механическому воздействию сильных вихревых потоков воды или резко меняющихся давлений".

Техническая мысль, оказывается, давно была занята вопросом предохранения металла судов от разрушения. Для увеличения стойкости металлов в сплавы добавляют хром, никель. Винты покрывали смолами, окрашивали их смесью канифоли, парафина, масла и железного сурика. Толка от всего этого, как я поняла, было мало, все равно корабли довольно быстро покрывались коррозией, особенно в носовой части, где обшивка испытывает чрезмерное напряжение.

Однажды я работала в машинном отделении, где у меня был свой уголок, куда мне поставили слесарный верстак.

Буквально каждую деталь приходилось сначала очищать от грязи, окалины, заусенцев, наплывов металла, неизменной ржавчины (которую я уже ненавидела всем сердцем), проверять, нет ли трещин, пустот. Я зачищала заготовку шкуркой, наносила кистью раствор медного купороса и оставляла заготовку просушить.

Работая, я, как всегда, вполголоса напевала без слов, мне нравилось самой сочинять мелодию. Каждый был занят своим делом, и никто не обращал на меня внимания, как если бы я была одна, когда я почувствовала чей-то взгляд и непроизвольно обернулась. Рядом с верстаком стоял Иннокентий и с любопытством смотрел на меня.

Первая моя мысль была: наверное, вымазалась, может, полосы на лице? Кажется, я покраснела. Иннокентий без улыбки покачал головой.

– Все в порядке,– сказал он, поняв мое замешательство,– простите. Меня просто поразило несоответствие: такая грязная, неприятная работа и такое довольное выражение лица... как у ребенка, который занят интересной игрушкой. Это и капитан заметил. Любую работу, даже самую неприятную, вы делаете с удовольствием. И, кажется, никто не видел вас в плохом настроении.

Я выпрямилась и, стараясь преодолеть невольную застенчивость, которая вообще-то мне и не свойственна, взглянула в эти яркие синие глаза.

– Вы сказали о моей работе "неприятная". Но ведь это не так. Моя мама Августина любит стирать белье. Она говорит, что ей нравится процесс превращения всего заношенного, несвежего в чистое, накрахмаленное, свежее. И мне тоже очень приятно помогать "отстирывать" нашу "Ассоль".

– Как вы это сказали: нашу "Ассоль"! Вы полюбили "Ассоль"?

– С первого взгляда, когда увидела корабль у владивостокского причала.

– Да... я видел тогда, как вы смотрели на судно. Я тоже сразу полюбил "Ассоль"...

Мы вдруг оба умолкли, взглянув друг другу в глаза...

Я ощутила вдруг такую близость с этим человеком, словно это был не взгляд, а поцелуй. В смятении я схватила ржавую неочищенную трубу. Иннокентий круто повернулся. Он понял! Он все понял! А я так не хотела, чтоб он знал. В растерянности я положила трубу и взглянула на руку... Провела грязной рукой по щеке – теперь на лице черная полоса. Мне хотелось плакать. Но он должен усомниться в том, что видел. Мало ли что ему могло показаться!.. Еще раз мазнула себе по лицу и уже спокойно (я же могу быть спокойной, когда хочу!) спросила (он уходил):

– Вы не знаете, когда вернется доктор Петров? Он не звонил домой?

Иннокентий приостановился.

– Недели через две.– Он еще не смотрел на меня. Сейчас взглянет.– Зачем вам доктор Петров? Боже, как вы испачкались! – Другой бы улыбнулся, Иннокентий смотрел строго.– Разве вы больны?

– О, я здорова. Но Михаил Михайлович Петров родной брат моего дедушки. Ведь моя фамилия тоже Петрова. Разве вы не знаете?

Иннокентий стремительно подошел ко мне. Глаза его сузились.

– Вы – Марфенька?

– Разве вы не знали, что меня зовут Марфой? Я еще во Владивостоке назвала полностью свое имя.

– Уму непостижимо. Просто невероятно! Знать, что новый радист Марфа Петрова, и не понять, что это та самая Марфенька, которую так ждет мой дед. Он и домой-то звонит все это время, только чтоб узнать, не приехали ли вы. И мы с отцом каждый раз отвечаем: нет. А вы давно здесь... работаете... И мамы нет! Но почему вы не объяснили, кто вы?

– Потому, что вашей мамы нет. И дяди Михаила нет. Я зову его дядей, как мой отец.

Иннокентий слегка покраснел.

– Какой же я растяпа. Сейчас пойду звонить дедушке... Он спросит, как мы вас устроили. Вам ведь приготовили комнату Ре-ночки, моей сестренки. Что ему скажу? Что вас поместили с малярами? Как нескладно все получилось...

– Что тут нескладного, не понимаю. Лена Ломако и Миэль очень славные девушки, рабочие, как и я.

– Я ведь слышал про ту историю... когда вам пришлось звать милицию. Нет, не прощу себе...

Щеглов выглядел вконец сконфуженным. (Он забыл! А когда вспомнит, то подумает, что ему показалось. Да, собственно, ничего и не произошло. Может, это мне показалось?)

– Может быть, вы сегодня же перейдете в вашу комнату?

– Спасибо. Но я до отплытия "Ассоль" буду у Лены Ломако.

– Зачем же...

– Не хочется оставлять их одних. Опять к ним будут ходить парни с водкой, а соседи, вместо того чтоб вмешаться, будут судачить.

– Я ведь тоже их сосед... Но я ничего не знал. Почему-то я никогда не знаю, что делается рядом... Узнаю последним. Пошел звонить дедушке. А лицо вы себе вытрите... Все равно я разгляжу.

– Что разглядите?

– Настоящую Марфеньку. Он ушел.

Проходящий мимо Харитон сказал, что сегодня будет открытое партийное собрание. Он показался мне более угрюмым, чем всегда. Харитон был беспартийным и, насколько мне известно, не жаловал вообще собраний. Не успела я удивиться, как он скрылся.

Я занялась своей работой, но делала ее рассеянно. Я была недовольна собой, своим поведением. Разум мне подсказывал, что самое благоразумное, что я могу сделать, это сесть в автобус, идущий в Петропавловск-Камчатский, и взять там назначение на одну из метеорологических станций. Вместо того я радуюсь, что меня зачислили радистом на "Ассоль", где я буду изо дня в день встречаться с Иннокентием, работать вместе с ним. Если уж ты имела неосторожность полюбить женатого, так надо уезжать от него скорее на другой конец света. Я же все время приближалась к нему.

При одной мысли, что я уеду далеко и не буду видеть Иннокентия, жизнь сразу обесценивалась в моих глазах... До чего же делалось пусто, холодно и безрадостно.

Но с другой стороны, чего мне-то бояться? Единственное, что мне нужно от Иннокентия, это видеть его хоть раз в день, хоть раз в неделю. Он меня никак не может полюбить, такого чуда, такого великого совпадения даже и не бывает; к тому же я некрасива, неинтересна. А Иннокентий Щеглов... такой талантливый, красивый, необыкновенный. Он и не заметит такого серого воробья, как я. Так что незачем мне убегать. Семье Иннокентия ничто не грозит.

Да и как я могла уехать, когда здесь был мой родной дед? Оказывается, он каждый день спрашивает по телефону, не приехала ли я.

Нет, я никак не могу уехать из Баклан. Но все же надо поменьше думать об Иннокентии Щеглове. Я буду о нем меньше думать.

...Как слесарю, мне приходилось бегать по всему кораблю, и, несмотря на свои защитные очки, я могла все видеть. И надо же, упущения недопустимые, когда не имеешь морального права промолчать, я, как назло, замечала у своих новых приятелей. Крупная стычка произошла с бригадиром маляров Ниной Ермаковой.

Проходя мимо ее бригады, которая работала над наружной обшивкой корпуса, я обратила внимание на эту самую обшивку... Слой ржавчины покрывал ее, как мох, особенно в местах ватерлинии и ниже.

Я невольно покачала головой. Лена улыбнулась мне и крикнула, что сейчас будут очищать пескоструйным аппаратом до блеска, а потом уж красить.

Работая – я ставила в трубопроводах клапаны и вентили,– я все вспоминала об этих проржавевших насквозь листах. Перед обедом я не выдержала и спустилась к девчатам. Они уже красили. Я подошла поближе и присмотрелась к листу. По-моему, его следовало бы отодрать и выкинуть. Да и соседние с ним листы тоже.

Я вдруг вспомнила, да так ясно, будто только что с ним рассталась, нашего заводского мастера Ивана Кузьмича. Худой, лысый, морщинистый, но было в нем что-то такое крепкое, будто он сам был на стальном каркасе. Как он, смотря на меня поверх очков внушительно и запоминающе, втолковывал вот это самое, насчет изношенности металла при ремонте машин. Чтоб определить износ листа, надо очистить металл от ржавчины, сделать контрольное сверление дыр и определить степень износа. Если износ доходит до двадцати пяти процентов, то лист необходимо заменить.

По-моему, на глазок, здесь процент износа был не менее тридцати тридцати пяти процентов. Что я и высказала малярам.

Работа приостановилась. К нам поспешила Нина Ермакова.

– В чем дело? – холодно осведомилась она, делая вид, что не замечает меня.

Девчонки испуганно замялись. Пожилой маляр, не ссылаясь на меня, сказал, что надо бы проверить процент износа. Нина вспыхнула, глаза ее стали колючими:

– Почему же вы не говорили этого раньше? Знаю я, это все Петрова мутит. Везде нос сует, когда-нибудь нарвется, прищемят ей его.

Нина велела продолжать красить. Пожилой маляр смущенно почесал затылок (до чего же древний жест!). Девушки нерешительно посмотрели на меня. По счастью, раздался гудок на обед. Я отправилась на поиски капитана и, найдя его, потребовала определить процент износа. Ича молча выслушал мои доводы и отправился вместе со мной к "Ассоль", прихватив по пути инженера. Как я и предполагала, процент износа оказался более тридцати процентов. Листы, конечно, заменили. (Случай этот не прибавил Нине симпатии ко мне.)

Следующий случай вмешательства в чужие дела столкнул меня с Валерой Бычковым. Он сам с улыбкой окликнул меня, когда я пробегала мимо, держа в одной руке зубило, в другой – напильник. Я приостановилась. С Валеркой работали какие-то незнакомые мне парни.

– Как дела? – спросил Валера благодушно.– Дедушка еще не вернулся?

– Нет.

– Хороший старик. Он меня раз лечил, когда меня сильно избили свои же ребята, с краболова.

– За что?

– Не помню. Выпимши все были.

Меня заинтересовало, чем он сейчас занят. Валера неохотно и невразумительно стал объяснять, но я, разглядев, уже поняла, в чем дело. Суда, предназначенные для плавания среди льдов, как наш китобоец ("Ассоль" тоже придется всякого испытать), обшиваются дубовыми досками, тщательно пригнанными друг к другу, а поверх еще оцинкованными железом.

Для предупреждения загнивания корпуса места, скрытые под ледовой обшивкой, тщательно осматривают (обшивку снимают), потом конопатят, смолят и вновь обшивают. Между бортом и ледовой обшивкой еще проложат смолистый толь. Груда его лежала рядом... Так вот, доски, которые они преспокойно собирались обшить железом, были явно поражены шашелем. Ну, может, не явно – этого морского червя обнаружить не так уж просто: надо иметь молодые глаза и еще терпение. Я сначала нагнулась, затем присела на корточки и убедилась, что, если всмотреться, там, кроме шашеля, была еще белая, сухая гниль. Я сказала об этом ребятам. Они вроде не слышали. Я сказала погромче. Валерка сконфузился за меня и под каким-то предлогом позорно сбежал с рабочего места. Остальные, не обращая на меня внимания, продолжали смолить. Я взяла лежавший поблизости топор и стала отдирать доски.

– Э-э! – закричали парни.– Что ты тут делаешь?

– Откуда ты взялась такая?

– А не хочешь ли по шее?

– Там шашель!

– А тебе-то что?

– Я радист этого корабля и не желаю из-за вашей халатности выстукивать раньше времени 505!

У меня отняли топор, и я побежала искать хоть какое-нибудь начальство.

Что меня глубоко поражало, так это разгильдяйство и хладнокровие не только докеров, которым не выходить в океан, но и команды "Ассоль". Черт побери, они же сами скоро выйдут на плохо отремонтированном судне в океан, который только зовется Тихим, а на самом деле имеет очень свирепый нрав и шутить не любит.

Обо всем этом я, не выдержав, и высказалась на том самом открытом партийном собрании. Меня еще подтолкнуло взять слово то, что докладчик совершенно беззастенчиво заявил, что еще ни в одном году не работали с таким подъемом.

Собрание шло в клубе докеров и посвещалось не одной "Ассоль", а и другим судам, преимущественно аварийным, которые притащили на буксире спасательные суда. Это был узкий длинный зал на втором этаже, из окон которого были видны доки, всяческие портовые сооружения, краны, корабли на рейде. Накрапывал дождь, завывал ветер, над океаном, как похоронная процессия, тянулись тяжелые темные тучи. Настроение у людей было неважное, и, кажется, я выступила совсем некстати.

Но я просто не могла промолчать. Я поднялась на сцену, взобралась на высокую кафедру, но, сообразив, что аудитория увидит, пожалуй, лишь мои глаза да лоб, я поспешно встала рядом с кафедрой. Кто-то понял мой маневр и хихикнул. Не обращая внимания, я начала так:

– На Камчатке я второй месяц. Работаю слесарем на ремонте "Ассоль". Все считают, что работа на судне ведется нормально, а поверить докладчику, так даже хорошо. Не понимаю! Для свежего глаза это отнюдь не хорошо. Я около четырех лет работала слесарем на Московском заводе приборостроения. Приборы для научно-исследовательских институтов, медицины...

Я покосилась на президиум, где сидело знакомое и незнакомое начальство, в том числе капитан Ича. Он, как положено от природы коряку, морщился и невыносимо страдал, если кто говорил долго. Поэтому я решила не испытывать его терпения и заторопилась изо всех сил:

– Конечно, если прибор не довести до высшей степени точности, когда тысячные доли микрона имеют значение, он просто не будет годен к употреблению. Но почему нельзя так же внимательно работать и в доках? По крайней мере, не будет аварий. Просто глядеть противно, как в Бакланах работают...

Мне пришлось на минутку приостановиться, так как в переполненном зале начался хохот. Я сделала строгое лицо и продолжала еще быстрее:

– Я бы на месте бригадиров и прорабов не уходила в рабочее время в контору. Потому что при них плохо работают, а как уйдут, то и совсем как-то все равно, изъеденную шашелем доску забить или оставить пораженные коррозией трубы.

– Это мы плохо работаем? – раздался недовольный голос.

– Она оскорбила целый коллектив!-выкрикнула Нина Ермакова.

– Нельзя ли поконкретнее?– попросил кто-то из президиума замогильным голосом.

Я не заставила себя просить и тут же привела несколько случаев. В зале опять послышался смех.

Кто-то рявкнул басом: "Это же та малышка, что Шурыге и Бычку выпить не позволила!" Обескураженная, я вернулась на свое место.

После этого поднялась настоящая буря: хохотали и аплодировали. Некоторые, впрочем, свистели и даже топали ногами.

Председательствующий еле успокоил зал. После меня взяла слово Нина Ермакова – можете представить, что она наговорила... После нее, прямо с места, механик , Шурыга выразил удивление: откуда в такой малой пигалице столько вредности? Это обо мне, конечно, не о Нине.

Плотный, широкоплечий коряк с яркими раскосыми глазами (он запоздал на собрание, но прошел прямо в президиум) что-то шепнул председателю. Тот постучал ложечкой о графин (в зале все еще было чересчур шумно) и многозначительно объявил:

– Слово нашему дорогому гостю товарищу Тутаве.

– Секретарь горкома,– шепнула мне Лена Ломако. И я поняла, что вижу отца Ренаты.

Тутава добродушно оглядел зал. Было в его широком скуластом лице одновременно что-то и властное, и доброе.

– Сначала я хочу спросить приезжую девушку, выступившую с суровой, но искренней критикой... Товарищ Петрова, кажется? Вы, как мы все поняли, недовольны ходом ремонта на "Ассоль"? К этому кораблю, как я сейчас узнал, вы имеете самое непосредственное отношение, так как зачислены в команду "Ассоль" радистом. Что бы вы лично посоветовали?

Я привстала и выпалила:

– Все разобрать и начать сначала.

Пришлось довольно долго выжидать, пока зал отсмеется. У нас на заводе тоже так: лишь бы предлог посмеяться. Смеяться любят. Я тоже... в тех случаях, когда смеются не надо мной. Тутава тоже улыбнулся. Затем его лицо посерьезнело – тень досады и огорчения.

– Вот товарищ Петрова сказала: для свежего глаза заметно, как плохо работают. Значит, необходим иногда взгляд человека со стороны. А то хоть и делаем мы с вами большие дела – город построили, доки, заводы, скоро порт закончим, но делаем порой с прохладцей. Ведь как бывает: если человек не прогуливает, не заявляется на работу пьяным, выполняет, а то и перевыполняет норму, считается все в порядке. А что поторопился закрасить пораженные коррозией борта, отзовется ведь на других, когда придет час единоборства со стихией и борта эти первыми не выдержат натиска волн.

Мы, партийные и беспартийные коммунисты, должны, наоборот, всячески приветствовать смелую критику. А то, я смотрю, кое-кому весьма не понравилось, что девушка с московского завода потребовала от нас той точности и... честности, к которой ее приучили.

Дальше Тутава говорил о том, с чем он пришел на это собрание. О строительстве порта в Бакланах, о ремонте рыбачьих судов. Теперь корабли не ждут путины, а круглый год промышляют рыбу по всем океанам планеты. И простаивать им некогда! Коснулся он в своей речи и того, что создано на Камчатке только в одно последнее десятилетие. Фреоновые и термальные электростанции, когда целые поселки и города согреваются подземным теплом. Огромные теплично-парниковые хозяйства – свои овощи, картофель, молоко. ("А красные помидоры на лотках – свои, не привозные".) Высокоразвитая индустрия, наука, культура. Только за текущее пятилетие государственные вложения составляют миллиард двести миллионов рублей. И все же Камчатка себя окупает. Мы расплачиваемся рыбой. Каждый из нас, камчадалов, кормит рыбой несколько сотен сограждан. Еще лишний довод, что нашим рыболовным судам некогда простаивать в доках...

После выступления секретаря горкома было задано много вопросов, но я незаметно выскользнула из зала и ушла домой. Устала.

Дома я застала Костика и Юрку, они монтировали какую-то конструкцию, которую приволок Юра. Рыжая и русая головы низко склонились над игрой. На улице шел унылый дождь, и они сидели дома. Меня ждал приятный сюрприз: четыре письма из Москвы. От Августины, Ренаты и два от Сережи Козырева.

Я переоделась в ванной комнате, прилегла в халатике на постель и залпом прочла письма.

Августина огорчалась, что я опять работаю слесарем, беспокоилась, как я питаюсь и какое у меня окружение – не будут ли на меня влиять плохо. Не надо было ей писать, что работаю слесарем. Она так радовалась, что я закончила гидрометеорологический и теперь избавлюсь навсегда от "черной" работы.

Рената писала, что скучает по родным и по мне. Жалела, что я еще не видела маму и дедушку. Сердилась, что я живу не у них дома. Что ей хорошо с Августиной. Какая Августина добрая и как о ней заботится. Что она, Рената, все еще продолжает открывать Москву, но уже начала тосковать о своей милой Камчатке. Писала о Сереже Козыреве, который почти каждый день навещает Августину. Они перечитывают мои письма и говорят или обо мне, или о Камчатке.

Сережа Козырев, как всегда, больше писал о той фантастике, которую ему удалось достать на русском либо английском языке.

Но в конце второго письма Сережа неожиданно порадовал меня известием о том, что он решил все же закончить высшее образование, но избрал себе другую специальность. Учиться будет заочно и ни в коем случае не в Москве, так как мать будет оказывать давление и на него, и на педагогов. И, вообще, опять "пойдут звонки, как в школе".

Это верно, Аннета Георгиевна постоянно звонила то директору, то учителям: подсказывала, какой именно подход им надо иметь к ее мальчику.

Сережа забыл написать, какую он выбрал себе специальность. Поскольку он ушел с третьего курса математического факультета, то, может, его примут хоть на второй курс? Сколько времени потерял человек напрасно! Правда, это мать выбрала для него специальность, а не он сам...

Я еще раздумывала над письмами, когда в дверь постучали. Зашла Лариса, узнать, здесь ли Юра. Увидев меня, она поздоровалась и без приглашения уселась на другую кровать. Я бросила взгляд на Юру. Он весь съежился, когда вошла мать, и губы его задрожали.

– Ну и здорово ты сегодня крыла их,– начала она непринужденно, словно мы уже несколько лет были приятельницами.– Молодец!

Она хвалит? Неужели я сделала что-то не так... Я поднялась и села на стул.

– Почему смеялись? Что я такого сказала? Лариса пожала плечами.

– Не привыкли у нас люди, чтоб так прямо в лоб. Им начальство-то боится лишний раз замечание сделать. Людей не хватает. Чуть что не по нраву – ухожу по собственному желанию. Особенно портовые рабочие. Если здоров и крепкие руки, чего ему на берегу сидеть? В море матрос знаешь как загребает? За полгода плавания останется в кармане от двух до трех тысяч! На суше парню без специальности и думать нечего о таких накоплениях. Я-то уж в курсе бухгалтер. Да... А свекру ты моему понравилась. Коряки, они ведь тоже очень прямые. Он неплохой человек, только слабовольный. Жена его старше на целых двенадцать лет, а забрала его в руки так, что он и не пикнет. Умеют некоторые... У них в доме хозяин – она. Рената Алексеевна Щеглова. И муж, и взрослые дети слушаются ее, как командира. И Юрка мой такой же дурак растет. Бабушку больше матери любит...

Лариса метнула в сторону сынишки суровый взгляд – Юра замер. Костик ласково похлопал его по руке и продолжал собирать конструкцию. Я перевела дыхание.

– А ты мне понравилась,– продолжала снисходительно Лариса.– Вообще-то я женщин не особо жалую. А ты самостоятельная, не вертушка какая-нибудь. Я в людях разбираюсь...

Она помолчала, что-то соображая.

– А к кому это боцман Чугунов захаживает – к Ленке Ломако или... к этой, как ее, Миэль?

– В том смысле, в каком вы спросили,– ни к кому. Одинок он очень. Встретится с товарищами – тащат пить. А здесь он посидит, поговорит и уйдет.

– Марфенька нам стихи читает,– вдруг сказал Костик. А вроде был занят игрой... Все слышал, все понял.

– Стихи читаешь? Это хорошо. Надо тебя привлечь к самодеятельности.Лариса поднялась уходить.– В клубе будешь читать стихи. Я несколько лет в самодеятельности. Пою. У меня контральто. На областном конкурсе в Петропавловске первое место получила. Юрка, пошли домой.

– Мамочка, можно мне чуточку еще побыть? Вот только Костик поможет собрать.

– Ладно. А вы не слышали, как я пою? Зайдем ко мне на минутку, я вам спою.

– Спасибо, но я...

– Не одеты – чепуха; я там одна. Пошли. Только у меня не прибрано... некогда было сегодня.

"Сегодня"?! Здесь не прибирали месяцами! Более захламленной и грязной квартиры я в жизни не видела – всюду толстый слой пыли. На шкафах коробки, узлы, банки. На диване неприбранная постель. Лариса поспешно открыла окно и закрыла дверь в кухню, где сам черт сломал бы себе ногу. Юра, видимо, спал на кресле-кровати. На подушке лежали аккуратно свернутые одеяло и простынка.

– Что будете пить? – спросила Лариса, ни дать ни взять как в заграничном фильме.

Меня вдруг разобрал смех:

– Шотландское виски! Лариса почесала кончик носа.

– Есть коньяк, водка, вьетнамский ликер... сладкий и крепкий, хочешь попробовать? Еще пиво. Виски... сейчас нет.

– Спасибо, я пошутила. Ничего не хочу.

– Ну, а я выпью, пожалуй, рюмочку ликера.

Лариса достала из холодильника бутылку и, освободив краешек стола, налила себе рюмку. Вокруг на столе лежали вперемешку: грязная вчерашняя посуда, окаменевший хлеб, огрызки яблок, рыбьи кости, баночка ваксы, сахар, соль, пудра, варенье и еще множество самых неожиданных предметов – вроде перегоревшей лампочки. В углу стоял высокий пластмассовый ящик, полный игрушек. На столе красовались увеличенные фотографии битлсов, основоположников поп-музыки, в деревянной рамке; портрет Галины Ненашевой, видимо вырезанный из какого-то журнала, тоже в рамке, и огромный поясной портрет самой Ларисы с распущенными волосами.

Поражало полное несоответствие нарядной, модной и чистенькой хозяйки с ее пропыленным жильем. Видимо, убирала, мыла и холила она лишь себя.

И ничего, совсем ничего не было здесь от Иннокентия Щеглова. Ни одной вещи, которая могла бы принадлежать ему. Впрочем, когда Лариса на минутку открыла шкаф, я увидела пару мужских рубашек. Надевал ли он их, не знаю.

Лариса достала гитару и, присев в кресло прямо на Юркино одеяльце, запела.

...Я смотрела на нее, открыв рот. Какой голос!.. Свежий, сочный, удивительно приятный, какая задушевность, проникновенность. Манера исполнения у нее была современная (только она не нуждалась в микрофоне), но в то же время своя, самобытная, неподражаемая.

Даже давно запетые песни у нее звучали ново и своеобразно. Почему же никто мне не сказал, как она поет? Ведь они живут с ней в одном городе, слышали ее, наверно, не раз. Как же можно, послушав ее пение, говорить о других ее качествах и не сказать о самом главном.

И почему Рената, сама такая талантливая, ни разу не сказала мне, какой у Ларисы голос?