Текст книги "Ворота времени (Повесть и рассказы)"
Автор книги: Валентина Мишанина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
– Ты домашнее задание сделала?
Моя подружка виновато опускает голову.
Тогда мать поворачивается ко мне и говорит:
– Вот выучит уроки и тогда выйдет на улицу, там и встретитесь.
"Каменное сердце все же у Наткиной матери", – подумала я и на этот раз даже не обиделась на нее.
Вскоре мои занятия прекратились. Ольга готовилась к контрольной работе и поэтому отпустила меня на каникулы. Возобновлять занятия она не стала. А я не напоминала ей больше об этом, очень уж устала от учебы.
ДОРОГА К СИНЕМУ НЕБУ
В тот день нам не довелось плавать. Мы катали камешки у нашего крыльца. Сегодня Тихоне велели встретить корову, тетя Зина, мать Тихони, зачем-то побежала к старшей дочери Вере. И мы сидели, ожидая стадо.
– Хочешь, расскажу тебе о человеке, который хотел дойти до конца земли? – неожиданно спросил меня Тихоня и таинственно замолчал.
Мне, конечно, хочется узнать о таком человеке. И Тихоня, чуть прищурившись, начал:
– "Человек, а человек, куда ты идешь?" – "Иду по голубой дороге туда, где синее небо опускается на землю". – "Человек, зачем тебе понадобилось идти в такую даль?" – "Хочу потрогать руками синий краешек неба", Тихоня, закрыв глаза, протягивал вперед руки, словно нащупывал что-то. "Человек, этой дороге нет конца, не дойдешь ты до синего неба", – сказала ему баба Сырняря. А эта старуха знала все на свете и хотела ему добра. Но он не послушался ее и пошел дальше. Много лет он шел. А Время за ним шло и шло. И незаметно для себя Человек шел все медленнее, потому что с каждым годом он становился старше и старше, пока совсем не состарился. И тогда Время начало обгонять его и идти впереди него. Он спешил за Временем, потому что боялся не дойти туда, где синее небо касается синей земли. Люди смеялись над ним и называли его безумцем, так как он стал плохо видеть, часто сбивался с пути и проходил по одним и тем же селениям. Однажды он упал и уже не мог больше идти. Когда он открыл глаза, то увидел, что лежит у околицы своего родного села и синее небо ласково опустилось к нему на землю. – Тихоня с блестящими от восторга глазами добавляет: – А воздух становится синим вечером, когда садится солнце.
– А он вправду дураком был или нет? – спрашиваю я Тихоню.
Тихоня удивленно смотрит на меня и молчит.
– Ну, раз ты умный, скажи, что тебе стоит, – настаиваю я.
Тихоня пожимает плечами, лицо его замыкается.
– Не знаю, может, он и был безумцем, только он нравится мне.
– Что же тебе нравится, то, что он выжил из ума и ходил по селам?
Тихоня хмурит брови и начинает разглядывать свои ногти.
– Вот ты и не дура, а ничегошеньки не понимаешь, – выдавливает он из себя.
Лучше бы "дурой" назвал и то понятнее.
– Знаешь, что бывает за оскорбление личности? – Я сложила крест-накрест четыре пальца, изображая решетку.
Он растерянно посмотрел на меня, губы его вздрогнули, будто собирался улыбнуться и не смог. Мы посидели еще немножко, а потом он, ни слова не говоря, встал и ушел.
– Иди-иди, может, и ты дойдешь туда, где небо опускается на землю, крикнула я вдогонку.
Тихоня остановился, посмотрел на меня и опять ничего не сказал, так и ушел.
Я вернулась домой. И мне почему-то стало не по себе. Подбежала к окну, взобралась на лавку, вижу – Тихоня переходит улицу. Мне кажется, что он вот-вот оглянется. Он не оглянулся. Легко шагнув через дорожную колею, прошел вдоль палисадника. Я злюсь на него оттого, что он не оглядывается. А про себя думаю, что если он оглянется только у себя на крыльце, то покажу ему язык. Вот он взошел на крыльцо, потянул на себя щеколду, дверь открылась, и он исчез.
У меня побежали слезы. Почему они побежали, не знаю. Я совсем не хотела плакать, но слезы сами лились из моих глаз.
Тихоня перестал ходить к нам. Кроме нас, он почти никуда не ходил, разве к сестре Вере. Я видела в окно, как он вышел в палисадник за травой. У них было два красноглазых кролика, и он каждый день таскал им траву и капустные листья. Раньше мы часто их кормили вместе. И теперь я выбежала на крыльцо, надеясь, что он окликнет меня. Однако Тихоня меня не замечал, хотя и стоял лицом ко мне. Я возненавидела его. И сначала ходила сама не своя. А потом стала думать о человеке, который хотел руками потрогать синий воздух. Я представляла себя на месте этого человека. И до того додумалась, что захотелось самой дойти до конца земли. А почему бы не рассказать о нем кому-нибудь из наших. Васи я стеснялась, к тому же он постоянно занят. Ольга, может, и выслушает меня, но как отнесется к этому, я не знала. О Феде и говорить нечего, он сразу же начнет потешаться надо мной. И я решила довериться Ольге. После ужина я тихонько подсела к ней и начала рассказывать. Этот странный человек уже нравился мне самой. Правда, я рассказывала не так складно, как Тихоня. Вначале от волнения даже заикалась немножко, а потом успокоилась. Ольга слушала-слушала меня, и в глазах ее будто смешинка заплясала. Она засмеялась. Но я все равно рассказывала. В одном месте я сбилась, там, где говорилось о Времени: не то Человек бежал за Временем, не то Время – за Человеком. Потому что я не понимала, как может Человек бежать за Временем.
Ольга насмеялась вдоволь и говорит:
– Сначала научись сочинять, затем ври вслух, – и столкнула меня с лавки.
Тогда я подумала, что меня может понять только мама. Мы с ней спали вместе на конике. Я дождалась, когда она покончит с делами и ляжет рядом со мной.
– Хочешь, расскажу тебе сказку? – несмело предложила я.
– Сказку? Давай, расскажи, – согласилась мама и провела рукой по моим волосам.
Я рассказывала. Мама не перебивала меня, не смеялась, она умеет слушать. И я поведала ей все, что знала о Человеке, который хотел потрогать руками синий краешек неба. Я кончила рассказывать, она все молчит. Тогда я спросила ее, что она думает об этом Человеке. И тут я услышала ее легкий храп. У меня упало сердце. Долго я не могла уснуть. Стало ясно, почему на меня обиделся Тихоня. Его тоже никто не понимает. Своей бестолковостью я его оскорбила. И перед тем, как заснуть, я решила, что завтра сама пойду к Тихоне, и мы с ним помиримся.
Когда я зашла к нему домой, он обрадовался. Но не подал вида. Придвинул к себе книжку и пробурчал:
– А мне уроки учить надо.
Я взялась за ручку двери.
– Погоди, – останавливает он меня. – Хочешь, я тебе вслух почитаю по-родному?
Я согласилась. Он просиял. И я увидела, что он так же мне рад, как и я ему. Он читал рассказ о хорошей девочке, которая все умела делать сама. Конечно, хорошо быть хорошей девочкой. Но только мусор подметать да посуду мыть – скучно. И тогда я предложила Тихоне:
– Давай поплывем.
– Давай. – Глаза у него загорелись, и он захлопнул книгу. – Знаешь, мир такой большой – сразу и не угадаешь, куда больше хочется плыть. У нас в классе есть голубой глобус. Глобус, – пояснил он мне, – это маленький земной шар. Весь земной шар синий и кое-где коричневый. Коричневый там, где поднимаются высокие-высокие горы...
– Ну, пошли же к кораблю, – тороплю я его.
Мы выбегаем во двор. Телега на месте. Но в следующий миг она уже перестает быть телегой. Тихоня поднимает парус, и ветер погнал наш корабль по волнам. Мы отплыли очень далеко от берега. Нигде не видно земли. Вокруг синее море, белеет только наш парус...
Тихоня все это говорит вслух. А мне кажется, что все это я вижу своими глазами.
– А мамы нас станут искать! – спохватываюсь я. – Заблудимся. Давай вернемся...
– Ну, давай доплывем до первого острова и вернемся, – просит Тихоня и показывает рукой, где находится остров.
Мы плывем дальше. Наше путешествие прерывает бабка Васюта:
– Мать дома? – спрашивает она Тихоню.
– Нет, – тяжко вздохнув, отвечает он ей.
Бабка Васюта уходит, но наш корабль уже превратился в телегу. И мы сидели на нем просто так.
– Когда я вырасту, построю настоящий корабль. Мы с тобой поплывем по настоящему синему морю. Ты хотела видеть маленьких человечков, и мы поплывем к ним. Побудем с ними немного и отправимся дальше. Маленькие человечки подарят нам маленькую обезьянку, и мы будем играть с ней в пути. Я еще достану тебе со дна моря ракушку. Говорят, если приставить к уху морскую ракушку, то услышишь, как шумит море. Но море не шумит, а разговаривает с небом.
– А мы не заблудимся? – осторожно спрашиваю я. – Ведь земля такая большая.
– Всяко может быть, – улыбнулся он. – Но это если солнце скроется, а как оно покажется, мы узнаем, куда нам плыть дальше.
Хорошо говорит Тихоня. С ним и вправду очень интересно плавать.
Закрапал мелкий дождик, и я собралась к себе домой. Мы кивнули друг другу, и я пошла.
На этот раз мне никому не хотелось рассказывать, что открыл мне Тихоня. Вот так у меня появилась первая тайна.
ДРУГА ПОЗНАЮТ В БЕДЕ
Заладили бесконечные нудные дожди. Расквасилась земля. На улице непролазная грязь. И это, называется, золотая осень.
Мне тошно в такую погоду без сапог. Сижу у окна и жду.
Жду, когда прибежит на обед мама со своей овцефермы или Тихоня заглянет на минутку, возвращаясь из школы. Он теперь навещает меня почти каждый день и приносит книжки с картинками. Иногда мы читаем их вместе, иногда он оставляет книжку до следующего дня. А вчера мне самой пришлось идти к нему и такая неудача вышла. Оказывается, я совсем не умею ходить по грязи. Пришлось же мне идти к нему вот по какой причине. Зашел на днях ко мне Тихоня, а наш дурачок Федя возьми и скажи: "Татуня, твой жених пришел, иди, привечай". Все, кто был дома, насмешливо глянули на него. Тихоня покраснел, и после этого два дня не приходил к нам. На третий я сама собралась к нему сходить. Попросила я у Ольги сапоги и пошла. Вышла на улицу, гляжу, а Тихоня в окно смотрит, наверное, меня поджидает. Я так смело разогналась через дорогу, да только подошла к тому месту, где трактора ходят, ноги стали вязнуть в грязи. Как тут быть? Поднимаю голову, вижу: Тихоня какие-то знаки мне руками показывает. Ладно, думаю, подойду поближе, пусть словами объяснит. Да вот одна нога у меня увязла почти до краешка сапога, и никак не могу ее вытащить. Сама, признаться, испугалась, не дай бог, Ольга в окно увидит, что я так мучаю ее сапоги, не даст больше. Пока вытаскивала эту ногу, а вторая ушла еще глубже. Мне бы позвать Ольгу, но вижу, что за мной Тихоня наблюдает, постеснялась кричать. Ухватилась я руками за голенище сапога и изо всех сил потянула его. Тут мои пальцы скользнули по мокрой резине, и я, откинувшись назад, с размаху села в грязь. Не успела я опомниться, как возле меня Тихоня появился. Без фуражки, в одной рубашке. И я не сразу увидела, что он был еще и босиком. Он помог мне подняться, потом стал меня тянуть за руку. Я хотела было вытащить сперва одну ногу, но как-то так получилось, что нога моя выскочила из сапога, а сапог остался в грязи. Тогда я, не раздумывая, вытаскиваю и вторую ногу и принимаюсь вызволять сапоги. Пока я возилась с одним, Тихоня успел вытащить второй. Но тут случилось совсем неожиданное. Откуда-то появился трактор. Он шел прямо на нас. При виде огромных железных гусениц меня охватила оторопь. Но уйти с пути и оставить сапог я никак не могла. Трактор смешает его с грязью, и тогда Ольга останется без сапог. Трактор бибикал, тракторист, высунув голову в окошко, грозил кулаком. Испугался и Тихоня, крепко схватив мою руку, он тянул меня на обочину. А я словно вросла в грязь, не двигалась с места. Тут тракторист повернул свой трактор чуть-чуть левее, и эта грохочущая махина проползла мимо. Я перевела дыхание. Сапог мой остался цел, и Тихоня уже принялся вытаскивать его, как вдруг я увидела взбешенное лицо Ольги.
– Убью! – закричала она.
На меня надвигалась будто бы и не сама Ольга, а только одно ее лицо, оно было настолько страшным, что я испугалась его больше чем трактора. Она схватила меня в охапку и понесла домой.
Потом она долго отмывала меня, и я покорно подставляла руки и ноги, несмотря на то, что их ломило от холода.
– Сама полезла в грязь да еще хилого мальчишку босиком затащила, ругалась Ольга.
– Никто его не затаскивал, – защищалась я. – Он сам пришел. И никакой он не дурак. Просто он из беды меня выручал...
Тут Ольга слегка усмехнулась. А бить все-таки не стала.
ВЗРОСЛЫЙ ЛИ ЧЕЛОВЕК ВАСЯ
Наконец-то мороз заковал землю. Можно бегом пробежаться по улице, не завязнув в грязи. И худые сапоги не помеха для прогулки. Правда, к холоду надо было тоже привыкнуть. Я выходила поиграть во двор совсем ненадолго. Федя прибегал из школы синий и лез на печку греться. А Ольга жаловалась маме, что у них в классе холодно. Мама, как бы успокаивая нас, шутливо говорила:
– Эх, мерзляки вы мои. Подкожного жира у вас мало, поэтому и зябнете. Вот на днях зарежем овцу, будете есть мясные щи и никакие морозы вас не испугают.
И мы сначала радовались. Но, узнав, что на смерть обречен Рогач, мы стали просить маму, чтобы она для этого выбрала другую овцу. Она лишь руками разводила: других нельзя резать, овцы скоро ягнят принесут.
В прошлом году и Рогач был маленьким ягненком. Родился он очень слабеньким, еле стоял на ногах и с трудом передвигался. Мы изо всех сил ухаживали за ним: поили его коровьим молоком из бутылочки, носили на руках, согревали своим телом, когда ему было холодно. Вскоре он поправился и стал резвым шаловливым ягненком. Больше всех нянчилась с ним я. И он привык ко мне. Хожу по избе – он всюду рядом; взберусь на лавку – он тут как тут: прыг – и возле меня. Вечером даже в постель ко мне запрыгивал. Мама ругалась и на ночь привязывала его веревочкой у порога.
Когда у него появились маленькие мягкие рожки, Вася назвал его Рогачом. Ох уж и любил он, чтоб ему рожки почесывали. Подставит голову и стоит перед тобой. Он был смирный и ласковый. Но Федя зачем-то научил его бодаться. Приставит кулак к его лбу и толкает назад. Рогач пятится-пятится, а потом как даст по Фединому кулаку. И для его друзей появилась потеха, кто из них ни заглянет к нам, тут же начнет дразнить Рогача. Мама видит, что он стал им игрушкой для баловства, и отправила его в хлев к остальным овцам.
Теперь Рогач большой баран с огромными рогами. Меня он признает по-прежнему, потому что я продолжала подкармливать его хлебными корочками и картошкой.
Старшие смирились, что придется резать Рогача. А я не нахожу себе места. И селянке уже не рада, разве я смогу ее есть?
И вот настал назначенный день. Федя с утра, как открыл глаза, погладил свой живот и говорит:
– Ох, и наемся селяночки, – и блаженно закрыл глаза от предстоящего удовольствия.
С самого утра в нашем доме оживление. То один меня толкнет, то другой – всем я мешаюсь. Но никто ничего не делал, только собирались делать. И опять заговорили о Рогаче. Мама сказала, что надо резать в сенях. Федя согласно кивает головой. Ольга уже приготовила большую миску, куда соберут овечью кровь. Один Вася помалкивает. Он долго хмурился, потом спросил у матери:
– А кого позовем резать?
Мать искоса поглядела на него и промолчала. А немного погодя, как бы между прочим спросила:
– Сколько тебе лет, Вася? Никак пятнадцать уже есть?
На этот раз промолчал Вася.
У взрослых свой язык, не сразу поймешь, что к чему.
Мама принялась рассуждать вслух:
– Давай думать вместе, кого позвать. Дяди Коли нет дома. Соседа Серегу? Ему сразу надо брать бутылку, и одной ему будет мало. Сколько денег надо для этого? А карманы-то у нас дырявые. Вон у Феди валенки развалились...
– А у меня совсем валенок нет, – напомнила я о себе.
– Тебе на печке без валенок легче, – состроил мне рожицу Федя.
Мама не слышит меня, она сосредоточилась на чем-то своем.
– Наверное, сынок, никого не будем звать.
Васино лицо передернулось, брови надвинулись на глаза.
– Я не буду резать, – сказал он глухо.
– Ну, что же, тогда Татуню заставим, – пожала плечами мама и с упреком добавила: – Пора тебе уж мужчиной быть. По годам ты взрослый человек.
– Вась, а ты чего боишься? – встрял в их разговор Федя. – Мясо есть не боишься, а резать трусишь. Чего там, раз – и дело с концом. Мы с мамой тебе поможем.
– Видишь, Федя по-мужски рассудил, – похвалила его мама. – На человека, сынок, руку не поднимай, а скотина самим богом отпущена для этого.
– О, да ему на человека руку поднять ничего не стоит. Вчера мне по уху так врезал... – Федя сердито засопел и потрогал ухо.
Ольга возилась на кухне, и оттуда она вставила свое насмешливое словечко:
– А еще на девчонок поглядывает.
Вася покраснел, сжал кулаки. Хорошо, что мама дома, иначе быть бы потасовке.
Ни на кого не глядя, мама оделась во все старое и вышла. За ней поспешил Федя. У порога он остановился, приподнял нависающий на лоб козырек шапки и показал свои не очень ровные зубы.
– Вась, а Вась, ты, говорят, на девчонок поглядываешь. Это на кого, если не секрет? Не на рябую ли Агру?
Вася схватил со стола железную ложку и запустил ее в Федю. Но тот успел юркнуть за дверь, и ложка, ударившись о косяк, со звоном отлетела на пол.
Я знала причину, почему его так дразнят. К какому-то празднику Вася послал своей однокласснице Кате Ивкиной поздравительную открытку. Почтальонка шепнула эту новость Ольге. Васю стали дразнить. Я в этом случае тоже была недовольна Васей. Меня небось ни разу не поздравлял открыткой, а чужих пожалуйста.
Зато сейчас я всей душой жалела Васю. Ему очень хотелось уйти из дому, я это по его лицу видела. Уйти же он не мог. В сенях возились мама и Федя. Кажется, привели Рогача. Я бы сейчас тоже убежала куда-нибудь.
Торопливо вошла в избу мама и повелительно сказала Васе:
– А ну, одевайся. Пошли, пошли, хватит красной девицей стоять тут.
Брат начал не спеша одеваться. Он стоял посреди избы высокий, нескладный. Руки, казалось, не слушались его, он никак не мог застегнуть фуфайку. Я хотела помочь ему, подбежала и взялась застегивать нижнюю пуговицу, дальше не доставали мои руки. Но он отстранил меня, приподнял и поставил на другое место, словно горшок с молоком.
Я забралась на печку. Следом за мной поднялась и Ольга.
– Ты тоже боишься? – спрашиваю ее.
Она отвела глаза.
– Ха, чего бояться.
Из сеней послышался голос матери:
– Федя, ты за ноги держи, а я за рога буду... Вася, да чего ты дрожишь? Чего дрожишь-то? Ну, ну... Эх, мерзлая курица, давай-ка сюда нож...
Я сунула голову под подушку. И вытащила только после того, как заскрипела дверь. Первым влетел Вася и сразу кинулся к помойному ведру, его тошнило. За ним зашли Федя и мать. На маму страшно было смотреть: руки ее в крови, а лицо бледное-бледное. Я отвела глаза. А Ольга восхищенно спросила:
– Мам, неужели сама?..
В ответ та только тяжело вздохнула. Затем сполоснула водой руки, взяла чистое ведро и, выходя, сказала ребятам:
– Не мешкайте, давайте поскорее, пока не остыла – шкуру снять надо.
Вскоре селянка была готова. Когда стали садиться за стол, Вася куда-то исчез. И я не слезала с печки. Не хочу есть Рогача.
На столе уже дымилась паром селянка. От вкусного запаха у меня закружилась голова. Я спустилась с печки, выхватила со стола кусок черного хлеба и мигом юркнула обратно.
Федя сбегал за бабушкой, и теперь мы ждали ее прихода. Вот и она появляется с внуками Ленкой и Андрейкой. С шутками-прибаутками она устраивает за стол малышей, потом садится сама.
– А кто же зарезал? – обвела всех взглядом бабушка. – И мужиков не видно.
– Как так не видно? Вот Федя, а Вася куда-то запропастился. Он у нас теперь все сам делает. Да и ростом – как столб для ворот, – весело говорила мама и старательно дула на ложку с горячей селянкой.
К вечеру к нам зашла Маня Длинная. Она жила напротив нас, через дом от Тихони. Работала она заготовителем, собирала для государства сливочное масло. Из разговоров матери и ее подруг я слышала, что она безбожно обвешивает всех подряд и никто не смеет сказать ей об этом в лицо. Мы ее тоже не любили. Мать к ней не ходит, но она сама в неделю раза два обязательно к нам наведается. И каждый раз начинала придираться ко всем по разным мелочам. Мама или все превращала в шутку, или ласково успокаивала ее, мол, людей без грехов не бывает и прочее. Когда она уходила, мама называла ее "самодуркой". Почему бы не сказать это ей в лицо, думала я.
Вот и сегодня открывается дверь, одной ногой она ступает через порог и басовито спрашивает вместо приветствия:
– Не соскучились?
Мне хочется ей ответить: "Нет!" Но мама приветливо улыбается:
– Проходи, проходи. Вовремя ты пришла. Сейчас я тебя селяночкой буду потчевать.
– Не откажусь, не откажусь, – показывает свои желтые зубы Маня Длинная и по-хозяйски располагается за столом. Приняв из рук матери миску, она принимается за еду, вкусно причмокивая губами.
Мама и ей поведала, что барана зарезал не кто иной, как Вася.
– Силище-то, милая, силище! Быка свалит. Все один сделал...
Я думала: и хорошо, что Васи нет дома, он бы, наверное, не выдержал такое.
Когда Маня Длинная ушла от нас, я спросила маму: зачем она сказала неправду о Васе. Она рассмеялась и говорит:
– Пусть знает Длинная, что и у нас в доме появился мужик. И что мы теперь никого не боимся, даже самой Длинной Мани.
– А бабушке зачем солгала?
– Бабушке? – посерьезнев, пожала плечами мама. – Просто так. Она все равно не поверила бы, что я сама... Она же до сих пор считает меня ребенком. А маленькой я была совсем другой...
КАК СВАТАЛИ МОЮ МАТЬ
В тот вечер мы как обычно сидели за столом и ужинали. В сенях послышались шаги, потом долго шарили по двери, видимо, искали ручку, и вот наконец из темноты вынырнула неказистая фигура Миколя Горбуна. Он поздоровался у порога и, обводя глазами избу, прошел к лавке, что стояла у голландки. Мама пригласила его к столу, но он отказался. И, потоптавшись у лавки, словно не смея опуститься на нее, обратился к матери:
– Я ведь, Анна, по делу к тебе.
Мать отложила ложку и спросила спокойным голосом, что у него за дело. Подошла к нему, и они вместе сели на лавку.
Никто не обратил на Горбуна особого внимания, мы были заняты едой. И все же нет-нет да кто-нибудь из нас и покосится в его сторону. Мне не надо было коситься, он сидел прямо напротив меня, и я могла смотреть на него сколько угодно. Я усердно рассматривала его горбатую спину и думала про себя: как же он ложится спать на спину? Шепотом спросила об этом Ольгу. Но та вместо ответа больно ущипнула меня за бок. У меня аж слезы выступили на глаза. Про себя прикинула, обидеться, бросить ложку – голодной останешься, и я снова потянулась ложкой за щами в общую миску, усмирив свою обиду.
В это время послышался мамин смех. Сидящие за столом устремили на нее удивленные взгляды. Смех у матери был необычный, так она могла смеяться только от неловкости.
Миколь чуть опустил голову, его черный чуб навис над лбом. Ложки наши перестали стучать по алюминиевой миске, и в наступившей тишине мы услышали, как Миколь говорил полушепотом:
– Ты думаешь, детям хуже будет вместе? У меня силы еще хватит, прокормим, вырастим без нужды...
– Ой, Миколь, перестал бы уж. Глянь, и дети слушают, – недовольно отмахнулась мама, спрятав улыбку.
– Эх, Анна, неужели думаешь, не угожу твоим детям, да я... – он не нашел нужного слова и в сердцах тяжело вздохнул.
Я переводила взгляд с матери на Миколя и обратно. Пыталась понять, о чем они так неспокойно говорят. А когда я посмотрела на братьев и на Ольгу, мне стало не по себе. Вася исподлобья поглядывал на Миколя, как молодой бычок, у которого зачесались рожки. Федя тоже перестал хлебать щи и сердито грыз конец деревянной ложки. Ольгины серые круглые глаза выглядывали из-под густых бровей насмешливо и злорадно. Казалось, она видела своего врага в грязной луже, и это ее радовало. По их лицам я поняла, что Миколь Горбун пришел к нам не с добром.
Мать хоть и делала вид, что слова Горбуна ее мало трогают, все же заметно было, как она волновалась. Она сплела пальцы рук и ломала их до хруста. Но неожиданно опять расплылась в улыбке:
– А что, Миколь, давай детей спросим, выдадут они меня замуж или нет? Ведь без их согласия я все равно не решусь на это.
Миколь дернулся с места, поднялся и как-то неестественно выпрямился, растерянно похлопал грустными бараньими глазами, слова не успел вымолвить, как мать обратилась к нам:
– Как, дети, выдадите меня замуж за дядю Миколя?
Мы разинули рты.
– Ты что, спятила? – наконец выпалил Вася, нижняя губа его смешно задергалась. – Разве ты девушка, чтобы замуж выходить!..
– А чего глядишь, давай выходи, – усмехнулась Ольга и зыркнула глазами в сторону Миколя. – Больше только домой не показывайся.
– Ха, жаних! – ударил в ладоши Федя и захихикал так, что не разобрать было – смеялся он или плакал.
Я слушала и удивлялась: как они смеют так грубить матери! И еще больше удивилась, когда увидела, что; вместо того чтобы отругать их, мама ласково улыбалась. Старшие что-то уловили в ее улыбке, и их лица постепенно смягчились.
– Видишь, Миколь, не выдают, – повернулась она к гостю: – Ты поискал бы помоложе да без такой оравы. А то у тебя трое, у меня четверо, поселим вместе и будут мутузить друг друга.
Миколь переминался с ноги на ногу, затем вытер шапкой, зажатой в руке, лоб и открыто посмотрел на нас. В его глазах было столько отчаяния и боли, что мне стало жаль его.
– Хорошие слова говоришь, Анна, – покачал он головой: – "Иди найди помоложе, без такой оравы..." Да ты-то хоть не насмехайся надо мной. Кто пойдет за урода, за проклятого богом?! – Он замолчал, не в силах говорить больше, кадык на шее задвигался, одну руку он так прижал к груди, словно хотел вытащить оттуда занозу. И в сердцах вымолвил: – Не жене, а мне, черту горбатому, надо было ноги вытянуть. Второй год сам мучаюсь и детей мучаю. И в детский дом ни одного из них не могу отправить, тогда сам себя перестану считать человеком.
Миколь сделал еще шаг к столу, потянувшись к нам, словно хотел получше разглядеть каждого из нас.
– Вам вот хорошо с матерью, а мои нормально испеченного хлеба с каких пор уже не пробовали...
Мне еще больше стало жаль его, и у меня невольно вырвалось:
– Мам, выходи за него замуж... испечешь им хлеба... Я с тобой.
Миколь так и застыл у стола с полураскрытым ртом, но глазами он нашел меня, с трудом проглотил застрявший комок в горле, и тут по его щеке побежала крупная слеза. Вдруг, как бы опомнившись, он нахлобучил на голову шапку и выскочил из избы.
В доме стало тихо-тихо.
– Дык, дык, гляньте-ка, мать выдает замуж! – первым подал голос Федя, дико вытараща на меня глаза.
Я испугалась его бешеного взгляда и прямо по лавке прошла к матери, прижалась к ней.
Вася и Ольга переглянулись и заулыбались.
– Нет, да гляньте же на нее, гляньте, – продолжал выходить из себя Федя, – мать замуж выдает и сама вместе с ней собирается. А давайте мы ее саму выдадим за сына горбатого – за Ваську Сопляка! Только эта бесхвостая козявка даже хлеб не умеет печь...
И вдруг все трое громко расхохотались. Я посмотрела на маму, ища у нее защиты, и здесь я увидела, что и она старается спрятать улыбку.
Я готова была провалиться сквозь землю, мне нечем защитить себя, кроме как плачем. Я громко заревела и полезла на печку, в свой потайной угол.
Мать пыталась угомонить старших, чтобы они отстали от меня, но они еще долго потешались надо мной.
Понемногу их голоса утихли, я перестала плакать. Ни к кому не обращаясь, Федя негромко сказал:
– Замуж? А вдруг отец придет...
Его тихие слова как бы оглушили всех. Я замерла на мгновение. В избе стало так тихо, что было слышно, как потрескивал фитиль в керосиновой лампе. Мать поднялась с лавки, под ее ногами скрипнула половица. И я испуганно сжалась, мне показалось, что, кроме нас, в избе есть еще один человек, невидимый, но присутствие которого чувствовали все. Это был отец.
– А стол кто за вами уберет? – громко сказала мать. Ольга торопливо принялась звякать алюминиевыми ложками.
ЗИМУШКА-ЗИМА
Я не любила зимушку-зиму, про которую Василий Виард сочинил такие красивые стихи. Во-первых, мне никогда не справляли теплой одежки: в лес тебе не ходить, в школу тоже. "Сиди на печи – ешь калачи", – посмеивается надо мной Федя. Во-вторых, у нас всегда на исходе дрова. За ними старшие вместе с матерью ходили в лес на салазках. Салазки мать купила на базаре после того, как на дворе выпал глубокий снег. В лесу они рубили сухие деревца и собирали сушняк. Но леснику Макару и за это надо было угодить. Если встретится на пути, с добром не отпустит. Однажды мать простудилась и за дровами отправились Вася с Ольгой и Федей. В лесу они наткнулись на Макара. И тот разрубил их салазки на части. Ольга дома рассказала матери, как было дело. Они только вошли в лес, еще ни одной веточки не успели поднять, как им навстречу выходит Макар. "Ну-ка, давайте сюда салазки и топор!" – "Дядь Макар, да мы будем один сушняк собирать, не вредители же какие", – сказал Вася. Макар усмехнулся ехидненько и говорит: "Сейчас вы пока что не вредители, но через час вы можете ими стать. А чтобы вы не стали вредителями, нужно лишить вас вашего оружия". Он разрубил салазки и ушел. Все плакали, и Вася плакал. Потом Вася схватил топор и давай рубить деревья подряд. Плачет и рубит. Еле остановили.
На днях Вася принялся мастерить салазки сам. Стучал, строгал прямо в избе, на улице холодно. Мы помогали ему чем могли. Одна мама отмахивалась: "Брось зря добро переводить, салазки не каждый плотник сделает, а тебе куда..."
Вася продолжал работать и на второй день, и на третий... Самое главное, согнуть концы полозьев. Утром, как затопят печь, он уже дежурит на кухне. Отойдет мать на минутку, он сунет конец полоза в печь и греет сколько потребуется. Вытащив оттуда, засунет под переруб печи и сгибает до тех пор, пока тот не затрещит. Еще через день из груды стружек стали вырисовываться салазки. А еще через пару дней салазки были готовы. Мать диву далась. Проверив салазки на прочность, назвала Васю "светлой головой", а его руки – золотыми. Она, кажется, раскаивалась, что вначале не поверила в Васины способности. Вася краснел, отмахивался от похвал. Но сам, конечно, был доволен. Салазки получились не такими красивыми, как базарные, зато более вместительными и прочными.
Вскоре у нас в гостях оказался сам Макар. Проходил мимо по улице, и мама зачем-то позвала его к нам. Я предполагала, что мама начнет отчитывать его за то, что он разрубил наши купленные салазки. Но ничего подобного не произошло. Она встретила его, как самого дорогого гостя. Да ладно, был бы страшный этот Макар. А то ведь смотреть не на что: ростом маленький, нос картошкой, глазки бегающие, как у беспокойного зверька. Мама мечется туда-сюда, стол накрывает, огонь на шестке развела, видать, мясо будет готовить. Федя только из школы пришел, не успел раздеться, мама его сразу в магазин отправила за водкой. Я сидела на печке и презирала всех: и Макара, что он, бессовестный, после того случая посмел зайти к нам, и мать, что она лебезит перед ним, и Федю – тоже нашел кому прислуживать.
