Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 2. (выборочно)"

Автор книги: Валентина Осеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

ОТЦОВСКАЯ КУРТКА

Куртка была черная, бархатная, карманы ее топорщились, в глубоком мягком рубчике отливали серебром круглые пуговицы. Сидела она на отцовских плечах крепко, туго обхватывая широкую грудь.

– Папаня, а папаня! Отдай мне эту куртку. Ты, гляди, уже старый для нее, – с завистью говорил Ленька, обдергивая свой коротенький пиджачок и приглаживая вихрастую голову.

– Я стар, а ты больно молод, – отшучивался отец.

Ленька и правда был еще молод. Он учился в четвертом классе, но в семье был старшим. Кроме того, с ним водился соседский Генька. А Генька уже год назад кончил семь классов школы и теперь работал на селе в пожарной команде. Но пожаров в селе не было, зачастую даже дым не поднимался из труб. Шла война, и в колхозе спешили с уборкой урожая. Ленькин отец возвращался домой поздно, при свете фонаря долго возился во дворе и, озабоченно поглядывая на сына, говорил:

– Ты, брат, гляди, приучайся к делу. Я не сегодня-завтра на фронт уйду. Большаком в семье останешься!

– «Большаком»! – усмехался Ленька. – Стану я еще связываться! Одного Николку по затылку стукнешь, и то к матери побежит жаловаться.

– А ты не стукай. Большак – это делу голова, а не рукам воля! Много я тебя по затылку стукал?

* * *

В день проводов отца в избе шла кутерьма. Мать, как потерянная, хваталась то за одно, то за другое, стряпала, пекла, наспех укладывала в сундучок какие-то вещи. Отец вынимал их и отдавал ей обратно:

– Убери. Не в гости еду.

Увидев в руках матери бархатную куртку, он посмотрел на Леньку, усмехнулся и ласково сказал:

– Носи, большак!

Ленька вспыхнул и застеснялся.

– Да куда она ему! – всплеснула руками мать. – Не дорос ведь!

– Дорастет, – уверенно сказал отец и погладил мать по плечу. – Помощником тебе будет!

Уложив сундучок, отец обвел взглядом просторную избу, присел на край скамьи и сказал:

– По русскому обычаю, посидим перед дорогой.

Мать поспешно усадила детей и села с ними рядом, придерживая рукой трехлетнюю Нюрку. Все притихли. Ленька посмотрел на отца, и горло у него сжалось.

«Как же мы одни будем?» – подумал он, поняв вдруг, что отец действительно уезжает далеко и надолго.

* * *

Прощались у околицы. Отец спустил с рук Нюрку и троекратно поцеловался с матерью.

– Прости, коль сгоряча обидел когда…

Низко, без слез, поклонилась ему мать:

– За все, что прожито, за все, что нажито, спасибо тебе, Павел Степанович!

Женщины подхватили ее под руки, и Ленька вдруг услышал тонкий плач с разноголосыми причитаниями.

Лицо у отца дрогнуло. Он махнул рукой, вынул туго сложенный платок, обтер им лоб, щеки и подозвал Леньку:

– До Веселовки проводишь меня.

Шли молча.

Ленька, в наброшенной на плечи отцовской куртке, размахивая длинными рукавами, то и дело поворачивал тонкую шею, чтоб взглянуть на отца. Но отец о чем-то думал и время от времени тяжело вздыхал.

– Ты вот что… пять человек вас у матери… – Он замолчал, не находя простых и нужных слов, которые хотелось сказать сыну.

– Ты просись к пулемету. Чуть что – сотню немцев уложишь, – озабоченно сказал вдруг Ленька.

– Там знают куда… – рассеянно ответил отец.

Ленька испуганно посмотрел на его круглое доброе лицо.

– А ежели в штыковой пойдешь… – шепотом сказал он и замер, глядя широко раскрытыми глазами в лицо отца.

– Ну-ну, – ласково усмехнулся тот.

Ленька бросился к нему на шею:

– Папка, вернись! Живым вернись!

Теплыми ладонями отец оторвал от своей груди голову сына и заглянул в его глаза:

– Мать береги.

Мелкие капли дождя сеялись на размытую лесную дорогу. По краям топорщились голые осенние кусты. В мутных лужах мокли опавшие листья.

Отец крепко держал за руку сына.

– Солому внесите, а то дожди намочат… Дров заготовьте на зиму…

Отец останавливался, крепче сжимая маленькую жесткую руку.

– Слышь, Ленька!

– Слышу, папаня.

* * *

Жизнь пошла по-новому. Один человек ушел из дому, а семья осиротела. За столом пустовало место, не вздрагивали половицы от тяжелых отцовских шагов, на дворе не слышался голос хозяина. Мать постарела, осунулась, сняла с окон нарядные занавески, убрала со стола скатерть. Думая об отце, она устало покрикивала на младших детей или, сидя на лавке и покачиваясь из стороны в сторону, тихонько причитала:

– Ушел мой голубчик, ушел мой милый…

Ленька подсаживался к ней, неумело утешал ее, обнимал за шею:

– Ну ладно тебе… Говори, чего делать-то, а, мамка? Воды принесть иль дров наколоть?

Отцовскую куртку Ленька носить не стал, а аккуратно сложил рукав к рукаву, отдал матери и сказал при этом так же, как отец:

– Убери. Не в гостях я.

Работы у него стало много. Утром, торопясь в школу, он окидывал хозяйским глазом двор.

«Солому внесите, а то дожди намочат», – наказывал отец.

Солома все еще не была внесена. Скотина растаскивала ее по двору, втаптывала в грязь.

– Николка, – кричал Ленька младшему брату, – переноси солому помаленьку! Я приду, сам докончу.

Николка лениво почесывал затылок.

– Кому говорю?! – кричал Ленька, хлопая калиткой.

В школе он слушал невнимательно, нетерпеливо ждал конца урока; по стеклам барабанил дождь, в хозяйственных заботах расплывались мысли:

«Поглядеть бы, на чердак слазить, не протекает ли крыша где…»

Татьяна Андреевна вызывала его к доске. Ленька тер лоб и не мог вспомнить заданного урока.

– Не выучил? – мягко спрашивала учительница.

– Учил, – отвечал он грустно, – да перезабыл, видно.

После школы до самого вечера Ленька возился во дворе: таскал солому, лазил на чердак, с грохотом сбрасывал оттуда доски и, вооружившись топором, полез на крышу сарая. На шум из избы выбежала мать:

– Батюшки мои! Никак, сарай разгораживает! Да ты что делаешь? Кто за тобой чинить будет?

– Сам починю! Перепрели ведь доски-то… Новые ставить надо, – пробурчал Ленька.

– Слезай, тебе говорю! Одних штанов передерешь бог весть сколько!

Ленька обиженно швырнул на землю топор, сложил доски и ушел в избу.

«На отца небось не кричала бы…»

И тихо огрызался, когда мать выговаривала ему, что он берется не за свое дело, а вот забить в сарае дырку, чтоб не выскакивал оттуда поросенок, – это его допроситься нельзя.

– Все только о поросенке думаешь, а что двор разваливается, так ничего?

Ученье шло плохо. Вечером, положив голову на раскрытую книгу, усталый от хозяйских забот, Ленька крепко засыпал, и снился ему обновленный двор, с новыми крашеными воротами, где он, большак Ленька, встречает вернувшегося отца.

А в школе, держа перед собой его тетрадку, Татьяна Андреевна хмурила густые темные брови и, пытливо глядя ему в глаза, говорила:

– Ленишься ты, что ли? Не стыдно тебе, Леня?

* * *

Захрустела на зубах сладкая, подмороженная рябина. Застыла обледенелая земля, вытянулись и побелели голые кусты. Ночью выпал снег. Село стало ослепительно белым, праздничным. И у Леньки на душе был праздник. Он шел с почты, пряча за пазухой нераспечатанное письмо. Это было первое письмо от отца, и Ленька торопился домой, чтобы прочитать его вместе с матерью.

Из-за угла выскочил соседский Генька и, вытащив из-под полы что-то длинное, завернутое в мешок, таинственно сообщил:

– Ружье достал. Зайцев стрелять пойду.

– Зайцев? – Ленька усмехнулся. – Да их и нету нигде сейчас.

– Нету? – Генька нагнул голову и зашептал ему на ухо: – Куда ни повернись – зайцы!

– Да на что они тебе? – удивился Ленька.

– Как – на что? Мясо есть будем, а из шкуры шапку сделаю!

– Шапку? – переспросил Ленька, припоминая, что отец тоже собирался пойти на зайцев, чтобы делать ребятам шапки.

– Ну да, шапку! – обрадовался Генька. – Что ни заяц, то шапка! Пойдешь?

– Ну тебя… – засмеялся Ленька. – Что мне, делать, что ли, нечего? Вот от отца письмо пришло! – похвалился он, ощупывая конверт.

* * *

В письме отец обращался к Леньке, как к взрослому, называя его большаком. Читая, Ленька кивал головой и вставлял от себя: «Ладно!»

Он гордился, что отец доверял ему и надеялся на него. Описание первых боев, в которых уже участвовал отец, наполняло Леньку гордостью.

«Будем бить до последнего конца», – писал отец.

«Точно», – сжимая кулаки, отвечал ему Ленька.

Мать слушала письмо, собрав вокруг себя всех детей. В письме отец спрашивал про каждого, называя Нюрку Анной Павловной. Анне Павловне было три года. Она чмокала пухлыми губами, терлась об юбку матери и заглядывала ей в лицо. Двух девочек-двойняшек звали в семье общим именем Манька-Танька.

Беленькие курносенькие двойняшки всюду ходили, держась за руки, ели из одной миски, тихо играли за широкой кроватью, шепотком о чем-то советуясь друг с другом. Плакали они и смеялись тоже вместе. Стоило одной засопеть носом и всхлипнуть, как другая широко раскрывала глаза и разражалась громким плачем.

Глядя друг на дружку, они могли часами выть на всю избу. И теперь, не сводя глаз с матери, они как будто только и ждали знака, чтобы присоединить к ее слезам свой дружный рев. Восьмилетний Николка, старший после Леньки, услышав свое имя, ежился от смущения и виновато косил по сторонам голубыми глазами.

– Разрюмился! – презрительно бросил ему Ленька. – Только и умеешь, что хныкать.

Он был недоволен, что Николка мало помогает ему в хозяйстве и лениво выполняет его приказания. Слушая письмо, мать всплакнула, а двойняшки залились громким плачем. Чтение было прервано; Ленька схватил обеих сестер, посадил их на колени и, топая ногами, загудел на всю избу:

– Ду-ду-ду! Поезд идет!

Двойняшки, подпрыгивая, стукались лбами. Плакать им было некогда. Подкинув несколько раз, Ленька поставил обеих на пол и снова принялся за чтение письма. После этого он долго ходил по избе, обдумывая все свои дела и чувствуя необходимость сейчас же, немедленно проявить себя большаком и хозяином.

– Что ты как маятник, прости господи! – сердилась мать.

– «Маятник, маятник»!.. – ворчал Ленька, выволакивая из-под лавки старый ящик с пыльными прошлогодними валенками. – Зима на дворе – вот что!

– Сама знаю, что зима, – вздыхала мать, перебирая вместе в Ленькой смятую старую обувь. – Давно ли отец покупал? Не напасешься на вас!

Ленька вытащил дратву и неумелыми руками пытался чинить перепрелый войлок.

– Шапки у Николки нету… Прошлогодняя износилась совсем. В чем ходить будет? – задумывалась мать.

– Найдем! – хмурился Ленька и, забравшись на печь, долго сидел, обхватив руками острые коленки.

«Что ни заяц, то шапка, – вспоминались ему Генькины слова. – Пойти надо», – решил он, прикрывая ладонью тяжелые веки.

* * *

На последнем уроке Татьяна Андреевна подошла к Лене и сказала:

– После обеда зайди ко мне домой.

Идти Леньке не хотелось. Еще на той неделе с большим трудом выволок он из сарая тяжелый ящик с гвоздями и инструментами, отобрал в сарае годные доски и отточил топор. Сделал он это потому, что в своем письме отец писал: «Кончится война… Вернутся домой люди. Сядем мы с тобой, Ленька, на трактор и промчимся мимо наших ворот в колхозное поле…»

Ленька представил себе отца в военной одеже, гордо восседающего на тракторе, и озабоченно оглядел свои ворота… Обитые дождями доски почернели и перекосились, посредине зияла черная дыра…

«Как же, промчишься мимо таких ворот! Починить бы их надо…» – подумал Ленька и побежал отбирать доски. Теперь уже несколько дней доски валялись посреди двора, рядом были брошены топор и рубанок, а около крыльца мокли под дождем гвозди…

Мать, натыкаясь на ящик с гвоздями и разбросанные по двору доски, сердилась на Леньку:

– Бессовестный! Людям пройти нельзя! На безделье дела себе ищет. Никакого покоя нет от тебя!

Ленька молчал и не сдавался. Ходил советоваться к кузнецу, лазил с топором и гвоздями, засорял двор стружками. Отрываться сегодня от работы ему не хотелось, да и боялся он идти к Татьяне Андреевне, так как сам знал, что с учебой у него неладно. Но делать было нечего.

И теперь, сидя в комнате учительницы на знакомом низеньком диванчике, Ленька испытывал томительное беспокойство. Школьные тетради, лежащие горкой на столе, вызывали в нем неясную тревогу. Увидев себя в круглом стенном зеркале, он испугался, поплевал на ладонь, пригладил вихрастые волосы, одернул курточку и, повернув голову, стал прислушиваться к голосу Татьяны Андреевны, которая разговаривала в кухне со своей матерью.

Голос был ласковый, и приветствие, которым встретила Леньку учительница, тоже не предвещало ничего неприятного. Она сказала:

– Здравствуй, Леня. Посиди минуточку.

И все-таки беспокойство разъедало Леньку – он чувствовал себя неуверенно и, держа между колен шапку, тяжело вздыхал.

В прошлом году в этой самой комнате они с отцом пили чай. Отец осторожно ставил на блюдце чашку и, когда Татьяна Андреевна хвалила Леньку, напускал на себя строгость, а Леньке было отчего-то смешно: он смотрел на угол с зеленой лесенкой, заставленной цветочными горшками, и думал, что было бы, если бы он, Ленька, вдруг оступился и сшиб все эти горшки на пол или поскользнулся бы на блестящем крашеном полу и сел мимо стула.

Теперь Ленька ни о чем не думал, он сидел один и даже радовался, что отца с ним нет, так как хвалить его было не за что.

Татьяна Андреевна вытерла полотенцем мокрые руки, присела на стул и ласково сказала:

– Ну, теперь рассказывай, как вы там живете? Как без отца справляетесь?

Лицо у нее было спокойное, с круглой ямочкой на щеке; когда учительница сердилась, эта ямочка исчезала, лицо делалось нетерпеливым, голос – отрывистым.

Ребята верили, что правду она узнает по глазам, и врать ей побаивались. Если кто-нибудь начинал уклоняться и путать, Татьяна Андреевна возмущалась.

– Ну, ну дальше? А дальше что? – гневно спрашивала она.

А дальше оставалось только одно – говорить правду.

Ленька хорошо знал это и, чувствуя себя виноватым, оправдываться не собирался. Но вопрос, который задала ему учительница, ободрил его. Он посмотрел на спокойную глубокую ямочку на щеке Татьяны Андреевны и, увлекаясь, начал рассказывать о письме отца, о своих домашних делах.

Раз или два Татьяна Андреевна громко засмеялась, потом чему-то удивилась и перебила его:

– Постой, постой… Я чего-то не поняла. Так ты чинишь ворота? Какие ворота?

– Наши…

– Ваши? – Татьяна Андреевна сморщила лоб. – А мать не хочет? Почему не хочет?

Ленька покраснел, дернул носом.

– А кто ее знает…

Татьяна Андреевна вдруг очень серьезно и неожиданно сказала:

– Это все хорошо. Заботиться о хозяйстве нужно…

Она взяла Ленькину руку с черными поломанными ногтями:

– А нужнее всего, Леня, не запускать учебу. Учиться…

Ленька Поспешно спрятал руки, растерянно поглядел на горку школьных тетрадей и, опустив голову, зажмурился.

Но учительница не встала, не подошла к злополучным тетрадям, не вытащила из кипы одну из них с надписью: «Леонид Чистяков». Она говорила совсем не так, как он предполагал. Не бранила его, не сердилась, говорила спокойно. Она надеялась, что Леня ее поймет.

– Один урок плохо сделан, другой… Вот и накопилось. Что-то прослушал, что-то не дослушал, а подогнать трудно, и самому неприятно. А когда каждый день понемножку, петелька за петельку цепляется… – мягко говорила она. – Я, Леня, по себе знаю.

Ленька кряхтел, соглашался. Говорить ему было нечего. У него уже накопилось много запущенных уроков. Правда. И на душе от этого тягостно, и подогнать трудно. Все правда.

– Я налажусь, Татьяна Андреевна! Честное пионерское, налажусь! – горячо сказал он и тут же начал припоминать все, что забыл или просто не выучил.

Потом пили чай в маленькой теплой кухоньке. В окна бился снежный ветер. Пузатенький говорливый самоварчик дышал в лицо теплым паром. Мать Татьяны Андреевны называла Леньку внучком и советовалась с ним о хозяйских делах. Он уверял ее, что ему два-три кубометра дров ничего не стоит переколоть в один день.

Татьяна Андреевна смеялась.

* * *

Вечером Ленька вытащил все свои книжки, разложил их перед собой, и долго видела Пелагея, как торчала над столом его вихрастая голова. Спать он лег веселый: не так уж были страшны те долги, что накопились у него за это время.

А утром кто-то тихонько постучал в окно.

Ленька увидел широкий Генькин нос, приплюснутый к стеклу, и выскочил на крыльцо.

– Следы на опушке! – с таинственным видом зашептал Генька.

Ленька кивнул головой и побежал одеваться.

* * *

Резкий ветер продирался сквозь лес, колючей снежной крупой хлестал молодой ельник и со свистом мчался по полю, обнажая на болотах серую корку льда.

Генька в ушанке, высоких сапогах и тулупе, туго подвязанном ремешком, согнувшись, шагал по полю, держа под мышкой ружье. Глаза его обшаривали каждый кустик. Ленька с трудом пробирался за ним. В худые валенки набился снег. Ветер трепал отцовский шарф на Ленькиной шее.

– Есть? – нетерпеливым шепотом спрашивал он товарища.

– За болотом они, видно, за кочками, – отвечал Генька, выпрямляясь и прибавляя шаг.

Ленька в школу не пошел. Он решил прямо с охоты, с убитыми зайцами за поясом, прийти к Татьяне Андреевне и объяснить, почему не был на уроках.

Светало, когда они с Генькой вышли из своих дворов. Время шло быстро. Синеватый белый день давно уже клубился над селом, а приятели все еще в напрасных поисках кружили по полю. Морщась от резкого ветра и закрывая варежкой лицо, Ленька тяжело плелся за товарищем. Между кочками, покрытыми прошлогодней осокой, под тонким ледком стояла мутная вода. Из-под Генькиных сапог она вместе со стеклышками льда выплывала наверх. Ленька, прыгая с кочки на кочку, оступился и попал ногой в Генькин след. Острая ледяная струя охватила пальцы, в коленках заломило. Ленька вытащил из валенка ногу, стянул мокрый носок и безнадежно оглянулся: домой бы, на печку. Пальцы ныли от холода. Ленька беспокоился и думал: «Может, врет Генька! Что он в охоте понимает? Отец и тот один не ходил, а все, бывало, с колхозным пастухом… Посоветоваться бы с кем, как их, зайцев-то, стрелять, да боязно: скажут матерям и ружье отымут…» Ленька остановился.

– Слышь, Генька… Обмерз я совсем. Может, ты все наврал про зайцев-то?

Но Генька не врал. Что-то грязно-белое вдруг пушистым комочком подпрыгнуло за кустом. Ленька увидел прямые острые уши и, забыв обо всем, схватил Геньку за руку. Генька с размаху плюхнулся прямо в болото. Заяц высоко подбросил ноги и мгновенно исчез. У Леньки зарябило в глазах.

– Стреляй, что ль! – с отчаянием крикнул он.

– В кого? – Генька с досадой плюнул в сторону. – Ушел проклятый…

* * *

Домой шли мимо школы. Ленька молчал и едва волочил ноги. Генька, несмотря на упущенного зайца, торжествовал:

– Говорил я тебе, есть зайцы! Поймаем!

Времени у Геньки было достаточно. В пожарке по-прежнему работы не было.

– Не сегодня-завтра все зайцы наши будут!

Кареглазый румяный парнишка с сумкой под мышкой вышел из школы и подбежал к Леньке:

– Тебя Татьяна Андреевна спрашивала… Ты где был?

– Где был, там нету, – еле двигая синими губами, ответил Ленька. – На печи не сидел небось…

Генька хвастливо повертел в воздухе ружьем.

Егорка свистнул, оттопырил нижнюю губу и покачал головой.

– Шатаетесь? – как бы с сожалением сказал он.

Ленька вскипел:

– Это ты, может, шатаешься! У меня семья на шее!

Егорка с любопытством взглянул на него.

– Обмерз ты… – вместо ответа сказал он и, повернувшись, зашагал в другую сторону.

На пороге своей избы Ленька лицом к лицу встретился с матерью.

– Батюшки! Побелел весь! Бродяга этакий! Шарф на тебе колом стоит!

– Иди ты еще! – грубо ответил Ленька, отстраняя ее. – Отстань от меня!

В избе пахло свежеиспеченным хлебом.

На горячей печке, укрывшись с головой тулупом, Ленька лежал и слушал, как мать горько жаловалась Николке:

– При отце все – дети. А без отца все – хозяева. На одно Слово – два. На два – двадцать два!

Ноги саднило. Пальцы распухли и горели. Ленька вспомнил, как в прошлом году в метель и завируху отец ходил в соседнее село за валенками. Ждали его к вечеру, а вернулся он только под утро. Бросил на лавку мешок, долго стучал ногами, тер снегом отмороженные щеки.

– Заблудился… Метель закружила. Погляди там валенки, мать!

«Достал все-таки, – подумал Ленька. – Эх, убежал заяц! Неужели еще идти?» Голова тяжело опустилась на подушку. В сонных глазах потянулось длинное мерзлое поле… Страшно и зябко было вспоминать о нем.

* * *

На другой день Ленька встал рано и побежал в школу, чтобы еще до уроков встретить Татьяну Андреевну и объяснить ей все. Он ждал ее и волновался. Но Татьяна Андреевна пришла к самому звонку, и объяснение с ней вышло короткое и совсем не такое, как думал Ленька.

– Почему ты не был вчера в школе? – спросила учительница, останавливаясь у Ленькиной парты.

Ленька раскрыл рот, но говорить при ребятах ему не хотелось.

– Я потом… – прошептал он, глядя на Татьяну Андреевну виноватым и умоляющим взглядом.

Ее лицо вдруг стало строже: темные полоски бровей сошлись у переносья, ямочка на щеке исчезла.

Тогда, испугавшись, Ленька тоскливо выдавил из себя случайно подвернувшиеся слова:

– Дельце тут одно было… для ребятишек…

– Заболел кто-нибудь? – участливо спросила Татьяна Андреевна.

– Не заболел, а… – Ленька замялся. Потом, наспех припоминая, что хотел сказать учительнице с глазу на глаз, забормотал: – Не заболел, а погода… зима стоит…

Татьяна Андреевна, вскинув брови, смотрела на него с удивлением. Ленька почувствовал ее недоверие и смутился окончательно.

– На болоте они… зайцы-то…

Кто-то громко фыркнул. Татьяна Андреевна гневно обернулась к классу. Ребята обеими руками затыкали себе рты, и беззвучно тряслись от хохота.

– Леня! – мягко сказала Татьяна Андреевна. – Я не понимаю, что с тобой? Объясни мне толком.

Ленька стоял перед ней красный, бросая исподлобья злые, упрямые взгляды на ребят. Губы его были крепко сжаты, он молчал. Татьяна Андреевна ждала. В классе наступила тишина. И вдруг поднялся Егорка. Его круглое лицо выражало и досаду, и сочувствие к растерявшемуся товарищу.

– Скажи правду – и к стороне, – дружески кивнул он головой.

Ленька оторвался от парты.

– Я не вру! – крикнул он, тяжело дыша.

– Не врешь? – медленно переспросил Егорка. – А с пожарным Генькой где шатался?

Ленька побелел. Веснушки желтыми пятнами проступили на его щеках.

– А… ты вот что! «Шатался»! – крикнул он и рванулся к Егорке.

Татьяна Андреевна положила руку на его плечо.

– Довольно! – сказала она.

Ленька испуганно посмотрел ей в глаза.

– Я до сих пор верила тебе, Леня. – Она сняла руку с его плеча и отошла.

Ленька в смятении хотел броситься за ней, остановить ее, но ноги его приросли к полу, и, когда Татьяна Андреевна была уже около стола, он с отчаянием крикнул:

– Я зайцев ходил стрелять!

Тишина в классе прорвалась взрывом дружного смеха. И, поняв, что произошло что-то нелепое и безнадежное, Ленька тяжело опустился на парту. Ему не хотелось больше оправдываться. Все равно ему никто не поверит. Он сидел, облокотившись на спинку парты, макал в чернильницу промокашку и мазал чернилами ногти. Ребята фыркали, переглядывались.

Но Татьяна Андреевна не замечала Леньки и не интересовалась его поведением. Она объясняла урок обычным, ровным, спокойным голосом.

* * *

Вечером к матери забежала соседка Паша.

– Хоть обижайся, хоть не обижайся, а прямо тебе скажу, Поля, распустился твой парень, дальше ехать некуда, – тараторила она, дергая на шее концы платка. – Нынче мой из школы пришел, рассказывал, как Ленька перед учительницей осрамился!

– Батюшки! – испугалась Пелагея и, опустив голову на руки, заплакала. – Одна я, одна… И помочь-то мне некому.

– Некому, некому! – торопливо подтвердила Паша. – Не помощник тебе твой парень, прямо скажу.

Мать, глядя перед собой усталыми, заплаканными глазами, тихо жаловалась:

– Что день, что ночь – болит душа…

– Болит, болит! – точно обрадовалась Паша. – И за самого болит, и за мальчишку болит.

Плач матери Ленька услышал еще в сенях и, не отряхивая с валенок снега, ввалился в избу.

– Мам!..

Он вопросительно посмотрел на Пашу.

Она вытерла двумя пальцами губы.

– Себя спрашивай… – и, повернувшись, со вздохом вышла.

Ленька подошел к матери. Ему хотелось рассказать ей все, что произошло с ним в школе, пожаловаться на ребят, на Егорку, но она тихо плакала, отвернувшись от него; в Пашиных словах он чувствовал какое-то обвинение и не решался спросить. И только, охваченный жалостью, робко повторял:

– Мам… мам…

– Погоди… Найдется на тебя управа. Все отцу напишу, – неожиданно сказала мать.

* * *

Забившись на печь, Ленька сочинял отцу письмо. Слова подбирались жалостные: «Все на меня, папаня, нападают, а я старался, чтоб по-хорошему было…»

Он достал из тетради чистый лист, присел к столу и, опершись на локоть, слушал сонное дыхание матери, посапывание сестер и храп Николки. К ночи все события смешались у него в голове, он даже хорошо сам не знал, что с ним случилось. Вспоминался почему-то чай у Татьяны Андреевны за чистым уютным столом, вспоминалось длинное мерзлое болото, прямые заячьи уши, а над всем этим – доброе озабоченное лицо и большая теплая отцовская рука.

«Я, папаня, не могу большаком быть. И ты на меня не надейся…»

Ленька вытер ладонью глаза и положил перо. Получит отец письмо. Холодно в землянке. Страшно. Кругом враги. И письмо от сына нерадостное. Обещал Ленька быть большаком и обманул. Там, в лесу, обещал и обманул!

Ленька торопливо обмакнул перо в чернила и жирной чертой три раза перечеркнул написанное.

«Стараюсь я, папаня, как могу. Обо мне не думай. Я все стерплю…»

Ленька прочитал эти строчки, снова зачеркнул их, достал новый лист бумаги и написал по-другому:

«Живем мы, папаня, хорошо…»

И, бросив ручку, полез на печь. Закрывшись рукавом, он горько заплакал: «Некому и сказать-то о себе, пожаловаться некому…»

* * *

Ленька не ходил в школу. С утра он брал свою сумку и бежал к Геньке. По дому он тоже ничего не стал делать, а когда мать уходила в колхоз, он слонялся из угла в угол, забавлялся с Нюркой. Пробовал от безделья учить двойняшек. Учеба эта кончалась визгом на всю избу.

– Ты Маня, а ты Таня – вот и нечего вам под одним именем ходить. Садись одна палочки писать, а другая картинку красить!

Двойняшки отчаянно цеплялись друг за дружку.

– Пускай вместе они! Пускай вместе! – заступался за них Николка.

– Уйди! Что, они всю жизнь за ручку ходить будут? Уйди, не мешай лучше!

Николка жаловался матери, и мать обрушивалась на Леньку:

– Всех ребят перемутил! Бессовестный этакий! Игру какую нашел себе!

Ленька уходил, обиженно хлопая дверью.

«Ладно! Отец сам меня над ними назначил! Приедет – все расскажу!»

Ладу в семье не было. Ленька все чаще и чаще загуливался до позднего вечера. Возвращаясь, он боязливо поглядывал на свой двор, опасаясь встречи с Татьяной Андреевной.

Татьяна Андреевна действительно пришла к Пелагее. Узнав от учительницы, что Ленька не ходит в школу, Пелагея растерялась, покраснела и, путаясь в ответах, выгораживала сына:

– Помогает он мне по дому… детишки малые… Не управляюсь я одна с ними!

Учительница качала головой:

– Неправа ты, Пелагея. У всех детишки, а учатся все.

После ухода учительницы мать плакала, упрекала Леньку, а он отмалчивался и горько думал о своей жизни: все напасти сразу свалились на него. Ничего поправить уже нельзя, везде ему стыдно и нехорошо, и сам он ходит обиженный и злой на всех. И ни с того ни с сего реветь ему хочется от такой жизни.

Так и сяк обдумывая свои дела, Ленька не видел другого выхода, как только явиться к Татьяне Андреевне с убитыми зайцами и тем самым доказать ей, что не лгал он тогда в классе и не шатался зря. Этими же зайцами думал он наладить свои отношения с матерью и показать ей, что не пропащий он человек, а большак, хозяин – для семьи старается. Вместе с Генькой ходил он в лес ставить силки, лазил по сугробам, но зайцы не попадались.

– Под вечер ходить надо, – уверял Генька.

* * *

В воскресенье Пелагея собралась в лес за хворостом.

– Пойдем, Ленюшка, а то на гору не втащить мне одной.

– Николку бери, – ответил Ленька.

В этот день он снова сговорился с Генькой идти на зайцев. Генькино ружье было заряжено крупной дробью, а заячьи следы, по словам Геньки, прошили весь лес.

– Куда ни ткнись – везде зайцы! Только сейчас и стрелять их!

Пелагея не взяла Николку. Он остался с младшими детьми – на Леньку мать уже не надеялась.

Повязав голову платком, она впряглась в длинные санки и вышла со двора.

Под вечер Ленька и Генька, измученные лазанием по глубоким сугробам, голодные и злые, возвращались домой. К ночи крепкий мороз туго стянул землю. Дорога шла в гору. Голубые, накатанные санями колеи круто поднимались вверх и исчезали в лесу.

Шли молча. Генька чувствовал себя виноватым, но не сдавался, вертел головой и про каждую ямку в снегу говорил:

– Заяц сидел… его след!

Вдруг Генька увидел большое дупло в старом дубе.

– Вот откуда выслеживать надо! – обрадовался он. – Пойдем?

И, не дожидаясь ответа, шагнул в сугроб. Ленька, набирая полные валенки снега, полез за ним. Дупло было просторное, стенки его обуглились и пропахли дымом. У самого входа был кем-то сложен валежник. Мальчики присели на него.

– Тут один от волков прятался. Всю ночь костер жег, – сообщил Генька.

– Врешь все, – недоверчиво усмехнулся Ленька. – То зайцы, то волки… – Он вдруг прислушался. На дороге скрипел снег.

Генька выглянул и, легонько свистнув, попятился назад.

– Прячься! Прячься! Мамка твоя идет!

Ленька посмотрел на дорогу. Натянув на груди веревки, Пелагея, нагнувшись всем телом вперед, медленно волокла в гору санки с хворостом. Ноги ее скользили, платок съехал с головы, и влажные волосы покрылись инеем. Она часто останавливалась, с трудом переводя дыхание.

Ленька невольно рванулся к ней, но Генька крепо вцепился в его рукав:

– Дурак! Тебя же ругать будет! Она небось злая сейчас. Они все такие, матери-то. Чуть что потруднее, так сейчас злые делаются. И на нас нападают. Моя тоже такая.

Ленька опустил голову и слушал удаляющийся скрип полозьев. Скрип был неровный: то затихающий, то резкий. Леньке казалось, что он слышит трудное дыхание матери. От волнения он и сам дышал глубоко и тяжко.

«Не довезет… Слабая она…» – вертелось у него в голове. Но руки были опущены, онемевшие ноги не двигались.

И только когда фигура матери черной точкой исчезла в синих сумерках, он поднял голову и повернулся к Геньке:

– Пропади ты пропадом со всеми твоими зайцами! В последний раз я с тобой шатался!

* * *

Прошло несколько дней, Ленькино место в классе все еще пустовало. Это пустое место сразу бросалось в глаза Татьяне Андреевне, когда она входила в класс. Ее сердило и тревожило отсутствие ученика. Она припоминала свой разговор с Ленькой дома, потом – неприятное объяснение в классе. Одно как-то не вязалось с другим, и Татьяна Андреевна, пожимая плечами, грустно говорила себе: «Не понимаю». Было очевидно, что Ленька не хочет и боится с ней встретиться.

Она пробовала узнать что-нибудь от ребят, но и они говорили разное: