Текст книги "Триумф графа Соколова"

Оставшись один, Соколов достал подметное письмо. Сомнений не было: записка, найденная у рыжего шулера Ивана Елагина, и письмо Гарнич-Гарницкому были написаны одним и тем же женским почерком.

Сыщик азартно потер ладони:

– Вот это находки! А Малиновский – негодяй отпетый…

Через пять минут, вопреки всем смертельным волнениям уходящей ночи, гений сыска спал богатырским сном – пушкой не разбудишь!

Божественная тайна

В десять утра поезд прибыл на Николаевский вокзал в Москве. В морозном воздухе на вокзальном шпиле гордо реял трехцветный флаг могущественной Российской империи. Сыщик по привычке, привитой ему еще в детстве отцом, как на святыню, перекрестился на флаг Отчизны:

– Господи, храни мою Родину!

Соколов отправил чемодан с извозчиком домой, а сам отконвоировал любителя карточных игр в приемную дежурного жандарма. Приказал:

– Посади в арестную камеру! Сегодня заберу его…

После этого налегке отправился в гору по Каланчевке к Красным воротам, домой. Огромная широкая площадь бурлила жизнью. Бабы с детьми, мужики с узлами за спиной, пьяненький солдат с деревяшкой вместо ноги, важный чиновник, вылезавший из «бенца», нищий, конвоируемый городовым, темные личности и фармазоны, шнырявшие в толпе, роскошная дама, которую седоусый генерал подсаживал в сани, запряженные парой сытых лошадей, звон колоколов, доносившийся с высокой колокольни храма во имя Апостолов Петра и Павла, трамвай, весело бегущий по рельсам, разрезавшим площадь надвое, – это был его город, его Москва.

Минут десять неспешного хода, и он вошел к себе в квартиру по Садовой-Спасской, 19.

На звонок дверь распахнула горничная Анюта. После мгновенной паузы она завизжала:

– Барин, барин приехал! Радость какая!

Казалось, Анюта обезумела от счастья. Она бросилась к Соколову, пытаясь поцеловать ему руку.

Он оторвал ее от пола и поцеловал в пунцовые пухлые губы.

Оперевшись на дверной косяк, стояла застенчивая кухарка Лушка. Она засиделась в девицах до тридцати с лишним лет, но еще не потеряла женского очарования. Соколов знал, что бывший взломщик Буня, а ныне сторож его усадьбы в Мытищах, ударяет за Лушкой. И дело, кажется, у них идет к помолвке.

Ему радостно было оказаться в родных стенах. Знакомые запахи, родная обстановка, любимые лица – вот она, настоящая жизнь!

Тут же из комнат появилась Мари. Блестя слезами радости, улыбаясь своей очаровательной кроткой улыбкой, она прижалась к его холодной шубе и тихо произнесла:

– Наконец-то, любимый! Мы так по тебе соскучились.

Соколов понял, кто такие «мы». Волна горделивого счастья, которое обычно испытывают мужчины при осознании своего отцовства, прилила к сердцу. Соколов с особой нежностью взглянул на Мари.

Будущее материнство придало всему ее облику какое-то новое очарование, некую таинственность, которую Господь усиливает в женщине в период беременности. Вот и сейчас супруга явилась ему во всей победительной преображенности, во всей торжествующей женской красоте.

– Какая ты красивая, моя девочка! – Соколов легко, словно нечто невесомое, облачное, подхватил Мари на руки и закружил, закружил.

«Господи, прости, что жизнь моя в отношении Мари далеко не безупречна! – с искренним раскаянием подумал сыщик. – Да и вообще моя жизнь далека от святости. Вот и сегодня убил человека… Нет, впрочем, не человека, а преступника, ради денег покушавшегося на мою жизнь».

– Барин, хоть бы доху скинули, – проворчала Анюта, – на улице не лето, Марию Егоровну не застудить бы…

– И то!

Несмотря на то что минувшей беспокойной ночью Соколов спал всего три-четыре часа, он был бодр, свеж, полон энергии.

В громадные окна, выходившие на площадь Красных ворот, заглянуло оранжевое морозное солнце.

Приметы

Позавтракав, он заспешил на Тверской бульвар в охранное отделение. В этой спешке был смысл.

Соколов во многом разделял политические взгляды Джунковского и его отношение к людям. Так, они оба недолюбливали Мартынова, ибо полагали, что тому дорога не служба, а исключительно те выгоды, которые она дает, – высокое жалованье и, более того – громадную власть над людьми. Стычка во время последнего совещания в министерстве внутренних дел отношений не улучшила.

Соколов рассчитывал, что начальник охранки не успел вернуться из северной столицы.

Сыщику было проще и приятней доложить о случившемся в поезде одному из помощников Мартынова, чем ему самому.

Сыщик спустился на улицу, как вдруг остановился, мгновение постоял в задумчивости и вернулся домой. Жене он сказал:

– Забыл деньги, что выиграл у шулера. Их, понятно, следует сдать в бухгалтерию охранки.

Мари перекрестила мужа:

– Храни тебя Господь! – и подумала: «Плохая примета – вернуться с дороги!» Мари всегда верила в приметы, а в теперешнем состоянии стала верить с особой силой.

Увы, на этот раз примета оправдалась…

Преломление истины

Пока извозчик через Мясницкие ворота и далее по бульвару направо вез Соколова на место службы, тот размышлял: «Странное дело, но на свете существуют две правды. Одна – это та, которой живут и которую правильно понимают миллионы обыкновенных людей. Собственно, это и есть во всем своем многообразии и противоречиях жизнь государства. Состоит это понимание правды из всех жизненных обстоятельств, со всеми их передрягами, опасностями, нехваткой денег, удовольствиями, успехами и свершениями надежд.

Но у начальства, у тех, кто на разных ступенях управляет государством, есть свое понятие о жизни этих миллионов людей. И это понятие совершенно искажает реальную действительность, от правды изначальной не остается и следа. И чем выше находится чиновник, тем менее истина ему доступна.

И причина этого проста. На каждой ступени, ведущей вверх, истина неизбежно преломляется. И делается это ради желания угодить, потрафить своему начальнику, дать те сведения, какие ему удобны для доклада выше по инстанции.

Начальник, находящийся выше, будет искажать правду в угоду другому, стоящему еще выше.

Постепенно разум высокого начальства так болезненно изменяется, что делается просто не в состоянии воспринимать реальную жизнь народа, как не в состоянии рыба, выброшенная на берег, дышать воздухом.

Когда происходят какие-то исторические катаклизмы – социальные, военные, – те, кто обличен громадной властью над миллионами людей, начинают недоумевать: „Как это могло произойти? Ведь для такой беды не было и малейшей предпосылки!“

И вот только тогда начинается прозрение. Но это постижение истины чаще всего бывает запоздалым и никакой практической пользы не несет, хотя тысячи обычных, простых людей со здравым разумом давно и несомненно предвидели и предсказывали такой ход событий.

Но то, что открыто людям обычным, непризванным, то закрыто от высоко стоящих начальников.

И никакие сводки – оперативные, статистические, аналитические, составляемые такими же чиновниками, как они сами, только рангами ниже, – не помогут: если случится чудо и сводки составят правдивыми, то правители их отвергнут, не воспримут».

Соколов вовсе не был наивным простаком. Он знал все бюрократические условности и в бессмысленную драку с начальством не лез.

Но последнее совещание в Петербурге, где он сразу увидал и услыхал почти всех тех, кто определяет жизнь могучего и громадного государства, его повергло в уныние.

Еще в «Вене» он с горечью признался Джунковскому:

– Среди наших правителей на одного умного приходится по пятку лодырей и дураков.

Джунковский вздохнул и спорить не стал.

И всякая ложь, какой бы она ни была – ради корысти или ради пользы дела, – внушала искреннее отвращение.

Вот почему, когда гений сыска подъехал к охранному отделению, он решил начальству представить о случившемся ту правду, которую называют голой.

Сюрприз

В охранке на Тверском бульваре ждал Соколова сюрприз – огорчительный.

Поручик Алябьев – унылого вида человек лет пятидесяти, узкоплечий, с висячими прокуренными усами – выходил из подъезда. Он сообщил:

– Александр Павлович прибыл нынче сотым поездом. И вы тоже? Прекрасно! Господин подполковник прямо с вокзала сюда – вот образцовое отношение к службе! И уже меня гонял на Николаевский вокзал.

– Зачем? – удивился Соколов.

– Приказал допросить и отпустить задержанного вами Семена Кашицу.

Соколов выкатил глаза:

– И что, отпустили?

– Так точно!

Дежурный офицер, завидев гневного Соколова, выскочил из-за своего стола:

– Сейчас доложу…

И он отправился докладывать. И уже скоро появился в проеме высоченных резных дверей:

– Проходите, Аполлинарий Николаевич!

Соколов вошел в кабинет, в котором много раз бывал тут при прежнем начальнике – Сахарове.

Здесь почти ничего не переменилось.

На громадном столе малахитовая чернильница с бронзовыми фигурками, бронзовый медведь, который жаждет лапой раздавить какое-то несчастное мелкое животное, напоминающее собаку, висящий над столом громадный портрет в темных тонах Николая II – работа самого Репина. Впрочем, на столе не было прежнего порядка – множество деловых бумаг и писем, да еще появились фотографии в бронзовых рамочках – женщина в бальном платье с двумя маленькими детьми на руках, на других порознь – женщина и подросшие мальчики в матросках.

«Наверное, семья Мартынова», – решил Соколов.

– Присаживайтесь, полковник. – Мартынов, породистый, сытый, с красивым лицом, похожий на богатого барина, с подчеркнутой холодностью кивнул на кожаное кресло около стола. Он не подал руки, задумчиво прошелся из угла в угол кабинета, и его по-женски широкие бедра казались чуть ли не шире плеч.

«Надулся на меня! Поддел его за живое в Петербурге», – подумал Соколов. Про Кашицу он решил пока молчать, как опытный игрок держит козырной туз до нужного момента.

Промашка

Сыщик положил на стол бумажный сверток с деньгами – карточным выигрышем – и хотел приступить к изложению последних событий.

Вдруг Мартынов, словно потеряв профессиональный навык – умение слушать, без разведки перешел в атаку. Он насмешливо произнес:

– Оказывается, полковник, вы увеличиваете свое благосостояние игрой в штос?

«Уже знает! – с неудовольствием отметил Соколов. – Железнодорожный жандарм, должно быть, успел доложить». Однако, утишая гнев, нарочито миролюбиво произнес:

– Служба, Александр Павлович, такая: и осведомительницу в постель иногда положишь, и в карты с шулером сыграешь…

Мартынов ненавидящим взглядом уставился в Соколова, истолковав его мягкость как слабость:

– Хорошую службу вы себе придумали! Нет ли там для меня вакансии?

Соколов парировал:

– Так вы не справитесь, Александр Павлович. В карты играете плохо, да и не похоже, чтобы с дамами лихостью отличались. – Смягчил пилюлю: – Вы семьянин примерный.

Мартынов покраснел. Он беззвучно открыл и закрыл рот, и его вдруг прорвало:

– Не надо божий дар с яичницей путать. Вы, полковник, на государственной службе, а вытворяете черт знает что! Будь вы штатским человеком, никакие родственные связи не спасли бы вас – давно этапом пошли бы в Сибирь. Закон для всех писан – и для ассенизаторов, и для тайных советников. А вы и на костре жгли несчастную жертву вашего необузданного нрава, и в Москве-реке топили.

К Соколову пришло то приятно-возбужденное состояние, которое возникает на ринге, когда слабый соперник нахально лезет вперед и норовит стукнуть не по правилам. Результат такого поединка всегда вперед известен. Он со смехом спросил:

– А что, разве нельзя? И жег-то всего одного. А во времена инквизиции по всей земле паленым мясом пахло.

Мартынов, окончательно впадая в раж, крикнул:

– Попр-рошу не издеваться надо мной! Кошко – этот замечательный сыщик – перекрестился, когда от вас, полковник, избавился. Теперь вы в охранку вносите дезорганизацию. – Он тяжело дышал. И срывающимся голосом крикнул: – Я спрашиваю: кто позволил с темными личностями в поезде играть в карты?

Соколов смерил начальника охранки ледяным взглядом, ядовитым тоном произнес:

– Нужда заставила – на блядей и кутежи польский банчок сорвать! – Развалился в кресле в самой непринужденной позе. Ткнул пальцем в сверток: – Знаете, что это? Вот не знаете, а смеете дерзить мне. Глядите, или, как говорит народ, разуйте бельма. – Соколов потряс толстенной пачкой и вывалил на стол деньги. У Мартынова округлились глаза. – Это те самые две с половиной тысячи, которые я выиграл у шулера и опасного преступника. Я хотел их сдать в нашу кассу, которая почти пуста, но теперь передумал. Самому, знаете, пригодятся.

Воцарилось молчание. Соколов прибег к старому золотому правилу: уметь выдержать долгую паузу, первым рта не открывать. Это всегда давит на собеседника.

Мартынов нервно поиграл пальцами, смягчил тон:

– Доложите, полковник, что произошло!

Начальник охранки в силу своей высокой должности, несмотря на довольно молодой возраст и подполковничьи погоны, командовал полковниками и даже генералами, которые возглавляли районные отделения.

Это доставляло ему прямо-таки сладострастное наслаждение, и он любил подчеркнуть это. Но втайне страдал, что ему раньше срока не присваивают полковничий чин.

Подчеркнуто сухо Соколов изложил историю Гарнич-Гарницкого и то, что случилось в поезде. Про письмо Малиновского Ленину и про труп пока решил не говорить. Но зато всячески расписал Семена Кашицу как самого опасного преступника, который ему якобы уже признался в причастности к террористам. И подумал: «Сейчас бледнеть начнет, поймет, какую роковую ошибку сделал, выпустив этого типа».

Мартынов, однако, слушал спокойно и внимательно, ни разу не перебив. И потом умиротворяюще произнес:

– История про игру в карты в поезде мне была представлена в другой редакции. Когда утром позвонил железнодорожный жандарм и сообщил, что вы сдали «на временное хранение» арестованного пассажира, я направил туда поручика Алябьева. Тот допросил пассажира. Он показал, что вы не пожелали продолжать игру с незнакомым им пассажиром и по этой причине сильно избили последнего и высадили из поезда в Бологом. Протокол допроса могу вам по дружбе показать…

Соколов презрительно фыркнул:

– Александр Павлович, какая у меня с тобой дружба? Кто позволил допрашивать преступника без меня? – Соколов грозно пошевелил усами. – Прикажи, чтобы Кашицу сейчас же доставили сюда. Мы его вместе допросим. Тем более что есть настоятельная потребность кое-что у него выяснить.

– Это невозможно, полковник.

– Почему?

– Я выяснил, что задержанный невиновен, и приказал его отпустить.

– Что?! – Соколов решил, что пора дать ход гневу. Он вскочил с кресла. – Что значит – отпустить? Куда отпустить?

– А какие у нас основания держать его под стражей? – Мартынов невозмутимо глядел на Соколова. – Прокурор не с вас, с меня спросит.

– Ты, подполковник, чего дурочку валяешь! Это прямая измена! – Соколов сжал кулаки, шагнул к Мартынову. Тот побледнел и отступил назад. – Этот Семен Кашица – пособник и соучастник убийцы. Не исключаю, что отпущенный тип способен пролить свет на готовящееся покушение на Государя и Августейшую семью, равно и на шпионские происки против Гарнич-Гарницкого.

– Где доказательства ваших слов, полковник?

– Вот они!

Раскрытые планы

Соколов вынул из портфеля бережно сложенный чертеж и адрес Гарнич-Гарницкого. Положил бумагу на стол, ткнул пальцем:

– Урядник Бирюков со станции Бологое это вынул из кармана погибшего Елагина.

Мартынов насторожился:

– Что значит – погибшего?

– То и значит, что бросился на меня с охотничьим ножом, а наткнулся вот на это! – Соколов поднял вверх свой кулачище. – Неосторожен был Иван Елагин, Царствие ему Небесное. Хотя, вероятней, попадет в преисподнюю.

Мартынов набрал полные легкие воздуха, хотел что-то выпулить из себя, но лишь укоризненно покачал головой. Затем с миной брезгливости склонился над чертежом:

– Что такое?

– Крестиком отмечен дом, где проживает Гарнич-Гарницкий.

– Ну и что?

Теперь пришла очередь Соколова гневаться:

– Ты, Мартынов, и впрямь не понимаешь, что натворил? В кармане уголовного типа обнаруживается такой чертеж, а начальник охранки на это «Ну и что?»!

Мартынов невозмутимо отвечал:

– Мало ли откуда мог взяться этот клочок бумажный! Скажем, погибший Елагин познакомился с горничной из этого дома и она ему начертила этот план. Или просто поднял на мостовой, думает: «Бумажка мягкая, для сортира хорошо пойдет».

Соколов шумно выдохнул:

– Александр Павлович, ты не в своем уме. Такую белиберду несешь! Какой сортир? А на обороте взгляни, тоже дорога к горничной?

Мартынов перевернул лист, там тоже был чертеж: квадратики домов, в один из них упиралась стрелка, дорога, улица, помеченная буквой «Н.», чуть ниже – крестик в кружочке.

Соболезнующим тоном Соколов спросил:

– Скучно? Нет нужды задать вопросы Семену Кашице? Кстати, надо еще выяснить, что это за тип.

– А что означает «Н.»?

– Вопрос этот надо тоже адресовать Кашице. Но полагаю, что это название улицы, на которой живет Гарницкий, – Нижегородская.

Мартынов походил по кабинету, тоном, каким разговаривает доктор с опасно больным, с тихой печалью молвил:

– Я верю лишь фактам. А факт есть – серьезный: один из наших сотрудников превысил меры необходимой самообороны и убил человека, который, очень может быть, стал бы важным свидетелем и объяснил содержание этих чертежей. Этот сотрудник, полковник, – вы сами. И вы будете отвечать за самоуправство.

– А факт покушения на «сотрудника»? – Соколов не выдержал, рассмеялся. Такой разговор казался ему какой-то чепуховиной.

– Это надо будет доказать прокурору. Таких доказательств у вас нет. Прокурор, полковник, вас вызовет.

– Надеюсь, вместе с тобой: объяснишь, Александр Павлович, мотивы, которые заставили тебя отпустить опасного преступника. А мне сейчас ответь на вопрос: как же с шантажом Гарнич-Гарницкого?

– А почему вас это волнует? Какое отношение вы имеете к этому делу? Кто поручил вам заниматься им?

Мартынов нажал кнопку звонка. Тут же в дверях вырос дежурный офицер.

– Скажи Антону, пусть закладывает. И Алябьева ко мне.

И вновь к Соколову, теперь уже миролюбивым тоном:

– Авто в такой страшный мороз не заводится, приходится как при царе Горохе в санях ездить. А мне сегодня следует быть в Дворянском собрании. Благотворительный концерт для детей-сирот, чьи отцы на японской войне погибли.

Соколов с недоумением смотрел на собеседника.

– По нашему делу что дальше?

– Адрес этого Кашицы есть в протоколах допроса. Я прикажу, за ним последят и в нужный час задержат. Так даже лучше.

В кабинете появился Алябьев. Мартынов сказал:

– Прикажите назначить слежку за этим субчиком, которого на Николаевском вокзале допрашивали. Адрес его жительства вы в протокол записали?

– Так точно, господин подполковник.

– Выполняйте! – К Соколову: – Господин полковник, я вам немедленно сообщу о задержании. Допрашивайте этого уголовника сколько угодно, только мне предоставьте, – улыбнулся по-хитрому, – основания для прокурора.

Соколов настойчиво повторил:

– А что с Гарнич-Гарницким?

– Собственно, что вы имеете в виду? То, что он весело время в Монте-Карло провел? Это должно стать предметом серьезного служебного разбирательства. Находясь на государственной службе, нельзя вести безнравственный, разнузданный образ жизни. – Многозначительно посмотрел на собеседника. – Стыдно ему, семейному человеку, подобными развлечениями тешиться. Связи случайные – последствия печальные.

– А что, если на Гарнич-Гарницкого и впрямь произведут покушение?

Мартынов отмахнулся.

– Вы в это действительно верите? – Почесал кончик носа. – В конце концов, мы все ходим под дамокловым мечом, но никого не просим защищать нас. На мне сейчас висит дело пропавшего прокурора Александрова. Знаю вашу заинтересованность. Тут же сообщу, как будут новости. А вашим Гарнич-Гарницким пусть займется петербургская охранка. – Неожиданно раскатился смехом: – По месту, так сказать, факта события и места постоянного проживания! – и задушевно добавил: – Всякий может совершить ошибку. Я отпустил задержанного, вы убили по нечаянности пассажира. Стоит ли шум подымать?

Соколов взял со стола чертеж, убрал не спеша его в портфель и, вперив презрительный взор в начальника охранки, грустно покачал головой:

– Ну и ну!

В сыске

Сыщик направился по соседству, в Гнездниковский – к фотографу Ирошникову. Он протянул ему завернутый в тряпку охотничий нож, которым его хотел убить Елагин. Сказал:

– Сними «пальчики»!

– Да сейчас все и сделаю. Как без нас живете?

Соколов откровенно отвечал:

– Скучаю! В сыске, в отличие от охранки, почти нет интриг, люди проще, душевней. Да и привык ко всем вам.

Ирошников протянул дактилоскопическую карту:

– Хорошо читаемые отпечатки!

Соколов с удовольствием глядел на четкие завитки. Похвалил:

– Юрий Павлович, у тебя золотые руки! Теперь попрошу: займись картотекой, постарайся отпечатки идентифицировать.

Ирошников с нежностью взглянул на Соколова:

– И мы без вас, Аполлинарий Николаевич, скучаем.

– У сыщиков дружба крепкая – до конца дней. – Повторил: – Работали мы с вами славно, но, признаюсь, в охранке народ сложней, а дела серьезней. Один негодяй-революционер столько может России зла принести, сколько целая банда уголовников не в состоянии. Но, вопреки проискам врагов, наша жизнь прекрасна!

Ирошников заверил:

– Завтра я вам, Аполлинарий Николаевич, результат доложу.

Друзья обнялись.

*