Текст книги "Триумф графа Соколова"
Автор книги: Валентин Лавров
Жанр:
Исторические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
*
В тот же день Соколов простился с Верой Аркадьевной. Глядя в ее полные нежности глазищи, внушительно произнес:
– Никаких самостоятельных шагов не предпринимать! О наших встречах никому ни слова.
– Граф, не держи меня за дурочку. – С любовью глядела в его лицо. – Ох и потешил ты меня сегодня – до гробовой доски помнить буду. Я для тебя, милый, сделаю все, что ты захочешь.
– Мне надо съездить дня на два в Москву, и я вернусь к тебе, дорогая. Я очень буду скучать…
Но граф в сроках ошибся. Не зря народ молвит: «Человек предполагает, а Господь располагает».
Дилижансы и паровозы
Путь из новой столицы в старую был привычным и даже приятным.
Это в былые времена, когда наши прабабушки носили кринолины, гадали о снах по Мартыну Задеке, прадедушки победителями вернулись после войны с Наполеоном и за ночь проигрывали в карты деревеньку с двумя сотнями крепостных душ, – в те романтические годы дорога в шестьсот девяносто восемь верст с четвертью была сущей каторгой. Несколько суток приходилось томиться в громоздком дилижансе или трястись, обдуваемому всеми ветрами, в немыслимой коляске.
За сомнительную радость получить место внутри дилижанса приходилось платить сто рубликов ассигнациями – деньги немалые даже для лиц состоятельных. При этом билет следовало приобрести загодя, а накануне отъезда следовало явиться в контору дилижансов, сдать паспорт и свидетельство полиции, что к выезду пассажира препятствий не имеется.
Замечательный монарх и талантливый созидатель Николай I, оболганный потомками, соединил обе столицы железнодорожной ветвью. И жизнь путешествующих россиян сразу изменилась к лучшему.
Теперь нарядные мужчины и дамы, расположившись в удобных, отделанных кожей и деревом купе, с жуткой скоростью, семьдесят верст в час, неслись к Белокаменной. В уютных вагонах был разлит яркий электрический свет, царила чистота, тепло и довольство.
Поезд под № 100 отходил от перрона Московского вокзала в одиннадцать вечера.
Сыщик вспрыгивал в поезд за минуту до отправления и никогда никуда не опаздывал.
У Соколова, как обычно, купе было отдельным, с душевым помещением. Номер купе был пятым.
Поверх мундира сыщик надел свою богатую шубу, а на голове, подчеркивая гигантский рост, была круглая меховая шапка, которую, глядя на сыщика, стал носить и Шаляпин.
Возле дверей соседнего, четвертого купе стоял приземистый, весьма плотного сложения рыжеволосый человек с глубоким шрамом на левой щеке, в новом шевиотовом костюме. На круглом, бритом лице выделялись водянистые глаза. Они глядели холодным, оценивающим взглядом.
Рыжий молча поклонился сыщику.
Ударил колокол, провожающие, торопливо целуясь и тараторя на ходу, спешили выскочить из вагона.
Собакевич
Еще не миновали Фарфоровый пост, как сыщик снял мундир, аккуратно повесил его в шкаф.
Под душем он был недолго, а когда выходил из него в дорожном халате, услышал громкий настойчивый стук в дверь.
На пороге стоял высокий, черный человек лет сорока, с копной волос, курчавящихся на голове и в бороде, с крупными чертами медного цвета лица, с бараньими навыкате глазами, глядевшими на мир требовательно и смело. На нем был надет двубортный сюртук с желтыми металлическими пуговицами, плохо сходившийся на объемистой груди. В таких сюртуках обычно ходят писари заштатных управ.
Соколов подумал: «Удивительно похож на Собакевича, про которого Гоголь сказал, что скорее железо простудится и станет кашлять, чем этот дядя».
Напуская на себя развязность бывалого гусара, покачиваясь в такт вагону, незнакомец громко произнес:
– Почему дверь, милостивый государь, не открываете? Я кулак свой из-за вас натрудил, во, глядите, весь красный.
– Я не мог открыть.
– То есть? – Вид у визитера был самый решительный.
– Фальшивую монету делал.
Незнакомец пожевал мясистыми губами и строгим голосом произнес:
– Не советую вам, лицу статскому, столь неуместно шутить с кавалерийским офицером. – Тут же поправился: – С бывшим офицером.
Соколов, удержав смех, серьезным тоном ответил:
– Брр, я уже испугался!
– То-то! Позвольте представиться: кавалерист в отставке Семен Кашица. С кем имею честь? – И он сделал энергичную попытку подкрутить усы, но вагон качнуло, и кавалерист обязательно бы грохнулся, если бы судорожно не уцепился за дверную ручку.
Соколов решил не упустить случай повеселиться. Он изобразил некое подобострастие:
– С вашего позволения, коммивояжер Соколов.
Кавалерист Семен Кашица произнес:
– В соседнем, четвертом купе мой дорожный товарищ. Достойный, доложу вам, человек. Потомственный дворянин. Не желаете ли вы составить нам компанию в карты?
– Не желаю!
Кавалерист изумленно округлил глаза, словно был уверен: в дороге лучше картежной игры ничего не бывает. Наступая на Соколова и все более распаляясь от гнева, закричал:
– Как? Отчего же? Ах, сударь, вам заносчивость не позволяет! Может, вы опасаетесь за свой капитал? У нас компания честных людей. Вам нечего нас бояться. Если вы не желаете рисковать, то мы можем играть по маленькой.
Соколову эти разговоры надоели. Он подошел к кавалеристу.
– Пшел отсюда, дурак! – и грудью так толкнул картежника, что тот вылетел в открытую дверь, сильно стукнулся затылком и распластался на ковровой дорожке. Сыщик повернул ключ замка.
*
Соколов всегда брал в дорогу книги. Теперь с ним был роскошно изданный, на дорогой бумаге и с иллюстрациями Бенуа том «Пиковой дамы».
Он прочитал эпиграф: «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность. Новейшая гадательная книга».
А в ненастные дни
Собирались они
Часто;
Гнули – Бог их прости! —
От пятидесяти
На сто…
После Пушкина принялся за том Константина Батюшкова «Опыты в стихах и прозе», вышедший в 1817 году. Соколов открыл наугад – выпала сороковая страница, глава «О характере Ломоносова»: «По слогу можно узнать человека… Характер писателя в его творениях. По стихам и прозе Ломоносова мы можем заключить, что он имел возвышенную душу, характер необыкновенно предприимчивый и сильный…»
Задумчиво посмотрел в ночную мглу, стремительно убегавшую за окном: «Прекрасно и точно подметил поэт! И все же… Разве имеет возвышенную душу особа, которая писала послание Гарнич-Гарницкому и которая помогает убийцам?»
В дверь вновь настойчиво долбанули, начали стучать громче прежнего.
Азартные соседи
Соколов положил книгу на столик, распахнул дверь. И вновь, раскачиваясь в такт вагону, стоял кавалерист. Выпучивая глаза и раздувая щеки, он сердито смотрел на Соколова. Крикнул:
– Не позволю в грудь толкать! Ва-ам, сударь мой, наглость не пройдет-с. Я дуэлянт отчаянный, кодекс назубок знаю-с. Напоминаю невеждам: «Для наличности оскорбления действием-с необходимо прикосновение или попытка к тому. Прикосновение равносильно удару». Глава третья, параграф «С». – Кавалерист сделал ударение на последней «а». – Оскорбление третьей степени-с. Вызываю драться на пистолетах. Как только остановимся в Бологом – к барьеру, там остановка полчаса. Не сомневайтесь, коммивояжер, я вас успею застрелить, а секунданта сей миг пришлю.
Соколов, уже не скрывая усмешки, сказал:
– Зачем же такая кровожадность, любезный? Сразу же – дуэль! Тем более что на дворе тьма кромешная. Может, позволите до Москвы подождать?
– Не позволю-с! – Сделал паузу. – Впрочем… как там вас зовут… у вас есть шанс.
– Как приятно! Может, мне удастся задобрить вас и избежать стрельбы?
– Во-первых, вы попросите прощения. Во-вторых, предлагаю: пройдем в соседнее купе раскинуть партию. Устроим, так сказать, дуэль картежную. Га-га! – Кавалерист громко зареготал.
Соколов развел руками:
– Насчет прощения, боюсь, ничего не выйдет. А вот в карты, если вы так настаиваете, то я в безвыходном положении, вы меня вынудили.
– То-то! И не пытайтесь улизнуть-с, я страсть как не люблю статских штафирок. – Кавалерист подергал волосатыми ноздрями.
Соколов, вновь напуская на себя застенчиво-смиренный вид, поинтересовался:
– Мне переодеться или так позволите, по-простому?
– Да хоть в исподнем, – с раздражением отвечал кавалерист. – Только деньги возьмите. Я, знаете, в долг не играю.
– Зачем в долг, наше дело дорожное, – вздохнул Соколов. – Тут, конечно, сподручней сразу расчет сделать.
Соколов отправился на игру.
*
Гений сыска вошел за кавалеристом в прокуренное соседнее купе. Развалившись на диване, в непринужденной позе сидел с узким, полуинтеллигентным лицом, с ежиком рыжеватых волос, с тонкой, по новейшей американской, моде ниточкой усов и со шрамом через всю щеку человек лет тридцати, тот самый, который раскланивался с сыщиком прежде, в коридоре вагона. Он протянул влажную ладонь:
– Иван Гаврилович Елагин, потомственный дворянин! Простите назойливость моего соседа, он человек добрый, но сейчас выпивши.
На столике стояли две бутылки малаги, одна из которых была уже пустой, валялись кости от съеденной курицы, моченые яблоки, большой кусок вареной колбасы и здоровый охотничий нож с широким лезвием, которым свежуют медведей.
Кавалерист, довольный собой, обратился к рыжему:
– Позвольте, Иван Гаврилович, представить нашего дорогого соседа, коммивояжера, э-э… – посмотрел на графа, – пардон, фамилию вашу запамятовал.
– Соколов.
– Господин Соколов изъявил горячее желание играть. Так говорю?
Соколов усмехнулся.
– Какое уж там желание, под угрозой смерти завлекли сюда. Вот этот отважный господин, – кивнул на кавалериста, – угрожает: «Застрелю в Бологом! Или играй». А я играть, может, толком не умею.
Игра
Рыжий осклабился, показав, желтые зубы.
– Малаги, сударь, примите. Все для организма радость. – И он в мутный стакан плеснул вина.
– Не пью! – коротко ответил Соколов.
Кавалерист дыхнул табачным запахом.
– Вот это нехорошо – от угощения отказываться! Плесну себе, – и, наполнив стакан, залпом выдул его.
Рыжий, как настоящий игрок, был совершенно трезв. Он примиряюще молвил:
– Это личное дело – пить не пить. Будем метать?
– Можно, коли честная компания не возражает! – отвечал Семен.
– Ставки делаем!
Соколов медленно вытащил из кармана пухлый зеленый бумажник из крокодиловой кожи, открыл его на столе.
Игроки жадными взглядами впились в бумажник.
Соколов со всей торжественностью из толстой кипы ассигнаций вытащил пять «катюш» и положил их под карты. Бумажник оставил на столе. Обвел взглядом игроков:
– Банку пятьсот. Играть не умею, но люблю.
– Однако! – крякнул кавалерист.
Он долго лазил по всем карманам, собирая деньги. Потом наклонился к уху рыжего, что-то зашептал. Острый слух Соколова уловил:
– В долг… верну… Ведь притащил пациента!
Соколов чуть усмехнулся: «Это я „пациент“, сейчас „лечить“ начнут. Ну, да кто кого!»
Рыжий скривил рот, похлопал себя по карманам.
– И где мой лопатник? Во, под себя засунул и забыл, – вытянул из портмоне сторублевую бумажку и протянул кавалеристу. Затем и сам сделал ставку.
Кавалерист взял нож, отрезал толстый кусок колбасы и начал с жадностью жевать.
Рыжий распечатал новую колоду карт. С хитрым прищуром посмотрел на Соколова:
– Вы как пойдете гнуть, так у вас всякий банк небось затрещит?
– Облапошите нас вчистую! – ухмыльнулся кавалерист. – Завтра в Белокаменной в одном исподнем высадимся.
«Сейчас начнет из себя „валежник“ изображать, – подумал Соколов. – Вот уже колоду держит неумело, словно голой рукой горячий утюг. Теперь делает фальштос – будто по-честному тасует!»
Рыжий стал метать, и было полное ощущение, что он карты едва ли еще раз в жизни видел.
Соколов улыбнулся своей догадке.
Кавалерист все время краснел, волновался и быстро ставил карту за картой.
Рыжий оставался совершенно спокойным, словно на кону стоял стакан семечек, а не годовое жалованье какого-нибудь коллежского асессора.
Соколов, по своему обыкновению, тоже не выказывал никаких чувств. Он знал весь расклад: «Кавалерист – игрок, но сейчас пьяный, игры у него не будет. Рыжий позволит мне выиграть две-три первых метки. Потом и шестерик погонит, пока не выбьет меня окончательно из денег. Мастер высокого класса! Техникой берет».
Сильными, красивыми пальцами, оставаясь внешне равнодушным, сыщик загибал углы.
Рыжий продолжал отчетливо, словно машина, метать, полностью сохраняя непроницаемость.
Кавалерист нервно теребил бородку. Вдруг его щеки стали белыми, а на лбу высыпала испарина: его карты были биты.
Рыжий шумно выдохнул:
– Ваша! – И он выразительно посмотрел на Соколова.
Соколов безразличным тоном произнес:
– Моя ставка – полторы тысячи рублей, – и, словно извиняясь, добавил: – Уж очень я азартный.
Кавалерист шмыгнул носом.
– Я выхожу из игры. Эх, везет людям, – и, выпив вина, снова отрезал себе колбасы. Он вздохнул, выковыривая пальцем мясо из зубов. – Фраерское счастье светлее солнца! – Уловив особый взгляд рыжего, он с наигранным весельем крикнул: – С такого выигрыша положено шампанское ставить! Не каждый день так везет.
– Неси выпивку и закуску! – сказал Соколов и протянул двадцать рублей.
Рыжий сделал удивленное лицо:
– О, да вы, сударь, человек фартовый! Играете по-крупному, угощаете по-щедрому.
Кавалерист криволапо заспешил, затопал по коридору.
– Везет вам, господин Соколов! – вздохнул рыжий. – А я, пожалуй, с горя сейчас напьюсь.
– Разве это честная игра – вы, сударь, напьетесь, а я трезвый, как жених на свадьбе? – сказал Соколов, поняв, что его хотят напоить, чтобы вчистую обыграть. И он сделал вид, что клюнул на эту удочку.
– Тогда и вы малость душу порадуйте, господин коммивояжер! – обрадовался рыжий.
В это время в купе влетел задыхающийся Семен. За ним с трудом поспевал ресторанный лакей с бочонком, в котором среди льда лежали три бутылки шампанского. Другой лакей поставил на стол поднос, на котором на хрустальных кусочках льда темнели устрицы, вазу с персиками и виноградом и стал наливать в принесенные фужеры шампанское.
Выпили за Государя и Империю, за приятное знакомство, затем за полезное провождение времени, за счастливое прибытие…
– Беги, Семен, в ресторан, пусть еще три шампанских несут, – малость заплетающимся языком молвил рыжий. Он решил напоить Соколова, который пил с ним заровно.
Лакеи принесли теперь три бутылки хорошего редерера – французского шампанского и шоколад.
– Открой, любезный! – барственным тоном распорядился Семен.
Лакей отбил смолку, которой была залита пробка, отломал проволоку и ловко сделал хлопок:
– Позвольте по хрусталю раздать!
Игроки вытянули еще по три бокала. Соколов видел, как его новые знакомые на глазах хмелеют. Его самого шампанское не брало.
Рыжий решил: «Пора метать!»
Раздевание пациента
Рыжий и кавалерист обменялись взглядами. Рыжий сделал неприметное движение головой – сверху вниз, которое толковалось: пациент созрел! Для затравки еще одну метку отдам, но последнюю.
Кавалерист махом влил в себя фужер шампанского. Он с жадностью глядел на гору денег, возвышавшуюся на столе, – три тысячи! – и со сладкой болью мечтал: «Мне бы этот капитал! Уж я развернулся бы!»
Но если кавалериста кто-нибудь спросил, в чем этот разворот состоит, то он толком бы ничего не ответил. Вероятней всего пропил бы с проститутками или продул в карты.
*
Тем временем рыжий без особых хлопот еще спустил Соколову полторы тысячи. На этом заманка должна закончиться и начаться главная часть шулерской игры – раздевание пациента.
Шампанское уже сильно разобрало рыжего. Он больше не изображал новичка. Его руки в перстнях так и замелькали.
Соколов молча восхитился: «Наконец-то себя показал… Истинный артист! Что с колодой вытворяет – карты у него словно дрессированные. Теперь ясно, что рыжий играет наверняка, – шулер как пить дать».
Соколов еще прежде понял, что рыжий – мастер тасовки. Такой может запустить одна в одну – разложить все пятьдесят два листа как захочет – хоть по мастям, хоть через одну – черная-белая, черная-белая! Талант! И схватить этого зихерника за руку – дело почти невозможное.
Но Соколов и сам умел делать все то, что делал рыжий.
Понтирующий Соколов объявил:
– Шесть тысяч целиком!
Рыжий остался внешне спокойным, только энергичней стал жевать гнусным сфинктером – узкой полоской губ.
Кавалерист перестал дышать, подался вперед.
Рыжий стал метать, теперь кончики пальцев его мелко дрожали.
Соколов напряженно соображал, и вдруг его словно свыше осенило, он вспомнил великого поэта:
– Ставлю пиковую даму!
Рыжий вдруг потерял всю невозмутимость, застонал враз севшим, каким-то загробным, глухим голосом:
– Ах, старая сука, пошла налево… – Он вмиг сник, съежился, и весь его облик вдруг сделался жалко-несчастным. И лишь глаза с ненавистью глядели на обидчика, который так хитро провел его, ловкого пройдоху.
Смертельный исход
Рыжий проиграл все, что было, включая чужие деньги, которые вез в Москву. В голове стучала кровь: «Перехитрил сам себя, сам себя, сам себя…»
Скрипнул зубами, твердо решил: «Нет, с деньгами этого фраера не отпущу!»
Несчастным голосом, словно последний нищий на паперти, взмолился:
– Сударь, ваше благородие, давайте еще играть! – Дрожащими руками он торопливо полез в брючный кармашек. Отстегнул часы, протянул с надеждой: – Серебряные, анкерные, на пятнадцати камнях. А фирма знаменитая – «Габю». В Москве на Никольской купил, ей-богу, тридцать целковых выложил.
На самом деле часы стоили всего девять рублей и рыжий накануне выиграл их в ресторане «Гельсингфорс» на Нижегородской улице у пьяного матроса.
Соколов засмеялся:
– Оставь себе, чтобы Москву не проспать! Когда лишние деньги заведутся, пусть твой придурковатый приятель меня опять позовет.
Поезд весело стучал на стыках рельсов.
Соколов спокойно рассовывал кучу денег по карманам.
Рыжий, лихорадочно ломая пальцы, соображал: «Нет, никак нельзя из купе выпустить… Надо тут все решить! В конце концов, в тамбуре – тормозной кран, кругом – ночная темь и леса. Уже все пассажиры спят, проводники тоже дрыхнут небось. Пока спохватятся, я буду далеко».
Рыжий бросил взгляд на нож, которым ненасытный кавалерист Семен Кашица опять резал колбасу.
Соколов перехватил этот взгляд.
Кавалерист засунул в рот ломоть колбасы, стал жевать, запивая шампанским. Нож он положил на стол.
Рыжий решился. Он медленно, не раскрывая замысла, поднялся с дивана.
Соколов насмешливо оглядел неудачных картежников.
– Приятных сновидений! – и сделал вид, что повернулся к дверям. Но боковым зрением он следил за рыжим.
Тот метнулся за Соколовым, взмахнул ножом. Мгновение – и широкое, остро заточенное лезвие вошло бы в спину сыщика.
Сверхчеловеческое спокойствие и мгновенная реакция боксера выручили Соколова. Он встретил врага сокрушительным ударом правой руки. Удар пришелся точно в угол челюсти – самое болезненное место.
Рыжий, остановленный в полете, словно ему врезали оглоблей, на мгновение замер. Затем грузно рухнул на пол, затылком треснувшись об угол обитого металлической пластинкой стола. Нож упал под ноги сыщика.
Кавалерист, враз протрезвев, с куском колбасы во рту испуганно забился в угол дивана.
Рыжий лежал на полу, согнув колени и разметав руки. Его мутный взор бессмысленно глядел вверх, приоткрытый рот обнажил желтые зубы, а лицо облилось смертной бледностью.
– Сиди тут тихо, из купе – ни-ни, башку оторву, – погрозил пальцем Соколов. Он вышел и плотно закрыл дверь.
Сыщик заглянул в свое купе, надел мундир, пристегнул шпагу и лишь после этого отправился к проводникам. Сыщик дернул за ручку двери служебного купе, дверь открылась.
Одетый в форменный китель, проводник лежал на незастланном диване и сладко дрых.
Соколов зажег свет, негромко скомандовал:
– Встать!
Молоденький блондинистый проводник, резво поднявшись и одергивая китель, встал по стойке «смирно», моргая заспанными глазами.
– Когда следующая остановка?
– В четыре тридцать четыре, ваше благородие, Бологое.
Соколов взглянул на часы – было начало второго. Спросил:
– Тебя как зовут?
– Иван Никифоров!
– Бегом к старшему проводнику! Срочно явиться сюда.
– Так точно, господин полковник! – и понесся выполнять приказ.
Наручники
Через минуту явился запыхавшийся старший проводник. Это был низкий, с круглым животом пятидесятилетний мужичок, постоянно поправлявший на голове форменную фуражку, которая почему-то была ему велика и держалась на оттопыренных ушах.
– Врач в поезде есть? – спросил Соколов.
Проводник всем туловищем сделал какие-то извинительные движения и вздохнул:
– Доктор Рутенберг, который из нашего поезда, внезапно заболели животом и остались в Санкт-Петербурге. – Вновь произвел движения руками и бедрами. – А заменить не успели. Поздно, так сказать, узнали. Вот-с! А кто заболел?
– Все хорошие люди здоровы, как Аполлоны. Когда прибудем в Бологое, сбегай к дежурному по вокзалу, отдай депешу.
Соколов достал из нагрудного кармана вечное перо, вынул блокнотик и написал своим твердым, крупным почерком:
Его благородию дежурному жандармскому офицеру по ст. Бологое. Приказываю явиться к седьмому вагону поезда № 100 с доктором и фельдфебелем. Иметь носилки. Полковник полиции Аполлинарий Соколов.
– Держи!
Соколов кивнул блондину:
– Пошли со мной!
Соколов заглянул в злосчастное четвертое купе.
Рыжий находился в том же положении, только лицо стало еще более меловым, а изо рта вышла кровавая пена.
Семен, враз потеряв браваду, тем не менее продолжал жрать колбасу и запивать ее остатками шампанского – прямо из горлышка.
Соколов грозно посмотрел на него:
– Что скажешь, пособник шулера? Видишь, к чему мошенничество приводит? Будешь отвечать по закону!
Семен прекратил жевать. Неожиданно произнес:
– Виноват-с! Простите, что вовлек вас…
Соколов презрительно посмотрел на Семена:
– Придется на ближайшей остановке расстрелять – как сообщника!
Семен тихо заплакал:
– Моя бедная мама…
– Иди сюда! – Соколов сурово посмотрел на зазывалу. – Садись под арест.
Стараясь не наступить на лежавшего, Семен поспешил выйти из купе.
Сыщик провел его в свое, пятое. Полез в чемодан, вынул наручники. Скомандовал:
– Руки за спину! Оружие есть? – Приказал проводнику: – Обыщи.
Оружия не оказалось. Только нашлась крапленая колода карт.
– Сиди тихо, как воробей в гнезде! – Соколов взмахнул кулачищем. – Иначе… Проводник, замкните купе снаружи, а ключ мне дайте.
Семен согласно закивал головой.
Соколов вернулся в четвертое купе, наклонился над рыжим и взял его руку: пульса не было, но тело еще сохраняло живую теплоту.
Беспризорный труп
Сотый затормозил на станции Бологое. Не прошло и трех минут, как в вагон вскочил жандармский офицер, сопровождаемый урядником и седеньким доктором с обязательными атрибутами этой профессии – остренькой бородкой, в золотом пенсне и с кожаным баулом.
Они пожирали глазами легендарного Соколова, про которого столько наслышаны были.
Соколов открыл купе. Негромко сказал:
– Обследуйте, точно ли умер?
Доктор поставил на стол баул, а сам наклонился над рыжим, разглядывая зрачки. Попросил жандарма:
– Николай Петрович, спичкой посветите!
Затем доктор вздохнул, вытащил стетоскоп, приложил к груди рыжего, малость послушал. Выпрямился, перекрестился:
– Летальный исход.
Жандарм вопросительно посмотрел на Соколова:
– Что произошло?
– Этот тип, за которым я вел наблюдение, неосторожно стукнулся о край стола.
– Вы хотите, господин полковник, чтобы мы этот труп забрали?
Соколов на мгновение задумался: «Привезти в Москву? Никакие меры осторожности не помогут. Весь город станет трубить, что „ужасный Соколов“ опять кого-то убил. А с Мартыновым и так отношения натянутые. А сейчас все спят, можно тихо вынести…»
Сыщик решительно произнес:
– Зачем тащить его в Москву? Он безродный. Вот деньги, похороните на местном кладбище. Но сначала следует выяснить личность пострадавшего.
– Труп прикажете обыскать, господин полковник? – с охотой произнес урядник.
– Поторопись! – кивнул головой Соколов.
Знакомый почерк
Урядник наклонился и начал выворачивать карманы. На столе появились носовой платок, гребешок для волос, несколько бумажных и медных денег.
Открыли большой, черной кожи баул, составлявший багаж покойника. Несколько запечатанных колод карт, бульварный роман, кусок мыла, завернутый в обрывок газеты, мочалка, полотенце с меткой гостиницы «Мариинской», счет за двухместный номер, брелок в виде фаллоса, с десяток порнографических открыток.
– Господин полковник, – обратился урядник, – больше ничего нет.
Соколов провел рукой по тонкой обивке портфеля. Вдруг он нащупал под разорванной материей бумаги, тщательно туда спрятанные. Соколов осторожно вытянул находку. Это оказалась четвертушка почтовой довольно измятой бумаги.
Соколов расправил лист. На нем был какой-то план, нарисованный весьма аккуратно черными чернилами. Надпись гласила: «Загородный проспект, дом № 21, владение Григ. Куз. Симонова, возле Государственного банка и напротив 1-й гимназии, рядом с Чернышевым переулком, где гостиница „Мариинская“».
Соколов вгляделся в эти ровные, каллиграфически выведенные слова – и на мгновение перестал дышать. Господи, да ведь это тот же почерк, каким написано анонимное письмо Гарнич-Гарницкому! И адрес его!
– Вот это сюрпризец! – воскликнул сыщик и весело посмотрел на жандарма. Он перевернул бумагу. Здесь тоже был чертеж: квадратики, обозначавшие дома, крестик в кружочке, две параллельные линии и лишь одну букву «Н.». – Ну да разберемся с Божьей помощью, – засмеялся Соколов. – А что в этом конверте? Надпись: «Его благородию Владимиру Ильичу Ульянову-Ленину». Очень любопытно!
Обычный почтовый конверт без марки был тщательно заклеен. Соколов осторожно отодрал нижнюю часть, вынул плотную бумагу. На ней явно невыработанным, малограмотным почерком было написано:
Дорогой Владимир Ильич!
Позвольте вновь вернуться к теперешнему моему положению в партии. Оно крайне неопределенно и тяжело для меня. Вы – единственный, кому в партии известна правда обо мне. Мое сотрудничество с охранкой чисто внешнее, фиктивное. Вы сказали, дорогой Владимир Ильич, что сокрытие этой правды от других товарищей требует конспирация. Никто из членов ЦК не желает верить, что я был избран в Государственную думу обычным порядком. Да, меня два раза судили за пустяковые кражи. Это было еще в 1901 году, а на другой год – за кражу со взломом из обитаемого помещения и просто кражу. Но я никогда от партии этого не скрывал. Товарищи Розенфельд-Зиновьев, Джугашвили-Сталин и другие утыкают меня, словно котенка в лужу носом, в статью 10 Положения о выборах в Г. Д. В той статье указано, что лица, подвергавшиеся преследованию по суду за кражи, мошенничество и присвоение, не могут быть избраны в Г. Д., причем означенное ограничение не покрывается давностью. Товарищи справедливо указывают, что в прошлом у меня был серьезный дефект. Но, дорогой Владимир Ильич, мне кажется, что Вы еще раз должны им объяснить: департамент полиции сделал оплошность, и только по этой причине товарищ Константин не был отстранен от баллотировки. Что, дескать, нельзя меня подозревать в связи с Белецким, Джунковским и прочей самодержавной сволочью.
Моя энергичная и самоотверженная работа на пользу партии в Г. Д. Вам, дорогой и уважаемый Владимир Ильич, известна хорошо. Я всегда неукоснительно проводил в Г. Д. Вашу линию. Так, при Вашем, Владимир Ильич, содействии я сумел быть избранным в качестве члена в комиссии бюджетную и по рабочему вопросу.
Я более двадцати раз делал заявления о запросах. Согласно Вашему настоятельному требованию, Владимир Ильич, я три раза выступал по законопроектам об уменьшении величины контингента новобранцев в призыв 1913. Без ложной скромности заявляю: я добился невозможного – контингент призываемых новобранцев был снижен на 10 процентов. Вы сами, Владимир Ильич, это отмечали как большой стратегический успех в связи с грядущими военными событиями в Европе и политикой нашей партии на поражение России.
И вот теперь, заместо благодарности, одни грязные подозрения и упреки.
Прошу Вас, дорогой и уважаемый Владимир Ильич, оградить меня от этих оскорблений в предательстве и инсинуаций. Самое страшное, что товарищи по партии могут, не ставя Вас в известность, меня ликвидировать. Умоляю, предпримите, многоуважаемый Владимир Ильич, необходимые меры по моей безопасности.
Преданный лично Вам и делу партии
КОНСТАНТИН.
Соколов с первых строчек понял: это откровения Романа Малиновского. Подпись с толку сыщика не сбила, это была наверняка одна из партийных кличек провокатора. Сыщик широко улыбнулся и обнял жандармского офицера.
Тот с удивлением поглядывал на знаменитого Соколова, не понимая причину его радости. Но как человек умный, он понял, что шума по этому поводу быть не должно. Жандарм заверил:
– Похороню мертвяка безо всякого шума, скрытно. Зарегистрируем как неопознанный труп.
– Вас как зовут?
– Николаем Петровичем Кириченко, господин полковник!
Соколов достал из кармана визитную карточку.
– Держи, друг ты мой Николай Петрович! – Сыщик с удовольствием пожал руку жандарму: – Спасибо за службу!
Тот обратился к уряднику:
– Эй, Бирюков, носилки где?
– Да вот, за дверями…
– Кладите, тсс, не шуметь.
Труп с головой накрыли простыней и с трудом, сопя и подгибаясь, потащили по узкому вагонному коридору. Соколов мерно вышагивал сзади.
Когда носилки спускали по лесенке, труп соскользнул и вывалился лицом в снег. Его закатили обратно на носилки и унесли куда-то к светящимся огням станции.
Через минуту вернулся запыхавшийся жандарм.
– Ну тяжелый, словно свинцом залит! – перевел дыхание жандарм. – Однако хорошо, вроде никто из посторонних не видел. А то нынче народ неуважительный пошел, так и норовят кляузу устроить.
Соколов спрыгнул на снег, дабы размять ноги.
Жандарм, малость помявшись и глядя снизу вверх на Соколова, произнес:
– Аполлинарий Николаевич, если вас это не затруднит! Нарочно со стены снял открытку, автограф…
И вынул из бокового кармана открытку, аккуратно переложенную картонками.
Сыщик принял свой фотопортрет, продававшийся на всех станциях за пятачок, достал вечное перо и надписал: «Николаю Петровичу Кириченко, надежной опоре великой России, с сердечным приветом. Ап. Соколов!»
Ударил колокол. Тьму разрезал отчаянный крик паровоза. Первый толчок, лязг буферов – поезд тронулся.
Соколов вскочил на подножку.
Колкий ветер рванул в лицо. Жандармский офицер, сняв баранью шапку, махал тому, кем восхищался, но считал чем-то нереальным, какой-то выдуманной легендой.
Поезд набирал ход. Станция уходила к горизонту. Но вот и жандарм растворился в снежной мгле и стал ее малой частицей.
Соколов облегченно перекрестился:
– Слава Тебе, Матерь Божья…
После всех отвратительных событий, вызванных человеческой низостью, жадностью и нечаянной смертью хоть и плохого, но все же творения Божьего, его поразило дикое спокойное величие зимней ночи.
Соколов поднял голову и вдруг, как никогда, остро, до душевной боли почувствовал бездонность звездного неба, словно сказочным шатром накрывшего землю. Он с наслаждением втягивал в себя морозный, бодрящий воздух. И его взор пытался проникнуть в эту снежную даль, где жили невиданные им люди, любили, рожали, надеялись и умирали, чаще всего так и не успев понять ни жизни, ни того, зачем они явились на свет.
