Текст книги "Нечистая сила"
Автор книги: Валентин Пикуль
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 57 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]
На углу Невского и Надеждинской – толпа, сумбурная и настырная. Отовсюду сбегаются любопытные:
– Скажите, а что тут случилось?
– Ой, никак опять кого-то мотором задавили?
– Да нет. Ничего особенного. Распутин идет.
– Простите за серость, а кто это такой?
– Стыдно не знать, сударь… Вот он!
– Где, где? Ой, да не пихайтесь вы.
– Вон… дерется с бабой!
– Тетя Даша, иди сюды скоряе, отселе виднее…
– Дайте и мне посмотреть. Это тот, что в шляпе?
– Да нет, с бородой, за него баба цепляется.
– Мамаа! Ты видишь? А я вижу…
– Ай, кошелек стащили! Только что был – и нету!
Распутин попал в нечаянный переплет. Только он вышел из дома, как на него из подворотни выскочила генеральша Лохтина в широком белом балахоне, словно санитар на чумной эпидемии, а балахон она предварительно расшила ленточками, цветочками и крестиками. Распутин, не желая публичного скандала, бешено рвал из ее пальцев подол рубахи, сквернословя, кричал:
– Расшибу, сатана худая… Ой, не гневи!
Но сумасшедшая баба держала его крепко, хихикая:
– Бородусенька, алмазик ты мой, освяти меня. Или не винишь, живот-то какой! Христосика порожу вскорости… Толпа хохотала, а городовые свистели:
– Разойдись! По какому случаю собрались?
Гришка понял, что надо спасаться. Он размахнулся и треснул генеральшу кулаком в лоб. Лохтина, ойкнув, отлетела в сторону, Гришка, верткий как угорь, прошмыгнув через гущу толпы, сразу вцепился в поручень проезжавшей мимо пролетки:
– Гони, черт такой! – А в толпу, оборотясь, крикнул на прощание:
– Нашли что смотреть. Добро бы умная, а то дура… Городовые уже вели Лохтину в участок.
– А мы вот поглядим, какая ты генеральша… Развевая балахоном, спятившая баба орала:
– Не троньте тела моего – оно святое! Я с самим Христом плотски жила, только разлучили нас люди коварные…
Один хороший пинок, и, развевая ленточками и крестиками, поклонница Распутина вылетела на свет божий. А коляска с Распутиным уже заворачивала на Инженерную – к дому статс-секретаря Танеева, отца Анютки Вырубовой и Саны Пистолькорс…
* * *
Прошло уже пять лет, как Илиодор впервые встретил Гришку Распутина в Петербурге; с тех пор иеромонах заматерел в молитвах, но еще не потерял иноческой выправки. Жизнь его выписывала сложные синусоиды взлетов и падений… В разгар революции он был назначен преподавателем в Ярославскую семинарию, где с резким политическим задором, не выбирая выражений, повел черносотенную пропаганду. Но большинство семинаристов были настроены революционно, и педагога они поколачивали. А когда узнали, что Илиодор ненавидит Льва Толстого, они литографировали его «Крейцерову сонату» и в темном утолку дали на подпись как список лекции по вышнему промыслу. Илиодор сгоряча подмахнул: «Одобряю!» – а вышла потеха, весь Ярославль смеялся.
Кончилось все это тем, что семинария забастовала, прося убрать Илиодора, и семинарию закрыли… Илиодор перебрался в Почаевскую лавру на Волыни, где его пригрел Антоний (Храповицкий), давший монаху несколько наглядных уроков, как следует владеть интригой, чтобы черти завидовали. Здесь Илиодор выступил с погромными речами как «охранитель престола», и слава о его проповедях дошла до ушей царя. Николаю II импонировало мнение Илиодора, что в народных бедствиях повинны одни евреи и интеллигенты. Илиодор превратил церковную кафедру в политическую трибуну, на Волыни запахло дымком погромов… Антоний сказал:
– Знаешь, Илиодорушко, катиська ты отсюда подальше, а то, брат, потом неприятностей не расхлебать будет! Илиодор отвечал Антонию:
– Уйду, но ты меня послушай… Народ у нас мягонький, будто пушок заячий, его и так и эдак крути, он все себе поворачивается. И на любой крик бежит охотно. Настали времена смутные, и нет на Руси правды. Будь моя власть, я бы огнем по земле прошелся, все спалил бы дотла, а потом создал бы новое царство – мужицкое! Знаешь, как при Иване Грозном было? Едет опричник по улице, возле седла его приторочены метла паршивая и башка пса дохлого. Вот едет он, супостат, и красуется. Ничего худого еще не сделал.
Слова бранного никому еще не сказал. Едет он, а на улице уже пусто… Все разбежались!
– Это к чему ты сказал мне?
– А вот знай: там, где я пройду, скоро тоже все разбегутся. Пусто и мертво станет… Это я – гром и молния!
Илиодор перебрался в Саратов – под крылышко архиепископа Гермогена, который приветствовал его словами: «Паси ветер и пожнешь птиц парящих!» В газетах тогда писали, что эти столпы черносотенства «поражают нас и своею узостью, и своей талантливостью». Никакому эсеру, прошедшему огни и воды, не удавалось подняться в агитации до такого пафоса, до такой силы внушения, до каких поднимался Илиодор, умевший покорять словам тысячные массы людей. Наш журнал «Наука и религия» недавно тоже воздал ему должное как блестящему оратору: «Он умел говорить образно, страстно, доводя толпу верующих до высокого, почти истерического накала. У него была устоявшаяся слава защитника и благодетеля бедных». Способный говорить часами, пока люди не падали в обморок, Илиодор умел быть и лапидарен, как Александр Македонский перед побежденными (в этом сказывалась прекрасная академическая выучка). Но делить с Гермогеном славу Илиодор не захотел и твердо обосновался в Царицыне, превратив этот город в автономную цитадель «илиодоровщины». Что он тут вытворял – непередаваемо! По его указам пароходы на Волге меняли расписания. Илиодор врывался в публичные дома, переписывал всех, кого заставал там, а утром царицынские матроны с ужасом читали в газете, где и с какой проституткой провел эту ноченьку ее благоверный. Илиодор обрушивал целые ниагары брани на властей предержащих: чиновники – взяточники, приставы
– шкуродеры, полицмейстеры – воры, а губернатор – дурак. С малярной кистью в руках он шлялся по улицам и мазал квачем лица прохожих, имевших несчастье носить очки или портфель. «Не нравится, сучья морда?» – спрашивал их Илиодор… Синод запретил ему проповеди – не подчинился. Синод запретил печататься – не подчинился.
Синод велел ехать в Минск – не подчинился. Наконец, он выгнал из губернии самого губернатора графа С. С. Татищева, который, обескураженный от стыда, явился к Столыпину.
– Петр Аркадьевич, – сказал он, – а вы хоть секите меня, но я бежал.
Что делать, если Илиодор стал сильнее меня!
– Мы это сейчас же исправим. – Столыпин велел полиции арестовать Илиодора, отправив его в Минск по этапу; машина МВД заработала, и через день премьер был извещен из Царицына, что полицейские участки в городе полностью разгромлены илиодоровцами, сам полицмейстер ранен, а морды всех приставов, с помощью того же легендарного квача, вымазаны какой-то особой пахучей краской, которую не отмыть даже скипидаром. – Хорошо, Сергей Сергеевич, – сказал премьер Татищеву, – возвращайтесь на свое воеводство, а я буду действовать теперь через его величество…
Николай II, под давлением Столыпина, издал указ – Илиодору ехать в Минскую епархию и сидеть там тишайше. Илиодор не подчинился! Император издал второй указ. Илиодор, ознакомясь с ним, сказал, что поедет… только не в Минск, а скоро открыто появился в столице – гостем царского духовника Феофана.
– Где это видано, – вопросил он его, – чтобы человеку в монашеском образе не давали сказать того, что он думает? Феофан сильно изменился (похудел, потускнел).
– А ну тебя! У меня своих забот словно мух осенью… Выяснилось, что его положение при дворе пошатнулось.
– Из-за чего, отец Феофан?
– Из-за Гришки… пса!
– Какого Гришки? – удивился Илиодор.
– Или забыл Распутина? Я ж его, чалдона поганого, и во дворец сам втаскивал. А ныне он возлетел. Ох, обманулся я! Нет святости – одни бесы скачут. Сказал я государю, что Гришка плут и бабник, так что? Тьфу ты, господи… Теперь царица глядит на меня, будто солдат на вошь. Больше ты ничего не спрашивай…
Илиодор понял, что защиты себе надобно искать в другом месте. И оказался в доме статс-секретаря Танеева, где поджидал приезда из Царского Села его дочери. В гостиную вдруг смелым шагом вошел Григорий Распутин, и монах не забыл отметить в своих мемуарах, что «брюки из дорогого черного сукна сидели на его ногах в обтяжку, как у военных, а дорогие лакированные сапоги бросались в глаза блеском и чистотою…» Поразительно, что Распутин моментально узнал Илиодора и сразу же двинулся к нему, уже отлично извещенный обо всех скандалах в Царицыне.
– Што голову-то повесил? Не робей, монашек, епископом будешь. А власть, от бога данную, не лай, не лай, – наставительно произнес Распутин, даже грозя пальцем. – Люцинеров и жидов мажь чем хошь, но власть божью не трогай… Грех!
Илиодор невольно ощутил величие этого мужика.
– Мне бы, Гриша, опять в Царицын вернуться. А как вернешься, ежели один указ от Синода, а еще два указа – от царя… Распутин искренно рассмеялся:
– Што нам указы, коль мы пролазы?..
Потом легко, как на пружинах, скрипя кожей сапог, повернулся к дамам, стал целовать всех подряд, при этом руки его очень ловко и виртуозно обводили фигуры женщин от грудной клетки до бедер, каждый раз как бы выписывая форму гитары. Но все это делалось им спокойно и строго, как будто он, опытный инженер, прикидывал на ощупь размеры нужных ему для работы деталей, и ни одна из дам не протестовала… все в порядке вещей.
Снизу послышался шум – это приехала Вырубова.
Вошла она – высокая, мощногрудая, с зонтиком в руке, уже усталая, сразу плюхнулась в кресло, заговорила:
– Эти поезда меня замучили: то в Царское, то из Царского… Папа, – обратилась она к отцу, – а ты собрался на службу?
Танеев стоял с громадным портфелем в руках, на котором белела платиновая табличка с надписью «В знак непорочной 50-летней службы от благодарных подчиненных». Илиодор с ненавистью посматривал как на портфель, так и на очки статс-секретаря: будь это в Царицыне – так в рожу квачем бы!
Пускай потом две недели подряд скипидаром моется… Позже он записывал:
«Распутин в это время прямо-таки танцевал возле Вырубовой, левой рукой он дергал свою бороду, а правой… хватал ее за груди и меня немного стеснялся.
Потом он бил ее ладонью по бедрам, как бы желая успокоить игривую лошадь.
Вырубова покорно вертелась, а отец ее стоял рядом и жмурился… Далее свершилось нечто сказочное: Вырубова упала на землю, дотронулась лбом обеих ступней Распутина, потом поднялась, трижды поцеловала старца в губы и несколько раз его грязные лапы. Ушла…» Она ушла, но осталась Сана Пистолькорс, и Распутин (в присутствии ее отца и мужа) проделал с Саной целый ряд манипуляций, как и с Вырубовой… Уже на улице Распутин спрашивал Илиодора:
– Видал как? Я из этой Саны беса уже выгонял. Сейчас-то она ничего, а раньше на всех кидалась… Я ведь как? Больше касательством работаю. От меня сила исходит. Хошь, и тебя трону? – Он обнял Илиодора и спросил:
– Ну что? Учуял силу мою?
– Мммдаа, – неопределенно промычал Илиодор… Не стыдясь прохожих, Распутин на улице рассуждал:
– Министеров, хадов, не бойсь – они только и знают что хвост Столыпина с подушки на одеяло перекладывать. А в Синоде обер-прокурором торчит Лукьянов-профессор. Но я ученых не люблю, скоро ему провожаньице сделаю… Цыть им всем!
Илиодор решил: была не была – и ляпнул:
– Гриша, помоги мне – хочу царя повидать.
– Лучше ты царицку проси – мамка у нас с башкой.
– А царь не обидится, что я его обхожу?
– Да не! На нас-то чего ему обижаться? Тока не будь дураком, дай маме расписку, что власть царскую ты лаять не станешь…
Илиодор описал это свидание в Царском Селе: «Высокая, вертлявая, с какими-то неестественно-вычурными ужимками и прыжками, совсем не гармонировавшая с моим представлением о русских царицах… она поцеловала мою руку. Потом моментально села в кресло и с грубым немецким акцентом заговорила: „Вы из Петербурга?“ Эти слова были сказаны так не правильно, что я не понял их. Произошла крайне тяжелая и неприятная пауза. Из беды выручила Вырубова. Она передала мне вопрос царицы на чистом русском выговоре. Государыня тогда засыпала как горохом: «Вас отец Григорий прислал?
Да? Вы привезли мне расписку по его приказанию, что бы не будете трогать правительство?..»
Илиодор вышел от царицы победителем! Плевать он хотел теперь на Синод священный и даже на царя с его премьером. На следующий день иеромонах повидался с Распутиным, поехали они помолиться на могилку Иоанна Кронштадтского. «Когда мы с ним шли по лаврскому парку, Григорий не пропускал ни одной дамы, чтобы не пронизать ее своим упорным, настойчивым взглядом». Неожиданно Гришка засуетился: «Спрячь меня, ой, закрой, дай сховаться…» На садовой дорожке показался какой-то старенький генерал, читавший надгробные эпитафии. Распутин присел на корточки и забился головой под рясу монаха, Илиодору было очень противно свое дурацкое положение.
– Ну, вылезай, Гриша, генерал уже миновался.
– Фу! – сказал Распутин. – До чего ж там душно у тебя, как в бане побывал…
– А что это за генерал такой?
– Откуда я знаю? Но я, брат, военных обхожу. Они на меня глядят как-то не так, как все другие люди…
Был он в этот весенний день празднично одет – в дорогом сером пальто и при шляпе. Разговаривал очень охотно:
– Вот, брат, штука! В Камышлове на станции меня жандармы с поезда ссадили. Народ хохочет, думают, фулигана пымали. А в участке спросили, кто таков, я сказал, и отпустили.
– Ну и что? – не понял его Илиодор.
– Как что? – взбеленился Распутин. – Это же все козни Синода противу меня, это Столыпин меня насильничает… Слыхал я от людей верных, будто на меня уже целый архив скопили!
Илиодор продемонстрировал перед Гришкой свое отточенное искусство, как надо расправляться с идейными противниками на митингах. С расстояния пяти метров он цыкал в них плевком, и плевок обязательно попадал в оратора.
– Молодец ты! – похвалил его Распутин. – А я так больше глазом действую. Бывало, гляну и сам вижу – плохо человеку…
Между ними установились самые приятные отношения.
– Гришаа… друуг, – нежно говорил Илиодор.
– Сережаа, милаай, – сладостно выпевал Распутин.
– У меня врагов… ой сколько!
– Не хвались! У меня их больше, – отвечал Гришка…
Поддержанный могучим авторитетом Илиодора, Распутин в эти дни был принят в черную сотню. Но, побывав разочек в клубе союзников, он больше туда не заглядывал, ибо не выносил, где только разговаривают, но выпивки и плясок не предвидится…
* * *
Настал день прощания. Илиодор отъезжал обратно в Царицын, Гришка провожал его на вокзале. Прозвенел гонг – друзья обнялись, целуя друг друга, иеромонах говорил:
– Теперь ты к нам, Гриша… мы с Гермогеном ждать будем.
Встречу устроим – во! Все телеграфные столбы в твою честь повыдергиваем, молебен устроим. Волгу повернем вспять…
Поезд тронулся, Распутин шагал вдоль перрона.
– Осенью! – кричал. – Раньше не могу… ждите осенью!
Накануне они договорились, что Распутин будет явлен в Царицыне под видом «изгонителя блудного беса», – богатый столичный опыт в этом деле Гришка переносил в провинцию. А премьер Столыпин был крайне удручен оттого, что на Илиодора не действовали ни указы Синода, ни указы самого императора.
– Вот нечистая сила! – сказал он…
5. МОЙ ПУПСИК – МОЛЬТКЕВ 1870 году, в самый канун нападения на Францию, начальник германского генштаба знаменитый Мольтке ночевал в своем имении. К нему послали офицера – с известием, что завтра грянет война. «Хорошо, возьмите с левой полки третий портфель справа», – велел Мольтке офицеру и снова уснул…
– Владимир Александрович, – сказал Николай II, – я привел вам этот случай с Мольтке, чтобы вы поняли: вам предстоит роль исторического человека. Мне сейчас не нужен просто хороший генерал Сухомлинов – мне нужен русский Мольтке, и я с глубочайшим удовольствием назначаю вас на пост начальника Генштаба!
Свидание с царем происходило в бильярдной, где царь обычно принимал доклады министров. Зал имел большие затемненные антресоли, в тени которых пряталась императрица, все слушавшая. Сухомлинов отвечал царю, что он рад принять назначение, но сразу же выговорил для себя право личного доклада царю.
– Вне зависимости от Редигера, – подчеркнул он…
В конце 1908 года русская дипломатия потерпела стыдное поражение.
Извольский в условиях тайны встретился в замке Бухлау с Эренталем, австро-венгерским министром иностранных дел, и в обмен на открытие черноморских проливов для русского флота он дал Вене согласие на аннексию Боснии и Герцеговины.
Проливы не открылись, но зато австрийцы ввели армию в сербские провинции. Это была вторая Цусима для нас – только дипломатическая!
Боснийский кризис до крайности обострил противоречия между империями, он стал тем узлом, который могла развязать только война. Европа жила как в лихорадке, ей снились дурные сны. Близость грандиозной войны уже чуялась всюду, и обыватель, просыпаясь, удивлялся, почему ему не пришла призывная повестка. В этом году, бряцая саблей перед ускоренным выпуском юнкеров гвардейской кавалерии, кайзер Вильгельм II проболтался: «Кажется, настало время, чтобы дерзкая банда в Париже снова на своей шкуре испытала, на что способен наш славный померанский гренадер. Похоже, что нас хотят окружить (намекнул он на союз России с Францией)! Что ж, – упоенно заливался кайзер,
– они могут идти: германец всегда лучше сражался, когда на него нападали с двух сторон. А мы готовы…* Французский генштаб переслал в Петербург своим русским коллегам утешительное известие: «Мы работаем так, будто война уже началась». Сухомлинов велел ответить в Париж, что на берегах Невы мух ноздрями не ловят, а тоже трудятся в поте лица. Он принял Генштаб от генерала Ф.Ф.Палицына, который сдал Сухомлинову несколько шкафов военных планов на будущее. Тут была разработка операций на все случаи жизни – будь то перестрелка на Кушке или натиск германских полчищ на Вильно. Сухомлинов с какой-то дикой яростью повел борьбу с этими шкафами. С подлостью (непонятной!) он вырывал из досье листы и схемы, нарочно перепутывал пагинацию страниц, кромсал кланы ножницами, обливал таблицы чернилами. Так завистливый любовник брызжет раствором соляной кислоты в лицо недоступной красавицы… Изгадив все, что только можно, Сухомлинов потом сам же и жаловался генералу Поливанову:
– Алексей Андреевич, не пойму, за что в обществе так нахваливали Федю Палицына? Ведь он там какой-то компот мне оставил. Уж на что я, человек опытный, и то не мог разобраться!
Весной 1909 года царь принял Редигера в бильярдной.
– Александр Федорович, вы прекрасно выглядите. – Сверкнув стеклами пенсне, Редигер поклонился; Николай II точно положил шар в узкую лузу. – Мне всегда было приятно служить с вами, и от ваших сугубо научных докладов я испытывал подлинное наслаждение. Мною уже подписан рескрипт о награждении вас орденом Александра Невского. – Редигер снова поклонился, а царь долго намеливал кий. – Однако, – сказал он, – допустив послабления думским демагогам, вы потеряли авторитет в армии и… Вы потеряли мое монаршее доверие!
Редигер понял – это отставка (под чистую).
– Когда прикажете сдать дела? – спросил он.
– Почему вы не спрашиваете – кому?
– Я догадываюсь, ваше величество…
Сухомлинов стал военным министром и, вернувшись от государя, был страстно расцелован Екатериной Викторовной.
– Боже, мой пупсик – Мольтке… Как я счастлива! Наклонись ко мне: я поцелую тебя в самую серединку моей дорогой лысины.
Расцвет карьеры малость изгадила столичная пресса, неодобрительно именуя «пупсика» Мардохеем, а грамотный читатель намек сразу понял, ибо Мардохей был дядей библейской Эсфири… Начинался медовый месяц стареющего павиана! Боже упаси утомлять его величество схемами, картограммами или таблицами с коэффициентами полезного действия. Рассказав царю свежий анекдот, Сухомлинов выгружал на стол эскиз юбилейного значка, куски цветного сукна для пошива новых мундиров. Император отодвигал в сторону модели остроконечных пуль, оставшиеся еще от Редигера, с удовольствием прикладывал к своему мундиру новую тряпочку. С антресолей спускалась императрица, втроем они прикидывали, красиво ли будет выглядеть синий лацкан на желтом фоне… В эти дни Германия переслала России угрожающую ноту, больше похожую на ультиматум, по поводу Боснийского вопроса, Берлин почта приказывал уступить Австрии, и Николай II с логикой (которая недоступна моему пониманию) сказал Сухомлинову:
– Мощь нашего государства ослаблена, мы сейчас неспособны вести войну, а потому (?), Владимир Александрович, я прошу вас поскорее разобраться с женой господина Буговича…
Вернувшись из Царского Села, русский Мольтке почему-то никак не мог попасть в свою спальню. Когда же достучался, то дверь ему открыл цветущий кавказец с длинным унылым носом.
– Позалуста, – сказал радушно. – Мы вас так здали! Это был миллионер, бакинский нефтепромышленник Леон Манташев. Он как ни в чем не бывало рассказывал:
– Мы вот тут с Екатериной Викторовной увлеклись мечтами. Я соблазняю ее ехать в Египет смотреть пирамиды фараонов.
– А я не поеду, – сказала Екатерина Викторовна тоном капризной девочки. – На кого я оставлю моего пупсика?
Сухомлинов с чувством поцеловал ей ручку.
– Леон Александрыч, я вручаю вам свое сокровище. А тебе, Катенька, надо видеть мир. Во всей его необъятности. Ты ведь теперь столичная дама!
Поезжай, душечка…
Манташев с глубоким вздохом воззрился на часы.
– Очень заль расставаться, но мне пора. Екатерина Викторовна, не отказывайтесь от лицезрения египетских пирамид. Из Египта мы навестим римские бани Каракалла, где еще сохранились фрески, из коих наглядно видно, что способы человеческой любви в древнем мире были таковы же, что и сегодня…
Далее «молодая» жизнь Сухомлинова созидалась уже на прочной нерушимой основе: он давал пятьдесят рублей – на булавки, Манташев добавлял к ним пятьсот – на шляпку, Сухомлинов клал пятьсот рублей – на платье, Манташев тут же добавлял еще пять тысяч – на обретение модной шубы из шкур леопарда.
Сухомлинов денег на Катеньку не жалел. Манташев тем более не жалел их…
Ну, а что тут можно еще добавить? Известно, что счастлив в любви только тот, кто счастлив. Да и разве цветущая госпожа министерша не стоила честных мужских расходов?
– Мой пупсик – Мольтке, – и поцелуи, поцелуи… Эх, повезло же человеку на старости лет!
* * *
Побирушка начал еще с порога кабинета:
– Владимир Александрович, все уже знаю… все! Меня не обманешь.
Видел уже. Как же! Кто не побежит смотреть Екатерину Викторовну? Таких дураков в Петербурге нет… все бегают и все любуются. Сегодня имел счастие поднести ей фиалки…
Андронников уселся в кресло напротив Сухомлинова, уверенным жестом выбрал из коробки сигару.
– Конечно, – сказал он, втыкая ее в жирный рот, – Москва не сразу строилась, и счастье надо добывать в бою… Знаю! Все знаю. Извещен. В этом бракоразводном процессе могут возникнуть нежелательные трения. Понимаю. Их надобно избежать. А посему полагаю, что без лжесвидетельства не обойтись…
– Как вы сказали? – навострился Сухомлинов.
– Ведь этот буйвол Бутович уперся в закон. Вот если бы он, допустим, сблудил… тогда было бы очень хорошо!
– Михаила Михайлыч, что вы предлагаете?
– Это вы мне предлагаете… всего тысячу рублей.
– Зачем?
– Как зачем? А кто в Париж поедет?
– Простите, а зачем ехать в Париж?
– Ах, боже мой, я же русским языком толкую вам, Владимир Александрович, что нужна справка… Справка о том, что муж Екатерины Викторовны не раз прелюбодействовал.
– С кем? – отупело спросил Сухомлинов.
– С мадемуазель Гастон… с гувернанткой! Сухомлинов долго тряс жирную руку Побирушки.
– Ради бога, голубчик, выручите… Екатерина Викторовна исстрадалась.
Бедняжка! Вы даже не знаете, как этот изверг Бутович тиранил скромную женщину… А чем кормил, знаете?
– Еще не выяснил.
– Овсянкой! – доложил военный министр.
– С ума можно сойти, – отвечал Побирушка.
– Такую женщину и кормить овсянкой? Это не просто разврат – утонченный разврат! Такой человек только и мог сожительствовать с гувернанткой…
Получив командировочные от министерства, Побирушка смотался в Европу, откуда вывез на родину справку о том, что мадемуазель Гастон незаконно сожительствовала с господином Бутовичем, и эту справку поместили в святейший Синод, ведавший на Руси бракоразводными делами. Но тут мадемуазель Гастон, прослышав об этом, отдала себя в руки медицинской экспертизы Парижа, и в архивах Синода появилась еще одна справка о том, что госпожа Гастон до 33 лет сохранила целомудрие… Сухомлинов пребывал в панике: «Ну, кто же мог подумать такое о француженке? Кошмар… Ах, как она подвела нас!»
Нравственность гувернантки Гастон неожиданно обрела мощный международный резонанс: посол Франции явился в министерство иностранных дел и принес Извольскому протест от имени Французской республики (наши историки отмечают, что протест был «пламенный»)! Побирушка сунулся было в Синод, но из покоев выскочил разгневанный митрополит Владимир, главный эксперт по части разводов.
– Прочь, нечестивец! – заорал он, взмахивая посохом. – Я кого только в своей жизни не разводил, но в таких гнусных помойках, как ваша, еще не копался… Сухомлинов – уже не мальчик, мог бы и успокоиться. Не будет им божьего благословения!
Побирушка стакнулся с Альтшуллером. «Ну, а теперь что нам делать?» – спросили они друг друга… «Черный кабинет» вскоре перехватил два письма Сухомлинова, посланные им в Киев к сахарозаводчику Льву Бродскому; в них министр открыто выражал свое желание видеть Бутовича отравленным. Потом многие документы из сейфов Синода пропали, а митрополит Владимир слег в постель, убежденный, что кто-то подмешал ему в пищу яд. Бутович с малолетним сыном от Екатерины Викторовны таскался по заграницам, проедая по курортам доходы от своего чернозема, потом решил вернуться домой, чтобы (как он говорил) «искать правды у царя». На пограничном вокзале в Эйдкунене в купе к нему подсел тучный господин восточного типа, который сказал:
– Владимир Николаевич, если вы пересечете границу империи, вы сразу же будете арестованы как германский шпион…
В эти дни Екатерина Викторовна проговорилась перед своей дальней родственницей – госпожой Червинской:
– Ах, Наташа! Да я скорее лягу на рельсы, как Анна Каренина, но уже никогда не вернусь на бутовичский хутор…
Одетая с вызывающей роскошью, она теперь обедала только у Кюба или Донона, где публика, привлеченная скандальным разводом, шепталась о ней:
«Вот сидит штучка Сухомлинова!», и это ей даже льстило (она согласна быть хоть «штучкой»). Громадную поддержку оказывал им сам царь. Николай II еще смолоду, когда командовал батальоном преображенцев, поощрял браки офицеров с женщинами скомпрометированными. Каждый, кто женился на падшей особе, мог рассчитывать на его благосклонность и быстрое продвижение по службе. Царь вызвал обер-прокурора Лукьянова.
– Я не хотел бы вмешиваться в дела Синода, но поймите меня правильно:
Сухомлинов должен жениться на госпоже Бутович, чтобы министр мог спокойно трудиться на благо отечества.
Лукьянов согласился дать развод, но съязвил:
– Поймите и нас, государь! Каково же будет положение Синода, если каждый новый министр для того, чтобы спокойно трудиться на благо отечества, будет уводить от мужей чужих жен?
Николай II рассмеялся и сказал любезно:
– Войдем в положение Сухомлинова – ему уже на седьмой десяток, так дадим же старику побаловаться перед смертью.
«Баловство» закончилось ритуалом свадьбы, шаферами в которой были Побирушка и Альтшуллер, причем Побирушка сказал:
– Владимир Александрыч, в кавалерии всегда существует падеж лошадей, а шкурами, снятыми с них, никто не озабочен. Позвольте сдиранием шкур заняться мне… вполне бескорыстно!
– Я понимаю, – отвечал Сухомлинов, – что корысти тут нету, одна чистая трогательная романтика и… шкурная забота!
После свадьбы бакинский миллионер Леон Манташев сразу же повез госпожу министершу лицезреть пирамиды в Египте, откуда они завернули в Рим для осмотра банных фресок Каракалла. Из интересного путешествия Екатерина Викторовна вернулась подвижной, сильно загорелой, а шею ее окружало драгоценное колье, словно выкраденное из гробницы египетской Клеопатры.
– Сколько ж, Катя, ты заплатила за эту прелесть?
– Это дешевка, пупсик, в Каире никто даже не смотрит… Сухомлинов вдруг загрустил:
– Скажи, птичка моя, а Леон Александрович… он случайно не делал тебе никаких игривых предложений?
Госпожа министерша погрузилась в обморочное состояние:
– Как ты мог подумать? – разрыдалась она. – Я свято несу свой крест – быть женою великого человека!
* * *
Ах, читатель! Я ведь не бездушная литературная машина и, когда пишу, переживаю за своих героев. Честно скажу – мне иногда и жалко этого старого человека в красных штанах. Сидел бы себе в Тамбове, командуя кавалерийской дивизией, «винтил» по маленькой в клубе, «цукал» на смотрах господ корнетов, качал на коленях белокурых внучек – и все было бы в порядке. Так нет, черт возьми! Царь велел ему стать «историческим человеком», и Сухомлинов… стал им. Весною 1917 года его окружила яростная толпа. Под градом кулаков и насмешек оплеванный старик уже не будет понимать, что происходит, и тогда неуместным покажется белый Георгиевский крест на его шее – ведь это его славное прошлое, его молодость, когда он отлично сражался в седле. Затем наступит жалкое прозябание в Берлине, где, оглохший и глупый, он будет писать всякую ерунду, чтобы самому очиститься, а других испачкать.
В необъятном море белоэмигрантской литературы книги Сухомлинова – самые плачевные. В них нет даже злости – лишь обиды да кляузы. И глаза старику уже не закроет Екатерина Викторовна… Великие события мира растворили эту женщину в себе, будто жалкую муху, упавшую в чан с кипящей кислотой.
