Текст книги "Площадь павших борцов"

Автор книги: Валентин Пикуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)

Удары танков и авиации Тимошенко воспринял на свой лад, как доказательство слабости противника.

– Ну, вот! – обрадовал он Баграмяна. – Паулюс уже на грани истощения, он транжирит свои последние козыри...

Силы противника сознательно им преуменьшались, а свои собственные Тимошенко преувеличивал. Совершенно не понимаю (и объяснений тому нигде не искал), почему Семен Константинович был убежден том, что на подмогу его армии идут свежие дивизии из Ирана (?).

– Но боюсь, они поспеют к шапочному разбору когда мы своими силами разделаемся с фрицами, – говорил он...

13 мая уже наметилась неразбериха. Штабы соединений и штаб самого маршала работали в отдалении от передовой – иногда их разделяли 20 – 30 километров бывало, что и более. При этом они все время перемещались, не предупреждая фланговых соседей, радиосвязь работала безобразно, позывные частей перепутались, и в этой сумятице мало кто еще догадывался, что управление войсками было уже потеряно... Но Тимошенко, уверенный в себе, уверял Москву и свой штаб, что всё складывается по плану:

– Я очень доволен ходом событий...

Маршал К. С. Москаленко (сам участник этих событий) по этому поводу писал: "Ошибочные оценки небыли изменены в ходе боевых действий даже тогда, когда наши войска, по существу, уже потеряли инициативу... Перелом обозначился, и теперь не мы, а Паулюс навязывал нам свою волю. Однако наступление еще развивалось, и к концу дня 14 мая определился даже четкий успех: с Барвенковского выступа мы шагнули на 50 километров, а со стороны Волчанска (севернее Харькова) пробили оборону врага вглубь до 25 километров".

Наверное, это и был тот самый счастливый момент, когда Александр Ильич Родимцев, оторвавшись от стереотрубы, вытер восторженную слезу:

– Вижу, шайтан вас дери... вижу! Дома, крыши, садики, фабричные трубы. Харьков! Пора слать туда наши разъезды.

В трудные моменты боя нас выручали "сорокапятки", шедшие в порядках пехоты (те самые орудия в 45 мм, которые в канун войны маршал Кулик и Сталин приказали снять с производства), – именно эти пушки и стали нашей "палочкой-выручалочкой" в годы войны. Прекрасные наводчики – казахи с их острым зрением степных жителей раз за разом отмечали точные попадания:

– Жаксы, жаксы... о, бек жаксы!

15 мая Клейст южнее Барвенкова уже разворачивал свою танковую армаду, а маршал авиации Вольфрам Рихтгофен поднял в небо воздушный флот, который устраивал над нашими войсками "небесную постель", обстреливая все живое, в строю "дикой свиньи" клином врезался в наши слабые авиационные звенья... любой натиск врага маршал Тимошенко не считал вступлением, расценивая его как жесткую оборону:

– Не сдаются, окаянные! Мы их переломим. Мы еще окажем, что умеем бить врагов по-суворовски: не числом, а умением...

Тогда же он заверил Сталина в успехе наступления. Между тем сражение уже распадалось на отдельные очаги, изолированные один от другого "пробоинами" в линии фронта, и в эти "пробоины" бурным потоком вливались резервы Паулюса, от Славянска с юга – начали проскакивать одиночные танки...

Иван Христофорович Баграмян запросил южное направление – какова у них обстановка и где сейчас танки Клейста? Ответ из штаба Малиновского был утешительным:

– Клейст не шевелится. А мы следим, чтобы к Барвенково он не прорвался. В случае чего – предупредим...

16 мая стало последним днем нашего наступления. Наши войска еще продолжали нажим на Харьков, а местные жители, стоя у деревенских околиц, кричали бойцам:

– Да оглянитесь назад, родимые! Вы-то вперед идете, а за вами-то, эвон, уже немецкие машины шныряют...

Из Харькова вернулась конная разведка. Родимцев выслушал, что там творится: немцы перепуганы, госпитали эвакуированы, с балконов домов свешиваются трупы повешенных, один старик повешен даже вниз головой над панелью. Люди рвались вперед – на Харьков, но Родимцев каким-то подсознательным чутьем воина уже ощутил трагизм положения и решил перейти к обороне:

– Спасибо, ребята. Расседлывайте коней. Понимаю вас. Понимаю и харьковчан. Но город сейчас не взять...

– Как же так? Нас в Харькове обнимали, нас всех целовали. Мы заверили харьковчан, что не сегодня, так завтра...

– Расседлывайте коней, – отвечал Родимцев. – Понимаю вас и понимаю харьковчан. Но город сейчас не взять...

Наши войска все больше увязали в "оперативном мешке" Барвенковского выступа, будь он трижды проклят, и разве можно было тогда подумать, что громадная армия уже обречена...

Командующий 6-й армией выпрямился над картой:

– Генерал Малиновский на юге не распознал угрозы со стороны броневого кулака Клейста, нацеленного вот сюда... от Краматорска, от Славянска! Не догадывается об этом и Тимошенко, а я, Шмидт, не завидую тем минутам свидания, которые уделит потом господин Сталин для приватной беседы со своим маршалом.

Явился Вильгельм Адам, крайне взволнованный:

– Ваш сын, капитан Эрнст Паулюс... ранен!

Паулюс остался спокоен (а, скорее, он притворялся невозмутимым – даже сейчас в проявлении отцовских чувств).

– Если мой сын ранен, – был ответ, – следует положить в госпиталь... на общих основаниях. Если у меня будет свободное время, я навещу его. Пока все!

Р. Я. Малиновский с южного фронта послал на помощь С. К. Тимошенко свой 5-й кавалерийский корпус. Тимошенко, узнав об этом, отправил Малиновскому свой 2-й кавалерийский корпус. Это напоминало обмен визитками вежливых людей, но тактически ничего не изменило в положении на фронте. Однако именно этот факт свидетельствовал о чем-то опасном: командование фронтов – ни Малиновский, ни Тимошенко! – еще не понимало близости катастрофы. Где-то уже летела в прорыв краматорская группа на звенящих гусеницах, а маршал Тимошенко, вспомнив молодость, надеялся задержать врага лихим набегом сабельной кавалерии.

– Орлы! – говорил он. – Разве кто устоит перед доблестной красной конницей, о которой в народе слагают песни?

Кавалерия уходила на верную смерть – с песнями!

С неба полуденного

Жара, не подступи,

Мы, конница Буденного,

Рассыпались в степи...

Уходящие в небытие, они видели своего главкома в широкой казачьей бурке и кубанской папахе набекрень. Маршал казался им далеким видением из эпохи гражданской войны, еще не ведавшей ожесточенной битвы

И танки горели! Горели танки. Наши...

И наша кавалерия была уничтожена авиацией. Генерал Гани Сафиуллин (из казанских татар) запомнил:

"Лошади без седоков, в одиночку и группами, на полном карьере, мчались в разные стороны. Вражеские истребители догоняли их на бреющем и уничтожали пулеметными очередями. Кони ржали, падали, пораженные пулями, они кувыркались через головы..."

И, дрыгая ногами, они затихали в смерти, а молоденький солдат, тоже видевший эту расправу, громко плакал, сказав Сафиуллину:

– Всегда их жалко! Мы-то люди, мы понятливые, мы знаем, за что кровь проливаем, а как им-то, бедным да бессловесным, как им объяснить – за что муку терпят?

Наконец, генерал Баграмян, начальник штаба, и Н. С. Хрущев, бывший тогда членом Военного совета фронта, убедили твердолобого и донельзя упрямого маршала, что наступление выдохлось – пора занимать жесткую оборону.

– Да, – вдруг согласился Тимошенко, – я и сам вижу, что на войска из Ирана надежды слабые, мы вынуждены перейти к обороне, о чем я извещу товарища Сталина, а вы, Иван Христофорович, готовьте приказ по армии о переходе к обороне.

– Слава Богу, что перестал артачиться. Наверное, и сам понял, что надо не свой престиж, а людей... людей поберечь!

Кажется, говоря так, Баграмян даже перекрестился.

* * *

Было три часа ночи, когда Баграмян вдруг навестил Никиту Сергеевича; на глазах начальника штаба были слезы.

– Что там еще? – спросил его Хрущев.

– Наш приказ о переходе к обороне... отменен.

– Кто посмел отменить? – сразу взвинтился Хрущев.

– Маршал. Он, действительно, разговаривал со Сталиным, а после чего велел продолжать наступление, а сам... пошел спать.

Хрущев сумрачно матюгнулся:

– Так когда же этот бардак у нас закончится?

– Я, – попросил его Баграмян, – умоляю вас переговорить с товарищем Сталиным, который наверняка дал нагоняй маршалу, после чего Семен Константинович и отменил свое распоряжение. А далее наступать нельзя, иначе, сами понимаете... катастрофа!

Хрущев, мужик с головой, понимал: сначала Тимошенко водил Сталина за нос, увлекая его на Харьков, а теперь Сталин начал водить Тимошенко – и это опасно. Но понимал Хрущев и другое, опасное уже лично для него: переубеждать Сталина – это значило, что надо заставить Сталина признать свою ошибку, а Сталин признает ошибки за другими, но своих – никогда.

– Сначала позвоню Василевскому, – решил Хрущев.

Но звонок Василевскому ничего не прояснил.

– Товарищ Сталин на ближней даче, – отвечал начальник Генштаба, давая понять, что не он главные вопросы решает. – Да, это его распоряжение... да, на даче... звоните ему... товарищ Сталин счел необходимым... не знаю... желаю успеха.

Хрущев долго собирался с душевными силами.

– Звонить Хозяину, – сказал он Баграмяну, – все равно, что давиться. Но... что поделаешь, если надо?

К телефону на ближней даче Сталина подошел Маленков.

– Подожди, – ответил он Хрущеву, – я сейчас доложу. – Последовала продолжительная пауза, после которой Маленков сказал, что товарищ Сталин говорить не желает. – Он просил тебя сказать мне, что надо, а я ему передам...

Делать нечего. Никита Сергеевич сказал, что нельзя отменять их приказ о переходе армии к обороне, как нельзя и наступать далее, ибо наше наступление отвечает замыслам противника, а в результате всей операции одна дорога – мы сами загоняем свою армию в германский плен.

– Мы и без того растянули линию фронта, – доказывал Хрущев, – а, случись, последует неизбежный удар с левого фланга (от Клейста), так нам кулаков не хватит, чтобы отмахаться...

Маленков, выслушав, просил обождать, переговорил со Сталиным, после чего опять вернулся к аппарату:

– Ты слышишь? – спросил он.

– Слышу, – отозвался Хрущев, замирая.

– Товарищ Сталин сказал, что надо поменьше трепаться, а надо наступать. Хватит уже! Посидели в обороне.

Разговор закончился, а Баграмян разрыдался.

– Все погибло, – говорил он. – На себе я крест уже поставил... мне все равно... Людей! Людей жалко...

В большой стратегии, как и в большой человеческой жизни, случаются страшные трагедии, когда ничего не исправить.

Читатель, надеюсь, уже и сам начал догадываться – кто прав, а кто виноват, и читателю стало уже понятно – почему армия Паулюса вскоре оказалась на Волге!

16. Время искать виноватых

Паулюс навестил в госпитале раненого сына. Он сказал ему, что на полях сражений догорают груды развороченных русских танков. Цитирую слова Паулюса, сохранившиеся в военных архивах Германии:

"Мы взяли в плен русского офицера. Он сказал нам, что маршал Тимошенко однажды приезжал на передовую, чтобы наблюдать танковое сражение: маршал видел наступающих вплотную немцев и свои танки, буквально разнесенные в клочья, на что он только проронил: "Это ужасно!" После чего ему ничего не оставалось, как молча повернуться и покинуть поле боя".

Этот рассказ Паулюса сыну завершается выводом германских историков: Паулюс не столько был рад своим успехам, сколько был озадачен вопросом: "Какими еще резервами может обладать гидроподобный противник?.."

У гидры, как известно, на месте отрубленной головы сразу вырастают две новые. Но резервов у Тимошенко не было, ибо с первого же дня наступления он стал их транжирить В пламени боев сгорели вторые и даже третьи эшелоны его резервных полков. Утро 16 мая стало последним, когда наши войска еще пытались наступать. На следующий день Тимошенко перебрался подальше от фронта – на левый берег Сев. Донца, расположившись в районе Песков, не оповестив о перемене места ни свою армию, ни южного соседа – Р. Я. Малиновского, – там, в этих Песках, он и затих, армия, по сути дела, лишилась командующего, а где он сам и где искать его – никто не ведал. "Штаб армии, – писал Баграмян, – остался фактически без управления, так как радиосредств не хватало" (точнее – их попросту не было, ибо авиация Рихтгофена гонялась за каждой автомашиной, похожей на походную радиостанцию). Именно 17 мая и случилось то, чего больше всего боялись.

Эвальд Клейст вдруг бросил всю свою танковую армаду вперед, как бы подсекая Барвенковский выступ с южного его основания, как подсекают дерево с комля. После полудня гарнизон Барвенково был размят в жестоком бою; Барвенково оказалось в руках противника. Но в наших штабах об этом до самого вечера ничего не знали. Ничего!..

Вечер этого дня застал Артура Шмидта на позициях близ Балаклеи, когда из сумерек тающего дня вырвался танк, заляпанный дорожною грязью и кровью раздавленных им людей. Моторы он заглушил перед штабной палаткой 6-й армии. Из люка выбрался сухопарый танкист в коротком кителечке, лоснившемся от машинных масел. Рукава его были закатаны до самых локтей, а волосатые руки были сплошь унизаны браслетами разных марок, его пальцы сверкали золотом от обилия обручальных колец.

Он спрыгнул с брони танка на землю и крикнул:

– Дело за вами... Стоит вам ударить со стороны севера, и все русские останутся в нашем оперативном мешке.

– Вы откуда? – спросил Шмидт. – От Виттерсгейма?

Танкист расхохотался:

– Нет, я из группы Эвальда Клейста...

В руке Шмидта щелкнула зажигалка с "прыгающим чертиком".

Он задумчиво раскурил сигарету и засмеялся:

– И чем только мой чертик не шутит!

* * *

Как ни странно, но Сталина намного раньше, нежели Тимошенко, иногда тревожила эта мощная танковая группа Клейста, до поры до времени как бы затаившаяся в степных балках, замаскированная в редких перелесках, но активно "выстреливавшая" отдельные танки в сторону Барвенково... Однажды в присутствии Г. К. Жукова, который разделял его опасения, Сталин созвонился с командованием юго-западного направления и, переговорив с маршалом Тимошенко, отошел от аппарата успокоенный.

– Пока все идет успешно, – убедился Сталин. – И нет никаких причин для прекращения харьковской операции...

Но именно этот мнимый успех вызвал большую озабоченность работников Генерального штаба, которые давно почувствовали, что обстановка под Барвенково и Харьковом складывается не так уж мажорно, как об этом докладывает маршал.

17 мая на пороге сталинского кабинета в Кремле появился генерал-полковник Александр Михайлович Василевский:

– Хотя вы и распорядились, чтобы Генштаб не вмешивался в дела главкома Тимошенко, я все-таки решил вмешаться.

Сталин поднес спичку к своей легендарной трубке, но спичка догорела в его пальцах, он так и не раскурил трубку.

– Что вас беспокоит, товарищ Василевский?

– Беспокоит именно то, что совсем не волнует командование юго-западным направлением: группировка танков Клейста. Она подпирает с юга Славянск и всю ударную группу армий, силящуюся вырваться из мышеловки Барвенковского выступа...

– Вы разве хорошо знаете обстановку на юге?

– Она критическая! – запальчиво сказал Василевский. – Могу выразиться иначе – она попросту угрожающая. Тем более что дельных резервов мы в этом районе не имеем.

Разговор Сталина с Василевским происходил в то время, когда о прорыве танков Клейста к Барвенково они оба еще ничего не знали. Верховный Главнокомандующий предпочитал в эти тревожные дни не подписывать приказы своим именем, чтобы не оставаться потом виноватым в принятых решениях, – он укрывался за общим и расплывчатым определением слова "Ставка" (а там как хочешь, так и понимай – кто в Ставке умный, а кто глупый).

Пройдясь вдоль стола, Сталин подумал перед ответом:

– Товарищ Тимошенко резервов у нас и не просит. Он хорошо обходится своими силами... А что вы предлагаете?

Что мог предложить Василевский? Самое разумное.

– Немедленно, – сказал он, – прекратить наступление на юге и все силы развернуть назад – для отражения танкового удара со стороны Клейста. Если мы, Товарищ Сталин, не сделаем это сегодня, то завтра будет уже поздно.

Было поздно не завтра, а уже сегодня.

– Вы так думаете, товарищ Василевский?

– Уверен.

Сталин открыл графин с водою и закрыл его снова

– Хорошо. Я еще переговорю с товарищем Тимошенко...

Но это был как раз тот уникальный случай, когда в Генштабе лучше знали обстановку на юге, нежели в безвестных Песках, где укрывался маршал Тимошенко, думавший в это время не о том, как спасать армию, а как ему избежать гнева Верховного.

– Хорошо, – повторил Сталин, – сначала выслушаем товарища Тимошенко, с мнением которого нам нельзя не считаться.

И хотя Александр Михайлович видел, что зыбкая чаша доверия Сталина склоняется в пользу докладов Тимошенко, он, Василевский, решил продолжать свой диалог с Верховным, чтобы спасти армии, спасти знамена, спасти технику.

– Спасти хотя бы людей, – говорил он, не подозревая еще, что эти люди уже обречены. – Очень трудный диалог, но его надобно продолжить... завтра!

18 мая Сталин встретил его иначе – слишком сурово.

– Кого мне слушать? – сразу спросил он Василевского. – Вас или товарища Тимошенко? Вы тут разводите панику, а товарищ Тимошенко считает, что угроза со стороны краматорской группы Клейста сильно преувеличена... в кабинетах Генштаба! Наступление, по словам товарища Тимошенко, развивается точно по плану, и нет никаких причин для его прекращения.

Александр Михайлович все выслушал.

– Товарищ Сталин, обстановка требует немедленного свертывания операций под Харьковом, иначе могут возникнуть трагические последствия не только для армий маршала Тимошенко, но и для всего советско-германского фронта. Сейчас, – сказал он, – может быть, как никогда, решается очень многое.

Молчание. Тишина. Каков же будет ответ?

– Я беседовал с маршалом, а вы – с кем беседовали?

– Со своим приятелем... Анисовым.

– А это еще кто такой? – удивился Сталин.

– Генерал, который из штаба армий Тимошенко дал мне самую точную информацию, и она, эта информация с передовой линии фронта, никак не подтверждает информацию маршала Тимошенко.

Сталин, отвечая, даже не повысил голоса:

– У вас свои приятели, а у меня свои. И мои приятели говорят не то, что говорят ваши приятели.

Василевский намеренно голос повысил:

– Товарищ Сталин! Первоначальный оперативный успех под Харьковом скоро окажется ничтожным пустяком по сравнению со стратегическим (а не тактическим) успехом противника. Мощь ударов Паулюса и Клейста не ослабевает, а растет час от часу. Как можно не замечать всего этого маршалу Тимошенко там, на фронте, я не понимаю...

– Сейчас поймете, – сказал Сталин.

Он подошел к телефону, его снова соединили с маршалом Тимошенко. Было неясно, что отвечал вождю Семен Константинович, но Верховный повесил трубку в прежнем настроении:

– Поменьше слушайте своих приятелей. Товарищ Тимошенко сказал, что операция развивается удачно, как и задумано. Наверное, ему на месте виднее, нежели нам – в Москве... И все-таки странно! – вдруг сказал Сталин. Товарищ Тимошенко настойчиво убеждал меня в слабости противника, а теперь сам просит у меня резервов. Он же знает, что резервов для него нет.

Однако Ставка ВГК нашла для Тимошенко стрелковую дивизию и две танковые бригады. Василевский сказал, что в лучшем случае они поспеют в сражение лишь через пять дней:

– А за этот срок все уже будет кончено!

* * *

19 мая от общего управления войсками остались рожки да ножки: каждый стал себе командиром, а генералы падали убитыми с винтовками в руках, отстреливаясь вровень со своими солдатами. Однако маршал Тимошенко умудрился издать приказ – усилить натиск на врага. Подписав этот приказ, он моментально издал и второй – перейти к обороне. Судьба этих приказов выражена с достаточной ясностью: они были примечательны только тем, что ни один из пунктов приказов никогда не был выполнен. Приказы Тимошенко поныне покоятся вечным сном в архивах Министерства обороны СССР, но, дошедшие до внимания историков, они до войск Тимошенко так и не дошли. Настал трагический момент, когда одним махом зачеркивались не только результаты зимних успехов под Москвою, не только рушились надежды на освобождение Харькова и Донбасса, но уже возникла угроза полного окружения войск в Барвенковском выступе.

"Видели ли эту опасность военные советы нашего направления? задавался вопросом К. С. Москаленко. – Судя по всему, нет, они не видели..."

Тимошенко большим и мясистым пальцем перекрывал на штабных картах рокадные дороги противника.

– Здесь и вот тут... остановить немца танками.

– Где они, наши танки? Их нету. Как нет и горючего.

– Без паники! – диктовал маршал, сбрасывая папаху, чтобы освежить гладко бритую голову. – Уже идут свежие дивизии... из Ирана! В любом случае переломим немца. Пушки у нас новые, какие фрицам и во сне не снились. Все будет! А сейчас приказываю перекрыть дороги танками.

– Которых у нас нету?

– Приказы не обсуждаются, а выполняются...

Против танков Клейста пошла в бой кавалерия генерала Плиева, взятая из жалких остатков резервов. "Иначе говоря, – писал очевидец, – наши войска сами залезли в мешок". Когда же маршал авиации Рихтгофен поднял в небо свой 4-й воздушный флот, тогда, как вспоминали свидетели событий, "небо потемнело от самолетов". Остатки кавалерии тут же полегли костьми, немцы не жалели фугасок даже на одиночные телеги, бомбы сыпались на стада коров, телят и овец... Все живое уничтожалось!

Танки Клейста и Паулюса – с юга и севера – "перегрызли" пути отхода, давили людей на дорогах, разрезая коммуникации, ведущие к спасению на востоке.

23 мая случилось то, о чем боялся сказать вслух Баграмян, чтобы его не произвели в ранг "врага народа", но чём не побоялся поведать Сталину Василевский, почему и был обвинен в "паникерстве". Ударом с юга танков Клейста и натиском 6-й армии Паулюса с севера весь Барвенковский выступ был отсечен, и в кольце окружения оказались все армии маршала Тимошенко – с техникой, у которой не было горючего, со штабами и даже госпиталями. В разгромленной Балаклее Паулюс встретился с Клейстом.

– Поздравляю, – сказал он. – Сейчас мне хотелось бы знать, где маршал Тимошенко? Угодил он в наш котел или выскочил?

– Ходят слухи, что его видели в Волчанске.

Паулюс повернулся к Артуру Шмидту:

– Перенацельте удар на волчанское направление... Адам, – позвал он своего адъютанта, – а что вы скажете, если я предложу открыть бутылку яичного ликера?

– Лучше уж коньяк! – хохотал Клейст.

– Но у меня строгая диета, – отвечал Паулюс, давая понять, что от этой дизентерии никак не избавиться. – Я сейчас ожидаю возвращения из Лейпцига доктора Фладе, который собрал кости фельдмаршала Рейхенау и после похорон обещал навестить мою армию. Говорят, он любой понос заменяет запором...

25 мая куда-то бесследно исчез маршал Тимошенко. Москва, встревоженная, как бы маршал не угодил в плен, требовала отыскать его живым или мертвым.

– Найти Тимошенко! – негодовал Сталин. – Сколько людей там оставили, не хватало еще, чтобы на потеху Гитлеру в Берлин привезли нашего маршала и бывшего наркома обороны...

Семен Константинович объявился в Валуйках лишь поздно вечером, усталый, голодный, весь какой-то помятый. Оказывается, он с самого утра просидел в придорожных кустах или прятался под мостом, ибо немецкие самолеты, расстилая на бреющем полете "небесную постель", гонялись не только за машинами, но охотились даже за каждым человеком на дорогах.

– Головы было не поднять, – оправдывался маршал. – Удивлен, куда делись наши замечательные сталинские соколы?..

Тем же вечером главком сидел в крестьянской хате, поедая вареники со сметаной. Это было там же, под Валуйками. Очевидец оставил нам точное описание этой сцены:

"Старуха хозяйка подсела рядом и долго смотрел на Тимошенко.

– Видела я тебя на портретах. Там ты моложе и бритый... Вона, у тебя танки были, всякие машины... Самолеты летали. У меня сыночек в ту германскую унтером был. Как сел, сердешный, на Карпатах, так и не пустил немца. А ты со своими танками – самолетами вон куда закатился! Да где ж теперича остановишься?

– Назад вернемся, – мрачно ответил Тимошенко.

– Чего же взад-назад ходить? – спросила его крестьянка..."

Утром маршал на легковой машине выехал на позицию.

– Придержи, – вдруг велел он шоферу.

Возле умолкнувшей пушки сидели и молчавшие артиллеристы. Подле валялись убитые. По ним ползали большие синие мухи.

Неподалеку лежали ездовые лошади с перебитыми ногами, с вывороченными внутренностями. Земля была перепахана воронками. Вдали догорали два немецких танка, еще дальше ползали по степи бронетранспортеры с немецкой пехотой.

Худенький командир, вчерашний школьник, с кубиками лейтенанта в петлицах застиранной гимнастерки, тупо и равнодушно смотрел на подходившего к нему маршала в громадной мохнатой шубе. Кто это? – или опять киновидение из эпохи гражданской войны, воспетой режиссерами в довоенных фильмах...

Семен Константинович спросил, остановившись;

– Отдыхаете? А кто за вас будет вести огонь по врагу?

– А чем... вести? – спросил лейтенант. – Еще вчера были у нас два снаряда... Вот они! – и показал на горящие танки. – А больше снарядов нету. И где взять – не знаем.

(Генерал армии С. М. Штеменко не скрыл от нас правду: "В войсках не хватало боеприпасов и горючего, хотя они были на фронтовых и армейских базах. Их просто не умели подать. Впоследствии все запасы этих баз своевременно на восток не вывезли, и они достались противнику...")

Тимошенко вернулся в свою машину. Долго сидел

– Куда же теперь? – спросил его шофер.

– Сначала в Купянск.

– А потом?

– Наверное... скорее всего – в Сталинград!

Мимо них, обгоняя маршала, на полной скорости проскочил уцелевший танк с надписью на броне: "Вперед – на запад!"

– Во, драпальщик! – выругался шофер. "Довоевался, гад, до того, что запада от востока уже отличить не может... Такой вояка, глядишь, уже завтра в Сталинграде будет. Пивка, гад, выпьет да закусит волжской таранькой...

Семен Константинович вынул платок, долго вытирал мокрую от испарины большую крутолобую голову. Но даже сейчас он не терял присущего ему бравого оптимизма.

– Ничего! – сказал он. – Мы фрицам так надавали, что теперь они еще не скоро опомнятся. Наше дело правое.

– Никто и не спорит, что правое, – согласился шофер...

Жаль, не слышал Тимошенко, что в эти дни говорил о нем Паулюс в кругу своих приближенных и подчиненных.

– Как сложится теперь судьба этого маршала? Очевидно, Сталин казнит его, как он казнил и других неудачников.

– Однако, – заметил доктор-историк и генерал Отто Корфес, – ни Козлова, ни Мехлиса он не тронул, хотя эти люди в Крыму, по сути дела, решили судьбу Севастополя, который не сегодня, так завтра будет взят Манштейном.

Полковник Вилли Адам сказал:

– Наверное, маршал Тимошенко, сделавший из своей армии наковальню, подставленную под удары нашего молота, сам догадается застрелиться. Воинская честь ко многому обязывает. Вспомните генерала артиллерии Беккера! Когда он запутался в вопросах баллистики, он покончил с собой – и был объявлен национальным героем...

Появился танковый генерал Альфред Виттерсгейм, потрясая свежей нацистской газетой "Фелькишер беобахтер".

– Ура, ура, ура! – возвестил он. – Командующий нашей прославленной шестой армии генерал Паулюс всенародно объявлен национальным героем... Убедите сами, – сказал Виттерсгейм, разворачивая гигантский листы газеты Геббельса. – Вот и поздравления... от Роммеля из далекой Ливии!

Но Барвенковский и другие котлы еще жили, окруженные не сдавались. Леса часто оглашались перестрелкой, взрывами последних гранат. Отрядами и поодиночке люди прорывались на восток. Это было нелегко. Это было почти невозможно. И все-таки они шли на прорыв. Иные с оружием. Иные даже без сапог. Случалось, выходили из котла целыми дивизиями. Сделав "прокол" в немецком фронте, люди штыками прокладывали впереди себя узенький коридор, стенки которого тут же смыкались за ними...

Именно в конце мая Родимцев встретил такую труппу смельчаков. Сначала из леса выкатились сразу шесть Т-34, за ними двигалась пехота, артиллеристы с матюгами катили руками свои пушки (без снарядов). Люк переднего танка открылся, из него выбрался генерал Гуров, помахал рукою Родимцеву:

– Открыли "новую эпоху", яти их мать... начальники! Даже в прошлом году таких разгромов не знали. А отчего? Решили, что немец дурнее нас, мы его пилотками закидаем...

Кузьма Акимович прошелся по броне танка, громко стуча по ней сапогами. С гусеницы генерал спрыгнул на траву:

– Задали мы работу историкам! Теперь они поковыряются в архивах, чтобы выяснить – кто виноват?

Родимцев за эти дни высох. Почернел от беды.

– Ладно. Пора думать – где остановить фрица?

– Кажется, нас ожидает кривая и большая излучина Дона. Где же еще, как не там, удобнее всего держать оборону?

– Тихий Дон... – призадумался Гуров. – А я всю жизнь мечтал Шолохова повидать. Чтобы он мне книжку свою подарил. Мол, "дорогому Кузьме Акимычу на память...". Теперь на глаза ему не покажусь! Вдруг он спросит: "Что ж ты, размазня паршивая, на мой Тихий Дон фрица за собой притащил?.."

Коротко бывало счастье тех, кто вырвался из окружения.

Особисты армии Тимошенко уже заводили на Гурова дело:

– Что-то подозрительно – как он из котла выбрался. Может, его немцы сами и выпустили... с заданием?

Вот тут Никита Сергеевич взорвался.

– Хватит сходить с ума! – закричал он на особистов. – Мало вам, что немцы столько народу перебили, так теперь вы тех, что недобиты, под свой трибунал суете... Что это за война такая, если человек воюет за родину, а в душе червяк шевелится: коли враги не убьют, так свои прикончат... Хватит! Доигрались. Вот результаты – сами едва живы, а враги радуются. Да, хватит...

17. Третий фронт

За это время, пока случались наши несчастья возле Керчи и в безысходных боях под Харьковом, на периферии войны произошло немало событий, которые так или иначе, раньше или позже, но отразились на делах нашего фронта, и они, эти события, скажутся потом в самом пекле битвы за Сталинград...

* * *

Гитлер постоянно третировал своего союзника Муссолини, но и дуче не оставался в долгу, безумно радуясь каждый раз, когда вермахту влетало от русских. Поражение немцев под Москвою он приветствовал словами: "Вот и подуло блаженными ветрами Бородино и Березины..." А его зять граф Галеаццо Чиано тогда же записал в дневнике:

"Муссолини удовлетворен развитием событий в России, сейчас он даже не скрывает, что счастлив в связи с неудачами германских войск".

Политика дуче была примитивна, но понятна: чем больше достается фюреру на Востоке, тем независимее становится он, дуче! Такова была подоплека его романа о Гитлером, и теперь ясно, почему любое известие об успехах русских Муссолини встречал почти умиленно.