Текст книги "Площадь павших борцов"

Автор книги: Валентин Пикуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

В тени походного штаба термометр показывал 43 градуса, а ночью всех будет знобить от холода.

Тома поставил перед Роммелем простреленную кастрюлю, доверху наполненную чистым прозрачным виноградом:

– Ешьте! Это привез из Бенгази майор Меллентин.

Фридрих фон Меллентин был начальником разведки, но имел родственников – немцев из Южной Африки. Вызванный в автобус, майор сразу заговорил о битве под Москвой:

– Это дело серьезнее, чем на Украине. Думаю, судьбу России решит последний гренадер последней дивизии в последний день последней схватки на улицах Москвы.

– В таком случае, – уныло отозвался Роммель, – судьбу Африки решит последняя рюмка... Нет, не из этой бутылки, а из последней бочки бензина последнего танкера снабжения. Слушайте, Меллентин! Днем мы в шортах. А каково солдатам в России? Не слыхать ли новостей о теплых кальсонах? Честно говоря, по ночам я тоже нуждаюсь в теплом белье.

Тома бросил мешок в угол автобуса, подогнув ноги, улегся на него головою. Над ним вовсю стучал телетайп, но ему давно было все безразлично. Радист доложил:

– Странно! Окинлек молчит, словно сдох.

– Для Каира, любящего болтать обо всем на свете, это даже подозрительно, – заметил майор Меллентин...

На ночь в глубину пустыни Роммель скрытно выдвигал особый отряд радиоразведки; мощная аппаратура процеживала эфир, как через мелкое сито, пеленгаторы засекали все "голоса" ночного фронта, немцы умудрялись подслушивать даже телефонные разговоры в Каире, где британских офицеров давно пленяла знаменитая Хекмат Фатми, гениально исполнявшая танец живота, бесподобно вращая животом, эта соблазнительная танцорка служила агентом германского абвера, о чем англичане еще не догадывались.

Ночь была очень холодной, бедный Тома ежился под шинелью. Откуда-то вдруг появилась в палатке дикая кошка и нахально пожирала со сковороды печень газели, которую недоели немцы. Потом задул ураганный ветер, на Киренаику обрушился библейский потоп, дороги превратились в бурлящие реки, аэродромы оказались затоплены, "воздушный мост" между Сицилией и Бенгази оказался разрушен. Под утро из пустыни вернулся радиоотряд:

– А в Каире заткнулись, будто их прокляли...

18 ноября генерал Окинлек перешел в наступление. Зная, что под Москвой разгоралась великая битва, в Лондоне поспешили выдать войну в Ливии за открытие второго фронта. Би-Би-Си официально заверило мир: "Развитие боевых действий в Африке имеет большое значение для русского (!) фронта. Это и есть тот самый второй (?) фронт, о котором недавно говорил Сталин в своем докладе". Окинлек сообщил для газет, что теперь Германия получает по зубам одинаково – и в России, и в Ливии! Но это сравнение (со ссылкой на речь Сталина) вызвало только смех в ставке Гитлера. Нисколько не смущаясь, англичане заверяли международный эфир, что Окинлек в Киренаике готовит "новое Ватерлоо". Штаб Роммеля спасался в семитонном итальянском грузовике марки "СПА", а Меллентин доказывал Тома, что во всем виноват сам Роммель:

– Ему кажется, что он попал на дачный каирский поезд, отходящий точно по расписанию. Война же не ведает расписаний, не признает и маршрутов...

Ярко горели бидоны с нефтью, заранее вкопанные в песок, а струи пламени указывали англичанам проходы в минных полях. Британские транспортеры с пехотой взрывали тучи раскаленного песка. Кондиционеры от тряски выходили из строя, и внутри танков становилось трудно дышать. Роммель отступал. Заправленные бензином, его танки сгорали белым и чистым пламенем без дыма. Да, положение Роммеля было критическим.

Через триплекс он наблюдал, как британские "черчилли" и "стюарты" сминают гусеницами итальянскую пехоту.

– Я согласен и на Ватерлоо, – сказал он. – Где Тома?

Тома предстал, неотъемлемый от вещевого мешка. – Назад... иного выхода нет, – сказал Тома.

– Да! Пришло время наступать назад...

Его танки отходили, грохоча выхлопами газов. На перегретых моторах вскипало и пузырилось шипящее масло. В панорамах артиллерийских прицелов расплывчато колебались миражи Ливийской пустыни. В ночь на 24 ноября Эрвин Роммель заблудился среди витков колючей проволоки, угодив со своим вездеходом прямо в центр английского лагеря. Он велел шоферу здесь же и устроить ночлег. Английские солдаты освещали его фонарями, но не решились беспокоить спящего генерала. Утром Роммель выбрался из окружения и, дождавшись выгодного момента, ударил по англичанам. Первыми подняла руки, сдаваясь, бригада королевских стрелков. Сотни сгорающих танков и грузовиков пылали до глубокой ночи, отпугивая шакалов. Берберы слезли с верблюдов и стали растаскивать все, что пригодно в хозяйстве кочевников,

– Наступать назад, – повторял Роммель, увлекая Окинлека в расставленные им капканы. Ночью своими танками он окружил спящий английский лагерь, скомандовав по радио: – Включите фары! Курсовые пулеметы – огонь!

Англичан ослепили прожекторами. Они не стали возражать и тут же сдались (вместе со штабом). Заодно они любезно сообщили свой секретный сигнал зеленой ракеты.

– Благодарю, – отвечал им Роммель и велел заводить моторы.

В трофейные британские танки он пересадил немецкие экипажи. Сигнал зеленой ракеты успокоил армию Окинлека: Роммель велел танкистам входить в промежутки между английскими танками. – А теперь можете открывать люки!

Люки английских танков открылись, и англичане увидели в них хохочущих немцев.

Роммель распечатал новую бутылку с вином.

– Ну, вот вам и Ватерлоо! – сказал он. – Надеюсь, что теперь Окинлек перестанет трепаться...

Черчилль по радио был вынужден признать поражение, и после этого в Лондоне о втором фронте не помигали. Британские генералы суетно драпали до баров Каира, чтобы насладиться вращением живота божественной Хекмат Фатми. Окинлек оставил Роммелю три четверти своей моторизованной техники. Поврежденные танки он тоже бросил в пустыне, и Роммель сказал Тома:

– Этого нам пока достаточно, чтобы не изводить фюрера просьбами о поддержке. Тома, а что вы таскаете в своем мешке?

– Да так Бритва. Полотенце. Туалетное мыло.

– Традиционный набор для джентльмена, который готовится отсиживать срок в тюрьме. Зачем вам все это Тома?

– Мало ли что случается... на войне!

– Справедливо, Тома, – согласился Роммель. – На войне побеждают иногда даже тогда, когда наступают назад...

...Эрвин Роммель знал, что для него в Германии образован корпус "Ф", специально подготовленный для боевых действий в невыносимых условиях безводной пустыни.

– Их там всех сначала прожарили в температурных камерах, словно во вшебойке, давая полстакана воды на день. Сейчас этот корпус в Греции, сказал Роммель, – и я жду его прибытия в Ливию, чтобы с его помощью выставить англичан из Каира...

* * *

Франц Гальдер, не терпевший Роммеля, все-таки был вынужден признать перед Паулюсом:

– Этот ваш африканский коллега, которого сам Черчилль наградил титулом "лисица пустыни", не спорю, обладает превосходным умением тактика. Но зато в стратегии он разбирается, как эскимос в бананах. Боюсь, – призадумался Гальдер, – что Черчилль уберет бездарного Окинлека, и тогда в Ливии появится некто, думающий не только тактически, но и стратегически... Вот тогда он и откусит нашей "лисице" ее пышный хвост, давно провонявший трофейным бензином!

...После окончания войны в Московской Военной академии читал лекции о победах над Роммелем сухонький и заносчивый человек, широко известный во всем мире. Сталин наградил его орденом "Победа", накинул на него шубу из сибирских соболей, подарил ему пышную боярскую шапку. Надеюсь, читатель уже догадался, что это был британский фельдмаршал Монтгомери – знаменитый "Монти". Но сейчас нам, русским, было не до Роммеля...

3."Эх, широка мать – Россия..."

Даже слишком широка, а потому нельзя, чтобы ее судьбой распоряжались узколобые и злобные эгоисты, мстящие своему народу за свои же поражения... Странен был 1941 год! Но вдвойне кажется он страшнее, когда узнаешь, что Сталин повелел при отступлении выжигать все, что доступно огню. Запылала Русь, дымное зарево обагрило ее священные небеса. Немцы – оккупанты, да, они сжигали наши деревни, чтобы наказать жителей за сокрытие партизан.

Но Сталин приказал своим сжигать жилища своих же:

"за отважные действия – диктовал он, – по уничтожению населенных пунктов представлять к правительственным наградам..."

Кого награждать? – Поджигателей с факелами.

Нашелся ли хоть один, который бы сказал ему:

– Товарищ Сталин, зима ведь на носу, оставляем деревни со стариками, женщинами, детьми... Куда ж они денутся?

Все погибало в огне – дома, хлева, сады. Матери в ужасе прижимали к себе детишек. Старики копали на околицах ямы, в которых надеялись зимовать словно лесные звери. Стон стоял на русской земле, а Сталин упоенно диктовал свою волю:

"Для уничтожения населенных пунктов... бросить немедленно авиацию, широко использовать минометный и артиллерийский огонь".

Что это? Скудость ума? Растерянность? Или...

Враг подходил к Москве, а для товарища Сталина уже был приготовлен самолет, чтобы вывезти его в безопасное место. Люди бежали из Москвы, началась паника, войск не хватало, полками на фронте командовали лейтенанты. Берия доложил, что НКВД уже эвакуирован, но всех "врагов народа" вывезти не успели, – что делать?

– У меня на Лубянке еще сидят человек триста...

В застенках томились тогда опытные командиры высшего ранга, и, казалось, настал момент выпустить их и отправить на фронт, чтобы не лейтенанты, а они сами командовали полками.

– Расстрелять всех, – приказал Сталин, – чтобы ни одна сволочь не досталась немцам живьем...

Сам-то он, конечно, всегда успеет улететь на своем самолете, а ведь жалко оставлять Москву в целости и сохранности. Сталин распорядился по линии НКВД:

"В случае появления противника... произвести взрывы предприятий, складов и учреждений, которые нельзя эвакуировать, а также метро, исключая водопровод и канализацию".

В этом проявился "подлинный гуманизм" нашего вождя: мы еще попьем водички из кухонного крантика, мы еще спустим воду в туалете коммунальной квартиры.

Юные лейтенанты поднимали своих солдат в атаки:

– Вперед! За Родину... за Сталина... у-ррра-а!

Битва под Москвой и битва за Москву имеет множество летописцев и борзописцев, но мне, автору, выразительнее всех книг кажется лишь одна фраза, рожденная за мгновение до смерти:

– Эх, широка мать-Россия, да отступать больше некуда – за нами Москва!

* * *

Гитлер отправил под Москву громадный эшелон с вином из Франции, дабы воодушевить войска, но лучше бы это вино во Франции и осталось: когда вагоны открыли, там лежали осколки лопнувших бутылок и комки розового льда, – начинались морозы...

Дивизии пополнения прибывали тоже из Франции – в длинных брюках, в шнурованных ботинках, а Ганс Фриче вещал по радио о меховых куртках и солдатских джемперах; Геббельс был честнее и на пресс-конференции рассуждал о преимуществе русских портянок перед европейскими носками. Франц Гальдер в ОКХ сумрачно нахваливал русские валенки:

– Фюрер объявил в Германии кампанию по сбору зимних вещей. Уверен, что джемпера и меховые жилетки найдутся, но, скажите, где у наших немцев завалялись лишние валенки?..

В канун генерального наступления на Москву по радио долго переговаривались два фельдмаршала – фон Лееб ("Север") и фон Рундштедт ("Юг"), а смысл их переговоров был таков, что вермахту пора убираться на старые польские границы, и в этом случае Сталин, возможно, согласится на компромиссные решения:

– Мы откусили гораздо больше, нежели способны проглотить. Все эти дурацкие разговоры о продвижений к Вологде и Ярославлю после взятия Москвы свидетельствуют о хорошем аппетите, но еще никто не подумал о расстройстве пищеварения...

12 ноября Франц Гальдер поездом выехал в Оршу, расположил свою ставку фельдмаршал фон Бок, войска которого были нацелены точно в московском направлении. Перед гостем из Цоссена фон Бок заговорил совсем иное, нежели говорил ранее:

– Не скрою, что я честолюбив. Я брал Париж, берусь взять и русскую столицу. Вы же меня знаете! Если меня останется хоть последний велосипед, я буду крутить педали до полного изнурения, пока не свалюсь на панель перед мавзолеем на Красной площади. А потом можете тащить меня в госпиталь.

– Вы хотя бы окружите Москву, – отвечал ему Гальдер, – и постарайтесь вырваться к Ярославлю и Рыбинску...

Все разногласия среди генералов устранялись на совещании в Орше. Явные стремления к обороне чередовались с их острым желанием захватить Москву, чтобы поставить в конце войны жирный восклицательный знак. Фельдмаршал фон Клюге, вечно хмурый и малообщительный, приковывал к себе внимание орденом Гогенцоллернов, полученным еще за подвиги в эпоху "Вильгельм-цайт".

– Я не смею думать о наступлении с далеко идущими целями, – сказал он, косо поглядывая на ершистого фон Бока. – Наступление грозит обернуться для нас потерей инициативы.

Перед танками уже забрезжило тульское направление.

– Я вошел в страну русских, имея тысячу машин, – сообщил Гудериан. – В ходе боев получил еще полтораста. А на сегодня имею сто сорок "роликов"... остальные выбиты! Если я врежусь в улицы Тулы, местные фурии закидают меня из окон бутылками с "молотовским коктейлем". Уже известно, что рабочие Тулы поголовно вступили в ополчение, они будут драться на этот раз за свои квартиры и кухни, за свои иконы и самовары, и мы в результате получим второй Верден!

Танковый Эрих Гепнер тоже сомневался в успехе:

– Сейчас не май месяц, а мы не в Европе. Разговоры о выходе на Волгу к автозаводам Горького не стоят. Теперь и кружки прокисшего пива. Я хотел бы знать, когда придет эшелон с теплым бельем? Вчера мы вскрыли прибывший из Германии вагон, но в нем оказались шорты для Роммеля в Африке. Кто издевается над нами? Интенданты? Или железнодорожники?

– А что у вас под брюками, Гепнер? – разозлился Гальдер.

– Байковые кальсоны. Даже со вшами.

– Так чего же вы тут нам плачетесь?

– Но эти кальсоны я содрал с пленного. А чтобы он не околел, я подарил ему шорты африканского корпуса Роммеля...

Выслушав оправдания снабженцев, Гальдер резюмировал:

– Мне понятны ваши опасения, господа, но в ОКХ не желали бы связывать инициативу фельдмаршала фон Бока, если он чувствует в себе достаточно сил и энергии для развития нашего успеха. На войне (и вы знаете это) существует элемент счастья... Фюрер велел мне передать вам, что успех под Москвой должен повлиять и на внутриполитическое положение в Италии, которым дуче сейчас не мог бы похвалиться. Сразу после падения Москвы можно взяться за освоение германских колоний в Африке...

Они наступали! Браухич, уже дрожавший за свою карьеру, издалека подгонял генералов – вперед, ибо любая задержка в наступлении грозила ему неприятностями от фюрера. Москва стала прифронтовым городом.

Рокоссовский вспоминал: "Мы вынуждены были пятиться. За три дня непрерывного боя части армии отошли на 5 – 8 км".

Наши войска оставили Клин и Тверь (Калинин), вермахт с ожесточенным упрямством продвигался к столице. Маскхалаты немецких солдат уже замелькали среди деревьев дачных пригородов столицы. Наконец, возле Николиной Горы, где проживал нарком вооружения Д. Ф. Устинов, однажды всю ночь бродили немецкие лыжники-диверсанты. Берия запретил Сталину выезжать на дачу.

– В чем дело? – возмутился тот сначала.

– Ваша дача заминирована на случай... сами понимаете...

21 ноября фон Боку было доложено, что воздушная разведка засекла скопление русских возле Тамбова, замечено активное передвижение воинских эшелонов у Рязани.

– Что это? – удивился Бок. – Или сталинские резервы или подготовка к эвакуации? Я уже расшатал этот зуб. Мне осталось только вырвать его. Он уже не способен врасти в десны... Не сегодня, так завтра я буду в Москве!

Первые сомнения в успехе выражали солдаты:

– Наполеон доковылял до Москвы раньше, чем нам "далось доехать на "роликах". Вся разница только в том, что этот паршивый корсиканец все-таки выдрыхся в покоях Кремля, а нам пока предоставлены одни снежные сугробы...

Немцы мерзли. Встретив русского в деревне, они первым делом смотрели, не что он несет в руках, а озирали его ноги. Женщины из подмосковных селений обертывали валенки всяким грязным тряпьем. Если же немцы замечали под ним валенки, тогда дело плохо:

– Эй, матка! Мне гут ва-ле-нок... шнель, шнель!

Офицеры вермахта были приучены спокойно оценивать самую паршивую обстановку. Погрязшие в снегах, небритые и страшные, они еще рассуждали: "Допустим, у нас дела идут не так как надо, но ведь у русских-то еще хуже! Не они подошли к Берлину, а мы наблюдаем разрывы зенитных снарядов над московскими крышами..." Наконец, немцы оседлали автостраду Москва Ленинград, выбрались на пригородное шоссе, где под снежными шапками притихли подмосковные дачи. Их вынесло прямо к автобусной остановке, верстовой указатель показывал, что до Москвы оставалось 38 км. Немцы вынули губные гармошки, стали дурачиться, танцуя.

– Ну где же автобус? – хохотали они. – Почему он опаздывает? Мы въедем в Москву на русском автобусе...

Разведка докладывала фон Боку, что в рядах Красной Армии отсутствует тяга к отступлению, русские уверены в том, что сумеют отстоять столицу. Звонок от Клюге:

– Я получил приказ для пятнадцатой дивизии! Теперь этой дивизии можно приказывать что угодно, ибо ее больше не существует: в полном составе она отправилась в рай

Фон Бок связался с Гудерианом.

– Где вы сейчас? – спросил фельдмаршал.

– Сижу в кабинете Льва Толстого, в Ясной Поляне.

– Надеюсь, вы возьмете Тулу?

– Мне было бы легче написать "Войну и мир"...

29 ноября Г. К. Жуков позвонил Сталину с фронта и уверенно сообщил, что противник выдохся, настает момент, когда его можно гнать обратно. Сталин очень экономно использовал резервы Ставки, которые собрал в условиях строжайшей секретности, и маршалу Шапошникову он сказал, что тратить их в обороне нет смысла.

– Они понадобятся нам для прыжка вперед...

Одновременно с жесткой обороной столицы Красная Армия накосила удары в районе Тихвина и Ростова, чтобы группы фон Лееба и фон Рундштедта не могли оказать поддержку войскам "Центра", собранным под жезлом фельдмаршала фон Бока.

В этой обстановке, когда все было накалено до предела, в кабинетах Генштаба даже странно было слышать архивежливые распоряжения маршала Шапошникова:

– Я прошу вас, голубчик... Надеюсь, я в вас не ошибся, голубчик... Что же вы, голубчик, подвели меня, старика?

blockquote>Примечание. Когда во главе разведки Генштаба стоял генерал Ф. И. Голиков, на сообщениях Рихарда Зорге из Японии им ставились резолюции: "Провокационная дезинформация!" Теперь Голиков был отстранен и Рихарду Зорге поверили, когда он предупредил, что сейчас Япония будет занимать выжидательное положение. Потому можно без боязни снимать с Дальнего Востока дивизии, что стояли, выставив штыки, против Мукденской армии. Началась срочная переброска войск на Запад; для перевозки каждая дивизия требовала до сорока составов; эшелоны почти впритык один к другому, и – только по ночам, почему и не были обнаружены германской авиаразведкой. Немцы видели на фронте полураздетых и неподготовленных ополченцев, взятых прямо от станка, и думали, что, если русские посылают в бой рабочих, значит, они "выдохлись". Однако из глубин Сибири на них уже накатывалась гроза свежих мощных дивизий...blockquote>

* * *

– Измена! – услышали от Гитлера. – Нас предали...

Франц Гальдер в своем дневнике от 30 ноября дописывал аккордную фразу:

"Очевидно, в ОКБ не имеют никакого представления о состоянии наших войск я носятся со своими идеями в безвоздушном пространстве".

На крики фюрера об измене Гальдер не реагировал, чтобы с этим делом разбирались другие, и в покои "Вольфшанце" уже спешил адъютант фюрера Рудольф Шмундт:

– Мой фюрер, где измена? Кто нас предал?

– Рундштедт! Самолет – на заправку. Летим в Полтаву.

В самолете Гитлер уже не сдерживал ярости:

– Кто бы мог подумать? Тимошенко вышиб танки Клейста из Ростова, а Рундштедт отводит войска за реку Миус.

Миус, начинаясь с Донбасса, впадала в Азовское море.

– Ответственный рубеж, – сказал Шмундт.

– Да! Рундштедта сразу арестуем... Вот когда в трибунале его поставят к стенке, тогда он задумается!

Радиостанция самолета передала в Полтаву, что фельдмаршал Гердт фон Рундштедт приказом, отданным под облаками, отставлен от службы. Рундштедт, которому терять уже было нечего, сам же и встречал Гитлера на полтавском аэродроме. Но уже с новым вариантом стратегии:

– Не за Миус, – рявкнул он, когда фюрер появился на трапе самолета. Не за Миус, а лучше сразу за Днепр отвести наши войска, пока еще не поздно, и убраться в Польшу, где нас так любят...

Гитлер уже протянул пальцы, чтобы рвать с фельдмаршала Рыцарский крест, но Рундштедт, сделав шаг назад, мужественно загородил свои ордена ладонью:

– Э-э. Прошу помнить, что я аристократ! А для получения пощечин у вас, фюрер, всегда найдутся другие люди, которые не стыдятся доедать за вами картофельные оладьи. Скоро исполняется девятьсот лет, почти тысячелетие, с той поры, как мои предки занимались только военным ремеслом, а это что-нибудь да значит!

Гитлер убедился, что "оппозицией" в ставке Рундштедта и не пахнет: просто старик выбился из сил. Фельдмаршал логично доказывал фюреру, что всякое продвижение невозможно:

– Нужна оперативная пауза, чтобы наложить бинты на свежие раны. Наш отход оправдан тактическими соображениями.

– Но... Клейст, Клейст, Клейст! – изнывал фюрер. – Как он мог позволить себе оставить Ростов?

Геббельс с 21 ноября трубил по радио, что ростовчане встречали танки Клейста цветами. Теперь решили дать сообщение, что Ростов сдали не Красной Армии, а... гражданскому населению. В сводке ОКБ было сказано:

"Большевики, возможно, выпустят теперь сообщение, что они обратно отвоевали Ростов, но об этом не может быть и речи..."

Абсурд немыслимый! Но умнее ничего не придумали.

В снегах под Москвой и на юге России складывалась та самая обстановка, когда одни сейчас с грохотом будут рушиться с пьедестала былой власти, а другие взлетят выше...

Среди взлетевших окажется и генерал-лейтенант Паулюс!

4. Предел

В конце ноября Паулюса навестил Фриц Фромм, командующий резервами вермахта, много знавший и немало понимавший.

– Я в прострации! – сказал он. – Фюрер трясет меня, чтобы срочно выискивал новые источники для пополнений А я уже и так набрал для вермахта всякой сволочи... под мобилизацию попали даже педерасты, а теперь, думаю, не пора ли выставить из тюрем наших уголовников? Летняя кампания ничего не решила, – заявил Фромм, – а если войну продолжать, от Германии останутся одни дыры.

– Принимайте первитин, – посоветовал Паулюс. – Говорят, он вреден, но если в меру... от тика я избавился!

Его расстроило письмо Рейхенау, подтверждающего именно то, что сейчас высказал генерал Фромм: "Достигнута та граница, когда тетива лука натянута до предела..." Это письмо Паулюс показал жене, и Елена-Констанция сказала:

– За шестой армией тянется очень дурная слава.

– Где? – не сразу понял ее Паулюс.

– Там, где эта армия воюет, – в России!

Боевая слава 6-й армии была как раз очень хорошая, а дурная слава тащилась за Рейхенау, командовавшим этой армией. В вермахте многих коробило от болтовня Рейхенау, у которого получалось так: "Я и фюрер, фюрер и я, фюрер сказал, но я добавил... фюрер согласился".

Гитлер был извещен о партийном фанфаронства Рейхенау, но многое извинял ему, видя в нем убежденного национал-социалиста. Паулюс знал, что Рейхенау точно исполнял знаменитый "приказ о комиссарах", расстреливая пленных коммунистов, наконец, буквально на днях (10 октября 1941 года) Рейхенау издал бесчеловечный "приказ на твердость".

– От тебя, Коко, у меня нет секретов... прочти.

Жена прочла лишь одну фразу: "Мой солдат должен вполне отдавать отчет о необходимости сурового, но справедливого искупления грехов низшей расы..."

Елена-Констанция молча вернула мужу листок с приказом

– Коко, – обиделся Паулюс, – ты молчишь, будто я в чем-то провинился. Не понимаю, отчего испортилось твое настроение? В конце-то концов, – сказал он жене – Шестая армия остается при Рейхенау, а я здесь, я с тобой, любимейшая!

* * *

3 декабря Гитлер вызвал в Полтаву верного Рейхенау, вручив ему всю группу армий, которой прежде командовал устраненный в отставку Рундштедт.

– А кому мне сдавать шестую армию?

– Командуя группой южного направления, вы, Рейхенау, остаетесь по-прежнему и командующим шестой армией, от которой я, – сказал Гитлер, ожидаю невероятных успехов... В этом году, – продолжал он, – я сам вижу это, нам не выбраться к нефтяным вышкам Майкопа, не выйти и к Астрахани. Но я верю, что силы русских уже на исходе... будем же терпеливы! Помните одно, Рейхенау: что бы ни случилось – ни шагу назад!

– Яволь, мой фюрер. Служу великой Германии...

После этого Рейхенау продолжил отступление за реку Миус, начатое Рундштендтом, о чем и доложил фюреру, вдруг нагрянув в Полтаву – прямо к обеденному столу. Гитлер как раз уминал пшенную кашу.

– Рейхенау! – заорал он. – Я ведь не за тем дал по шее Рундштедту, чтобы ты продолжал то, что он сделал. Чей приказ ты исполнил – мой или этого Рундштедта?

Рейхенау повел себя так, будто ничего не случилось?

– Я отвел войска за Миус, как того желал Рундштедт, но об этом же мне говорил и мой фюрер.

– Я говорил? – ошалел фюрер. – Когда?

– Когда вы ставили меня на место Рундштедта...

Гитлер не понимал, кто в этом разговоре очень умный, а кто остался в дураках. Но Рейхенау так преданно смотрел на своего фюрера, что Гитлер стал доедать кашу, заговорив совсем о другом. Гитлер все неудачи под Москвой сваливал на... климат:

"Сначала грязь, потом эти проклятые морозы. Поверьте, таких холодов Россия не знала уже полтора столетия, от стужи там скорчились даже русские. Паровозы замерзали на рельсах, оружие отказывало в стрельбе, танкисты разводили костры под танками, чтобы спасти окоченевшие моторы..."

Никто не смел ему возражать (хотя метеосводки показывали температуру нормальной русской зимы, а сильные морозы начались лишь в конце ноября). Все возрастающее сопротивление Красной Армии еще не оформилось в четкий порыв контрнаступления, когда германский фронт под Москвой уже начал расползаться, как дряблая промокашка... 3 декабря фон Клюге связался с фон Боком и почти равнодушно сообщил, что начинает отход.

– Закрепитесь. Надо держаться, – отвечал фон Бок.

– Без резервов не удержимся.

– Резервов нет, – сознался фон Бок. – Правда, на тыловых станциях ждут паровозов отпускники, отъезжающие в Германию. Я пошлю полевую жандармерию, чтобы она гнала их к вам. Ничего не случится, если переспят с женами неделей позже...

Клюге швырнул трубку. Распорядился:

– Продолжать отход. Мы лучше знаем, что надо. А уж если отпускники вознамерились переспать с женами, так в этом случае никакой жандарм не загонит их обратно в окопы...

Все эти дни фон Бок держал устойчивую связь с ОКХ. – Гальдером, Паулюсом, Хойзингером; с их же согласия он 5 декабря принял окончательное решение)

– Атакам пришел конец! Армии занять оборону...

Советские войска еще не перешли в активное наступление, когда немцы сами отшатнулись от бастионов столицы. Впервые за всю войну войска вермахта впали в состояние, близкое к паническому. Их приводили в ужас русские дивизии, еще вчера погребенные в сводках ОКХ и ОКБ, давно отпетые по радио Геббельсом и Фриче, а сегодня снова вырастающие из-за лесов, словно ожившие призраки. При таком драпе по сугробам да еще с обильной вшивостью – ну, совсем хорошо! Одни топали пешком, другие катились в санях. Иные героически увлекали за собой на веревках полудохлых коров или овец. Советская авиация – впервые за всю войну! – господствовала в воздухе, не давая отступавшим немцам покоя. Все деревни в полосе фронта были выжжены еще раньше, потому гитлеровцы бывали рады-радешеньки крыше над колхозным свинарником или копне сена в чистом поле. В ночь с 5 на 6 декабря фон Бок проверил связь с Гудерианом, безнадежно застрявшим под неприступной Тулой.

– Вы еще гостите у графа Льва Толстого? – спросил он.

– Да. В обороне. Но долго не удержусь...

Изгадив все в Ясной Поляне, "быстроходный Гейнц" покатился назад, оставляя в сугробах свои последние танки. 6 декабря Красная Армия заканчивала разгром его международного авторитета, устроив ему хороший котел, но Гудериан из окружения все-таки выкрутился. Опомнясь, Гудериан обратился к своим войскам с призывом: "Мои боевые товарищи! Чем сильнее угрожают нам войска противника и сильные морозы, тем крепче сплотим свои железные ряды..."

После этого он осыпал упреками фельдмаршала фон Бока за его неумение вести крупномасштабные операции, а фон Бок, посинев от ярости, кричал ему по радио из Орши – открытым текстом в эфир, чтобы слышали все (даже русские)?

– Прекратите, Гейнц! Где ваша былая воля к победе?

– Моя воля, – огрызался Гудериан, – прямо пропорциональна количеству танков, а их осталось у меня... Догадайтесь!

Эфир, растревоженный круглосуточной работой немецких радиостанций, напоминал в эти дни "шумовую оркестровку": его пронзали вопли преследуемых, крики отчаяния, призывы о помощи... В эту какофонию прорвался вопрос фон Бока:

– Так сколько, Гейнц, у вас "роликов"?

– Около тридцати! Пришлите мне хотя бы "красноголовых" (кумулятивных) снарядов, чтобы я мог отхаркиваться от лезущих на меня русских "тридцатьчетверок".

– "Красноголовые", – отвечал фон Бок, – фюрер отпускает по личному разрешению, как ценное лекарство и нам важно, чтобы его рецептура не попала в руки противника...

Гудериан писал: "У меня остались, собственно, еще только вооруженные шайки, которые медленно бредут назад". Он ехал в T-IV с радиостанцией, к пушке его танка был привязан мешок, в котором бултыхалась, оглашая лес нестерпимым визгом, большая колхозная свиноматка – это на ужин!

Между тем фон Бок с трудом вышел прямо на OKB:

– Кейтель, можете закрывать мой служебный формуляр отметкой о поражении.

Кейтель из "Вольфшанце", затихшего в прусских лесах, пытался убедить его в слабости русских.

– Но я слабости не замечаю, – отвечал фон Бок, – Если мы видим русский KB, мы еще способны продырявить его болванкой. Но когда мои ребята видят даже одну "тридцатьчетверку", то они... молятся. Да, да! Вермахт стал испытывать танкобоязнь, какую раньше внушал другим. Кейтель, не отходите от аппарата.

– Не отхожу. Что передать фюреру?

– Известите его, что у меня неблагополучно с почками и я стал нуждаться в срочном лечении на курортах Земмеринге...

Чтобы хоть как-то гальванизировать вермахт, застывающий в снегах Подмосковья, Браухич 13 декабря вылетел в Смоленск, где фельдмаршал фон Бок сознался, что войска "Центра" уже на пределе изношенности. Гитлер, не доверяя генералам, прислал в Смоленск для наблюдения за ними своего лейб-адъютанта – Рудольфа Шмундта, который нервно похаживал, комкая перчатки.