355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Валентин Пикуль » Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку (др. изд.) » Текст книги (страница 13)
Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку (др. изд.)
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 02:11

Текст книги "Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку (др. изд.)"


Автор книги: Валентин Пикуль



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Правитель дел Степанов подал голос:

– Остерман – вице-канцлер, разве он охульничать станет?

– Молчи, – повернулся к нему фельдмаршал. – Не то зашибем тебя здесь, как мышонка… И мнение мое, – закончил Василий Владимирович, – таково будет: гвардию надобно из Москвы выкинуть, а на полки армейские – простонародные! – опереться.

– Сомнительно то, – отвечал Дмитрий Михайлович. – Искры неча в костре раздувать. Да и пока гвардия, фельдмаршалы, под рукой вашей – бояться стоит ли?.. Не конфиденты Остермановы (верно сие) грызут днище корабля нашего. И в глупости первозданной того не ведают, словно крысы, что корабль вместе с ними потопнет…

Канцлер Головкин молчал упрямо. И тогда Василий Лукич карты свои до конца раскрыл: была не была!

– А бояться надобно, – заявил честно. – Императрица еще не короновалась, а, глядите, сколь много вокруг престола грязи налипло. И всяк наезжий пыжится… Тому не бывать!

– Верно, – кивнул ему Голицын.

– Под замок всех! – сказал фельдмаршал Долгорукий.

Головкин вздрогнул. Закрестился и бывший дядька царя, князь Алексей Григорьевич, а Лукич тихо перечислил, с кого начинать:

– Сеньку Салтыкова – первого в железа, обоих братцев Левенвольде, Степана Лопухина, что от Феофана кал по Москве носит.

– И женку Лопухина – Наташку скверную, – сказал Михайла Михайлович Голицын. – Передатчица она погани разной!

– Черкасского – Черепаху, – добавил Дмитрий Голицын, – чтобы не мучился более, в какую сторону ему ползать.

– Барятинского Ваньку… мерзавца! У него в дому сговор!

– Кого еще? – огляделся Лукич.

И вдруг прорвало нарыв злобы противу духовных у Голицына:

– Феофана трубящего – в Соловки, чтобы не смердил тут…

Фельдмаршалы разом встали.

– А где Бирен? – спросили в голос. – Чуется нам – рядом он!

– Дело женское, – увильнул канцлер. – Нам ли судить?

– Нам! Коли нужда явится, так из постели царской его вытянем и поперек кобылы без порток растянем…

Великий канцлер империи встал, за стол цепляясь. Потом – по стеночке, по стеночке – да к дверям. Затыкался в них, словно кутенок слепой. А в спину ему – Голицыны-братья (верховный министр да фельдмаршал):

– Гаврила Иваныч, – крикнули, – ты куды это?

– Неможется… Стар я, ослабел в переменах коронных.

И взорвало совет Верховный от речей матерных, нехороших:

– Ах, ядри-т твою мать… неможется? Крови боишься? Ты думаешь, кила рязанская, тебя не видать? Насквозь, будто стеклышко! Кондиций ты не держишься… Плетешь, канцлер? Противу кого плетешь-то? Вспомни, как в лаптях на Москве явился, пустых щец был рад похлебать. А теперь зажрался, так уже и неможется? Не знаешь, кому бы выгоднее под хвостом полизать?

От ругани такой обидной очнулся Головкин уже в санях, и стояли сани его посередь двора. Не мог вспомнить – чей двор этот?

– Куда завез меня, нехристь? – спросил возницу.

– Дом стрешневский… сами велели!

– Когда велел?

– Вышли из Кремля и упали. Вези, велели, на двор к Остерману!

Великий канцлер загреб с полсти пушистого снегу, прижал его к лицу. Остыл взмокший лоб. Тут подбежал к нему Иогашка Эйхлер и шустро отстегнул полсть. А Остерманов секретарь Розенберг помог из саней вылезти, чинно сопроводил до покоев…

Андрей Иванович встретил графа Головкина бодрячком:

– Ах, великий канцлер! Ах, душа моя… осчастливили!

Гаврила Иванович повел носом, спросил страстно:

– Ромцу бы… вели принесть! – И, выпив рому, вошел в настроение исповедное: – Затем я здесь, вице-канцлер, чтобы поберечь чистоту престола российского. Хотят его кровью боярской покрыть, да того не желательно…

– Когда? – спросил Остерман спокойно.

– На двадцать пятый день сего месяца фиувралия злодейство назначено. Мало им одного зятя моего, Пашки Ягужинского, еще крови жаждут… Коли ведаешь, где Бирен захоронился, – спрячь еще далее: до головы его охотников тут немало…

По уходе канцлера Остерман тряхнул колоколец:

– Левенвольде ко мне! Да не Рейнгольда, а – Густава…

И когда тот явился, сказал ему так:

– Канцлер сейчас всех предал… Накажите Анне, чтобы Семена Салтыкова от себя не отпускала. Караул во дворце доверить немцам… Майор фон Нейбуш и капитан фон Альбрехт – им доверье трона! Верховники готовят аресты на двадцать пятое. И когда придут за вами, отдайте им свою шпагу…

– Никогда! – вспыхнул Левенвольде, хватаясь за эфес.

– Глупец! – обрезал его Остерман. – Вы тут же получите ее обратно из рук императрицы, но уже обсыпанную бриллиантами…

Левенвольде ударом ладони забил клинок в тесные ножны:

– Как же повернется история именно двадцать пятого?

– Двадцать пятого, – ответил ему Остерман, – Анна Иоанновна станет самодержавной императрицей.

– А что вы, барон, для этого сделаете?

– Ничего, – усмехнулся Остерман. – Все уже сделано, и добавлять что-либо – только портить…

Глава двенадцатая

Решено было «в железа» посадить и генерала князя Барятинского, женатого (как и граф Ягужинский) на дочери канцлера Головкина… Барятинский дураком не был и Юстия Липсия читал. Сорок лет генералу было, быка за рога брал и валил.

Дымно, пьяно, неистово куролесит гвардия в его доме.

– Виват Анна – самодержавная, полновластная!..

Бьются кубки – вдрызг, пропаще. А персидские ковры, из Астрахани хозяином вывезенные, затоптаны, заплеваны…

Эх, жги-жги, прожигай, дожигай да подпаливай.

– Еще вина! – кричат гости. – Мы гуляем…

Много было на Руси пьянок. Но эта – сегодняшняя, в доме князей Барятинских на Моховой улице, – особо памятна. Граф Федька Матвеев глядит кисло, и речи его кислые, похмельные:

– Наши отцы и деды царям служили, а холопами себя не считали. Служить царям – честь, а не холопство. И предки наши были не рабы, а друзья самодержцев, помощники им в делах престольных… Разве не так, дворяне?

– Не в бровь, а в глаз попал, Федька! – кричат пьяницы.

– Чего желают верховные? Чтобы мы им служили? Или народу?.. Вот тогда мы и впрямь станем холопами и обретем бесчестье себе. Но тому не бывать… Наклоняй бочку, подходи, дворяне!

Расчерпали бочку, а пустую – вниз, по лестницам.

– Еще вина! – кричит Барятинский…

Из сеней – топот, гогот, свист, бряцанье шпор. Ввалились граф Алешка Апраксин, братья Соковнины, Бецкой, Гурьев, Херасков да Ванька Булгаков – секретарь полка Преображенского.

– О, – закричали, – и здесь пьют? Вся Москва пьет…

– Откуда вы? – спросили их.

– Мы с Никольской – от князя Черкасского, там тоже дым коромыслом… Что делать-то будем, гвардия?

– Бочку видишь? Так чего, дурак, спрашиваешь? Пей вот…

В самый угар пьянки пришел степенный Лопухин Степан, муж красавицы Натальи. Лопухин был трезв и набожен. Хотел было к лику святых приложиться, да больно высоко иконы висели – не достать их губами. Тогда шпагу вынул, кончик лезвия поцеловал и шпагой той передал поцелуй молитвенный Николе-угоднику.

– Господи, помози… А я, братия, от Феофана! Велел он сказать вам, всех нас двадцать пятого верховные министры станут пороть на Красной площади.

– Пороть? С чего бы это? – затужил Ванька Булгаков.

– А с чего Пашку Ягужинского в железах держут?

– Он императрице услужить хотел…

– Дожили, брат! Уже и царям услужить нельзя!

– Хозяин, еще вина нам…

Степан Лопухин тишины выждал:

– Эй, люди! Старая царица Евдокия плачется: почто смуты пошли? Ей, старухе, того не понять. Духовные особы рангов высоких будут молиться за нас. С нами бог!

А в уголку, подалее от пьющих, пристроились тишком сановитые да пожилые. Тут же и Татищев.

Ванька Барятинский иногда подбегал к сановным с кружкой, горячо и влажно обдавал гостей хмелем винным.

– Чего ждем-то? – шептал. – Нешто кондиции те каменны? Порвем, что шелк… Анна-матка возрадуется! Да возблагодарит нас! Надобно на Никольскую ехать, пущай и там к делу готовятся…

– Кому ехать-то? – И все воззрились на Татищева.

Василий Никитич ломаться не стал:

– Еду! Лошадей дай твоих, князь, чтобы проворнее мне обернуться…

Поехал. В доме Алексея Черкасского народ был не так хмелен. Люди рассудительные, штиля старого. Пьют более для прилику, чтобы не сидеть без дела. Здесь и князь Антиох Кантемир похаживает: парик у него до самого копчика, кружева шуршат, ножку в чулке оранжевом отставит, тростью взмахнет – не хочешь, да на него посмотришь. «Ай да князь! – говорили. – Хорош жених…»

Вот этих-то двух умников, Татищева да Кантемира, и посадили челобитную Анне писать. Мол, пора самому шляхетству, верховных господ не слушаясь, все проекты рассмотреть по справедливости.

Кантемир извлек бумагу из-под кафтана:

– И писать не надобно! Еще загодя сочинил я прошение о восприятии Анной-матушкой самодержавия, каким владели ея предки по праву первородному… Подпишем – и дело с концом!

Татищев с бумагой, призывающей Анну обрести самодержавие, вернулся на Моховую к Барятинским.

– Пишитесь каждый под ней, – сказал. – Дело решающее!

Все подписались. Народу немало – за сотню.

Глянули на часы:

– Батюшки, первый час в ночь перешел… Загулялись!

– Не время часы считать, едем разом на Никольскую…

Шумно падали в санки. Ехали по снежным переулкам, крича:

– Виват Анна… матка наша! Самодержавная!

В доме князя Черкасского увидели бумагу, всю в рукоприкладствах, и пошли гости стрелять перьями.

– Самодержавству быть, – сиял Кантемир, счастливый. – А значит, и просвещению быть тоже…

– Просветим, – ответили ему, – туды-т их всех и всяко!

Черкасский нашептывал заговорщически:

– Гвардию не забудьте! Пущай и она челобитье апробует…

Два человека, столь разных, до утра разъезжали по гвардейским полкам, собирая рукоприкладства. Матвеев вламывался в спящие казармы, тащил семеновцев с полатей. Булгаков нес за графом чернила и водку:

– Эй, Татаринов, подпиши… Или спишь еще? Очухайся, болван. Челобитье тут о принятии самодержавства. Давай пишись скорее…

Кантемир же уговаривал гвардейцев возвышенно, пиитически:

– Вы, драбанты, покрывшие знамена славой непреходящей, неужели вы укрепляли престол для того токмо, чтобы теперь бросить наследие Петра Великого к ногам честолюбивых олигархов?..

Матвеев с Кантемиром спать эту ночь так и не ложились. Даже в Успенский собор завернули, где у могилы Петра Второго стояли кавалергарды в латах. Дали и им подписать челобитную. Было сообща решено: в среду собираться всем во дворец поодиночке.

– А потом – всем скопом! Ринемся и сомнем!

* * *

Угомонилась Москва, только ночные стражи топчутся возле костров, лениво кидают в огонь дровишки краденые, из-под рукавиц поглядывают во тьму.

Кремль… Тихо сейчас в палатах. Посреди постели, душной и неопрятной, сидит Дикая герцогиня Мекленбургская, и жестокие мысли о будущем занимают сейчас ее скудное воображение. Вот она встала. Засупонилась в тугой корсет. Трещал полосатый канифас под сильной рукой герцогини. Локти отставив, туфлями шлепая, прошла Екатерина Иоанновна через комнаты сестрицы своей Прасковьи. В потемках налетела на латы кирасирские, в тишине дворца задребезжало «самоварное» золото доспехов.

– У, дьявол! – заругалась. – Иван Ильич, чего амуницию свою раскидал? Чуть ноги не поломала…

Под образом теплилась лампадка. Две головы на подушке рядом: генерала Дмитриева-Мамонова и сестрицы.

– Чего шумишь, царевна? – строго спросил генерал свояченицу.

– Караулы-то сменили? Не знаешь ли?

– То Салтыкова забота… он наверху!

Екатерина Иоанновна пошла прочь. Ударом ладоней (резкая!) распахнула двери детской опочивальни. А там, затиснутая в ворох засаленных горностаев и соболей, спала девочка – ее дочь. Елизавета Екатерина Христина, по отцу, принцесса Мекленбург-Шверинская, которую вывезла мать в Россию, когда от тумаков мужа из Европы на родину бежала, спасаясь…

Дикая выдернула девочку из постели, и та спросонок – в рев. Екатерина Иоанновна встряхнула ее над собой.

– Не реви, а то размотаю и расшибу об стенку! – сказала по-русски герцогиня-мать принцессе-дочери.

Девочка затихла. Держа ее на руках, прошла Екатерина Иоанновна в покои императрицы. Анна Иоанновна еще не спала, расчесывала длинные и густые волосы.

– А чего не почиваешь, сестрица? – спросила Анна.

Екатерина Иоанновна посадила дочь на колени императрицы.

– Не спим вот… обе! – соврала. – Все о тебе тревожимся. Как быть-то далее? Не знаешь ли – сменили караулы или нет?

– Семен Андреевич спроворит. Чай, мы с ним родня не дальняя. А на кого еще ныне мне положиться? Все продадут меня, а капитан Людвиг Альбрехт – никогда. Говорить-то что будешь, сестрица?

– Буду, – решилась Дикая герцогиня. – Ты на сородичей, Аннушка, не надейся. Эвон у Парашки в постели бугай лежит. Я ему: «Иван Ильич да Иван Ильич», а он рожу воротит… Ведомо ли тебе, что генерал сей тоже кондиции тебе внасильничал? Твои права монаршии, только волю ему дай, он топором обтесать готов!

Анна Иоанновна отвечала сестре – огорченно:

– Тут, на Москве, все плевелы противу самодержавия сеют.

Екатерина Иоанновна на свою дочь показала:

– Ну, решай, сестра: что с этой девкой делать станем? Мала еще, а решать за нее уже сейчас надобно… Все мы не вечны, сестрица! Вот и думай: кому после тебя на престоле русском сидеть? Кто после тебя Русью править будет?..

Анна Иоанновна движением плеч забросила волосы за спину:

– Обсуши язык свой, сестрица! Я сама-то ишо престола под собой не учуяла. А ты мне уже наследников подсовываешь…

Сестры (большие, толстые, черноглазые, конопатые от оспы) сидели в потемках палат, словно сычи. А с ними девочка – Елизавета Екатерина Христина, принцесса Мекленбург-Шверинская…

– С таким-то именем, как у нее, – продолжала Анна Иоанновна, – как посадить ее на престол российский?

– Не мудри, сестра! – отвечала ей Дикая. – Имя лютеранское можно отринуть. А назвать ее – Анной в честь тебя, сестричка. Коли отца ее, изверга моего, Карлом Леопольдом звали, так мы и выберем, что любо: Карловна или Леопольдовна… Пусть она будет у нас Анной Леопольдовной! Петровский же корень на Руси вконец извести надобно, дабы и духу его не стало. Лизку, чтобы с солдатами не блудила, в монастырь запечатать. А кильский чертушка кажинный день, говорят, розгами объедается: голштинцы из него идиота сделают. А быть над Русью нам – от царя Иоанна себя ведущим… То-то оно и хорошо всем нам будет, сестрица!

Императрица руками, словно мельница крыльями, замахала:

– Да погоди, погоди… Не мучь хоть ты меня! Сама не знаю, как на престол сесть. Изнылася…

– Порви, – внушала сестра. – Кондиции возьми как-нибудь да тресни их пополам, да в печку-то кинь…

Громыхнуло что-то от лестниц, залязгали штыки. Сестры стали креститься, радуясь, что Салтыков сменяет караулы во дворце…

В эту ночь Екатерина Иоанновна спать уже не ложилась. Наполнила пузырек чернилами, опустила его в кисет, и тот кисет, вроде табачницы, сбоку платья привесила. Сунула потом за лиф платья горстку перьев, уже заточенных, и грузно плюхнулась в кресла.

Глядела в окно. Там снежило. И полыхали костры.

* * *

Сержант Алексей Шубин разбросал перед собой кости:

– Метнем еще? Али прискучило, Ваня?

Балакирев зевал – широко и протяжно. Темнели во рту впадины: в зубах убыток имел немалый. За шутовство прежнее повыбивали ему передние зубы вельможи. А коренной клык сам его величество Петр Первый высочайше соизволили клещами изъять. Просто так – для интересу (ради науки).

– Ну, мечи, Алешка, – сказал Балакирев. – Один черт! Коли псу делать нечего, так он под хвостом у себя нализывает…

– Стой! – И Шубин ухо навострил. – Кажись, идут сюда.

Дверь выбили. На пороге стоял капитан фон Альбрехт.

– Прочь! – гаркнул.

Взззз… – пропели две шпаги, выхваченные из ножен.

Но за плечом фон Альбрехта мотался длинный парик Салтыкова:

– По приказу ея императорского величества, караул ваш имеет быть сменен… Сложи кости, и – прочь!

Балакирев шпагу – бряк, Шубин – бряк. И – вышли…

В метельных полосах кружился хоровод войск. Шли роты. Сверкали латы кавалергардии, заиндевелые с мороза. Костры едва пробивали мрак, и было жутко в кремлевских дворах.

Анна Иоанновна глазами-жуками пересчитывала солдат. Сбилась со счету и возрадовалась. Капитан Людвиг Альбрехт салют ей учинил палашом. Замер. С мороза оттаяли прикладные усы капитана и упали на пол, – лицо сразу сделалось молодым.

– Вокруг тронной залы людей ставь самых верных мне, – велела ему Анна. – Что ни дверь, то солдат. На переходах да лестницах – по офицеру! И твоя голова в ответе, коли что не так. А завтра… озолочу тебя! – И все это повторила еще по-немецки, чтобы фон Альбрехта проняло сознание долга насквозь, до костей…

И ушла к себе, кутаясь в шубейку. Волочился за нею длинный трен платья. Стреляли из углов дровами неугасимые печи. Среди караула похаживал Семен Андреевич Салтыков, порыкивая:

– Конфузу не бойся! Багинеты примкни! Слушай…

С длинными кочергами носились по теремам, словно дьяволы, царские истопники. Им-то – что? Лишь бы печи не гасли, да царица не мерзла.

А по камням древним, кремлевским – ботфорты цок-цок, цок-цок. Замер солдат. Прямо на него шагал капитан фон Альбрехт. Оглядел издали – каков служивый? Как ему стоится? – И трость капитана из черного эбена ударила солдата по коленям.

– Фронт! Артикул… Фу-фу, швинья…

И снова – цок-цок, цок-цок – ушел во тьму по камням кремлевским. И тут стало понемногу светать над Москвой-рекою…

Наплывал из Сибири новый день на Россию: быть или не быть?

Глава тринадцатая

В сей день Августа наша свергла долг ложный,

Растерзавши на себе хирограф подложный.

Бойся самодержавной, прелестниче Анны…

Феофан Прокопович

Условлено было заранее – сходиться поодиночке. Ждать князя Черкасского, а потом – лавиной, прямо к престолу, звать Анну Иоанновну на разговор прямой и открытый… Под плащами офицеров тускло блестели кирасы и панцири: в драке, ежели что случись, это первое от шпаг бережение. В пистолях – пули здоровущие, выстрели – медведя свалишь…

Верховный совет уже заседал спозаранку. Вчера министры свой последний указ подписали: арапу Абраму Ганнибалу быть майором в гарнизе Тобольской (не знали, что Ганнибал давно удрал из Сибири, ныне пригрет в Питере подле Миниха).

Прибыли первые курьеры, и у них Степанов выведал, что на Москве не все в согласии. Правитель дел растерялся:

– Господа высокие министры, дворец окружен, шляхетство, генералитет и гвардия сбираются в аудиенц-каморе. Как понимать тот сбор – не ведаю…

Дмитрий Михайлович глянул на фельдмаршалов.

– Василий Владимирыч, – сказал Долгорукому, – и ты, Миша, – сказал брату своему, – где жезлы-то ваши? Коли что, так бейте крикунов прямо по головам… А там разберемся!

И все поднялись.

– Надо ехать и нам… Явимся с честью! Пошли, Лукич…

Кремлевский дворец был уже переполнен, [9]9
  Количество сторонников самодержавия, собравшихся в Кремлевском дворце, источники определяют по-разному: от 150 до 800 человек; некоторые говорят, что их было более 1000.


[Закрыть]
и блеснул перед фельдмаршалами отточенный палаш капитана Альбрехта.

– Кто тебя ставил в караул, шмерц? – спросил Долгорукий.

Клинок отринулся вниз – плотно прилег к ботфорту:

– Ставлен по приказу Салтыкова!

– Ах, язви вас в душу… Где Салтыков, дышло в рот ему!

Но бестрепетно глядели из-под буклей парика глаза Салтыкова:

– Караул сменен по приказу ея императорского величества. Я исполнил лишь волю монаршую…

Фельдмаршалы разом опустили жезлы, и мутно источилось слезой крупною бельмо петровского ветерана.

– Ну, Мишка, – сказал Голицыну князь Василий Владимирович, – кажись, обшептали нас за ночь… Готовься к смерти отныне. К смерти подлой и худущей! Хорошо, что мы, старики, свое отжили!

* * *

Выбежали два арапа в чалмах и растворили двери высокие. Захрустело вокруг – то трещали роброны жесткого «трухмального» платья. Боками колыхаясь, шла императрица.

– Виват Анна! – кричала гвардия, ее завидев.

Корона на голове – крохотная, с кулачок. В пальцах – платочек черный (траурный, в знак печали по Петру II). А за нею – Дикая герцогиня, гневная и толстомясая. За ними – и статс-дамы двигались чинно: Остерманша, Авдотья Чернышева, Наташка Лопухина и прочие. Стихло все разом, будто покойник объявился, и тут Анна Иоанновна стала кланяться собранию. Но не шибко кланялась – лишь приседала, чтобы корона с головы не скатилась.

– Для блага моих подданных, – начала густейшим басом, – соизволю я ныне трактовать характеры мнений ваших, дабы лучше мне управляться с империей, богом мне врученной по древнему завету предков моих благородных.

Сказала и села. Кантемир отогнул парик над ухом Черкасского – задышал под букли, что-то страстно доказывая. Анна Иоанновна «престрашным зраком» своим подозвала Черепаху к себе.

Но тут князь Дмитрий Голицын велел верховникам:

– Идем и мы… к престолу!

Министры встали по бокам от императрицы. Теперь, с высоты царского места, они видели весь зал. Прямо на них (прямо на Анну!) двигался Черкасский, култыхаясь на толстых ногах. Вот он склонился перед Анной, коснувшись паркета буклями парика.

– Ваше величество, – заговорил от земли, – удостойте нас принятием всеподданнейшей челобитной. Фельдмаршал Трубецкой, чти!

Князь Трубецкой рот разинул и забубнил:

– Все-се-се-се… пре-пре-пре-пре…

Анна Иоанновна величественно кивнула. Догадалась и сама: всемилостивейшая она и пресветлейшая (Трубецкой не мог читать – заикался). Татищев перенял от него челобитную.

«…изволили, – читал он внятно, – представленные от Верховного совета пункты подписать, за которые всенижайше-рабски благодарствуем… Однако же, всемилостивейшая государыня, в некоторых обстоятельствах тех пунктов находятся сумнительства такие, что большая часть народа состоит в страхе предбудущего беспокойства…»

Кто-то из толпы, не выдержав, кинулся к дверям. Но двери тут же громко бухнули с разлету, уже запертые, и блеснули штыки:

– Назад! Ружья заряжены, а выпущать не велено!

Верховники переглянулись: ловушка. Татищев читал – все громче и громче. И гнулась спина его – все ниже и ниже. И поднималась Анна – все выше и выше… Но что это? Опять обман? Она ожидала призыва к полному самодержавию, а вместо этого… затеи какие-то! Татищев кончил чтение и добавил от себя:

– Порадуй же нас, великая государыня, согласием своим.

Опять проекты! Анна чуть не зарыдала в отчаянии.

И вздохнули за ее спиной верховные: пока не страшно.

– Обсудим, – успокоенно сказал Голицын Татищеву. – И кондиции митавские совокупим с проектами московскими… Так и будет!

Растопыренными пальцами Анна закрыла лицо.

И вдруг – из толпы кавалергардов – рвануло воплями:

– Животы верховным затейщикам вспороть!

– Кости переломаем!

– Да здравствует самодержавие!

Были – наперекор – и другие голоса, предерзостные:

– Самодержавью не бывать… Хватит! Попили крови…

– Воли нам, воли… Доколе мучиться?

Фельдмаршалы подняли жезлы, тускло сверкнувшие.

– Тихо! – И с улыбкой вышел вперед Василий Лукич. – С соизволения государыни, мы ныне же, не умытничая, все обсудим…

Но гвардейцы падали ниц перед Анной, мундиры на себе разрывая:

– Хотим по-прежнему… Чтобы как раньше было!

– Тиранствуй над нами, матушка! Казни, мучай…

«Вот подлое рабство где…» – И князь Голицын на Черкасского обрушился с высоты места царского:

– Твои ковы холопьи?..

– В окно их! – ревели залы. – На плаху класть…

И тогда Черкасский взбодрился.

– Не вы ли, – пригрозил он министрам, – уверили государыню, что кондиции ваши скорпионские с общего ведома составлены? Но вы без нашего согласья всучили их на Митаве, воровски и тихо… Никитич, чего рот открыл? Ударь челобитной!..

Татищев тянул челобитную к Анне, а верховники рвали ее к себе. Тогда императрица – хвать бумагу, и все притихло.

Драки у подножия престола не получилось.

– Ваше величество, – надвинулся на Анну «дракон» Василий Лукич, – проследуем в место тихое, дабы все решить сразу…

Анна заколебалась: в кабинетах-то ее обдурят как миленькую. Дадут ей там хлебнуть с шила патоки. А не пойти – как? И вдруг раздался ужасный вой – родной, сестрицын, измайловский:

– Нет! Не время рассуждать ныне… Кончать надо!

Глаза выкатив, Екатерина Мекленбургская забежала перед Анной.

Руку за лиф сунула – вот и перья.

Платье на себе без стыда задрала – вот и чернила.

Зубами выхватила затычку из пузырька, перо обмакнула:

– Пиши, сестрица! Чего ждешь? Пиши немедля… Меня слушай!

Дмитрий Михайлович Голицын хотел отпугнуть ее.

– Без нашего ведома, – сказал, – того не будет…

Но рухнула Мекленбургская перед бывшей Курляндской – две герцогини, сестра перед сестрой – на колени.

– Я в ответе! – орала Дикая. – Пиши-и… Я первая подохну на штыках, пусть… А ты – пиши-и-и… Не бойся!

Брызнув чернилами, перо царапнуло по челобитью. «Учинить по сему», – написала Анна и сразу будто выросла:

– Вовлекли меня в дела бумажные, так расхлебывайте… Никто живым отсюда не выйдет, пока к согласию конечному не придем! Семен Андреевич, – велела Салтыкову, – ты распорядись. Чую, что здесь небезопасна я! Где капитан фон Альбрехт? Охраняйте мою особу строже от покушений. – И с улыбкой царица повернулась к верховным министрам: – Прошу откушать со мною. Время восприять от стола по-божески… Уж не побрезгуйте!

Приглашение к монаршему столу – всегда милость. Но, попав за царский стол, не встанешь. Пока тебя не отпустят – сиди, гость милый. Это был арест верховников, наложенный на них императорской милостью.

Двери приперты. Штыки, пули, латы…

А за спиной Анны – звероподобный Людвиг фон Альбрехт.

* * *

Офицеры шпаг своих в ножны уже не вкладывали.

– Не бывать тому, – волновались, – чтобы Анне законы предписывали. Хотим ее самодержавной, по примеру предков…

И квохтали по углам статс-дамы, ревела Дикая:

– Довольно словоерничать! Пора кончать…

Кого-то уже били на лестницах – тяжко, кроваво, до смерти.

– Долой верховных, а быть Сенату, как при Петре!

В шляхетстве наскоро обминали последние споры:

– Как возблагодарить государыню за все ее милости к нам?

– Вернуть ей то, что похищено верховниками!

Мурза Григорий Юсупов ослабел:

– Самодержавие? Опять куртизаны? Мне уже тяжко унижаться… Я стар! И не затем привел сюда войска…

Похаживал генерал князь Ванька Барятинский, порыгивал:

– Благодарить надо, это верно… Адрес писать бы нам!

Князь Черкасский тянул за собой Кантемира.

– Во, во! – взывал. – У князя Антиоха о восприятии самодержавия челобитная еще загодя писана. А более ничего и не надобно!

Матюшкин руками махал:

– Так зачем пришли сюда? Или кондиции согласовать с проектами? Или опять истукана монаршего себе на спину взваливать?

Его грохнули об стенку:

– Молчи, пока цел. В окно пустим – ногами кверху, а башкой вниз!

И мотало от толпы к толпе графа Матвеева:

– Рви все проекты! Ничего не нужно – только самовластье!

– Доколе болтать-то? – кричала Дикая. – Решайтесь же…

– Потерпи, матушка. Сейчас… пусть только выйдут! Головы ссечем палашами – и делу конец!

Кантемир тряхнул головой, рассыпая по плечам завитые букли, облачком вспылила над ним розовая парижская пудра:

– К чему лютость? В век просвещенный, век осьмнадцатый…

– Кончайте все сразу! – ревела Дикая герцогиня. – Хоть кровью, но – кончайте… Святость всегда кровью омыта!

Пихаясь локтями, из ревущей толпы выдрался Семен Салтыков, выбил ногой двери в обеденные палаты:

– Государыня! Уже порешили. Изволь выйти.

Поднялась из-за стола Анна – встали и верховники.

– Вот и финита, – сказал Голицын, салфетку скомкав.

Анна Иоанновна вышла в аудиенц-камору, ее оглушило криком:

– Будь самодержавной, матушка… будь в радость нам!

И тогда она стала кланяться, а из-под локтя своего высматривала: где верховники? Идут за ней или уже скрылись?

– Поближе ко мне, милые, – говорила, – рядком да ладком… Ныне же, как вы и хотели, все уладим и порешим.

Блестели острые жала шпаг, воздетые перед нею:

– Скажи, государыня, одно слово, и головы злодеев, власть у тебя отнявших, к твоим ногам сейчас сложим!

Кантемир, изящно позируя, уже начал читать свое сочинение:

«…в знак нашего благодарства, просим всемилостивейше принять самодержство таково, каково ваши славные предки достохвальные имели, а присланные к вашему императорскому величеству от Верховного совета пункты уничтожить!»

– Рви, матушка! – призывали. – Раздирай их…

Анна Иоанновна величаво обернулась к министрам.

– Что делать мне? – прищурилась. – Вы слышите?

– Раздери их, сестрица, – вопила Екатерина Иоанновна.

И тогда Анна, силу почуяв, начала актерствовать:

– Ума не приложу, – сказала, по бокам себя хлопнув, – каково быть мне? Народ просит рвать кондиции те. А оне мной уже апробованы… Нешто ж я смею переступить через слово свое высокое – слово государево?

От дверей – над головами шляхетства – уже плыли к ней листы кондиций. За окнами дворца плеснуло солнечно, и Голицын вперед шагнул, подхватил бумаги. «Ради чего жил, надеялся… Прощай!»

– Вот они, ваше величество, – и сам протянул их Анне.

Стало тихо-тихо… медленно сочилось за окнами солнце.

– Василий Лукич, – спросила Анна, – стало быть, ты обманул меня тогда на Митаве? Кондиции те твое мнение, а не народное?

Кто-то навзрыд рыдал – в углу, за печками, избитый…

– Рви! – снова взвизгнула Дикая герцогиня.

Треснула бумага наискосок – и кондиций не стало.

– А буду я вашей матерью! – проорала Анна Иоанновна сипло. – Изолью на Русь и народ свои монаршии милости… – Обернулась к гвардии. – Вам, заступники мои, спасибо царское. Вы мне словно тюрьму отворили: теперича-то я свободна – что хочу, то и делаю!

«А это что? Проект Татищева? Дурак…» – И локтем Анна Иоанновна спихнула все проекты наземь. Спросила:

– Где канцлер?.. Гаврила Иваныч, оповести всех министров иноземных, что я приняла самодержство… Да графа Ягужинского из узилища тайного, яко слугу моего верного, выпустить немедля… Фельдмаршал! – повернулась она к Долгорукому. – Ты арестовал графа, теперь сам и верни ему шпагу.

Хлопнула в ладоши – высоко замер хлопок под сводами:

– Быть иллюминации на Москве, и народу за меня радоваться!

Настежь раскрылись двери. Толпа раздалась. Не в колясочке, не в подушках, а своими ногами – бодренько! – шагал Остерман.

– Великая государыня! – и упал перед престолом.

Анна не выдержала – пустила слезу.

– Великий Остерман! – отвечала с чувством.

* * *

Но толпа расступилась снова, когда пошел прочь князь Голицын.

Уже от лестницы, от дверей, уходя, он сказал слова вещие:

– Пир был готов, но званые гости оказались недостойны его. Я знаю, что стану жертвою этого пира. Так и быть: за отечество пострадаю. Но те, кто заставил меня сейчас плакать, те будут плакать долее моего…

Это был голос сердечный, от слез влажный.

Все промолчали.

И была вечером пышная иллюминация над Москвой, а барон Габихсталь, немец ученый, давал гостям пояснение с латыни:

– Сей потешный пируэт огня означает: Анна схватила скипетр самодержавия, зажгла светильник, повымела чертог свой и обрела драхму мудрости. Теперь, друзья и соседи, поздравляйте ее!

Но к полуночи наполнились небеса зловещим сиянием. Дивные огни закружились над Москвой, и стало страшно. Иллюминация никак не могла победить причудливых сполохов. Полярное сияние, столь редкое в широтах московских, развернулось над Москвою именно в этот день… И кричал Феофан Прокопович о чуде:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю