355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Валентин Ерашов » Командировка в юность » Текст книги (страница 1)
Командировка в юность
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 17:58

Текст книги "Командировка в юность"


Автор книги: Валентин Ерашов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Командировка в юность

ЗДРАВСТВУЙ, ЗОРЬКА!

У Добчинского отваливалось брюхо.

Добчинский придерживал его, фрак из серой бумазеи топорщился на спине, манишка сбилась, под нею была синяя футболка. По воскресеньям Добчинский становился форвардом юношеской сборной, тогда он катался по травяному полю, будто на шарикоподшипниках, а сейчас ему досаждало сползавшее брюхо, и Добчинский растерялся.

– Лебеди, у вас иголка есть? – спросил городской сплетник. – Ну, дайте иголку, скоро наш выход.

Ему не откликнулись.

«Маленькие лебеди» сегодня впервые надели настоящие балетные пачки. Лебедята поднимались на цыпочки, рассматривали себя в темноватом зеркале, прикрывали растопыренными юбчонками колени. Вломился Тарас Бульба в сбитой назад папахе, расшитой татарской косоворотке и спортивных трусах, заорал:

– Черти, где мои штаны, где штаны, спрашиваю?

И ломко пропел:

 
О, дайте, дайте шаровары,
Я свой позор сумею искупить!
 

– А это вовсе из «Князя Игоря»! – догадливо пискнула одна из лебедят. Тарас Бульба показал ей на всякий случай кулак.

На сцене дубасили молотками: несколько минут назад обнаружили, что вершины Кавказских гор опрокинуты вверх тормашками, сейчас их приводили в естественное положение.

Дали первый звонок, и Добчинский зло поглядел на меня – единственного, у кого не хотел попросить иголку.

Он поглядел зло, мне сделалось не по себе. Да и теперь, когда нам давно уже не шестнадцать, я чувствую неловкость, смущение и удивление, видя недружелюбие тех, кто ведь совсем не враг, коли вдумаешься.

В школе знал каждый: Ленька Железняков ненавидит меня. И причины были тоже всем известны.

Ленька еще в шестом классе влюбился в Гину Халимову и придумал специальный шифр, чтобы писать ей записки, а она вложила тетрадный листок с шифром в задачник, забыла и дала учебник мне. Ленька видел и решил, будто Гина сделала нарочно, Ленька вообразил, что Гина влюблена в меня, хотя на самом деле мы просто дружили чуть не с детского сада, и по-настоящему нравилась мне вовсе не Гина. Однако Ленька Железняков рассудил иначе. Тогда, в шестом классе, он каждую переменку норовил задеть меня, а на уроках громко подсказывал, чтобы услыхал учитель и поставил мне «плохо», и расщеплял стальные пёрышки, если я забывал вставочку на парте, и смотрел в затылок ненавидящими глазами, отчего я постоянно испытывал неловкость, смущение и удивление. Потом Ленька перестал задираться, ломать пёрышки, подсказывать на уроках, но смотрел все так же, и я не мог объяснить, что – дурак он, и Гина, кажется, давно в него влюблена.

В кепке была иголка, и я дал бы ее Леньке Железнякову, если бы он попросил, но Ленька не просил, а сам я не хотел навязываться. Нет, я не злорадствовал, просто не хотел навязываться, тем более что Ленька мог обругать и не взять иголку. А я не хотел ругаться и ссориться: как учила Нина Николаевна, литераторша и режиссер, я сейчас «входил в образ».

Я начал входить в образ с утра, еще до завтрака. Мы позавчера сдали в школе экзамены за девятый класс, день у меня был свободен, отец уехал в командировку, мама прихворнула, но слегка, и не держала меня дома. Я ушел на речку и там, подобно древнегреческому оратору Демосфену, долго совершенствовал дикцию. Мне было, наверное, проще, нежели Демосфену, поскольку я не сочинял речь, а читал чужие стихи.

Я раньше всех пришел в клуб. Мою торжественную приподнятость и горделивую мужественность не испортили даже свалившиеся тотчас неудачи.

В костюмерной не нашлось парика с героическою кудрявою шевелюрою. Додумались приспособить мне стриженую скобкой прическу не то Дикого, не то Колупаева или Разуваева, волосы были, как проволока, и пробор не ликвидировался, как его ни смачивали водой и не драли гребешком. Потом раскокали глиняную кружку и решили поставить возле больного Мцыри рядом с восточным кувшином обыкновеннейший граненый стакан. И уж совсем пустяком показалась замена дощатого монастырского топчана железной койкой.

Рыжая голова помрежа Кольки Бабина просунулась в дверь.

– Мцыри! Готов?

– Сейчас, – сказал я и шагнул к зеркалу, а маленькие лебедята уступили место – их очередь выходить на сцену была чуть не последней.

Нет, право же, купеческий парик удалось приладить неплохо, только спиной к зрителям поворачиваться не следовало: из-под черных прядей выглядывал стриженый затылок. Но грим наложили без всякого изъяна: бледное худое лицо с подведенными глазами и густо намазанными бровями, горькие складки у рта, жесткий подбородок. Я распахнул ворот ночной рубахи, полюбовался пятью багровыми бороздами, тихонько продекламировал: «Ты видишь на груди моей следы глубокие когтей…

Уверенность окрепла окончательно, я уже не сомневался, что непременно попаду на областную олимпиаду, а потом, возможно, и в Москву.

Второй звонок я прозевал. Одновременно с третьим ко мне протиснулся добродушный и неповоротливый Сима Фомин в настоящем (где-то раздобыл!) монашеском подряснике и самодельном клобуке.

– Айда на сцену, Бабин ругается.

На сцене было холодно и пусто, лишь из-за кулис выглядывали – в несколько этажей – физиономии, они подмигивали, улыбались, один Ленька Железняков глядел хмуро.

Я улегся на кровать, заменившую топчан, укрылся до пояса одеялом, облокотился на подушку. Симка-монах сел спиною к залу, скорбно скрестив руки на груди. Выбежал ведущий, в последний раз пробормотал какие-то строки.

– Готово, – сказал я, и Лида-конферансье мотнув согласно головою, скользнула в разрез фланелевого занавеса, с просцениума донесся ее голос:

– Инсценировка поэмы Михаила Юрьевича Лермонтова «Мцыри». В заглавной роли – ученик десятого класса Роман Кубеков. Ведущий – Федор Палаус.

Первый раз меня объявили учеником десятого класса, захотелось улыбнуться, но я заставил-таки себя удержаться, чтобы не выйти вдруг из образа. Симка же недовольно фыркнул: его имени Лида не упомянула.

Занавес пока не открывали. Федя перекрестился левой рукой, нырнул между линялыми половинками.

 
Немного лет тому назад,
Там, где, сливаяся, шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь…
 

Читал Федя хорошо: задумчиво, медленно, как бы припоминая пережитое. И я снова поверил: все будет замечательно.

Не меняя позы, я вслушивался в знакомые слова и нетерпеливо дожидался того главного, что не давало мне покоя сегодня.

Но вот прозвучали последние слова Феди; я махнул рукой, и двое пятиклассников, путаясь в складках занавеса, раздернули его. Должно быть, Симка спиной почувствовал обращенные к нам глаза, неловко поёрзал. Из суфлерской будки зашипело:

– Чего елозишь, поп!

Зал выглядел огромным, черным, глаза зрителей светились в нем, словно кошачьи – так показалось мне, – сделалось холодно, будто перед прыжком с обрыва в реку, вдруг почему-то зачесался нос и онемела правая нога, горло сдавило. Я никак не мог начать. Колька Бабин принялся шипеть из будки. Меня взяла досада, и тотчас я заговорил:

 
Ты слушать исповедь мою
Сюда пришел, благодарю.
 

Казалось, будто это – мои собственные слова, рожденные сейчас, и не лермонтовский герой, а просто вот сам я, Роман Кубеков, говорю скорбные и тревожные, гордые и пламенные фразы, это моя обиженная злыми людьми вольнолюбивая душа рвется в неведомые края – душа, переполненная святою любовью к Отчизне.

Только в коротких паузах я успевал мельком взглянуть в притихший зал. Наконец я нашел их – две сияющие, как светлячки, будто яркие свечечки, две огромные росинки, и почувствовал: голос у меня стал особенно полным, звучным и горделивым.

 
…О, я, как брат,
Обняться с бурей был бы рад!
Глазами тучи я следил,
Рукою молнии ловил…
 

Те жесты, за которые ругала меня еще вчера Нина Николаевна, те, что получались скованными, деланными, – теперь возникали сами собой. Грубо раскрашенный задник декорации – я видел его искоса – представлялся горным простором, в туманной вышине звенели птицы, а внизу, где-то под ногами, «поток, усиленный грозой, шумел». И когда в глубине сцены медленно и безмолвно, как видение, прошла, держа кувшин, тоненькая девушка в грузинском костюме, я рванулся к ней, по-настоящему забыв, что это – Галя Двуречинская из параллельного класса, просто Галя, а не грузинка из моих, Мцыри, тревожных воспоминаний.

 
Тогда на землю я упал
И в исступлении рыдал.
И грыз сырую грудь земли,
И слезы, слезы потекли
В нее горючею росой…
 

И правда – слезы накапливались в глазах, перехватывало горло. Рассказ мой подходил к самому героическому и трудному: к битве с барсом. На минуту замолчав, я опустился на подушку, потянулся к стакану и вместо болезненного глотка опорожнил стакан. Я поглядел в зал и вздохнул облегченно: там не смеялись. Лишь Симка-монах опять фыркнул, но уже не досадливо, а ехидно.

И вот… Высоко-высоко раздвинулись тучи, выглянул равнодушный месяц, озарив покрытую мхом и песком поляну. Деревья грозно рокотали вокруг, их непроницаемая стена таила что-то ужасное, еще неведомое мне, такое, от чего сердце сжалось, а потом гулко ударило в ребра. Мелькнула продолговатая тень, промчались искры зеленовато-золотистые, как молния, – раздалось рычание, за ним – визг и скрежет зубов о кость. Барс тоскливо и угрожающе взвыл, ударил себя по бокам длинным хвостом, опустился на согнутые передние лапы, прижав уши к округленному черепу. Сейчас он кинется на меня!..

Я совсем забыл, что на мне вместо монашеских узких шаровар надеты лыжные штаны, и соскочил с постели.

 
И я был страшен в этот миг:
Как барс пустынный, зол и дик,
Я пламенел, визжал, как он,
Как будто сам я был рожден
В семействе барсов и волков
Под свежим пологом лесов…
 

Занавес задернули, потом раздвинули снова, я раскланивался, как учила Нина Николаевна. Я раскланивался и одновременно искал где-то в пятом ряду глаза, похожие на светлячков, нет, похожие на две огромные капли росы, и не мог найти. Мне, возможно, стало бы грустно, не будь мне так радостно…

Колька Бабин гнал со сцены, освобождая место для следующего номера, за кулисами старенькая Нина Николаевна поцеловала, привстав на цыпочки, сняла с моей головы купеческий парик, погладила по мокрым волосам, сказала:

– Спасибо, Рома.

И все поздравляли меня и Федю Палауса. Симка-монах обиженно фыркал, хотя за что было его поздравлять, он ведь сидел молча, спиной к залу. И один Ленька Железняков не поздравлял, и еще – Зойки не было здесь.

Мне обязательно было нужно разыскать Зойку, и я увидел ее в уголке.

Почти у всех девчат были косы, а Зойка стриглась коротко и зачесывала прямые желтоватые волосы набок, лоб у Зойки был крутой и упрямый, ресницы пушистые. И еще у Зойки была особенная манера: когда она хотела сказать что-то, сперва приподнимала верхнюю губу, даже не всю, а серединку под мягкой луночкой, это у нее получалось красиво и очень уж трогательно.

Зойка приподняла губу, но промолчала, и я тоже не сказал ничего, мы стояли у закрытого книжного киоска, и тут – больно уж скоро! – начался антракт, все принялись танцевать в жарком и пыльном фойе, и я танцевал с Зойкой. После Гина Халимова говорила, что Зойке многие девчата завидовали. Ленька Железняков не танцевал, он сидел в сторонке и, проносясь в танце мимо, я думал: он может подставить ножку или сказать нехорошее. Но Ленька не глядел на меня, глядел на Гину Халимову – дурак, надо было пригласить на вальс, а не сидеть набычившись. Между прочим, подмазанные брови Ленька тоже не стер.

Антракт был длинный, всем хотелось потанцевать, за третьим звонком дали четвертый и даже пятый… Когда же закончилось второе отделение концерта, Лида-конферансье поблагодарила за внимание – так учила Нина Николаевна – и объявила, что вечер окончен, а десятиклассников просят задержаться.

Народу осталось много, потому что десятиклассниками считались еще и те, кто вчера получил свидетельство об окончании школы. И мы заперли выходную дверь, и только Нина Николаевна осталась с нами, но ее присутствие не стесняло, мы любили нашу старенькую литераторшу.

Танцевать стало веселее и лучше – не путалась под ногами всякая мелюзга. Я танцевал с Зойкой, и Ленька Железняков перестал сверлить меня печоринскими взглядами, теперь он терзал этими взглядами Гину Халимову, вместо того чтобы пригласить на танец или выйти в садик и там объясниться в любви по правилам, которых я, признаться, не знал тоже.

В фойе танцевали, а зрительный зал оставался темен, и туда время от времени кое-кто исчезал. Мне тоже хотелось пойти с Зойкой и посидеть в темном пустом зале, казавшемся огромным и таинственным, но я не посмел, и мы танцевали, танцевали, пока ноги не стали подгибаться.

Часа в два Нина Николаевна сказала:

– Может, хватит, ребята?

Но мы принялись упрашивать, и она согласилась еще на полчасика, потом – еще на пятнадцать минут. В три часа Нина Николаевна сказала, что устала и больше не выдержит. Мы все пошли ее провожать. Прощаясь, она предложила:

– Погуляйте, ребята, посмотрите, как взойдет солнце.

Горланить на улице посовестились, домишки дремали, прикрыв ставнями глаза, нам же спать не хотелось вовсе.

Росинки клонили рожь к земле, рожь пригнулась, но это ненадолго – скоро поднимется солнце и упругие стебли выпрямятся, расправят склеенные росою усики, лишь на вид колючие, а на самом деле просто неподатливые, и неслышный ветерок примется гулять взад-вперед по ржи, колобродя легкими ногами, а сероватое небо сделается голубым, безмерным вширь и ввысь.

Беспечальная тишина стояла окрест, и только мохнатый черный шмель, увязавшийся за нами, рокотал басовито и встревоженно, как самолет; мы отгоняли его, а шмель не отставал и все гудел, пока мы не перестали обращать внимание.

Зойка шла рядышком, и глаза у нее блестели, будто капли росы, она вся была какая-то прозрачная, Зойка, она была похожа на Бегущую по волнам, и я позвал – так, чтобы не слышали остальные:

– Зорька…

– Как ты сказал? – переспросила она, помедлив, и я не решился повторить.

– Я сказал – Зойка, – ответил я тихо.

– Что ты хочешь?

– Ничего… Я просто позвал… Знаешь, как я позвал тебя?

Она промолчала, и я, как давеча на сцене, вдруг ощутил себя мужественным и горделивым, я сказал:

– Зорька, – вот как назвал я тебя.

– Зорька, – повторил позади голос Леньки Железнякова, я не стал оборачиваться, а Зойка ускорила шаг и обогнала всех, и тогда я обернулся и увидел, что Ленька смотрит на Гину и, быть может, он вовсе и не передразнивал меня…

Наверное, мы все думали об одном, потому что с разных сторон запели вместе, голоса казались особенно звонкими, мы шли, мы пели – на все поле, на всю страну, а может, и на весь мир, мы пели про Катюшу, а после затянули другое:

 
Если завтра война,
Если враг нападет,
Если темная сила нагрянет, —
Как один человек,
Весь советский народ
За свободную Родину встанет…
 

Мы пели это весело и задорно и не слишком вдумывались в смысл песни, и спать нам не хотелось, но уже занялся рассвет, резко вычерченное багровое солнце стало расплывчатым и желтым, рожь начала выпрямляться, надо было все-таки пойти домой и вздремнуть хоть немного.

Не торкаясь в калитку, я перемахнул через забор, влез в растворенное окошко, лег поверх одеяла и мигом уснул.

Встал я, кажется, часов около десяти. Открыл глаза и тотчас подумал о Зойке, нет, я даже не подумал, а просто знал: она есть, она существует, она где-то рядом, и вскоре мы увидимся, я буду называть ее Зорькой и читать ей стихи – не только про Мцыри, а и другие: о радости, о любви, о солнце, о глазах, похожих на росные капли. И я поеду на областную олимпиаду, а после, наверное, и в Москву. Зойка порадуется за меня, и отец с мамой тоже, а через год мы кончим школу и, – подумать только, ведь как широко и добро перед нами распахнется огромная, веселая, щедрая жизнь!

Мы с ребятами условились прийти в городскую библиотеку – будто на репетицию, – а на самом деле просто хотелось побыть вместе. Собраться же именно в библиотеке решили потому, что по воскресеньям до самого обеда читальный зал, им заведовала Зойкина мама, как правило, пустовал. Вдобавок, Зойкина мама уехала в область на семинар, эти дни ее заменяла Зойка – чего нам оставалось желать лучшего!

– Обедать-то придешь? – спросила мама.

– Не знаю… – я замялся.

– Ладно, – сказала она. – Не придешь ведь, по глазам вижу. Прихвати что-нибудь с собой, а часам к шести являйся, за отцом на пристань лошадь посылают, к этому времени он как раз и подъедет, а вечером гости хотели заглянуть, отпразднуем твои события.

До шести времени – уйма, сейчас начало двенадцатого, ребята соберутся к полудню, полчаса будем с Зойкой вдвоем, будем читать стихи, а может, просто молчать – с Зойкой это не тягостно и не скучно.

Сегодня воскресенье, базарный день.

Спозаранку по главному тракту грохотали на булыжниках ошинованные колеса; покорно шли привязанные к заднему брусу коровы с фиолетовыми, словно подернутыми тонкой пыльцой, глазами, похожими на сливы; бежали сбочку, на отлете, козы, выворачивая головы, уцепленные веревками за рога; лежали в телегах спутанные по ногам печальные бараны; бултыхалось во флягах тяжелое молоко. Везли дынеобразные комки свежего масла, завернутые в лопушки, везли в лыковых коробах коричневатые и белые яички, сметану в берестяных туесках и растопыренные пучки розовой морковки, обнаженные туши, прикрытые рядном, крепчайшую махорку-серебрянку в мешочках и прошлогодние жареные семечки, кур и длинношеих горластых гусей, дряблые, к лету соленые, огурцы и глиняные свистульки…

Это было спозаранку, а теперь базар шумит вовсю, бойкие татарочки в расшитых по низу юбках и щегольских лапоточках тараторят гортанно и задиристо, прищелкивают языком, поигрывают бровями под низко приспущенными платочками, позванивают монисто. Невозмутимые бабаи в тюбетейках смотрят на покупателей взорами Будды и не навязываются с товаром, подвыпившие мужики ожесточенно хают выведенных на продажу соседних коров и расхваливают своих. Возле пивного ларька шлепается в пыль желтоватая пена и выскакивают пробки, выбитые из чекушек умелым – по донышку – шлепком. Пощелкивают на зубах вкусные каленые семечки, мальчишки жуют щавель и сладковатую, с резким запахом, траву под названием дикий лук, покупают катышки смолы, именуемой серой, хозяйки волокут набитые снедью камышовые кошёлки, корзины, плетеные из прутьев. Главы семейств придирчиво выбирают говядину и свинину для воскресных обильных пельменей, «белые головки» запасены допереж, они выглядывают из карманов, дразня и поторапливая, но выбрать мясо на пельмени – дело серьезное, требующее вдумчивости, мужской рассудительности, спешить нельзя…

Все это – на базарной площади, в центре городка, там сейчас людно и весело, а наша улица Чернышевского – в сторонке, немощеная, в колдобинах и буграх, тротуаров нет, лишь чахлая травка несмело жмется к завалинкам и заборам, подводы здесь проходят редко, и непуганые куры купаются в пыли на дороге, пока их не скличут важные и бдительные петухи. В пыли возятся и голопузые пацанята: матери на базаре, им пока что раздолье.

Иду по нашей улице, каждый дом знаю наизусть и каждого в нем человека знаю. Здесь живут люди всякие: добрые и злые, щедрые и жадные, веселые и скучные. Но добрых, щедрых и веселых, думаю я, больше.

Тут, например, квартирует Ольга Николаевна Козопас. Она давно приехала с Украины и стала в городке своим человеком, она работает лесничим, гоняет верхом, прочно, по-мужски, утвердившись в седле. Горазда выпить вровень с мужиками, а выпив, делается по-бабьи ласковой и печальной, поет жалостные песни, угощает соседских ребятишек ландрином в бумажках и раздает двугривенные на мороженое. Недавно второй раз вышла замуж за инвалида, вернувшегося с финской. Он хороший парень, Виталька, и напрасно кое-кто злоязычит насчет того, что муж у лесничихи на целых десять лет моложе. Виталька работает в школе физруком, на уроках он – Виталий Платоныч, а вообще-то мы зовем его Виталькой. Он здорово крутится на турнике и параллельных брусьях, даром, что трех пальцев нет на руках. Виталька ходит с нами рыбачить и купаться, и с ним легко и просто.

Или вот Дмитрий Иванович Стахеев, не только именем-отчеством, но и всем обличьем схожий с Менделеевым. Он преподает ботанику в зоотехникуме, преподает непохоже на всех: в слякоть, в пургу и жарынь тащит студентов на поле, в лес и там читает лекции, которые, говорят, и лекциями не назовешь, они скорей чем-то напоминают стихи.

Или – Костин Василий Михайлович, садовод городского колхоза. И зимою от него пахнет яблоками, вишневою корою, смородиновым листом. И сколько в саду ни растет деревьев – каждое для Василия Михайловича, будто живое, некоторые яблоньки он даже наградил именами, прозваниями, все они ласковые и певучие, эти имена: Наталочка, Струйка, Снегурочка, Искорка…

А вот в этом, нарядном с зелеными наличниками, проживают  н е́ л ю д и, так их кличет вся улица за глаза и в глаза: Митька Сальников, его жена Фрося и старуха Спиридоновна. Они – сквалыги, завистники, торгаши. Митька наживает деньгу на базаре, покупает, перепродает всякое барахло. Фроська его вяжет кофточки, а старуха ковыряется в огороде и ломит неслыханную цену за парниковые огурцы и первую, в карандашик, морковку.

Иду по улице, здороваюсь, люди отвечают, а дома – улыбаются, и только нарядный сальниковский пятистенник смотрит хмуро и отчужденно.

Библиотека открывается в двенадцать, но, конечно, Зойка уже там, будем сидеть вдвоем и читать стихи, а может, просто молчать и радоваться солнышку за окном, голубому небу и еще тому, что мы – рядом и, наверное, будем рядом всегда.

Сторожиха моет крыльцо, и без того чистое, прозрачные струйки падают со ступенек, я прыгаю на крыльцо сбоку, чтобы не мешать сторожихе, и тогда здороваюсь:

– Здравствуйте, Марьям-апа[1]1
  Апа (татарск.) – почтительное обращение к пожилой женщине со стороны младшего.


[Закрыть]
.

– Иса́мсес, – отвечает она по-татарски. Добавляет проницательно и добро: – Не книжки читать пришел, к Зойке ты пришел, парень.

А я и не скрываю – что скрывать, лишь плохое надо прятать от людей, лишь стыдное.

Зойка – вот она, выбежала на порожек, я говорю ей:

– Здравствуй, Зорька!

Я говорю все-таки потише.

Библиотека в бывшей мечети, Марьям-апа и тогда была сторожихой и уборщицей, и так осталась, когда мечеть закрыли. Марьям-апа не верит в аллаха и не читала Коран, зато сейчас она читает книжки подряд, с буквы «А» добралась уже до Горького.

В коридоре, по ковровой дорожке, топает Марс. Это – не бог войны, а просто внучонок Марьям-апы, глаза у него, как вымытые вишенки, а рот перемазан и пальцы склеены сладким. Марс тянет мне сладкую ладошку, и я запросто здороваюсь с «богом войны».

Читальный зал высок и холоден, старинные, черного дерева резные шкафы уходят под потолок, и шкафами отгорожен кабинетик, где всегда сидит Зойкина мать, а сегодня владычествует Зойка. Дверь притворена, очень хочется говорить Зойке необыкновенные, прекрасные и тревожные слова, но я не знаю таких слов, а если бы и знал – наверное, не посмел бы произнести, я говорю невпопад:

– Здравствуй, Зорька.

Я говорю громко, и под высоким гулким потолком отдается:

– Зорька!

А моя Зорька смотрит на меня, и серединка верхней губы под мягкой луночкой слегка приподнимается – Зорька хочет сказать что-то, может быть, необыкновенное, прекрасное и тревожное, и молчит, – наверное, и она таких слов еще не знает.

– Садись, – говорит Зойка, – ну садись, пожалуйста, вот сюда.

И сама проходит за стол с каталожными карточками. Я не хочу, чтобы Зойка отделялась от меня, но что поделаешь, если она выбрала это место.

Половина двенадцатого, еще тридцать минут впереди, я буду читать стихи, надо только сперва выключить радио – пусть не мешает. Но Зойка говорит:

– Оставь. Все равно до двенадцати перерыв, а потом послушаем известия.

Правильно, на городском радиоузле перерыв…

 
Звезда стоит на пороге —
Не испугай ее!
Овраги, леса, дороги:
Неведомое житье!
Звезда стоит на пороге —
Смотри, не вспугни ее!
 

Это я читаю, а Зойка говорит уверенно:

– Багрицкий. А дальше помнишь? Вот:

 
Вставай же, дитя работы,
Взволнованный и босой,
Чтоб взять этот мир, как соты,
Обрызганные росой.
Ах! Вешних солнц повороты,
Морей молодой прибой.
 

– Морей молодой прибой, – повторяю я и встаю, и Зойка тоже встает, и тогда я опираюсь рукой и перемахиваю через стол, для меня такой номер сущий пустяк, мы – рядом, и Зойка шепчет совсем тихонько:

 
Вселенная в мокрых ветках
Топорщится в небеса.
Шаманит в сырых беседках
Оранжевая оса,
И жаворонки в клетках
Пробуют голоса.
 

– Слушай, – говорю я, – слушай, Зорька…

– Погоди, – отвечает она, – ну, пожалуйста, не надо…

– Зорька, – говорю я, – Зорька же…

– Зорька, – говорит она, слышу в ее голосе удивление и радость, я понимаю: ведь никто, никогда ее так не звал, это придумал я, и всегда буду называть ее Зорькой – только я один, и никто больше.

Я обнимаю Зорьку, серединка губы под мягкой луночкой приподнимается – вовсе не для того, чтобы сказать мне что-то.

Мы стоим так, и за стеной топорщатся в небеса ветки сирени, непуганые звезды просятся на порог, молодой прибой грохочет о скалы, и бегут дороги в неведомое житье… И Зойкины губы чуть вздрагивают под моими губами.

За спиной хрипит, Зойка хочет отстраниться, но я не отпускаю, ведь это всего лишь радио, поверка времени, а потом – последние известия. Еще несколько минут – и ворвутся ребята, пока же мы с Зорькой вдвоем, и губы ее чуть вздрагивают под моими губами.

Репродуктор хрипит, я хочу выключить его, но для этого надо шагнуть, оторвать губы от Зорькиных губ, а я не могу. Пусть передают последние известия, пусть гремит жизнь – такая веселая, такая прекрасная, такая бесконечная и счастливая жизнь!

– …германские войска напали, – прорывается вдруг сквозь хрип, и голос звучит странно, голос не похож на тот, каким читают известия дикторы, кажется, это и не диктор, кто-то другой. Мы не успеваем разобраться, опять из черной тарелки доносится хрип, но мы уже прислушиваемся, хотя Зойкины губы еще вздрагивают под моими губами.

– …подвергли бомбардировке со своих самолетов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые…

– Это война, Роман? – спрашивает Зойка, она спрашивает меня так, будто я должен знать все на свете, а я не знаю, что случилось, ведь само слово еще не произнесено.

Но звучит и оно – короткое, воющее, бьющее окончанием слово, похожее на глагол в повелительном наклонении, похожее на короткий приказ: вой!-на! – слово, знакомое по учебникам, по газетам, слово, никогда еще не относившееся прямо, непосредственно к нам – ко мне, к отцу и маме, к Зойке, – слово скорее книжное, чем живое, пока – не страшное, а лишь неожиданное и тревожное.

– Это война, Роман, – говорит Зойка, мои руки лежат на плечах, живых и теплых под тонкой кофточкой, и теперь уже нельзя почему-то притронуться губами к Зойкиным губам и невозможно говорить ни о чем другом, пусть даже трепетном и ласковом…

– Война, – снова говорит Зойка, и я вспоминаю вдруг: отца ее убили на Хасане. Я обнимаю Зойку за теплые плечи.

Топоча по ковровой дорожке, вбегает Марс, глаза, как вымытые вишенки, он бормочет что-то по-татарски, он смеется – он всегда смеется, этот забавный пацан с грозным именем бога войны. Он смеется, не обращая внимания на радио, топочет по ковровой дорожке, и мы смотрим на него, а репродуктор говорит, говорит…

Влетает Симка, он еще на дворе напялил свой монашеский клобук и состроил дурашливую постную физиономию, рожа у него тотчас расплывется, ведь мы с Зойкой стоим обнявшись, Симка раскланивается, говорит:

– Простите, леди и джентльмены, за вторжение…

И умолкает. Сверху обрушивается:

– Советским правительством дан нашим войскам приказ – отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины.

– Что это, ребята? – говорит Симка. Мы молчим, только Марс бегает по комнате и смеется, да рушатся из черной картонки щемящие слова.

А потом; разом ввалились ребята, и мы стояли в зале с мавританскими окнами, в них еще сохранились кое-где разноцветные стекла, солнце поднялось выше, и синие, красные, желтые квадраты ложились на пол и вздрагивали.

Мы стояли у репродуктора – рыжий Колька Бабин, он вернулся в сорок четвертом без ноги; Федя Палаус, удостоенный посмертно звания Героя Советского Союза; Симка-монах, обидчивый парень, расстрелянный в плену за то, что плюнул в лицо гитлеровскому генералу; и Железняков Ленька, ненавидевший меня, – под Кенигсбергом он отдал мне последний глоток воды и, продырявленный осколками, всю ночь тащил меня, раненого, к своим; и Лида-конферансье, примерная отличница, три года спустя осужденная за спекуляцию; и Гина Халимова, награжденная после войны медалью «За доблестный труд»; и Зойка, моя Зорька – ее дневники под заглавием «Записки отважной разведчицы», ее дневники с именем и фамилией, обведенными черной рамкой, я прочитал недавно в журнале…

Мы стояли на разноцветном полу под мавританским окном, и Ленька Железняков держал за руку Гину Халимову, а я обнимал Зорьку за тонкие теплые плечи. А в дверях всхлипывала Марьям-апа.

Вышли вместе – одна Зойка осталась, ей надо было работать. Договорились: я забегу к ней вечером, как только встречу отца.

Рядом был военкомат, и мы направились туда, решив, что явимся первыми.

На двухэтажном здании военкомата прикрепляли кумачовый лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Наверное, лозунг остался с Первого мая, новый изготовить не успели, а вывесить призыв военкомата следовало непременно. Мы свернули в переулок, где было военкоматское крыльцо.

Человек двести стояли там, и лейтенант, приподнимаясь, чтобы все видели, слышали его, выкрикивал:

– Товарищи, товарищи, я же сказал: принимать заявления от добровольцев будем часа через три, надо же нам подготовиться, товарищи, приходите через три часа.

Он увидел, кажется, нас и добавил:

– Лица допризывного возраста пусть не являются.

– Ну да, – сказал Колька Бабин, – все равно добьемся.

Лейтенант сказал примирительно и негромко:

– Погодите, ребята, дойдет очередь и до вас.

А толпа не расходилась.

Надо спешить домой, сообразил, наконец, я – там ведь бабушка и мама, и притом, мама нездорова и думает, конечно, сейчас об отце.

Путь мой лежал мимо рынка, до вечера оставалось еще много времени, однако базар вдруг опустел. Только лохмотья газет волочил ветер, только хрустели под ногами просыпанные каленые семечки, валялась розовая морковка, да в углу, около забора, подвыпивший мужичонка обнимал за шею непроданную корову, заглядывал в фиолетовые бессмысленно грустные глаза.

Пустынной была и наша улица. Даже кур точно сдунуло во дворы, и голопузые пацаны куда-то исчезли, домишки теперь не улыбались беспечно и добро, а будто глядели настороженно и хмуро. У Козопасов из окна кричало радио. Виталька, наверное, специально раскрыл окно пошире. А сальниковская старуха, Спиридоновна, выползла из калитки, ковыляет вдоль завалинки, наглухо закрывает ставни, хотя до вечера еще далеко.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю