Текст книги "Роман И.А. Гончарова «Обломов»: Путеводитель по тексту"
Автор книги: Валентин Недзвецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Недзвецкий В. А. Роман И. А. Гончарова «Обломов»: Путеводитель по тексту
Предуведомление читателю
Его требует уже само понятие «путеводитель». Кажется, оно более уместно в связи с незнакомым городом, лесистой или горной местностью, каким-то лабиринтом… Однако и роман «Обломов» его автор однажды сравнил с «большим городом», в котором «зритель поставлен так, что обозревает его весь, и смотрит, где начало, средина, отвечают ли предместья целому, как расположены башни и сады, а не вникает, камень или кирпич служили материалом, гладки ли кровли, фигурны ли окна etc. etc.» [1]1
Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 1–8. М., 1977–1980. Т. 8. С. 244. В дальнейшем ссылки на это издание даны в тексте с указанием тома и страницы. Там же (с дополнительной пометой «Полн. собр. соч.») даны ссылки на осуществляемое ныне Академическое полное собрание сочинений И. А. Гончарова в 20-ти томах.
Роман «Обломов» цитируется (также в тексте путеводителя) по изданию: Гончаров И. А. Обломов. Литературные памятники. М.: Наука, 1987. В тексте работы даются ссылки и на реальный комментарий к роману «Обломов» в последнем издании, выполненный Л. С. Гейро.
За исключением особо оговоренных случаев курсив в цитируемом тексте романа «Обломов» везде мой. – В.Н.
[Закрыть]. A Л. H. Толстой в письме 1876 года критику Н. Н. Страхову назвал каждое подлинно художественное произведение именно лабиринтом – «лабиринтом сцеплений» [2]2
Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 20 т. Т. 17. М., 1984. С. 785.
[Закрыть]. Но, подчеркнул он тут же, сцеплений не мыслейсамих по себе (так как художественное творение – не логический трактат, доклад, статья, научные или нравоучительные), а созданных словом и в слове «образов, действий и положений» [3]3
Там же. С. 784.
[Закрыть]и соответствующих им различных высказываний автора (повествователя, рассказчика, хроникера, «издателя») и героев.
Город и лабиринт художественное произведение напоминает и своей структурой, ибо наряду с образами частными имеет основные, определяющие его своеобразие в той же мере, как в городе конфигурация его крупнейших площадей и проспектов, а в лабиринте его ключевой геометрический узел. Это обстоятельство значительно облегчает нам постижение общего смысла художественного произведения – его творческо-поэтической «идеи». Ведь если «бесконечный лабиринт» [4]4
Там же. С. 785
[Закрыть]образных сцеплений изучаемого романа (повести, рассказа, поэмы и т. д.) зафиксировать практически невозможно (для этого потребовалось бы прокомментировать его текст, как он написан самим автором, целиком, от первого до последнего слова), то «основу этого сцепления» [5]5
Там же. С. 784.
[Закрыть]и его главные способы выявить можно и должно.
Здесь-то заинтересованному читателю – учителю-словеснику, старшекласснику, студенту и аспиранту-филологу – и поможет посвященный тому или иному классическому произведению текстуальный путеводитель по нему. В нашем случае его естественно начать с вычленения тех образов романа «Обломов», которые считал важнейшими сам Гончаров, оставивший и прямое указание на этот счет. «У меня, – говорит он в автобиографической статье „Лучше поздно, чем никогда“ (1879), – всегда есть один образ и вместе главный мотив: он-то и ведет меня вперед – и по дороге я нечаянно захватываю, что попадется под руку, то есть что близко относится к нему. Тогда я работаю живо, бодро, рука едва успевает писать, пока опять не упрусь в стену» (8, с. 105–106. Курсив мой. – В.Н.).
Итак, мотив и мотивы, проходящие через весь роман (лейтмотивы), или свойственные его отдельным частям, ситуациям, сценам, лицам и т. д., но призванные их обобщать и объединять с мотивами главными, – вот доминантный образный первоэлемент «Обломова». Первостепенное внимание Гончарова к нему вполне закономерно. Мотив (от лат. moveo – двигаю) – это «компонент произведения, обладающий повышенной значимостью(семантической насыщенностью). А. А. Блок писал: „Всякое стихотворение – покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Из-за них существует произведение“. То же самое правомерно сказать о некоторых словах и обозначаемых ими предметах в романах, новеллах, драмах. Они являются мотивами. <…> Мотив так или иначе локализован в произведениях, но при этом присутствует в формах самых разных. Он может являть собой отдельное слово или словосочетание, повторяемое и варьируемое, или представать как нечто, обозначаемое посредством различных лексических единиц, или выступать в виде заглавия либо эпиграфа, или оставаться лишь угадываемым, ушедшим в подтекст. Прибегнув к иносказанию, скажем, что сферу мотивов составляют звенья произведения, отмеченные внутренним, невидимым курсивом, который подобает ощутить и распознать чуткому читателю…» [6]6
Хализев В. Е. Теория литературы. 4-е изд. М., 2005. С. 280.
[Закрыть].
Примерами романов, лейтмотив которых четко обозначен уже в их заглавиях, могут служить «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова, «Отцы и дети» И. С. Тургенева, «Преступление и наказание», «Бесы» Ф. М. Достоевского, а также гончаровские «Обыкновенная история», «Обрыв». В отличие от них «Обломов» назван как будто нейтрально – фамилией заглавного героя. Однако в произведениях словесного искусства и антропонимы персонажей отнюдь не произвольны, но непременно намекают на существенные качества их носителей, что полностью распространяется и на фамилию Обломов. Ошибочно вслед за некоторыми гончарововедами (в частности, В. Мельником, П. Тиргеном) производить ее от существительного «обломок»: ведь тогда и герой романа звался бы не Обломовым, а Обломковым, а это не одно и то же. Скорее всего, ее источником стали два иных, при этом несхожих по смыслу слова – облый в значении круглый, округлый, кругловатый [7]7
Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 2. М., 1981. С. 598.
[Закрыть]и облом (ср. с однокоренными надлом, излом) как то, «что не цело, что обломано» [8]8
Там же. С. 593.
[Закрыть].
Архетипичное понятие округлостииздревле ассоциировалось с представлением о чем-то полном, совершенном и гармоничном, каковыми, например, древнегреческому философу Платону виделись шароподобная мировая сфера и «сферический человек». В литературном творчестве эти ассоциации использовались художниками и нового времени, в частности Львом Толстым при создании в «Войне и мире» образа Платона Каратаева, ставшего «с его „круглыми“ движениями, „круглыми“ головой и фигурой, „круглыми“ глазами и улыбкой, „круглыми“ морщинками» «своего рода персонификацией идеала гармонически развившегося „первобытного“ шара человеческой личности» [9]9
Купреянова Е. Н. Публицистика Л. Н. Толстого начала 60-х годов // Яснополянский сборник. Тула, 1955. С. 102.
[Закрыть].
Известная округлость присуща и Илье Ильичу Обломову, как он выглядит в его открывающем роман портрете. Это человек «среднего роста, приятной наружности», с господствующим выражением мягкости«не лица только, а всей души», открытой и откровенной. Мягкостью и «не лишенною своего рода грации ленью» проникнуты его движения. Любящий «простор и приволье», он облачен в мягкий, гибкий и «весьма поместительный» халат, ноги покоит в «мягких и широких» туфлях, давая впоследствии основание своему другу Андрею Штольцу сравнить его с мягким же «комом теста» (с. 7–8, 134). Вместе с тем в обломовской округлости, как в хлебном тесте, не ставшем благодатным караваем, одновременно ощутимы и некая коренная неполнота, незавершенность, чреватые для гончаровского героя, по всей очевидности, не гармонией, а пагубной односторонностью. В самом деле: Обломову тридцать два или тридцать три года от роду, но у него «слишком изнеженное для мужчины тело», он «обрюзг не по летам», лежание в постели или на диване превратил в свое «нормальное состояние», а настигаемый угрызениями совести, спасается от душевной тревоги не действенным преодолением ее причин, но новым погружением в апатию или дремоту (с. 7–8).
Назвав свой роман противоречиво-двойственной по ее смыслу фамилией главного героя, Гончаров тем самым первым же словом произведения наметил один из его важнейших лейтмотивов. Это мотив значительного разладаи «внутренней борьбы» (с. 10) как в душе заглавного персонажа, так и между существованием Обломова и тем «прямым <…> назначением человека», указанным ему его божественной природой (с. 138, 78), которое разделяется автором романа и по меньшей мере предчувствуется самим Ильей Ильичом. На протяжении всего романа Обломов желает покоя от практических забот, обязанностей и треволнений жизни, хотя та, к сожалению героя, все-таки «трогает <…>, везде достает» его (с. 17). В первой части произведения это желание Обломова выливается в почти полную самоизоляцию его от окружающего мира, физическую неподвижность и то и дело овладевающий им сон. Однако и здесь «среди ленивого лежанья в ленивых позах» Илье Ильичу, в основе натуры которого пребывало «чистое, светлое и доброе начало, исполненное глубокой симпатии ко всему, что хорошо», и которому «были доступны наслаждения высоких помыслов», все-таки являлось «живое и ясное представление о человеческой судьбе и назначении», вызывая горестную для него параллель «между этим назначением и собственной его жизнью» (с. 159, 130–131, 54). «Ему, – говорит повествователь романа, – грустно и больно стало за свою неразвитость, остановку в росте нравственных сил…» (с. 77).
Сознание человеком своих слабостей – уже залог возможного избавления от них и духовно-нравственного совершенствования. И читатель «Обломова», заметивший к концу первой части произведения душевное превосходство Ильи Ильича над его суетными посетителями – светским франтом Волковым, бюрократом-формалистом Судьбинским, модным литератором-очеркистом Пенкиным, «циником» Тарантьевым и совершенно безликим Алексеевым, и познакомившись с внутренней работой «его пылкой головы, гуманного сердца» (с. 55), надеется, что Обломов, осознав свой долг перед собой и людьми, сумеет преодолеть свою апатию и реализовать в своей дальнейшей жизни истинное призвание человека. Произойдет ли так на самом деле или нет, это покажут развитие конфликта, основные сюжетные мотивы и композиция романа. Но прежде чем обратиться к ним, необходимо прояснить непростую творческую историю «Обломова».
Раздел первый ОСНОВНЫЕ РОМАНООБРАЗУЮЩИЕ МОТИВЫ
1. От «Обломовщины» – к «Обломову»Центральный из трех своих романов Гончаров задумал в год публикации «Обыкновенной истории» (1847) под отвечающим его тогдашнему плану названием «Обломовщина». В нем писатель, по-видимому, хотел изобразить печальный жизненный итог патриархальногорусского барина, владельца трехсот пятидесяти крепостных Захаров. Итог, предрешенный как наследственными свойствами героя, во многом общими для этого распространенного в России социального типа, так и его барским воспитанием.
Подобно авторам нравоописательных повестей 40-х годов (Д. Григоровичу, И. Панаеву, В. Далю, Е. Гребенке и др.) Гончаров в «Обломовщине», где не предполагались ни Ольга Ильинская, ни «поэма изящной любви» (8, с. 243) ее с Обломовым, основное внимание уделял живописанию повседневного дворянско-помещичьего бытия и быта Ильи Ильича от его колыбели до могилы. В натуре же самого героя акцентировалась не духовность, а физиологичность запросов и реакций, будь то привычка «обедать нараспашку, в халате» («засучить рукава и взять кость в обе руки, чтоб обглодать ее за удовольствие, а после обеда немедленно лечь спать») или «какая-то ребяческая робость, страх ко всему» – перемене местожительства, новым лицам, любому умственному напряжению и т. п. (Полн. собр. соч. Т. 5. С. 99, 100). А также – коренящаяся в беззаботнопраздном детстве и отрочестве Обломова его зависимость от услуг других людей – слуги Захара, Тарантьева или Штольца. Настрадавшийся всего за один год чиновничьей службы «от страха и тоски» перед начальником, Илья Ильич оставил сначала ее («Так кончилась его государственная деятельность»), потом «расстался с светскими красавицами» и «толпой друзей» (исчерпав этим и свою «роль в обществе») и «с каждым днем <…> становился все тяжелее и неподвижнее» (там же, с. 89, 88, 92, 98). А придя к выводу, что «ему досталось <…> в удел семейное счастье и заботы об имении», о котором вместо него «заботился иногда Штольц», тем не менее с года на год «откладывал свою поездку в деревню» (там же, с. 112, 115).
В целом в лице первоначального Обломова представал характер не столько самобытный и неповторимый, сколько усредненный и стереотипный, масштаба не бытийного и универсального, а, по классификации Гончарова, «местного» и «частного». «Обломовщина», будь она написана до конца, напомнила бы русскому читателю и посвященные помещику Тентетникову главы второго тома гоголевских «Мертвых душ», и роман А. И. Герцена «Кто виноват?» (1845–1846) в той его части, где изображен быт помещика Негрова, и «физиологический очерк в стихах», как В. Г. Белинский назвал бытописательную поэму И. С. Тургенева «Помещик» (1845). Это объясняет вскоре возникшую глубокую неудовлетворенность Гончарова первоначальным замыслом романа и созданной в его духе первой частью произведения. «…Прочитавши внимательно написанное, – сообщал в 1849 году романист издателю „Отечественных записок“ А. А. Краевскому, – я увидал, что все это до крайности п ошло(т. е. в литературе русской совсем не ново. – В.Н.), что я не так взялся за предмет, что одно надо изменить, другое выпустить, что, словом, работа эта никуда почти не годится» (8, с. 200. Курсив мой. – В.Н.). Опубликовав в «Литературном сборнике с иллюстрациями» за 1849 год из первой части «Обломовщины» лишь главу «Сон Обломова», Гончаров на целых семь лет оставляет продолжение интенсивной работы над романом.
В 1852–1855 годах писатель совершает в качестве секретаря адмирала Е. В. Путятина кругосветное плавание на военном корабле «Паллада», а возвратясь в Петербург, переживает страстное, но неразделенное чувство к близкой приятельнице артистической семьи Н.А. и Е. П. Майковых Елизавете Васильевне Толстой. В особенности драматичные для сорокалетнего холостяка отношения Гончарова с его «гордой, прекрасной богиней» [10]10
Голос минувшего. 1913. № 12. С. 243.
[Закрыть] косвенно ускоряют вызревание вынашиваемой писателем новой концепции центрального героя и второго романа в целом. В итоге за семь летних недель пребывания в 1857 году на немецком курорте Мариенбаде Гончаров основательно перерабатывает первую часть романа и пишет три последующие, оставив на Петербург «только последние главы» (8, с. 243, 238, 485). С этого момента зафиксировано и новое название произведения: не «Обломовщина», а «Обломов». «Неестественно покажется, – говорит Гончаров в письме к своему другу И. И. Льховскому, – как это в месяц кончил человек то, что не мог кончить в года? На это отвечу, что если б не было годов, не написалось бы в месяц ничего. В том-то и дело, что роман выносился весь до мельчайших сцен и подробностей и оставалось только записывать его. Я писал как будто по диктовке» (8, с. 243).
В «Обломове» существенно меняется его заглавный герой. В нем усиливаются черты человека с чистым сердцем и высокими нравственными качествами. Это «светлая детская душа», благотворно действующая на окружающих и самого Андрея Штольца, который, «отрываясь от дел или светской толпы <…>, ехал посидеть на широком диване Обломова и всегда испытывал то успокоительное чувство, какое испытывает человек, приходя из великолепных зал под свой скромный кров или возвратясь от красот южной природы в березовую рощу, где гулял еще ребенком» (с. 131). Хотя Илья Ильич «и прожил молодость в кругу <…> ни во что не верующей и все холодно анализирующей молодежи, но в душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в людскую честь»; «он втайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права…» (с. 213). Обломовскую «кротость, чистую веру в добро», а также воистину «голубиную нежность» много раз отметит появившаяся в романе положительная героиня Ольга Ильинская (с. 213, 214, 363). А ставший впоследствии ее супругом Штольц, объясняя Ольге, чем его друг ей по-прежнему дорог, указывает в конце романа на его «честное, верное сердце»: «Не обольстит его никакая нарядная ложь, и ничто не совлечет на фальшивый путь; пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и пойдет навыворот – никогда Обломов не поклонится идолу лжи, в душе его всегда будет чисто, светло, честно…» (с. 362).
В свете этих свойств героя видоизменяется его облик и в первой части произведения. Получив в 1858 году ее корректуру, Гончаров, по его словам, «пришел в ужас». «За десять лет, – сообщал он И. Льховскому, – хуже, слабее, бледнее я ничего не читал первой половины первой части… Я несколько дней лопатами выгребал навоз и все еще много!» (8, с. 255). «Навоз» – это те приметы первоначального Обломова, которые подчеркивали физиологические побуждения героя (в частности, его любовь к «грязненькому халату» или следующие слова из его монолога о своем отличии от «других», т. е. людей, вынужденных собственным трудом зарабатывать свой хлеб: «Захочу, так чужими руками высморкаюсь, приставлю сторожа чихать за себя…»), а также его дворянско-барскую амбициозность (скажем, в авторском замечании: «Нагрубит ли ему чужой человек или прохожий на улице, он сейчас грозит ему сделать с ним что-нибудь такое, чего тот и представить себе не может, отправить его туда, куда ворон костей не занашивал, дать знать о нем в полицию…») (Полн. собр. соч. Т. 5. С. 158–159, 132). Убирая их на разных этапах редактирования первой части, Гончаров, как показала Л. С. Гейро, одновременно «делает вставки другого рода, посвященные духовному миру» Ильи Ильича (с. 570). Так, после слов «Что ж он делал?» на полях рукописи появилась запись: «Да все продолжал чертить узор собственной жизни. В ней он, не без основания, находил столько премудрости и поэзии, что и не исчерпаешь никогда и без книг и учености». Там же дана и следующая важная самооценка Обломова: «Он не какой-нибудь мелкий исполнитель чужой, готовой мысли; он сам творец и сам исполнитель своих идей». И указание повествователя: «Освободясь от деловых забот, Обломов любил уходить в себя и жить в созданном им мире» (с. 570.).
Только в окончательной ее редакции первая часть пополнилась «парадом» обломовских визитеров – Волкова, Судьбинского, Пенкина, вместо которых общество Ильи Ильича здесь первоначально составляли лишь слуга Захар, безликий Алексеев и вульгарный Тарантьев. Недвусмысленно негативная оценка Обломовым «образа жизни» этих его посетителей, на первый взгляд деятельных и преуспевающих петербуржцев («И это жизнь! – Он сильно пожал плечами. – Где же тут человек? На что он раздробляется и рассыпается?» С. 20), стала дополнительным аргументом в пользу Ильи Ильича, понимающего, в отличие от его гостей, несовместимость мелочных страстей и одних материальных интересов со свободой и гармонией человеческой личности. В целом содержательный результат изменений, внесенных автором «Обломова» в начальный текст его первой части, знаменовал победу в Гончарове художника общечеловеческого уровня над всего лишь великолепным бытописателем, «первоклассным жанристом» (С. Венгеров), каким ошибочно считали знаменитого романиста некоторые из его российских и европейских современников. Победа эта отвечала осознанным устремлениям Гончарова, таким образом сформулировавшего свое писательское кредо: «Одна подвижная картина внешних условий жизни, так называемые нравоописательные, бытовые очерки никогда не произведут глубокого впечатления на читателя, если они не затрогивают вместе и самого человека, его психологической стороны. Я не претендую на то, что исполнил эту высшую задачу искусства, но сознаюсь, что она прежде всего входила в мои виды» (6, с. 443). Не локальный («местный») социально-бытовой тип (русский патриархальный барин), а универсальный характер общенационального и всемирного масштаба нашел свое воплощение и в итоговом образе Ильи Ильича Обломова.
И все же совершенно избежать известного противоречия между Обломовым первой части (даже в ее переработанном виде) и Обломовым частей последующих в полной мере Гончарову не удалось, хотя сюжетнооно ослаблено появлением и в заключительной части романа среди посетителей Ильи Ильича Тарантьева и Алексеева. «Дело в том, – пояснял Гончаров в „Необыкновенной истории“, – что в <…> первой части заключается только введение, пролог к роману, комические сцены Обломова с Захаром– и только, а романа нет!» (7, с. 407). Опасаясь, что указанное противоречие заметят и читатели, писатель предвосхищал их возможное недоумение. «Если кто, – пишет он в 1858 году в Симбирск брату Николаю, – будет интересоваться моим новым сочинением, то посоветуй не читать первой части: она написана в 1849 году и очень вяла, слаба и не отвечает остальным <…>, написанным в 1857 и 58, то есть нынешнем году. А в 1849 году у меня самого еще неясно развился план всего романа в голове, да и меньше зрелости было. Оттого она и должна сделать дурное впечатление…» [11]11
Новое время. Иллюстрированное приложение. 1912. 9 июня. С. 10.
[Закрыть] . «Не читайте, – советует он и Л. Толстому, – первой части „Обломова“, а если удосужитесь, то почитайте вторую часть и третью: они писаны после, а та в 1849 году и не годится» (8, с. 256). Негодование Гончарова вызвал французский перевод «Обломова», в котором за целый роман была выдана лишь его начальная часть. Публикуя «Обломов» в «Отечественных записках» за 1859 год (№ 1–4), писатель пометил его первую часть датой: «1849 года»; вторая и третья имели дату – «1857 года», а четвертая – «1857 и 1858 г.» (с. 557).
