Текст книги "Круг невинных"

Автор книги: Валентен Мюссо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Но мысли по-прежнему разбегались в разные стороны. Судя по всему, те, кого я должен защитить, сейчас уже не молодая женщина с маленьким ребенком, а персона зрелых лет и подросток. Меня неотвязно преследовали два вопроса: почему Рафаэль никогда не говорил мне о них и почему сообщил о своих опасениях только с помощью видеомонтажа, прибывшего несколько поздновато? Мне было непонятно, почему он так поступил.

Едва просмотрев фильм, я задался вопросом, нужно ли известить полицию, но быстро отказался от этой мысли. Рафаэль обращался ко мне одному; я был тем единственным человеком, кому он доверял. Призыв о помощи, посланный братом уже из могилы, являлся для меня священным. В конце концов, эта женщина могла иметь серьезные проблемы с полицией или даже находиться в розыске; это объясняло и то, что она исчезла вместе с сыном, и то, что мой брат никогда даже не упоминал об их существовании.

Зато Камилле я должен был рассказать об этом фильме. Конечно, я сомневался, нужно ли еще больше впутывать ее в эту историю, – но не видел, как скрыть от нее тайную жизнь человека, которого она оплакивала, и, продолжая ей лгать, попытаться сделать конец жизни моего брата светлее в ее глазах. Нужно, чтобы Камилла об этом знала, даже если от этого ей станет еще хуже.

Чуть позже я позвонил ей. Камилла была у себя. В ее все еще красных глазах читалось любопытство. Я кратко изложил ей ситуацию, показал упаковку с диском, и мы устроились перед экраном компьютера.

Просмотрев фильм, она несколько бесконечно долгих секунд хранила молчание. Изображения, которые несколько часов назад взволновали меня, сейчас оказывали на нее свое действие. Ее оцепенение – такое же сильное, как и недавнее мое, – не было притворным. Камилла действительно ничего не знала об этих людях.

– Что все это значит?

Такими были единственные слова, которые она смогла произнести. Лицо ее сморщилось и выглядело вконец растерянным.

Видя, что я продолжаю молчать, она осмелилась задать другой, более точный вопрос:

– Сын, не так ли?

– Думаю, да. Судя по виду, ребенок очень привязан к этой женщине, – ответил я, делая вид, будто не понимаю, что она имеет в виду.

– Нет, я хочу сказать сын Рафаэля.

– Не знаю, Камилла, может быть.

Мы поделились друг с другом своим мнением, но в целом выводы у нас совпадали. Сперва надо узнать, что делать. Мы не должны самообольщаться, у нас в руках лишь совсем немного частей этой головоломки: в фильме не говорилось со всей определенностью, ни кем приходятся Рафаэлю эта женщина и этот малыш, ни где мы можем их найти. У меня создалось впечатление, что съемки велись где-то поблизости. Тем не менее вид гостиной с рождественской елкой решительно ни о чем мне не говорил. Камилла тоже совершенно ничего обо всем этом не знала.

Я все сильнее ощущал, что ничего не знал о своем брате. Я наивно полагал, будто мы сблизились, отбросив старые обиды и разногласия. Но на самом деле наверстать все за такое короткое время после десяти лет разлуки было скорее чем-то из области фантастики.

– У тебя появились хоть какие-нибудь мысли об их существовании? – спросил я Камиллу, зажигая десятую сигарету за день.

– Нет, конечно же, нет, – ответила она, явно готовясь обороняться. – А вот ты; неужели он тебе никогда о них не говорил…

– Тем не менее это так, – прервал я ее. – Не думаю, что от недостатка доверия. Напротив, он должен был догадываться, что, сообщив нам об их существовании, может подвергнуть их опасности. Единственное, что мы должны сделать теперь, – это попытаться разыскать эту женщину и этого мальчика.

– Но как? У нас нет ни единой мысли, где их искать.

– Думаю, что знаю, к кому обратиться, – уверенно заявил я.

Оказалось достаточно простого телефонного звонка, чтобы перечеркнуть пятнадцать лет разлуки и сообщить новость, которая могла принести только горе.

Но я наконец снова нашел своего отца.

Через несколько лет после того, как моя мать бросила его, он начал жизнь заново с учительницей по имени София. Ни мой брат, ни я так и не узнали, как началась их история. Нам оставалось лишь строить предположения. Я представлял себе, что они встретились на вечере танцев, устроенном службой знакомств для тех, кому за сорок. Выйдя на пенсию, они поселились в Монпелье, в доме, который София получила по наследству.

Было довольно неожиданно видеть, как мой отец, который всегда был грустным и каким-то блеклым, смог настолько кардинально изменить свою жизнь. Надо верить, что все мы имеем право на второй шанс. Но, на мой взгляд, этот удивительный поворот в судьбе произошел с ним несколько поздновато. Ничто не смогло бы заставить меня забыть годы юности, которые я в конце концов возненавидел без причины, просто потому, что отец всегда проявлял к окружающим лишь безразличие и мне никогда не удавалось заставить его выйти из себя.

Если кто-нибудь и мог сообщить мне хоть что-то об этой таинственной женщине и ее ребенке, то, несомненно, лишь мой отец. Странное дело: даже несмотря на то, что Рафаэль был самым никчемным членом семьи, это не помешало отцу сблизиться с ним. Конечно, их скандалы иногда оказывались ужасны, но они всякий раз снова мирились. А вот для меня тогда разрыв с отцом стал окончательным. Поэтому вполне возможно, что Рафаэль не скрывал от него свою жизнь, о которой мне ничего не известно. Если дела обстояли именно так, то и в самом деле имело смысл предпринять поездку в Монпелье. Думаю, в глубине души мне хотелось установить мир между нами. Было бы печально одним далеко не прекрасным утром услышать, как незнакомый голос сообщает о смерти отца, и до конца жизни сожалеть, что не восстановил с ним отношения.

В течение четырех часов мы с Камиллой катили по государственному шоссе до Тарба, затем по автомагистрали до Монпелье. Машину вел я, и путешествие не показалось нам длинным: правую ногу я держал вжатой в пол, чтобы не особенно беспокоиться о скорости. Остановились мы всего один раз, чтобы выпить кофе.

Так как плана города у нас не имелось, примерно четверть часа мы кружили по улицам северо-восточной части Монпелье, пока не нашли район Сен-Жан-де-Веда, где жил мой отец. Это было комфортабельное и спокойное место, состоящее из небольших участков, где растительность уступила место дорогам и круглым площадям.

Приблизившись к цели нашего путешествия, я ощутил, будто невидимые тиски сдавили мне грудь. В течение всего пути я подумывал, не повернуть ли назад. Перед самым моментом встречи беспокойство, от которого я за последние годы успел отвыкнуть, буквально переполнило меня.

И, однако, через это следовало пройти.

Отец ужасно постарел.

Без сомнения, увидев меня, он мог подумать то же самое. Конечно, его лицо оставалось все таким же; я узнавал его черты, будто мы расстались лишь несколько дней назад. Но можно было подумать, что над ним поработал ловкий гример с киностудии, который прибавил ему несколько лет: подчеркнул морщины и круги под глазами, добавил седины в волосы. Парадоксально: сейчас я находил в нем некую притягательную силу, которой он был раньше совершенно лишен. Отец носил бежевые хлопчатобумажные брюки и поло, которое было ему великовато: сочетание, которое ему не особенно шло, но придавало непринужденный вид.

Он стоял на пороге, как если бы ждал нас весь день.

Пока я думал, на какую ногу стать, отец буквально упал мне в объятия. Я ощутил, что пульс у меня ускорился; я не мог больше сдерживать захлестывающие меня чувства. К счастью, наше объятие длилось всего лишь несколько секунд, так как мой отец почти сразу же повернулся к Камилле, бросив ей:

– Добро пожаловать, мадемуазель.

София – новая спутница жизни отца – была моложе его, выглядела на свой возраст и была не лишена обаяния. Растерявшись, я мысленно спросил себя, каким образом отец смог очаровать такую женщину. После того как мы все устроились в гостиной, она принесла нам прохладительные напитки. Мой отец всегда был больше склонен к физическому труду и умел делать по дому почти все – от электричества до водопровода. Он полностью восстановил этот дом и сделал все очень качественно, хотя в целом интерьеры выглядели несколько старомодно.

Войдя в гостиную, я был неприятно поражен, увидев зеленоватые обои в цветочек: тяжеловесный узор, который в семидесятые воспринимался совершенно нормально. В довершение всего я заметил на стене три фото в посеребренных рамках, вкратце повествующие о жизни моего отца. Изображение во весь рост: он с Софией на фоне Московского Кремля во время путешествия, организованного Дружеским клубом по бриджу, который они посещали. Чтобы мой отец играл в бридж?.. Фото дочери Софии с мужем и маленьким ребенком в англо-саксонском духе, прославляющем семейные ценности… Наконец, снимок, очень удививший меня. На нем был мой отец, Рафаэль и я сам. Нас сфотографировали на одном из песчаных пляжей в Булони или ее окрестностях… туманное небо и море, которое у самого горизонта становится зеленым. Мы строим гимнастическую пирамиду: отец и Рафаэль на четвереньках на песке, а я, изображая собою верхний угол, неловко тянусь вверх на этой непрочной конструкции. Мне, должно быть, двенадцать или тринадцать лет, и этот эпизод не сохранился у меня в памяти.

– Помнишь? – спросил отец, заметив, что я не отрываясь смотрю на фото.

– Нет, – кратко ответил я.

– А когда-то это был наш любимый пляж в Булони…

Я даже не помнил, что мы могли поехать туда вместе. Ощущение, что я оказался невольным свидетелем согласия, которым так и дышал этот моментальный снимок, вызвало у меня некоторую неловкость. Неужели мы действительно были счастливы, как это можно было увидеть на выцветшем снимке? Интересно, мой отец говорил правду, воскрешая в памяти частые поездки в эти места, или на фотографии была запечатлена единственная такая прогулка?

Удивившись своей дерзости, я задал вопрос, который буквально жег мне губы:

– Это мама нас снимала?

– Должно быть, так, – ответил он, пожимая плечами.

Конечно, у кого другого мог быть в руках фотоаппарат? Мама… единственная отсутствующая на фото и создавшая огромную пустоту.

София и мой отец были счастливы: это чувствовалось, несмотря на трагические обстоятельства, соединившие их. Сейчас я отдавал себе отчет, что отец никогда не знал счастья с моей матерью и что ее внезапное исчезновение, возможно, оказалось для него лишь страданием, которое я и сам снова ощутил. Этот печальный вывод наполнил меня меланхолией. Невозможно удержаться от того, чтобы не осуждать родителей, меряя их своей меркой, как если бы снисходительность была совершенно не свойственна детям.

Весь день мы проговорили о Рафаэле. Я доверительно сообщил отцу кое-что из деталей, собранных полицией. Судя по всему, ужас и жестокость преступления, жертвой которого стал мой брат, доставили отцу больше страданий, чем сам факт его смерти.

Отец сразу решил, что мы с Камиллой должны провести ночь в Монпелье. Не было даже и речи, чтобы возвращаться в Котре так поздно. К тому же я еще не расспросил его о том, что являлось настоящей целью моего посещения. Я хотел подождать, пока мы останемся наедине, чтобы воскресить неизвестное – во всяком случае, для меня – прошлое Рафаэля.

Пока София показывала Камилле ее комнату, я вышел на веранду и уселся в плетеное кресло. Был уже вечер; позади меня дом освещала единственная керосиновая лампа, распространявшая вокруг себя сильнейший запах нефти. Отец присоединился ко мне, войдя на веранду тихими шагами, которые я помнил с детства. Он неподвижно замер рядом со мной, устремив взгляд в пустоту, тоже привычную для него. Я вынул из кармана рубашки пачку сигарет и, взяв одну, протянул ее отцу.

– Нет-нет, – сказал он, покачав головой. – Я бросил.

Узнай я об этом раньше, мне было бы неприятно, что отец отказался от сигарет, когда-то являвшихся самым большим удовольствием его жизни.

– Понимаешь, это все София. Она вела за меня настоящую войну.

Несколько мгновений я думал, что все между нами сведется к обмену банальностями. Как можно за несколько часов наверстать годы молчания? У меня было ощущение искусственности ситуации, как будто мы заключили какое-то невозможное пари. Лицо и вся фигура моего отца были едва освещены неверным светом лампы. Казалось, рядом со мной сидит старик, уставший от жизни, и что у него нет ничего общего с тем, кто несколько часов назад встретил меня на пороге своего дома, с человеком, еще пребывающим в неплохой форме.

– Кто мог сотворить такое с моим малышом? – произнес он наконец сквозь сдерживаемые рыдания.

Я разрывался между сочувствием к старому человеку, оплакивающему своего ребенка, и некоторым безразличием, порожденным годами разлуки.

– Невероятно, – продолжил отец, уже плача навзрыд.

Я видел, как он наклонился над маленьким столиком в патио, взял сигарету из пачки, которую я ему протянул минуту назад, и вставил ее себе в рот. Я вынул зажигалку и поднес огонек. Он воспользовался этим, чтобы поднести руку к лицу и вытереть слезы. В это мгновение я был охвачен жалостью.

– Есть некоторые вещи, которые я хотел бы узнать о Рафаэле.

– О чем ты говоришь?

Этот вопрос вырвался у него, как если бы отец уже понял, к чему я веду.

Я наклонился к нему. Может быть, это было и немного жестоко, но я решил сразу перейти к делу:

– Ты в курсе, что у Рафаэля есть сын?

Я и сам был изумлен, каким нелепым образом заговорил об этом: мой вопрос прозвучал так, будто я в чем-то упрекал отца. Но в моей жизни хватало хитрости и неправды, чтобы надолго отравить любую жизнь.

– А при чем тут это?

Этот вопрос казался единственным, что можно было ответить на такое.

– Ведь ты всегда это знал, правда?

– Да, и, судя по всему, ты тоже. А почему ты решил заговорить об этом?

– Я узнал об этом только вчера. А как давно об этом узнал ты?

– Всегда об этом знал. Рафаэль не скрывал от меня его существование.

Я почувствовал укол глупейшей ревности.

– Но каким образом это связано с его смертью? – снова настойчиво переспросил отец.

– Никаким, – солгал я, чтобы не пускаться в рискованные объяснения и постараться не впутывать отца в это дело. – Но можешь себе представить, каким потрясением оказалась для меня эта новость.

Наступила одна из тех пауз, про которые говорят «тихий ангел пролетел». Ни отец, ни я не знали, с чего начать. Но я решил не тянуть:

– Расскажи мне об этом ребенке… и о его матери.

Отец резко пожал плечами; это судорожное движение должно было означать, что ему особо нечего мне сообщить об этом.

– Рафаэль познакомился с этой женщиной – ее зовут Юлия – незадолго до того, как обосновался в Пиренеях. Она была учительницей младших классов, действительно хорошая девушка. Но я ее видел всего два или три раза.

Я вынул из-за отворота куртки фотографию молодой незнакомки, которую распечатал с видеоролика.

– Это она?

– Да, это и есть Юлия, – ответил, кивнув, он.

– Что-то я не пойму. Ты говоришь, что встречал ее два или три раза; но ведь Рафаэль часто приезжал к тебе все эти годы…

– Меньше, чем ты думаешь. Я его видел, но их история с Юлией была недолгой. Она забеременела, и, полагаю, Рафаэль не хотел этого ребенка. Я в этом даже уверен.

– Страх взять на себя обязательства? – отважился спросить я.

– Ты знаешь своего брата. Все, что могло привязать его к одному месту, вызывало у него страх. Но Юлия захотела оставить ребенка. В конце концов, решать было ей.

Я был удивлен этим разумным замечанием, так как в моей памяти отец всегда оставался женоненавистником.

– Думаю, что Рафаэль никогда даже не встречался с этим ребенком. Что не помешало ему жить с Юлией много лет. Но он всегда был немного оригиналом.

– Как зовут его сына?

– Александр.

Наконец-то я смог назвать по именам тех, кто так много значил для моего брата: Юлия и Александр. У меня было странное впечатление, будто я понемногу вторгался в тайный сад Рафаэля. Повернувшись ко мне, отец продолжил, не дожидаясь новых вопросов:

– В первые годы совместной жизни они иногда привозили ко мне Александра. Но они расстались. Юлия уехала за границу; по крайней мере, Рафаэль все время так говорил. Думаю, в конечном итоге, отъезд Юлии его устраивал.

– А ты никогда не пытался увидеться со своим внуком?

– Я и с Рафаэлем уже не так часто виделся, а ты говоришь – попытаться встретиться с ребенком! Во всяком случае, твой брат больше не хотел говорить о них и всякий раз впадал в чудовищный гнев. Однажды он даже дошел до того, что принялся утверждать, будто на самом деле это не его сын. Но мальчик – вылитая копия твоего брата.

Я долго смотрел на ребенка, но не заметил никакого сходства с Рафаэлем. Может быть, из-за плохого качества фильма, ведь я никогда не был физиономистом…

– У тебя нет каких-нибудь мыслей, где сейчас могут находиться Юлия с Александром?

– Никаких, – сказал он чуть пристыженным голосом, как если бы считал эту ситуацию неприличной.

Я прекрасно помнил нрав своего отца: никакого интереса к другим. Этот разговор, приводящий в смущение нас обоих, по крайней мере подтвердил мои предположения о связи моего брата, этой женщины и ребенка.

– Но ведь у тебя должно что-то остаться с тех времен, когда ты с ними виделся?

– Что ты этим хочешь сказать?

– Не знаю: телефонный номер, адрес, где можно их найти, место, где работала Юлия, школа, где учился Александр… Ну хоть что-нибудь?

Не теряя времени на размышления, отец прыжком поднялся с места. Чтобы он оказался способен на такую резвость – этого я даже представить себе не мог. Казалось, за несколько секунд мой старик сбросил лет двадцать. Уже почти покинув террасу, он быстро проговорил, будто опасался слишком обнадежить меня:

– Не скажу, чтобы у меня сохранилось что-то особенное, но стоит попробовать. Подожди пять минут.

Думаю, в глубине души отец действительно хотел мне помочь; он даже не задумался, с чего вдруг я задаю такие вопросы. Он отсутствовал даже меньше пяти минут; в руках у него была обычная коробка из-под обуви. Он выходил, чтобы взять ее из шкафа в своей комнате. У моего отца имелось довольно много недостатков, но я знал за ним одно достоинство – почти женское: он с маниакальной аккуратностью раскладывал вещи по местам. Это не являлось фетишизмом в полном смысле слова, но вещи у него всегда сохранялись в безукоризненном порядке. Пошарив в коробке, отец вынул оттуда четыре фотографии и ксерокопию – лист, сложенный вчетверо.

– Возьми, это может тебя заинтересовать, – произнес он с легким оттенком гордости.

Я взял клочок бумаги, который меня заинтриговал.

– Однажды Рафаэль принес школьный дневник Александра, чтобы я немного посмотрел на успехи своего внука. Я сделал ксерокопию, чтобы хранить ее: на самом деле это идея Софии. Она сделала то же самое с дневником своей внучки и, думаю, была права.

Я и не мечтал заполучить такую драгоценную информацию. Даже не взглянув на оценки, я посмотрел, отмечено ли название школы. Мои ожидания увенчались успехом:

– Школа Жорж-Санд, Аржелес-Газост, – громко прочитал я.

Похоже, удача начала поворачиваться ко мне лицом.

После скромного ужина, который прошел почти в полном молчании, я поднялся наверх, чтобы повидать Камиллу в ее комнате. Когда я вошел, девушка сидела на кровати, одетая лишь в топик и шорты. Она слушала MP3-плеер, с которым никогда не расставалась. Увидев, что я вошел, Камилла сняла наушники, улыбнулась и произнесла, будто оправдываясь:

– Решила немного послушать музыку, только она и дает мне возможность расслабиться.

– А что это?

– Элтон Джон. «A Single Man».

Это был тот самый альбом, где находились знаменитые «Part-time Love» и «Song for Guy». Когда я был моложе, прослушал их несколько тысяч раз. Я уселся рядом с Камиллой на покрывало со старомодными узорами в стиле этого дома и в общих чертах пересказал все, что узнал от отца.

– Что ты думаешь о малыше и о школе? – спросил я, чтобы сопоставить ее мнение с моим.

– Это может оказаться интересным следом.

– Во всяком случае, единственный, который у нас есть.

– Я спрашиваю себя, что произойдет, когда мы найдем Александра и Юлию… если, конечно, найдем. Я хочу сказать, чем мы им поможем, принимая во внимание смерть Рафаэля?

– Не знаю. Единственное, в чем я уверен: убийство Рафаэля тем или иным образом связано с этими людьми. Видеомонтаж служит тому убедительным доказательством.

Резко меняя тему разговора, Камилла поинтересовалась самым сердечным тоном:

– Ты рад повидаться со своим отцом?

– Трудно сказать; я и сам толком не могу понять, какие чувства сейчас испытываю. Смесь угрызений совести, горечи и злости.

– Должно быть, это и вправду очень сложно, у меня такое даже в голове не укладывается.

Мне не особенно хотелось говорить о своем отце. Прошлое снова вернулось в мою жизнь слишком резко, и я предпочел бы сосредоточиться на наших поисках, даже если они имели отношение к гораздо более печальным событиям.

– Я ухожу, спи, завтра надо будет выехать рано утром.

– Ты где спишь? – поинтересовалась Камилла каким-то рассеянным тоном.

– На кушетке в гостиной. София мне там уже постелила. Очень надеюсь, что среди этих подсолнухов на стенах мне не будут сниться кошмары!

На мгновение на ее губах возникла улыбка, но по глазам Камиллы можно было ясно прочесть, что ей страшно оставаться одной в этой комнате. Чтобы успокоить ее, я тут же добавил:

– Если у тебя что-то пойдет не так или просто захочется поговорить, не стесняйся разбудить меня. Я здесь, рядом.

Я поднялся с кровати и наклонился к Камилле, чтобы поцеловать ее. Она на несколько мгновений сжала меня в объятиях, как если бы пыталась уцепиться за последнего, кто у нее остался. Несомненно, недавняя трагедия нас сильно сблизила.

Тем вечером в синеватом холоде незнакомого дома я безуспешно пытался уснуть, хотя за всю предыдущую ночь так и не смог сомкнуть глаз. Наконец часам к трем ночи я провалился в сон.

Снилось мне что-то очень странное. Мы с Рафаэлем были в горах. Похоже, это были Пиренеи, но я толком не мог узнать этого места: горы, деревья, отвесные скалы – все это казалось искусственным.

Мы совершали подъем, однако не знаю почему – у нас не имелось никакого снаряжения, и мы были совершенно беззащитны в этой пугающей обстановке. Вдруг оказалось, что мы висим на скале, судорожно вцепившись в неровную каменную поверхность. Как по волшебству, внезапно появилась веревка; но она прикрепила нас не к скале, а друг к другу. Стоит сорваться кому-то одному, и другой поневоле последует за ним. Я не чувствовал никакого страха. Мне казалось, что ничего не может произойти и что мы участвуем в какой-то совершенно безопасной игре. А вот Рафаэль становился все более и более встревоженным.

Вдруг, повинуясь какому-то безумному побуждению, я вынул из кармана нож – один из «Опинелей»[16]16
  «Опинель» – французская фирма – производитель ножей, столовых приборов и садовых инструментов. Получила всемирную известность благодаря производству складных ножей.


[Закрыть], которые коллекционировал мальчишкой, – быстро перерезал веревку и столкнул брата в пустоту. Причем, совершая этот ужасный поступок, я хохотал во все горло.

Рафаэль падал, как в замедленной съемке. Он не издал никакого крика и лишь смотрел на меня долгим взглядом. Его телу понадобилось безумно много времени, чтобы упасть. Внезапно ощутив страх, я прекратил смеяться и вдруг понял, что это не игра. Я попытался подхватить его, но опоздал.

У меня ничего не получилось: Рафаэль был уже вне пределов досягаемости. Он кричал:

– Почему ты это сделал, Винсент? Почему ты меня убил?

Разрыдавшись, я изо всех сил вцепился в скалу, чтобы не упасть вслед за ним в пропасть.

Но его слова продолжали раздаваться в пустоте, и, казалось, этому эху никогда не будет конца.

Почему ты меня убил?

9

– Честно говоря, от всего этого я чувствую лишь недоумение, – сказала Камилла, возвращая мне маленький пластиковый прямоугольник.

Мне – бывшему полицейскому, а ныне фотографу – не составило особого труда изготовить поддельное полицейское удостоверение. Когда я еще был инспектором, мне часто приходилось иметь дело с поддельными агентами «Электрисите де Франс»[17]17
  «Электрисите де Франс», или EDF, – крупнейшая государственная энергогенерирующая компания Франции и крупнейшая в мире компания – оператор атомных электростанций.


[Закрыть], поддельными водопроводчиками и полицейскими, которые в мошеннических целях пользовались доверием людей.

Изготовить поддельное полицейское удостоверение, с помощью которого можно обмануть простых смертных, оказалось достаточно легко. Чаще всего обычная цветная ксерокопия лицевой стороны достаточно хорошего качества легко вводит людей в заблуждение, так как очень редко кто-нибудь требует вынуть удостоверение из футляра, чтобы изучить обратную сторону. Во всяком случае, со мною за пятнадцать лет полицейской карьеры такого ни разу не случалось. Но я предпочел все сделать добросовестно, чтобы избежать любых проблем. И я гордился результатом.

Мы с Камиллой без особого труда вернулись в Монпелье. Мысленно я снова начинал медленно погружаться в прошлое; таков был эффект от встречи с отцом. Целуя его перед тем, как сесть в машину, я не мог отделаться от мысли: «Увижу ли я его еще, и сможем ли мы восстановить нормальные отношения отца и сына?»

От него пахло лосьоном после бритья. Несмотря на ранний час, отец был свежевыбрит и одет так, будто задался целью выглядеть представительно и безупречно. Он не угодил ни в одну из обычных для таких случаев ловушек – «до свидания» или «до скорого», – а ограничился простым «счастливо». За одним этим безобидным словом я прочел целое скрытое послание: «Береги себя, теперь ты мой единственный сын, у меня только ты и остался». А может быть, это я в глубине души хотел такое услышать…

Мы вместе отправились в маленькую школу в Аржелес-Газост. Чтобы избежать возможных подозрений, решили, что я зайду туда один. Со времени смерти Рафаэля, и особенно получив таинственный видеоролик, я доверил магазин работнице, которая прекрасно справлялась и без меня. У меня не имелось ни малейшего желания заниматься фотографиями и открытками. Я нуждался в полной свободе действий, чтобы вести свое расследование. Остальное больше не имело в моих глазах никакого значения.

Школа Жорж-Санд была из тех, где и за пятьдесят лет ничего не должно измениться. К тому же это была еще и деревенская школа, где все друг друга знают.

Входная дверь оказалась закрыта на ключ, поэтому мне пришлось позвонить, чтобы кто-нибудь вышел. Прошло не меньше минуты, прежде чем охранник с нарочито подозрительным видом проводил меня к директрисе. Я уже продемонстрировал свое удостоверение не столько по необходимости, сколько ради удовольствия в первый раз испытать свое произведение. Впрочем, консьерж внимательно изучил его, неубедительно изображая из себя опытного эксперта. Он напомнил мне новичка в виноделии, который изучает цвет вина, запах и вкус, чтобы затем важным кивком головы выразить одобрение самому скверному пойлу.

Внутреннее убранство здания соответствовало его простой и скромной наружности: коридоры украшены детскими рисунками, маленькие деревянные скамейки, вытертые многими поколениями школьников… Вешалки с подписанными именами, фаянсовые плитки вдоль наличников, запахи мела и гуаши, казалось, воскрешали исчезнувший мир, застывший во временах цвета сепии.

Меня проводили в крохотный кабинет, переполненный плакатами, книгами, безделушками и папками с документами. Директриса – женщина не первой молодости – должно быть, не часто имела дело с полицейским агентами, так как мое появление настолько разволновало ее, что мне пришлось успокаивать ее, воспользовавшись самой избитой фразой:

– Не беспокойтесь, я здесь ради самой обычной формальности.

– Слушаю вас, – с выражением готовности на лице сказала она.

Я решил действовать самым простым способом.

– Мы разыскиваем ребенка, который здесь учился несколько лет назад. Нам бы хотелось получить какую-нибудь информацию о нем.

– Кто и какой год? – спросила она, тотчас же поворачиваясь к каталожным ящикам, расставленным в железном шкафу.

– Александр Вале. Учебный год две тысячи – две тысячи первый.

Я произнес эти слова ровным уверенным тоном, однако это были единственные данные, которыми я располагал: записи из дневника… Немного поискав, директриса извлекла конверт – чуть пожелтевший, но вместе с тем сохранившийся в безукоризненном состоянии.

– Александр Вале, вот. Обучался в Жорж-Санд три года.

– Можно взглянуть? – спросил я, почти забыв, что должен вести себя как полицейский.

– Конечно.

Я быстро просмотрел личное дело, содержащее только сведения, которые вряд ли могли мне пригодиться, – такие, как адрес «родителей и опекунов», без сомнения, уже бесполезный для меня. Мне требовалось большее; в особенности я должен был получить возможность поговорить с теми, кто знал мальчика и его мать.

– А вы случайно не помните его?

– Тогда я еще не была директором этой школы, – ответила она, покачав головой.

– А может быть, кто-нибудь из сотрудников знал Александра?

– Здесь вам повезло. Если верить документам, мадам Фрио была его классным руководителем в первом и втором классах. Полагаю, вы хотите с ней встретиться?

– Да, это было бы очень хорошо.

– Лучше всего поговорить с ней на перемене, которая будет в десять тридцать. Вы сможете подождать? Это всего четверть часа.

Да хоть несколько часов, если потребуется.

Интерьер класса вернул меня на много лет назад, в те времена, когда я сам был учеником младших классов. С тех пор я целую вечность не появлялся в школе. Так как у меня никогда не было детей, то я не познал вкус ни первых учебных дней года, ни священного ритуала школьных покупок, ни родительских собраний. Не скажу, чтобы меня это расстраивало, но все же я иногда говорил себе, что возможность стать отцом славного мальчугана уже опасно приближается к точке невозврата.

Окно класса выходило прямо во двор, который через несколько секунд оказался заполненным толпами учеников, бегавших там во все стороны.

Мадам Фрио восседала за письменным столом, будто статуя, испокон веков украшавшая собою класс. Несмотря на возраст, у нее была детская манера поведения, которая проявлялась как в ее разговоре, так и в движениях.

Едва прозвучало имя Александра Вале, как она тут же спросила, словно о чем-то очевидном:

– Конечно. Что вы хотите о нем узнать?

– Вы так легко вспоминаете обо всех своих учениках? – спросил я, удивленный свежестью ее памяти.

– Нет, конечно, не обо всех. Но что касается Александра, у меня есть особые причины о нем помнить.

– Особые?

– Начать с того, что Юлия Вале была школьной учительницей, как и я.

– Не здесь, я полагаю?

– Нет, она работала на подмене во многих школах региона. Очень приятная женщина. Мы не являлись друзьями в полном смысле этого слова, но наше общение было очень душевным.

– А другие причины?

– Вы позволите мне подготовить класс, пока мы будем разговаривать? – спросила женщина голоском маленькой мышки.

– Да, пожалуйста.

Она принялась водить по доске, покрытой меловыми записями, сухой губкой, издававшей неприятный скрип. Затем начала почти каллиграфическим почерком переписывать басню Лафонтена. Несмотря на обещание, она оказалась не способна одновременно заниматься своим делом и разговаривать. Мне пришлось проявить настойчивость: