Текст книги "Сестра печали"

Автор книги: Вадим Шефнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Исполнять мое распоряжение! – криком оборвал майор Логутенка и выхватил наган. Очевидно, уже ко многим обращался он со своим приказанием, и все отговаривались или просто удирали от него, и теперь он был готов на все.

– Слушаюсь, товарищ майор, – мрачно проговорил Логутенок. – Ребята, следуйте за товарищем майором.

Впереди вышагивал майор, за ним Логутенок, затем в паре мы с Беззубковым; шествие замыкал штатский. Он зорко следил, чтобы мы не драпанули. На ходу он объяснял, в чем дело. Две недели тому назад ехал по этой дороге передвижной зверинец откуда-то с юга, а на станции уже была пробка. Вагоны с ценными зверями («валютными» – уточнил он) кое-как прицепили к какому-то составу, увезли отсюда. А три вагона с менее ценными животными и всяким оборудованием сгрузили здесь. Теперь вывезти этих зверей нет никакой возможности, поезда не идут. А станцию начали бомбить, идет эвакуация. Если при очередной бомбежке будут повреждены клетки, может так случиться, что звери очутятся на воле, среди населения возникнет паника. Да и вообще что теперь делать с этими животными, чем их кормить? Кому за ними присматривать? Они все равно погибнут от голода. Ну что с ними делать? Ну?

Дым тек между домами. В душном воздухе висели хлопья жирной копоти. Майор теперь шагал рядом с нами, штатский впереди. Он вывел нас к рынку. Не было ни продавцов, ни покупателей. Обитые цинком прилавки печально мерцали в дыму, один их ряд был повален взрывной волной. Валялось множество листов синей плотной бумаги – той, что называется сахарной. Мы миновали рынок, скверик с переделанной в трансформаторную будку часовенкой, и наш вожатый подвел нас к длинному двухэтажному каменному зданию. Войдя в ворота, очутились в пристанционном дворе, между двумя слепыми кирпичными стенами; на них чернели крупные надписи: «За куренье под суд». С третьей стороны двора возвышался пакгауз с платформой, на которую выходило несколько железных дверей; две были распахнуты, и из них шел дым.

Длинный двор был пуст и безлюден, и только в дальнем конце его, у платформы, стояли на асфальте какие-то ящики. Что-то там пестрело около стен, но сквозь дым трудно было различить, что же там такое.

– Нам в тот конец, – сказал штатский. – Животные именно там.

Мы обошли две неглубокие воронки, в которых влажно чернела земля, подошли ближе к пакгаузу. У подножия платформы, и у стены, и просто на асфальте стояли и лежали пестрые фанерные щиты с изображениями зверей. Все звери на щитах были злы, опасны – не дай бог на таких нарваться, когда они на воле! Огромный лев стоял на оранжевой скале, свирепо раскрыв пасть; лисица с коварной ухмылкой тащила в зубах окровавленную куропатку; медведь, встав на дыбы, злобно прищурив глаза, пер прямо на зрителя; волк, оскалясь, стоял над трупом барана, наступив ему лапой на горло; обезьяна – и та, сидя на каком-то немыслимо кудрявом дереве, глядела вниз, хищно ощерясь, – вот-вот кинется на кого-нибудь. Даже слон, изображение которого было поставлено вверх ногами, недобро выставлял вверх острые бивни; серый гофрированный хобот извивался, как трубка гигантского противогаза. Некоторые щиты были пробиты осколками. Тут же валялись легкие дощатые воротца с надписью: «ПЕРЕДВИЖНОЙ ЗВЕРИНЕЦ». Лежала на боку пестрая будка-касса; над ее круглым окошечком синела табличка:

Взрослые – 50 коп., дети – 20 коп.

Красноармейцы и краснофлотцы при организованном посещении допускаются бесплатно

Клетки располагались неправильным квадратом, с интервалами, не вплотную одна к другой. Это были просто ящики разных размеров, добротно сделанные из толстых и гладких досок; у каждого такого ящика передняя стенка была не деревянная, а проволочная или из железных прутьев, смотря по зверю. Посреди этого каре клеток стоял зеленый стол для пинг-понга; за ним на желтом канцелярском стуле сидел бородатый старик со слезящимися от дыма глазами и открывал мясные консервы. Справа от него на столе валялось много пустых банок, слева лежал большой мешок, из которого он вынимал нераскрытые. Содержимое банки он вытряхивал на железный лист с загнутыми краями, на манер противня. При виде нас старик, словно нехотя, прервал свою работу, встал, вытер руки об мешок, неодобрительно покосился на наши винтовки. Он знал, для чего мы пришли.

– Хотел их лишний раз накормить перед смертью, – хриплым, пропитым голосом сказал он. – Благо консервы вон там, на путях, навалом лежат… Привели значит? – Он посмотрел на штатского в бостоне.

– Вот эти военные товарищи сейчас приступят к ликвидации животных, – сказал штатский старику. – Еще где-нибудь есть животные?

– Больше нигде нет, только эти бедолаги. Ценных всех увезли, – ответил старик, моргая слезящимися глазами. – Мне только расписку дайте, что звери списаны.

– Сейчас я напишу, – сказал человек в бостоне. – Сколько всего животных?

– Нет, вы – гражданская власть, мне надо от военных, это законно будет. Пусть вот товарищ командир напишет… А вы, ребята, осмотрите зверей и начинайте… Все одно они тут от угара или от бомбы погибнут. Кончайте их, все равно им не жизнь.

– На кого писать расписку? – спросил майор, вынимая из полевой сумки блокнот. – И потом, вы ведь от какой-то организации?

– Сейчас вам все документы дам, по ним и пишите. – Старик вынул из черного пиджака паспорт, какую-то книжечку и бумажку. – Тут список зверей…

– Петр Осипович Бучаренко… так… – сказал майор, положил блокнот на стол, рассматривая документы. – Так… так… А почему филармония? – как-то ошалело спросил он старика. – Почему филармония?

– Финансово и организационно передвижной зверинец подчинен их областной филармонии, – торопливо вмешался штатский в бостоне, будто боясь, что майор передумает и прикажет нам уходить, ничего не сделав. – Ведь это в Москве, или в Ленинграде, или там в Киеве филармонии на своем бюджете, а у них зверинец помогает как подсобное предприятие… Они разъезжают и делают сборы… Я, как финансовый работник, могу вам объяснить структуру…

– Ах, да что уж тут!.. – прервал его майор и, обернувшись к нам, приказал: – Приступайте. Распределите между собой кому… Исполняйте распоряжение!

Мы положили свои мешки на пинг-понговый стол, сняли винтовки со спины. Затыльники прикладов глухо тукнулись об асфальт. Майор сделал к нам шаг:

– Вы уж только их как-нибудь сразу… В голову, что ли, стреляйте, чтоб сразу. Чтоб они зря не мучились.

Мы обошли клетки. Звери выглядели не так, как на рекламных щитах. Они были тихие, пришибленные; забившись в дальние углы своих ящиков, они глядели на нас с тоскливым равнодушием. Только медведь бодро топтался у самых прутьев решетки, неутомимо мотал головой.

– Тебе – волков, рысь, гиенов, – приказал мне Логутенок. – Выполняй!

– Есть!

– Тебе – шакалов, барсука и еще вон того, – приказал Логутенок Беззубкову. – Выполняй!

– Есть!

– Мне, как старшому, медведь, потом кабаны, камышовый кот…

Я подошел к волчьей клетке, встал в положение стрельбы стоя, довел патрон в ствол. Живой волк был только один. Второй, мертво оскалив пасть и вывалив сизоватый язык, лежал неподвижно. Возле него на досках густо темнела кровь. Его убило осколком бомбы, в правой стенке клетки светилась пробоина. Живой волк стоял с опущенной мордой, перед ним лежала дощечка с расплывающейся горкой консервированного мяса, белела эмалированная латка, до краев полная водой. Услышав клацанье затвора, он мотнул головой, поднял на меня глаза. Они слезились от дыма, но в них не было никакого страха: он, наверно, никогда не видел оружия. Я целился ему в лоб, четко лежащий на мушке в зазоре между двумя прутьями решетки, – а он стоял и смотрел на меня. Лучше бы он испугался или обозлился, а то он стоял и смотрел, вроде бы даже с каким-то интересом, не ожидая от меня никакой подлости. Поэтому я и медлил.

Справа грохнул выстрел, раздался хриплый рев, грузная возня, царапанье. Сразу же ударил второй выстрел, на миг стало тихо. Потом слева хлопнуло два выстрела. Волк отошел к дощатой стенке, и мне пришлось заново целиться в него. Теперь он стоял боком ко мне. Я нажал на спуск, и приклад больно толкнул меня, потому что я неплотно прижал его к плечу. Волк дернулся, упал, заскреб лапами по стенке и вытянулся. Стараясь не смотреть на его голову, я послал еще одну пулю в туловище, чтобы все было наверняка, и перебежал к клетке с гиенами.

Когда мы закончили это дело, майор заглянул в каждую клетку – проверил нашу доблестную работу. Теперь он был не краснолиц, а бледен. Похоже, что его подташнивало от этого зрелища, а может, от дыма.

– Спасибо, ребята, – сказал он. – Вы извините… Я понимаю, все это ужасно… – Он вынул из полевой сумки две пачки «Беломорканала» и протянул Логутенку: – Возьмите, пожалуйста, разделите на троих. Я ведь, собственно, не курящий… Все это ужасно… Вы свободны.

Мы взяли с зеленого стола свои мешки и отправились выполнять главное задание. На путях мы сразу же отыскали разбомбленный вагон с консервами. Вытащив из него два ящика, мы разбили их и стали наполнять свои мешки консервными банками. Таким же делом были заняты и гражданские: мужчины набивали большие мешки, женщины пихали добычу в авоськи и наволочки, ребятишки бегали с сеточками, с грибными ивовыми корзинами, кто с чем горазд. В соседних, неповрежденных, вагонах двери были раскрыты, там тоже вовсю шуровали гражданские. Слышалась возня, треск взламываемой тары, жадно-тревожные возгласы. Над путями густо плыл дым, будто нагнетаемый гигантским вентилятором. Вдали, в красных коридорах между составами, волнами ходил огонь, полыхали вагоны и пробитые осколками цистерны. За пакгаузом горела лесная биржа. Там лежала целая роща или даже целый лес, только этот лес был очищен от коры и ветвей и уложен в штабеля, – и теперь там бушевал горизонтальный лесной пожар.

Наши мешки были полны желтыми, скользкими от противокоррозийной смазки банками – тушеная говядина, Курганский консервный завод, – и Логутенок сказал, что надо немедленно возвращаться в часть. Он, кажется, побаивался, что Беззубков пойдет шарить по вагонам в поисках спиртного.

– Дай хоть покурить всидячку! – попросил Беззубков. – Мы еще упаримся, пока до лесокомбината с таким грузом допремся.

– Чего ж тут курить, когда и так дымина кругом, – возразил Логутенок. Но потом согласился: – Ладно, ребята, присядем покурим. Только чтоб от меня не отходить!

Мы зашли под навес из гофрированного железа и сели на прессованные пачки сухого ивового корья. Кругом стояли и лежали большие оплетенные бутылки, в таких перевозят кислоты; валялись связки ржавых матрасных пружин; стояли рулоны кровельного толя; пол был густо устелен тряпичной ветошью, какой обычно чистят станки. Логутенок вынул складной нож и открыл три консервные банки – по одной на брата. Вытащив из-за обмоток (а Логутенок – из-за голенища) ложки, мы стали есть тушеную говядину; мясо было теплое, будто подогретое. Потом закурили. Недалеко от нас, на путях, паровоз серии «Н» с пробитым осколком сухопарником стоял, тупо наклонясь над воронкой: он походил на большое искалеченное животное. Деревянная надстройка на каменной водонапорной башне от взрывной волны съехала набекрень. Мне вдруг почудилось, что вот так теперь все всегда и будет на свете, и ничего хорошего ждать уже нельзя. Мне стало страшно – не за себя, а за всех и за все. Неужели мы так и будем отступать? Неужели Вася Лучников был прав и нас разобьют? Зачем же тогда жить?..

– А майор-то ничего дядька, – высказался Беззубков, затягиваясь «Беломором». – Сперва на бас брал, а потом – «нате, ребята, курите».

– Нестроевик, грудь – что у старого зайца, – сказал с пренебрежением Логутенок. – «Исполняйте распоряжение!» – передразнил он. – Разве так в армии говорят! «Выполняйте приказ!» – вот как по-военному!.. А видать, человек не вредный… Чего мне нехорошо было – так это медведя стрелять. У нас в степи их не водится. В Ленинград когда меня перевели, в зоосад все собирался сходить – так и не сходил. Сестренка младшая в письме писала: «Леша, посмотри зверей, напиши мне, какой живой лев, какой живой слон, какой живой медведь…» Вот и посмотрел, какой живой медведь… Ну, хватит, накурились.

Шагать обратно было не так-то легко: мешки с банками давали себя знать. Ветер содрал с неба облачную пленку, солнце опять палило вовсю, в горле першило от дыма. Когда мы пришли со своей ношей на лесокомбинат, рота рыла траншеи, а Логутенку и мне приказали сменить бойцов, патрулирующих территорию.

С винтовками за спиной мы стали вышагивать между штабелями белых досок с черными, выжженными клеймами на торцах. Еще недавно эти доски предназначались на экспорт, может, в ту же самую Германию. Большие, аккуратно сложенные штабеля стояли, как домики. У них были даже крыши, тоже из досок. Домики без окон и дверей уходили вдаль. Целый городок, в котором даже сквозь дым чисто пахло свежим деревом, смолой – и еще дикой аптечной ромашкой, густо росшей в его переулках. Здесь было совсем тихо, и хотелось самому ходить тихо, чтоб не взболтать, не замутить шумом эту тишину.

Мы два раза пересекли территорию, потом наискосок пошли к решетчатому забору. Через дорогу, там, где поле подходило к леску, видны были зенитки под камуфляжными сетями.

– Теперь имеем право закурить, – молвил Логутенок, вынимая «Беломор».

– Здесь нельзя курить, – сказал я. – Вон там написано.

– Мы не склад этот охраняем, а тыл роты, – ответил Логутенок, чиркнув зажигалкой. – А доски эти охранять нечего. Завтра, может, сами их подожжем, чтоб ему не достались… Никак летят?

Издалека нарастало натужливое прерывистое гуденье. Затем с юго-западной стороны неба показалось несколько точек. Они медленно увеличивались. По ту сторону дороги зенитчики, выскакивая словно из-под земли, бежали к своим длинноствольным пушкам, поправляя на ходу каски.

– Это «юнкерса» летят, – сказал Логутенок. – Занадобилась им эта станция!

Послышались резкие выстрелы зениток. Самолеты быстро вырастали. Они летели в нашу сторону. Теперь они были почти что над нами; у одного я различил на крыльях черный крест, обведенный белой чертой. Зенитки лупили по ним вовсю. Близко от нас на штабель упало что-то небольшое, отскочило, как градина.

– Осколки! – крикнул Логутенок. – Вон туда бежим!

Мы подбежали к окруженному штабелями колодцу и встали под небольшой железный навес. Колодец, до самого дна облицованный бетонными кольцами, был глубок; вода на дне его лежала, как черное масло. Одно бетонное кольцо выдавалось над землей, и мы стояли перед ним, а чуть подальше висела на столбе красная доска с двумя пожарными топориками и ломиком.

Раздался страшный нарастающий вой. Удар. Грохот. Земля качнулась. Откуда-то посыпались земля и щепа. Логутенок тихо опустился на землю.

– Колено… – услыхал я его голос снизу, с утоптанной глинистой площадочки. – Колено больно…

Я наклонился над ним. Он лежал как-то боком, неудобно. Лицо светилось странной белизной, будто в сумерках, хоть был солнечный день. Не помню, сколько минут и секунд прошло. Опять грохнуло где-то недалеко; дымная горячая волна ударила мне в щеку. Потом кругом послышались не очень громкие удары. Потянуло дымом, стало жарко. «Зажигалки кидает! – догадался я. – Надо уматывать отсюда, а не то сгорю».

Самый близкий к колодцу штабель уже занялся огнем, доски трещали.

– Колено… Сволочь… Ногу мне не шевели!.. Не тронь! Не тронь!.. – снова услыхал я голос Логутенка, хоть я и не прикоснулся еще к нему, я совсем забыл о нем от страха.

Теперь, услышав этот хриплый голос, я нагнулся над самой головой Логутенка, схватил его под мышки и волоком потащил к проходу между штабелями. Здесь он мог сгореть. Винтовка его осталась лежать на земле, пилотка тоже. Втащив его в проулок между штабелями, я кое-как взвалил его себе на спину. Он стонал и ругался сквозь зубы. Тащить было очень тяжело – так тяжело, что страх за себя стал меньше. Вблизи по-прежнему свистело и грохало, отовсюду тянуло жаром и гарью. «И какой им смысл бомбить эти штабеля? – мелькнуло у меня. – Может, сверху им кажется, что здесь что-то другое?»

Уже не так далеко было до забора, когда путь мне преградил завал из горящих досок. Я свернул в боковой проход, потом еще раз свернул – и вдруг снова очутился у колодца. Здесь полыхало вовсю. Я побежал со своей ношей обратно, свернул на этот раз налево и очутился в тихом месте. Штабеля здесь стояли в целости и сохранности, только со стороны тянуло дымом. Бомбежка вдруг кончилась, самолетов не стало слышно, и только зенитки почему-то продолжали бить.

Когда я подтащил Логутенка к забору и положил его на землю, снова с неба послышалось гуденье. Видно, «юнкерсы» пошли во второй заход. «Ну, теперь-то не так страшно», – подумал я. В этот миг рядом ударил ослепительный грохот, меня толкануло в плечо и швырнуло прямо на Логутенка. Мне почудилось, что я куда-то лечу – лечу и никак не могу упасть. Потом ничего не стало.

Меня разбудила боль. Кто-то грубо, с силой вытаскивал меня из моего несуществования. Я начал кричать. Но или не слушали, или не слышали. Что-то закачалось подо мной, и я опять полетел куда-то, но теперь это было больно.

– Тот тоже живой! Неси! Неси! – услышал я из страшной дали писклявый голос санинструктора Денникова – и сразу не то уснул, не то кто-то выключил рубильник, и всюду стало темно и тихо.

29. Опять в Ленинграде

Этот госпиталь был развернут в помещении Дома культуры. Первые дни я лежал на правом боку в небольшой четырехкоечной послеоперационной палате, у самого окна. Оконный проем доходил почти до пола, и днем, когда поднимали синюю бумажную штору, я мог видеть улицу. Это была улица военного времени; и если б на моем месте лежал какой-нибудь марсианин, свалившийся сюда прямо с неба, он и то понял бы, что дело в городе неладно. Две витрины, заделанные досками, и угловое окно в нижнем этаже, забранное кирпичом, и узкая бетонированная амбразура в этом окне; а все остальные окна крест-накрест перечеркнуты бумажными полосами.

Ранение мое оказалось не то чтоб несерьезным, но для жизни не опасным. Просто я потерял много крови, так как нас с Логутенком не сразу хватились и не сразу нашли. Мне поранило левую руку чуть ниже плеча, не осколком бомбы, а обломком доски. Кость была цела, но в мускульной ткани застряло несколько щепок. Крупные щепки вытащили или вырезали – я не помню, как это происходило, – мелкие еще сидели во мне и выходили с гноем. Рука вздулась и болела.

Но постепенно я привык к боли. А когда я привык, то боль стала постепенно уходить. После каждой перевязки я чувствовал себя все лучше. Осталась только слабость, и все время хотелось есть, хотя кормили в госпитале хорошо: голодное время еще не началось.

Как только я немного очухался и начал понимать, что к чему, я попросил сестричку написать Леле; несмотря на то, что повреждена была левая рука, я правой писать не мог еще. Письмо пошло к Леле, и я стал ждать ее. По моим расчетам, Леля должна была явиться в госпиталь через день.

Мне почему-то казалось, что ее пропустят в палату в любое время, кроме ночи, конечно. Я представлял себе, как она войдет. Ее шаги я услышу еще издалека и притворюсь, будто сплю. Она войдет, но сразу меня не увидит, потому что я ведь лицом к окну. Она спросит Гамизова, что лежит на соседней койке, где же я. Тогда я запою будто бы пьяным голосом: «Скажите, девушки, подружке вашей…» Она засмеется, а может, и засмеется и заплачет, и подбежит ко мне.

Миновал день отправки письма и настал следующий. На душе у меня было спокойно и ясно. Сегодня к вечеру письмо придет по адресу, а завтра Леля придет ко мне, и сегодня я могу заранее радоваться завтрашнему дню. И сводка сегодня не такая уж плохая: наши крепко держатся под Лугой. Вдобавок я начал ходить. И теперь, выйдя в коридор, миновав умывалку, я спустился по лестнице на шесть маршей. Лестница была запасная, я никого не встретил. Потом, пройдя длинный коридор, я уперся в широкую стеклянную дверь, толкнул ее ногой и очутился на большой парадной площадке. Здесь за белым столиком сидела санитарка, около нее на стене чернел телефон. Санитарка читала книгу и при виде меня захлопнула ее. Это было «Красное и черное» Стендаля.

– Девушка, можно позвонить?

Она посмотрела в коридор.

– Звоните, но только чтоб недолго. И потом тут кнопки перепутаны. – Она подняла на меня глаза, и я понял, что она только что плакала. «Очевидно, из-за аббата Сореля», – подумал я.

Я снял трубку и, держа ее в руке, нажал на кнопку «Б», назвал барышне номер. Сквозь телефонные писки и хрипы я услышал шум примусов от кухни, чьи-то шаркающие шаги. На самом деле ничего этого слышать я не мог.

– Номер не отвечает, – проговорила барышня.

– Вы потом можете еще раз позвонить, – сказала санитарка, пристально посмотрев на меня. – Это вы домой?

– Да, – ответил я. – Но там нет никого.

– Вы потом можете еще раз позвонить, – повторила девушка, встав с белого стула. – Я еще два часа дежурю… Скажите, вы часто писали домой, пока вас не ранило?

– Меня очень быстро ранило, – ответил я. – А что?

– Папа нам каждый день писал с фронта, а теперь одиннадцатый день нет письма. Как вы думаете?

– Просто полевая почта плохо работает. Потом вам сразу целая пачка писем придет, – небрежно ответил я, направляясь к стеклянной двери.

– Это вы серьезно говорите? – спросила она, забегая вперед и распахивая передо мной дверь.

– А с чего мне вам врать!

Я зашагал по коридору, не оглядываясь. Я знал, что полевая почта не так уж плохо работает.

Добравшись до своей палаты, я прошел мимо дверей, поднялся по какой-то лесенке в пять ступенек и очутился в узеньком безлюдном коридорчике, куда выходили узкие коричневые двери. «Костюмерная» – прочел я на одной, а на другой – «Гримерная». Я толкнул ногой дверь в гримерную. Это была маленькая комнатка с круглым, как иллюминатор, незамаскированным окошком и темно-вишневыми стенами. В одном углу ее стоял жестяной ящик с надписью «гипс медицинский», связками лежали тонкие деревянные брусочки, а подальше стояло красное плюшевое кресло; весело блестело большое, почти во всю стену, зеркало.

Осторожно, боясь удариться перевязанной рукой о подлокотник, я уселся в кресло. Из зеркала на меня глядел бледный, но не исхудалый бритоголовый субъект в серых полосатых пижамных штанах, в рубашке с завязками вместо пуговиц. «Вот до чего – и то ничего», – подумал я и стал смотреть в круглое окно.

Окно выходило на север. Внизу лежали застывшие волны крыш. Если бы стать великаном – можно было бы побежать по ним, с гребня на гребень, перепрыгивая через дворы и улицы, через Обводный, Фонтанку, канал Грибоедова, Мойку, Неву… Через десять минут был бы на Васильевском острове!»

Потом я загадал: сосчитаю до ста; если никто сюда не заявится и не погонит меня в палату, значит, завтра, и послезавтра, и вообще, и в частности, и во веки веков все будет хорошо. Я честно, не торопясь и не пропуская ни одной цифры, досчитал до сотни. Никто не вошел. Но я не торопился уходить. Давно не бывал один, все на людях, все на виду у какого-нибудь хоть маленького, да начальства. Я соскучился по самому себе. Теперь одиночество, как большое спокойное море, омывало меня, уносило куда-то. С каждой минутой на душе становилось легче. Затем я тихо вышел из комнатки, тихо вернулся в палату.

– «Доской раненный» пришел! Ура! – громогласно объявил Гамизов. – Ну, как первый выход?

Мне совсем не нравилось это дурацкое прозвище. Но рассказывать о том, что доской садануло меня, когда я вытаскивал Логутенка, было как-то неловко. Да и поди проверь: из медсанбата его отвезли в другой госпиталь.

– Слушайте, ребята, завтра ко мне должна прийти одна знакомая, так вы при ней так меня не называйте, – попросил я.

– Ладно, никто завтра тебя не будет звать «доской раненный», – ответил за всю палату Гамизов. – И никто девушке не скажет, что тебя повредило заборной доской. Ты герой-летчик: ты сбил пять «мессершмиттов», а шестой сбил тебя. Страна должна знать своих героев! Девушка будет гордиться тобой.

– Она знает, что никакой я не летчик.

– Не бойся, все будет в порядке. Мы ж понимаем… – Он уткнулся в «Борьбу миров» Уэллса, держа книгу обеими руками над лицом. Мне была видна обложка с зеленым гигантским марсианином; на трех железных ногах он шагал над горящим Лондоном. Гамизов много читал, но никак не мог привыкнуть, что в книгах действуют вымышленные люди. Вот и теперь, не отрываясь от книги, он начал выражать недовольство:

– Плохой, сволочной человек – и ничего больше! Трепач чертов!

– Чего ты ругаешься? – спросил я его. – Кто трепач?

– Артиллерист этот трепач – вот кто! Натрепал языком: будем с марсианами бороться, и то, и се – а потом размагнитился, пить стал, сдрейфил. Не люблю таких.

– Опять ты переживаешь! Ведь это только на бумаге.

– Сам знаю, что на бумаге, – обиженно ответил Гамизов. – Но не люблю нечестных людей… Вот нам бы сейчас такой тепловой луч, как у марсиан! Мы бы живо перешли в наступленье, а там и до Берлина бы дошли.

– Луч в книжке только. Ты вот без луча дойди.

– Это ты дойди. Я никуда уже не дойду, – тихо ответил Гамизов, и мне стало стыдно за свои слова: у него была ампутирована правая ступня.

– Ты, Гамиз, извини меня. Я что-то не то сказал…

– Ты ж не со зла, просто не подумавши…

* * *

На следующий день я проснулся рано. До обеда Леля как бы с каждой минутой приближалась ко мне. Вот она уже выходит из дому, вот идет по Симпатичной линии к трамваю, вот входит в подъезд Дома культуры… Несколько раз я спускался на первый этаж встречать ее. Становился у стены, покрашенной бледно-зеленой масляной краской, под табличкой со стрелкой «Буфет» – и ждал. Проходили ходячие раненые, санитарки, медсестрички, врачи. Меня никто не гнал отсюда, но каждый, проходя мимо, скользил взглядом по мне, и стоять было неловко. Я переходил к другой стене, где висела другая табличка со стрелкой – «Радиоузел ДК». Потом шел наверх. На душе было тревожно, но рука почти совсем не болела и голова от ходьбы не кружилась.

После ужина мне стало казаться, что Леля не придет никогда. Теперь она с каждой минутой отдалялась от меня. Я уже не мог представить ее шагающей по улице, входящей в подъезд. Леля где-то там, на Васильевском. И Васильевский далеко-далеко и, как корабль, отплывает все дальше и дальше. Да, наверно, Костя прав: «Она не для тебя, Чухна. Когда-нибудь она от тебя уйдет и не вернется». Нет, этого быть не может!.. А если она больна?

– Что ты мрачно молчишь? – подал вдруг голос Гамизов. – Нечего психовать! Если девушка не пришла, то это еще ничего не значит. Сейчас время военное… Ты по телефону звонил ей?

– Нет у нее телефона.

– А у ее родных?

– У тетки ее есть на работе, да я не помню номера. А записная книжка пропала, ее, наверно, вместе с гимнастеркой выбросили. И справочное бюро теперь не действует.

– А ты говорил, что у тебя дома есть телефон.

– Я два раза звонил. Никто не отвечает.

– А ты третий раз позвони.

Я молча поднялся с койки, натянул пижамные штаны. В палате было тихо. Дежурная дремала в соседней маленькой комнатке на белом клеенчатом диване. Спустившись по запасной лестнице, я прошел знакомым коридором до стеклянной двери. За белым столиком опять дежурила та же санитарка. Глаза у нее на этот раз были не заплаканные, а какие-то выплаканные. Она сидела ссутулясь, глядя в одну точку, и хоть и узнала, но почти не обратила на меня внимания. Расспрашивать ее ни о чем я не стал. Нажав на кнопку «Б», которая на самом деле была кнопкой «А», я назвал номер.

– Кто там? Кто там? Кого надо? – услышал я громкий испуганный голос тети Ыры. Она всегда говорила в трубку таким тоном, будто абонент стоит за дверью квартиры с топором в руке. Всю жизнь она не могла привыкнуть к телефону. Узнав мой голос и узнав, что я в госпитале, она расплакалась, потом успокоилась и стала торопливо сообщать новости. От Кости писем пока что нет. Дядя Личность дней десять тому назад зашел на квартиру на полчасика. Он в военной форме, поздоровел, не пьет; сам о себе сказал, что был свинья свиньей, а теперь ради такого дела человеком стал.

– А Леля не заходила?

– Барышня твоя? Как же, как же, заходила! Дай бог памяти, сегодня воскресенье… Во вторник, пять дней тому назад заходила. Сказала, на окопы ее посылают, сказала, что тетя ее тоже на окопах, только не припомню где.

– А Леля где?

– Она там, где я в доме отдыха запрошлый год отдыхала. Только чуть-чуть в сторонку. Она адрес тут оставила, я тебе принесу.

Отдыхала тетя Ыра в Сестрорецке, это я помнил. Она всей квартире уши прожужжала этим домом отдыха – ей там очень понравилось. Значит, Леля где-то недалеко оттуда.

– А тебя как отыскать? – спросила тетя Ыра. – Я, может, к тебе соберусь.

Над телефоном висел свежеприколотый рукописный плакат «Не раскрывай адресов! Береги военную тайну! Враг подслушивает!». Под текстом был изображен молодой красноармеец с телефонной трубкой, а в другом углу плаката – смеющаяся девушка, тоже с трубкой. Между ними, в каком-то таинственном сводчатом подвале, сидел на ящике шпион. Телефонный провод входил в одно его ухо и выходил из другого. Шпион был в штатском, на зеленых губах его играла злорадная улыбка. Плакат этот рисовал, наверно, какой-нибудь выздоравливающий или легкораненый. Я стал иносказательно объяснять тете Ыре, как найти меня. Она, очевидно, поняла.

– Папирос-то принесть? – спросила она. – Курить на фронте не бросил?

– Пожалуйста, тетя Ыра! Каких угодно.

– Да уж по средствам принесу, «казбегов» и «пальмиров» от меня не жди… Ну, до свиданья.

Я повесил трубку. Мне вдруг так захотелось курить, что даже во рту сухо стало. С тех пор как меня садануло этой чертовой доской, я не сделал ни одной затяжки. Сперва я был без сознания, а потом, когда пришел в себя, мне было ни до чего, и уж никак не до курева.

– Больше не будете говорить? – спросила санитарка тихим, безразличным голосом.

– Нет, больше не с кем. Спасибо вам большое. Понимаете, до дому наконец дозвонился. Думал, что…

Девушка уткнулась лицом в ладони, стала тихо всхлипывать. Я стоял около нее, не зная, что мне делать. Никаких слов, чтоб ей стало легче, придумать я не мог. Я отошел от ее белого столика с чувством вины. «Ничего-ничего не могу для нее сделать, – подумал я. – Пусть сейчас она отплачется, а потом пусть всегда-всегда все у нее будет хорошо».

По пути в свою палату я зашел в курилку, длинную и узкую комнату перед уборной. Здесь был госпитальный клуб, народу – полным-полно, дым стоял – хоть ножом режь. Какой-то ходячий раненый досказывал анекдот. Анекдот был глупый и мирный, военных еще не успели придумать… «А он по стеночке, по стеночке взял да и вышел. Это про покойника-то!» Все стали хохотать. Мне припомнилась курилка в техникуме и как мы бегали туда каждый перерыв все четверо. Впереди несся Володька, за ним я с Костей, а Гришка, самый степенный, трусил рысцой позади. Здесь, в госпитальной курилке, такой же табачный дым, и стены такого же цвета, и разговорчики похожи. Только на окне – шторы из синей бумаги: светомаскировка. И если приподнять уголок шторы и заглянуть – ничего не увидишь. Ни огонька, ни лучика. Как в финскую. Только тогда затемнение быстро кончилось. А когда кончится это затемнение?