Текст книги "Небесный подкидыш, или Исповедь трусоватого храбреца"

Автор книги: Вадим Шефнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

20. ДВЕНАДЦАТЫЕ СУТКИ

Шли двенадцатые сутки пребывания Серафима на Фемиде. Ни одной мудрой мысли не пришло ему в голову за это время. Голова была наполнена страхом и ожиданием чего-то. А по ночам мозг принимался за работу и выдавал ему сны. Той ночью моему приятелю приснилось, будто он в XXV веке.

– Вставай, Фим, уже семьдесят минут тридцать второго! – громко произнесла Настя. Спрыгнув на пол с третьего яруса нар, он улыбнулся супруге и, получив в ответ улыбку No 14 («Радость пробуждения»), стал делать зарядку. Летнее солнце озаряло девятиметровую квартиру-комнату. На обеденно-письменном столе красовались куски нарезанного Настей зеленоватого хлеба, испеченного из тростниковой муки. Пахло жареными водорослями и котлетами из прессованного планктона. В левом углу кварткомнаты возвышалось многоцелевое сооружение, включающее в себя телевизор, унитаз, стиральную машину, прибор для самогипноза и еще несколько полезных приспособлений. Татка, в оранжевой школьной форме, сидела на нижнем ярусе нар и читала вслух из учебника: «Коровы гуляли по полям и специализировались на производстве так называемых молочных продуктов, которые употреблялись людьми. Коровы мужского рода назывались быками и от производства пищепродуктов воздерживались, но охотно принимали участие в спортивных соревнованиях, именуемых корридами…»

– Детка, хватит зубрить! В школу пора! – молвила Настя, и лицо ее озарилось улыбкой No 34 («Радость материнства»). Татка взяла с полки свой парашют, закрепила его на себе и с портфельчиком в руке вышла на балкон, у которого не было перил. Девочка улыбнулась родителям – и сиганула с балкона вниз головой. Все, живущие выше сотого этажа, для выхода на улицу обязаны пользоваться не лифтами, а парашютами. Позавтракав, Серафим подошел к балконной двери. С высоты трехсот сорокового этажа открывался вид на бухту, где на вечном приколе стояли ряды жилых кораблей. Дальше виднелось море. По нему плыл кораблик – сеятель водорослей. Кормильцами людей стали моря и океаны, ведь на Земле теперь обитало 110 миллиардов человек. Они сеяли водяные растения и питались ими. А суша была сплошь, застроена, кормить их теперь она не могла. И зверей – тоже. Кое-какие животные остались в зоопарках и цирках, но большинство вымерло.

– Фим, прогуляйся перед работой, – распорядилась Настя. Серафим покинул кварткомнату и очутился в длинном коридоре, куда выходили двери трехсот таких же квартир. Здесь прогуливалось много народу; на улицу идти смысла не было. Серафим знал, что большинство его однокоридорников вообще не выходят из дома, благо в нижних этажах есть магазины. И еще он знал, что теперь никто не путешествует, ибо это неинтересно: на всей планете – дома, дома, дома… Вскоре к моему приятелю подошел журналист, жилец соседней квартиры. Лик его сиял.

– Сераф, представь себе, за мою статью «Поспорим с Мальтусом!» редактор премировал меня десятью сутками одиночного заключения со строгой изоляцией! Завтра шагаю в тюрьму!.. Как странно, что когда-то в одиночки сажали не за заслуги, а за преступления. Ведь единственное место, где можно отдохнуть от многолюдства, – это тюремная камера.

– А у меня – сплошные неприятности, – пожаловался Серафим журналисту. – Учащего завлаба теща на днях померла, так что жилплощадь на три метра увеличилась, а я забыл поздравить его. И теперь по всему ИРОДу пошел слушок, будто я – хам отпетый.

– Сераф, но ведь это и в самом деле хамство – не поздравить человека с таким событием. Когда у нашего редактора дед скончался, мы на первой полосе поздравиловку жирным шрифтом тиснули. Коллективно сочинили, с чувством: «Дорогой друг, группа товарищей радуется вместе с вами и желает вам дальнейших событий, способствующих освобождению новых метров жилплощади!» Он очень растроган был. Однако пора было приступать к делу. Как правило, земляне на работу теперь не ходили и не ездили. Они трудились, не выходя из своих жилищ, сидя у сверхточных пространственных манипуляторов и изобразительно-переговорных устройств. И вот мой приятель вернулся в свою кварткомнату, сел на стул возле стенного манипулятора, нажал на нужные кнопки. На экране перед ним возник рабочий зал ИРОДа. В центре его живьем восседал за своим письменным столом директор, а по стенам светились индивидуальные экраны. На них уже присутствовали объемные изображения многих сослуживцев. На крайнем слева четко вырисовывалась фигура Главсплетни. На шестом справа Серафим увидел себя.

– Герострат Иудович, сообщаю вам, что я явился на службу! – доложил он с экрана директору.

– Учел! – суховато отозвался тот. – Напомните основные данные проекта, разрабатываемого в вашей секции.

– Синтетический театр! – начал Серафим. – Никаких лож, никаких галерок, сплошной партер – полная демократия! По трем сторонам зала – три сценические площадки, перед двумя из них – оркестровые ямы. На четвертой стороне зала – цирковая арена. Вы занимаете свое вращающееся кресло. Впереди развертывается действие пьесы, справа – балет, слева – опера, позади вас – цирковая программа. Зрители вправе избрать что-либо одно, а при желании могут нажатием кнопки придать креслам непрерывное вращательное движение. Перед взором и слухом будут плавно сменяться декорации и ситуации, будут возникать драматические актеры, оперные певцы и певицы, танцующие балерины, дрессированные слоны и медведи. Какая яркая смена впечатлений! Кроме того…

– Кроме того, товарищ Пятизайцев, вам надо поднять свой моральный уровень, – прервал Серафима директор. – Всему ИРОДу известно, что вы боитесь высоты и для выхода из дома пользуетесь не парашютом, а лифтом, и тем самым незаконно расходуете электроэнергию. И весь ИРОД возмущен вашей внебрачной связью с престарелой дрессировщицей тигров, которая тайно подкармливает вас пайком, выделяемым для зверей.

– Гнусная дезинформация! Это все Главсплетня набрехала! – возопил Серафим – и проснулся. Наклонясь над его изголовьем, стоял белый заботник с подносиком, на котором поблескивала стопочка с медицинской жидкостью. Мой приятель принял успокоительное лекарство и уснул. Проснувшись утром, он припомнил недавнее сновидение и пришел к выводу, что хитрюга-мозг хотел утешить его, показать ему, Серафиму, нечто такое, что вроде бы пострашнее одиночества. «Но нет, одиночество – страшнее всего», – решил мой приятель. И эта явь, этот Храм – страшнее самых ужасных сновидений.

21. ПОДКИДЫШ No 2

В следующую ночь Серафиму приснился сон, опять длинный и обстоятельный. Но в нем не было ни одного человека и вообще ни одного живого существа – только голые скалы, пустынные солончаки, непонятные машины, загадочные самодвижущиеся автоматы… Мой приятель проснулся задолго до (условного) утра и долго не мог уснуть, охваченный страхом и тоской.

 
В дебрях одиночества
Он проводит ночь;
Умирать не хочется,
Но и жить – невмочь.
 

Серафиму стало ясно, что минувшей ночью медик-заботник включил в свое успокоительное лекарство какой-то ингредиент, воспрещающий мозгу видеть во сне все живое. Чтобы успокоить читателей, скажу, что действие этого ингредиента не было продолжительным. Но тогда, после того безлюдного сна, приятель мой был прямо-таки в отчаянье. Ну разве мог он предвидеть, что на этой окаянной Фемиде он даже в снах будет одинок?! Он клял себя за то, что по собственной дурацкой воле обрек себя на эту пытку одиночеством. Он – межпланетный подкидыш No 2, несчастный подкидыш. Юрик – тот подкидыш счастливый, его подкинули к живым добрым людям. А он, Серафим, сам зашвырнул себя в это космическое безлюдье. Зашвырнул из страха показаться трусом, каковым он является на самом деле…

Теперь с какой-то детской нежностью вспоминал он Землю-матушку, которая так далека от него нынче. Все земное казалось ему прекрасным, все люди добрыми. Повстречайся ему здесь сама Главсплетня, он бы расцеловал ее и сказал бы ей:

 
Царица склок и королева сплетен,
Ходячий склад словесной требухи,
Твой лик отныне благостен и светел,
Забыты мною все твои грехи!
 

Но он знал, что никого не встретит в здешних коридорах – ни врага, ни друга, ни двойника.. Его абсолютный двойник – Серафим с Земли No 252 – побывал на другой Фемиде, и подбросил его на ту Фемиду другой Юрик с другой Кумы. Как сложен и страшен этот мир! Хорошо бы сойти с ума и встретить в коридоре какого-нибудь самосветящегося старца или полупрозрачную даму в белом одеянии. Конечно, это страшно, но лучше уж такой страх, чем это адское одиночество. На, безлюдье и привидение – человек. У Серафима возникло убеждение: ему нужен реальный страх. Он, подкидыш No 2, пребывает здесь в абсолютной безопасности. Но эта безопасная явь ужасает его сильнее, чем самые страшные сны. Быть может, самое страшное для человека – это когда ему абсолютно нечего бояться. Ибо идеальная безопасность порождает ожидание какой-то неведомой ужасной опасности.

Серафим решил бежать из Храма Одиночества. А так как дальше начнутся события самые серьезные, то я, анонимный приятель Серафима, передаю ему эстафету повествования. Пусть он опять, как в первых главах, ведет речь от самого себя.

22. ПОБЕГ

Да, я решился бежать. Но на то, чтобы решиться осуществить это решение, у меня ушло трое суток. Я отощал, лишился сна и аппетита – и наконец заставил себя приступить к действиям. В то утро я хотел было направиться в столовую с рюкзаком, дабы наполнить его булочками, ведь я мог их заказать в любом количестве, но потом подумал, что заботники могут догадаться, для чего мне нужен этот пищевой запас. Поэтому я решил принять как можно больше еды в глубь себя и позавтракал очень плотно. Вернувшись в свою келью-камеру, я разделся в санузле и встал под душ. Уже дня четыре я ходил грязнулей, даже руки и лицо перестал умывать, так придавил меня страх. Но теперь следовало вымыться с головы до ног. Это для того, чтобы от меня не пахло человеком, не то хищные звери издалека меня учуют. Конечно, они все равно узнают о моем присутствии в их лесу, но вымыться все-таки надо.

 
Быть немытым неприлично,
Если смерть тебе грозит —
Умирай гигиенично,
Погружаясь в новый, быт!
 

Подсознательно стремясь оттянуть начало решительных действий, мылся я долго-предолго. Потом все-таки обтерся, оделся, потом надел плащ и берет, уложил в рюкзак свои небогатые пожитки, взял топор – и на цыпочках вышел в коридор. Вот и дверь энергоблока. Скрещенные белые руки, изображенные на ней, мгновенно покраснели при моем приближении. Но я решительно распахнул ее и вошел в тамбур. И тотчас из ниши вышел черный заботник и преградил мне путь.

«Пусти, жабий сын!» – истерически возопил я и занес топор. Но механический страж стоял незыблемо, и тогда я изо всей силы долбанул его обухом по черепу. Однако удар мой не произвел никакого разрушительного действия; заботник стоял как ни в чем не бывало. Так мы с минуту простояли один против другого, а затем произошло нечто странное. Мой оппонент вдруг поднял руки, сорвал ими со своих плеч свою голову и бросил ее. Она тяжело упала на каменный пол, а вслед за ней рухнул и ее владелец. Тут до меня дошло, что он не программирован на насильственные физические действия против разумных существ; я понял, что этой пантомимой он хочет убедить меня в неизбежности моей гибели, ежели я перешагну через его труп. Однако я мужественно переступил через самоубийцу и вошел в энергоблок. Там все было по-прежнему. И по-прежнему у загадочных приборов стояли голубоватые заботники; на мое появление они не обратили никакого внимания, я не входил в их компетенцию. Я направился к винтовой лестнице, но прежде оглянулся; я подозревал, что за мной следят, что заботники обвинят меня в убийстве, – а как я докажу свою невиновность? И тут я узрел чудо неземное: туловище черного привратника плавно подползло к оторванной голове, соединилось с ней – и воскресший заботник встал и чинно удалился в свою нишу. После этого я ступил на первую ступеньку винтовой лестницы и начал восхождение в неведомое. Вот я уже поднялся выше зала, уже исчезли из глаз таинственные приборы и голубые заботники; теперь путь мой пролегал как бы в вертикальном тоннеле, облицованном светящимися камнями. Я все торопливее ввинчивался вверх и вскоре очутился в небольшой комнате. Окон в ней, как и во всем Храме Одиночества, не имелось, но зато кроме той двери, которую я открыл, чтобы войти, в другом конце комнаты я увидал другую дверь. Я кинулся к ней, отворил ее – и вышел на балкончик без перил, вроде того, который недавно мне снился. На Краю того балкончика стоял металлический столбик, увенчанный небольшим пюпитром, на котором то вспыхивали, то погасали разноцветные треугольнички и квадратики. И вот я стоял на той площадочке, а внизу расстилался луг, поросший лиловатыми цветами; дальше начинался лес. Тени деревьев падали на луг, но я не знал, утренние это тени или вечерние. Да это меня и не очень-то интересовало. Я был пьян от радости, что выкарабкался из Храма Одиночества. И даже завывания неведомых тварей, доносившиеся из лесной чащи, не очень пугали меня.

 
Пусть за невзгодою – невзгода,
Пусть впереди нужда, беда —
Душе всего нужней свобода,
Все остальное – ерунда!
 

Но пока что я стоял только на пороге свободы, и притом – на очень высоком, ибо находился примерно на уровне четвертого этажа. А стены были гладкие, без всякой рустовки; по таким и самый опытный скалолаз не сумеет спуститься вниз. Время же тем временем шло. Вскоре я приметил, что тени деревьев укорачиваются, значит, на Фемиде сейчас утро. Это, конечно, хорошо, – но что делать дальше?

И вдруг послышалась хрюканье. Надо мной парила странная птица; ее крылья поросли рыжеватой щетиной, и голова оканчивалась не клювом, а неким подобием свиного рыла. Это крупное летучее существо, нисколько не боясь меня, опустилось на балкончик рядом со мной – и уставилось на меня. И тут меня осенила догадка: эта свиноптица может помочь мне. Но это сопряжено с опасностью, я могу разбиться. Однако если я не рискну, мне придется вернуться в свою окаянную камеру. Две боязни: боязнь остаться здесь и боязнь разбиться вступили в прения – и победила первая. Я снял со спины рюкзак и кинул его вниз; так же поступил с топором. Затем лег ничком на каменные плитки балкончика. Но отважиться на действия было страшновато. Я решил считать до тринадцати, авось птица за это время не улетит. Считал я, признаться, очень медленно: хотелось оттянуть приближение решающего мига. Но он все-таки настал.

– Тринадцать! Выручай, хрюшка-матушка! – прошептал я и дрожащими руками схватил свиноптицу за ноги. Раскинув крылья, она в испуге метнулась в сторону и вместе со мной повисла над лугом. Но хоть и широки были ее крылья, однако лететь с таким грузом было ей невмоготу, я тянул ее вниз. И все же она смягчила силу моего удара о землю, стала для меня живым парашютом.

Приземлившись, я отпустил свою спасительницу на волю. С укоризненным хрюканьем Взмыла она в высоту, а я, ощупав себя и убедившись, Что отделался легкими ушибами, подобрал топор, взвалил на спину рюкзак и двинулся по направлению к лесу. Перед этим я оглянулся, поглядел на Храм Одиночества – и поразился, на какой опасной высоте прилепился к нему балкончик, с которого я спланировал. А ведь решился же!..

 
Я вам открою правду, так и быть,
И занесу в дальнейшем на бумагу:
Порой мы страх должны благодарить
За то, что он рождает в нас отвагу.
 

Я шагал по лугу. От цветов исходил тонкий, неземной запах. Стояла теплая, но не жаркая погода – такая бывает в Ленинграде в конце августа. Из леса доносились голоса зверей, но я шел именно туда – ведь теперь только там я мог найти пристанище и пищу. Мне было страшно, но совсем не так, как в Храме. Нынешний мой страх был несравним с храмовым ужасом. На ходу я шептал слова благодарности свиноптице, которая так помогла мне. В тот день я дал себе клятву никогда не есть никакого птичьего мяса. Потом постановил, что хоть я и не магометанин, но к свинине впредь ни разу не притронусь.

23. ВОЛЯ ВОЛЬНАЯ

Я вступил в лесную чащу, в неземные дебри. Но не стану загромождать свое повествование инопланетной экзотикой, это не входит в мою задачу. Когда-нибудь земные ученые побызают на Фемиде и научно опишут все многообразие ее флоры и фауны, я же расскажу здесь только о тех растениях и животных, которые памятны мне в силу особых обстоятельств. И в первую очередь считаю нужным упомянуть о деревьях с идеально круглыми, будто по циркулю вырезанными листьями и с ветвями, отходящими от мощного ствола под прямым углом. Эти деревья я назвал чертежными, ибо они казались выполненными по какому-то мудрому чертежу. Все более углубляясь в лес, я пересек участок, где лежало много сломанных деревьев различных пород, и понял, что и на этой планете бывают бури и ураганы. Затем вышел на поляну, в центре которой обнаружил несколько довольно высоких кустов; ветки их были усеяны ягодами, похожими на клубнику и весьма аппетитными на вид. Но попробовать их я не смел – вдруг они ядовитые? И тут из чащи послышался свирепый, леденящий душу рев. Я застыл в ожидании появления неведомого зверя, который угробит и сожрет меня. Так простоял я минут пять. Зверь не появлялся, но и страх мой не убавлялся.

 
Нас томят недомолвки, неясности,
Неизвестность нас сводит с ума,
И порой ожиданье опасности
Нам страшней, чем опасность сама.
 

Рев послышался снова. На поляну вышло небольшое, размером с овчарку, животное. Оно сплошь было покрыто иглами, а голова оканчивалась хоботом. Слоноеж подошел к кустам, поднял хобот, начал поедать ягоды. Тогда и я сорвал одну – и съел. На вкус – что надо! Мне стало ясно, что от голода я не умру. И еще меня порадовало, что слоноеж, несмотря на его страшный голосище, оказался существом вовсе не страшным. Однако меня слегка обидело, что и он не испуган моим присутствием. «Вот равнодушная тварь, – прошептал я. – Впервые видит Человека – и ни почтения, ни страха!» Но через мгновение мне стало стыдно. Ведь у меня – философия труса, догадался я. Только трусы гордятся собой, когда видят, что кому-то страшны. Я пересек поляну. У края ее тек ручей. Я зачерпнул ладонью воды, попробовал ее на вкус. Она оказалась вполне доброкачественной. А вот моя физиономия, отраженная в ручье, мне не понравилась: я дико зарос, уже борода и бакенбарды обозначились. Впрочем, я ожидал худшего, я подозревал, что поседел от страха, как тот одиночествовед, которого я сменил в Храме Одиночества. К счастью, седины на себе я не обнаружил. Возле ручья высилось мощное чертежное дерево, и я решил, что здесь – самое подходящее место для моего временного пребывания. Сбросив со спины рюкзак, я взялся за топор и принялся обрубать нижние ветки. Рубил их не у самого ствола, а с отступом сантиметров в пятнадцать, чтобы получилось нечто вроде лестницы для восхождения на мою будущую жилплощадь. Срубленные ветви я, не жалея усилий, перетащил вверх и уложил на ветви, горизонтально отходящие от ствола. Получилась жилая площадочка; она возвышалась над землей метра на четыре, и это сулило мне безопасность. Свершив сей труд, я направился на поляну, полакомился там ягодами, потом, взяв рюкзак, поднялся в свое гнездышко и разлегся там, как граф. Ветви приятно пружинили подо мной, а уходящая надо мной ввысь крона дерева защищала от лучей фемидского солнца и от возможного дождя. Устроился я неплохо; будь здесь Настя, она оценила бы мою смекалку и озарила бы меня улыбкой No 39 («Нежное одобрение»). А я сразу бы сказал ей, что ее ТОПОР очень помог мне. Позже я пришел к выводу, что иногда самые нелепые на первый взгляд советы и самые ненужные подарки приходят к нам на помощь в трудный час, если они даны нам от чистого сердца. Быть может, душа дарящего, сквозь напластования грядущих дней и событий, предвидит тот миг, когда ее дар обретет для нас спасительную необходимость?

Было еще совсем светло, но я, утомленный делами и переживаниями этого дня, уснул на своем древесном ложе, не дожидаясь наступления ночи. И вскоре убедился, что действие вещества, запрещающего видеть во сне все живое, уже закончилось. Мне приснилось, будто сижу я в ИРОДе за своим рабочим столом и вдруг в открытое окно влетает Главсплетня. «Как это вы на пятый этаж запрыгнули?» – спрашиваю я ее. «Хочу – хожу, хочу – прыгаю», – отвечает она и кладет на стол миниатюрный прибор, снабженный ремешком, чтобы носить его на руке. Но это – не часы. «Получайте назад свой страхогон, – заявляет Главсплетня. – Директор ИРОДа считает ваше изобретение бесполезным, ненужным, напрасным, бесперспективным». Я удивленно отвечаю этой даме, что никакого «страхогона» я не изобретал, что я впервые слышу о таком приборе. Но она не слушает меня, она берет меня за руку – и вместе со мной выпрыгивает в окно. И вот я в демонстрационном зале ИРОДа. Там идет новое испытание «Юрия Цезаря». Директор усовершенствовал изобретенный им тренажер, добавив к нему еще две гири и кинжал из дамасской стали, от которых тренирующийся должен отважно и ловко увертываться, повышая тем самым свой моральный и физический уровень. Дрожа всем телом, взбираюсь я на тренажер, – и вдруг это мощное сооружение начинает мяукать по-кошачьи, да все громче и громче…

Я проснулся. Я лежал на своей ветвистой постели, и никакой Главсплетни, никакого «Юрия Цезаря». Но мяуканье не прекращалось, наоборот, оно стало громоподобным. Я глянул вниз – и обомлел. Невдалеке от моего убежища стоял космический зверь. Головой своей и расцветкой он походил на нормального земного тигра, но имел шесть ног. Он пристально глядел в мою сторону, и я понял, что мое дело – швах. Правда, до меня ему не добраться (а то он бы уже добрался и съел меня), но если он будет долго дежурить здесь, то я умру на своей жилплощадке от голода и жажды. Мне стало еще страшнее. И все же это был живой страх, страх с надеждой на избавление от страха, а не тот безысходный, стойкий ужас, который душил меня в Храме Одиночества.

 
Наподобье конфет и цветов,
Наподобье колбас различных,
Страх бывает разных сортов, —
В этом я убедился лично.