Текст книги "Небесный подкидыш, или Исповедь трусоватого храбреца"

Автор книги: Вадим Шефнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

16. ПРИОБЩЕНИЕ К ОДИНОЧЕСТВУ

Расставшись с Юрием, Серафим еще с минуту постоял на лестничной площадке, радуясь тому, что он в полной безопасности, впитывая душой безмолвие Храма Одиночества. В мозгу его возникли строки:

 
Благословляю тишину,
Она добра и не угрюма.
Я здесь блаженно отдохну,
Уйдя от всяческого шума.
 

Напрягая голосовые связки, он проскандировал это четверостишие, как бы обращаясь к невидимым слушателям. Но голос его прозвучал еле слышно. А затем, спускаясь по лестнице, он убедился, что шаги его и вовсе не слышны. Когда он шагал по коридорам Храма Одиночества со своими спутниками, он как-то не обращал на это внимания. И теперь ему стало немножко обидно: тишина тишиной, но ЕГО голос, ЕГО шаги всюду должны звучать полновесно и четко! Но затем он подумал, что ему нужно преодолеть свою земную гордыню, приобщиться к здешнему спокойствию, стать как бы составной его частью.

 
Синоним счастья – тишина,
С ней не вступай в пустые прения, —
Во все века была она
Помощницей, подругой гения.
 

С такими мыслями Серафим направился в свою келью и, войдя туда, был приятно удивлен: кровать аккуратно застелена, в изголовье – подушка с чистой наволочкой… Вот только полотенца нет… А, наверное, оно в санузле. И действительно, там мой герой обнаружил полный набор: два полотенца, туалетное мыло, сортирная бумага – пипафакс. Вернувшись в келью-камеру, он произнес четверостишие:

 
Покинул я земную пристань,
Иная жизнь меня влечет,
Инопланетному туристу —
Везде удача и почет!
 

Однако через секунду его праздничное настроение пошло на убыль. Он заметил, что его рюкзак – похудел. Оказывается, книги из него куда-то делись. Неужели их заботники сперли?! Но ведь Юрик говорил, что на Куме нет воровства, а заботники оттуда сюда привезены. Они не могут быть на воровство запрограммированы!.. Серафим начал метаться по келье, потом догадался выдвинуть верхний ящик письменного стола. Все книги были там – и «Испанский детектив», и «Словарь иностранных слов», и несколько брошюр, которые всучила ему Настя. Сделав эту находку, Серафим успокоился, но не совсем. Действия заботника, запустившего свои механические руки в рюкзак, показались ему не вполне этичными. Чтобы успокоить себя, мой герой приступил к чтению брошюры «Спорт – это здоровье», И вдруг обнаружил, что все фотографии людей, совершавших разные спортивные движения и подвиги, – исчезли. А страница, где был изображен мотокросс, имела и вовсе странный вид: мотоциклы мчались по склону холма как бы сами по себе, без мотоциклистов. Полистав остальные книги, Серафим убедился, что изображения людей изъяты и оттуда. При этом его поразил уровень техники изъятия, ведь все люди на рисунках и снимках были не вырезаны, незакрашены, а начисто обесцвечены. А провернул это цензурное мероприятие, наверно, тот же самый заботник, который застелил постель. Серафимом овладело чувство беззащитности и поднадзорности. Но затем он приободрился. «Ты прибыл сюда в поисках одиночества, так получай его сполна, на все 100%!» – произнес он мысленно. И сразу же поправил себя: «Нет, на 99%! Ведь Настя-то со мной!»

Он извлек из пачечки книг твердую обложку от общей тетради, куда была вложена застекленная фотография его жены в металлической рамочке. Этот снимок (12 Х 18) он всегда брал с собой, отбывая в дом отдыха. Сейчас он опять увидит Настю. Улыбаясь ему улыбкой No 19 («Радость совместной прогулки»), стоит она под деревом в Летнем саду… Хорошо, что есть на свете Настя!..

С такими вот мыслями вынул Серафим из тетрадочной обложки фотографию – и обомлел. По-прежнему виден был на ней узор садовой ограды, по-прежнему стояло дерево, но теперь проявилась та часть его ствола, которую еще недавно заслоняла своей фигурой Настя. Настя со снимка исчезла.

– Это уже какое-то хамство космическое! – возмутился мой герой. – Это, господин заботник, тебе даром не пройдет! – А потом вдруг понял, что некому ему пожаловаться на этого цензора. В каждом земном доме отдыха, в любой гостинице, в самом плохоньком учреждении есть хоть какой-нибудь да директор – а здесь? Здесь никто не примет ни письменной, ни устной жалобы. А эти заботники делают то, на что они программированы. Они по-своему заботятся о нем, Серафиме, погружая его в одиночество. – Зато как здесь тихо! – прошептал он.

 
Я с детства был ушиблен шумом,
И с юных лет понятно мне,
Что предаваться мудрым думам
Возможно только в тишине.
 

Однако мудрые думы в голову почему-то не шли. Серафим вышел из кельи и долго бродил по пустынным светлым коридорам. Потом забрел в столовую, заказал обед – и заботник-официант добросовестно выполнил заказ. Обедая, мой герой обратил внимание на то, что посуда покрыта мелкими насечками и поэтому в ней ничто не может отразиться.

Он с грустью лодумал о том, что бриться ему весь месяц не придется и не придется увидеть себя. Ведь в Храме Одиночества не только ни одного зеркала нет, но и все поверхности – стены, полы, мебель и даже стульчаки в санузлах – сработаны так, что отражаться в них ничто не может. А вскоре он убедился, что и тени своей он не сможет узреть; ровный свет исходит со всех сторон – со стен, с потолка, с пола, и никаких тебе теней. «Вот одиночество – так одиночество!» – прошептал он.

 
Расставшись с Питером, с Невой,
Живу, как гость небесный, —
Беззвучный и бестеневой,
Почти что бестелесный.
 

Утомленный неожиданными переживаниями, Серафим прилег на кровать и уснул почти мгновенно. И сразу же ему приснился многообещающий творческий сон. В цветущей долине под прямым углом скрестились два шоссе. На этом перекрестке стоит автобус, а плане имеющий форму креста. Не могильного, а равностороннего – такого, какие красуются на автомобилях «скорой помощи». В каждой из четырех сторон этого чудо-автобуса имеется кабина, мотор, баранка. Автобус может мчаться в любую сторону света!

«Мечта туриста» – так Озаглавил мой герой это изобретение. Он представил себе, как завидуют ему сослуживцы, как радуется Настя… И вдруг возникла Главсплетня и нагло заявила, что такой дурацкий автобус никуда не помчится, он даже с места не сдвинется. Серафим проснулся и понял: на этот раз Главсплетня, увы, права. Ему стало страшно за себя: не сходит ли он с ума? Но с безоконных стен кельи-камеры, с потолка, с пола струился такой ровный, такой успокоительный свет, что страх быстро улетучился. «Не ошибается лишь тот, кто не мыслит», – решил Серафим.

 
Друг, не всегда верь своему уму,
Но пусть покинет страх твои владенья —
Высокий взлет доступен лишь тому,
Кто не страшится смертного паденья.
 

17. ОДИНОЧЕСТВО СГУЩАЕТСЯ

Встав с постели, Серафим вышел в коридор, спустился по лестнице в нижний этаж, потом поднялся выше, долго шлялся по коридорам – и вдруг поймал себя на том, что все время шарит глазами по стенам, все чего-то ищет. И тут он догадался: он ищет часы. Но во всем Храме Одиночества есть только одни часы – те, что у Серафима на руке. Если они остановятся – для него остановится ход времени. Ведь он не знает, день или ночь за окном, он отрезан от внешнего мира. И только по своим часам он может вести счет условных суток, вплоть до того дня, когда сюда явится Юрик, чтобы лететь с ним на Землю. А вдруг часы остановятся, ведь они уже дважды были в починке? Что тогда?.. Серафиму стало холодно, аж дрожь пробрала.

Мой герой торопливо вернулся в свою камеру, выдвинул ящик письменного стола, в котором лежали его книги, и взял оттуда «Зарубежный детектив». Чтобы унять страх, нужно прочесть что-нибудь героическое, так что эта книга была тут в самый раз. Серафим приступил к чтению, и дрожь постепенно покинула его. Но, читая, он невольно думал, что такая книга у него здесь только одна… И тут у него родилась идея: хорошо бы сконструировать забывательное устройство.

Вы едете на дачу. Ваша авоська полна продуктами, но вы взяли с собой и книгу – интереснейший роман из быта сыщиков и преступников. Прибыв на дачу, вы читаете эту книгу не отрываясь. И вот она прочтена. Других книг на даче у вас нет. Но вам их и не надо! В переплет прочтенного вами романа вмонтировано сложное электронно-психологическое миниустройство. Послюнив палец, вы прикасаетесь им к приборчику – и, ощутив мгновенный, почти безболезненный шок, в ту же секунду с радостью осознаете, что содержание данной книги вами забыто, будто вы ее никогда и не читали. Вы можете приступить к чтению сызнова! Вы всю жизнь можете читать одну книгу!

Хорошо бы осуществить эту задумку практически, стал размышлять Серафим. Для некоторых людей окажутся ненужными личные библиотеки, тиражи многих изданий снизятся, потребление бумаги резко сократится, тысячи гектаров леса будут спасены от вырубки… Однако найдутся перестраховщики, которые сочтут такое забывательное устройство вредным для общества, писатели завопят в печати, что это надругательство над литературой… Нет, не стоит выдвигать эту идею, решил мой герой.

 
Умей помалкивать в тряпицу,
К всемирной славе не спеши,
Чтоб не свезли тебя в больницу
С инфарктом сердца и души.
 

Размышляя о книгах земных, Серафим вспомнил, что есть и неземные. Он вышел из камеры, спустился в первый этаж. Вот и библиотека. Взяв с полки несколько томов, он уселся за стол и принялся их листать. А вдруг там есть изображения иномирян?! Ведь внешне они – совсем как люди, а он почему-то уже успел соскучиться по человеческим лицам. Но в книгах был только непонятный ему текст – и никаких рисунков, никаких фотографий. Серафим подумал, что на Земле тоже немало книг об одиночестве, но там и изображения людей есть на страницах. Видать, одно дело – одиночество земное, а другое дело – небесное…

Ему вспомнилось, что на второй день полета он спросил у Юрика, на сколько километров они от Земли удалились. И Юрик ответил, что если число этих километров выразить печатно, то потребуется издать том толщиной с Библию. Первая строка книги начнется с единицы, а дальше пойдут нули. А на последней странице это великое число надо возвести в стомиллиардную степень. Там, в звездолете, Серафим почему-то не придал словам Юрия большого значения, но здесь, в безмолвном одиночестве, они дошли до его души. На миг ему почудилось, что он так далек от Земли, что его, Серафима, и вовсе нет, что он – только сон, снящийся пустоте. Понурив голову, пошел он к двери – и вдруг вспомнил, что забыл поставить книги на полку. Он оглянулся – и увидал, что тут и без него обойдутся: из ниши, что темнела в стене, вышел заботник, подошел к столу, забрал книги и направился с ними к стеллажу.

– Спасибо, добрый молодец! Хвалю! – изрек Серафим. Но добрый молодец не отозвался. Серафиму вдруг очень захотелось поглядеть на какое-нибудь живое существо. Ну, с людьми и даже с тенью своей он разлучен, ведь здесь Храм Одиночества. Но хоть бы пса какого-нибудь повидать или кота. Или какую-нибудь местную живую тварь узреть… Он припомнил завывания здешних, неведомых ему зверей, и теперь ему показалось, что не так уж злобно они выли. Вот бы поглазеть, какие они из себя. Разве любопытство – грех?

 
Если ты не любопытен —
Оставайся в дураках;
Ты не сделаешь открытий,
Не прославишься в веках!
 

Прямо из библиотеки Серафим направился в столовую. Поужинав, он заказал стакан лимонада, потом еще стакан.

– Дружище, а нет ли чего покрепче? – обратился он к официанту-заботнику. – Понимаешь, я не алкаш, но надо же отметить свой первый день пребывания на Фемиде.

Но ответа не последовало, а когда мой приятель фамильярно тронул ладонью плечо заботника, то сразу же отдернул руку: ему показалось, что он прикоснулся к льдине.

18. СНЫ НЕЗЕМНЫЕ

Вернувшись в свою келью-камеру, Серафим взглянул на ручные часики. На них было одиннадцать – значит, пора спать, начинается его первая (условная) ночь на Фемиде. Мой герой разделся, совершил вечернее омовение и принялся ходить по келье взад-вперед. Он о чем-то думал, но сам не знал о чем – так бывает. И вдруг мысли его уточнились. Подойдя к ночному столику, Серафим взял лежавший там топор и спрятал его под подушку. Он может пригодиться, его надо беречь!

 
Ты за добро плати добром,
Но все ж, на всякий случай,
Не расставайся с топором,
Ведь жизнь – как лес дремучий.
 

Серафим разлегся в постели, накрылся мягким одеялом. Подушка была большая, пышная, топор почти не ощущался. «Живу прямо как интурист», – подумал мой приятель и машинально протянул руку к стене, ища выключатель. Потом вспомнил, что потолки и стены светятся тут круглосуточно, никаких выключателей нет. «Ладно уж, усну и при свете», – примирительно прошептал он. И уснул. Уснул – и вдруг проснулся. Его ужалила мысль: а вдруг часы остановились?! Однако тревога оказалась ложной, часики были в полном порядке. И он снова уснул. И тут ему приснился сон.

Морозным зимним утром идет Серафим по Среднему проспекту Васильевского острова. Вот и станция метро на углу Седьмой линии. Опустив пятачок, друг мой становится на эскалатор и плавно движется вниз, вместе с вереницей одетых по-зимнему людей. Перед ним стоит мужчина в престижной дубленке, и какое-то время Серафим размышляет, сколько этот тип за нее уплатил. Затем поворачивает голову, чтобы поглазеть на встречный людской поток. И видит: навстречу ему движется Настя. Она улыбается ему улыбкой No 21 («Радость неожиданной встречи») – и плавно проплывает мимо. Но почему она одета не по сезону, почему на ней летняя блузка с короткими рукавами?! И тут Серафим обнаруживает, что в этом встречном потоке все одеты по-летнему, некоторые даже в майках. Спустившись вниз, он идет не на платформу, а вдавливается в толпу летних пассажиров и поднимается на эскалаторе вверх. Ему нужно нагнать Настю, пусть она объяснит ему, что это за чепуха такая происходит…

Он опять на Среднем проспекте. Но Насти не видать. И вообще ни единой живой души не видно. И трамвай «шестерка» стоит на остановке без пассажиров и без вожатого. А в городелетний полдень. Что такое творится? Или он, Серафим, с ума сошел? Паническим шагом направляется он к дому своего детства. Взбежав по лестнице, звонит в квартиру родителей. Ни ответа ни привета. Он – опять на улице. Ходит по безмолвным проспектам и линиям, заглядывает в окна первых этажей – нигде ни души. И никаких следов какой либо катастрофы или эпидемии, никакой разрухи. Тротуары подметены, на газонах – цветы, стекла окон чисто вымыты. Полный порядок – и только людей нет.

…Все магазины открыты. Серафим входит в гастроном на Большом проспекте. Есть колбаса по два двадцать и по два девяносто. В кондитерском отделе прямо на прилавке – дефицитный индийский чай по 95 коп. И ни покупателей, ни продавцов, ни кассирши. Забирай что хошь – и айда вон. Серафим берет пачку чая, вертит ее в руках, потом кладет обратно и торопливо покидает магазин, гордясь, что не стал вором.

На улице его охватывает такая тоска по людям, что он решает посетить Смоленское кладбище. Ибо все живые – неведомо где, а мертвые прочно спят на своих местах. Они, мертвые, сейчас более реальны, нежели все те, которые исчезли из города неведомо куда. И вот мой приятель уже на Камской улице. Под каменной аркой, ведущей на кладбище, натянут стальной трос; на нем висит дощечка с надписью: «Закрыто на переучет». Преодолев страх перед недозволенным, Серафим подныривает под трос – и вот он на кладбище. Здесь что-то происходит. Перекладины крестов ритмично поднимаются и опускаются, будто на зарядке. Замшелый каменный ангел пошевеливает крыльями. Среди старых надгробий вырыта свежая могила; возле нее стоят четыре заботника с лопатами. Как они попали сюда с Фемиды?!

– Захотели – прилетели! – угадав мысли Серафима, хором отвечают заботники. – Экзаменовать тебя будем. А ну, назови строгие слова на букву «А», применяя их к себе!

– Я алкаш, алиментщик, альфонс, анонимщик… Все.

– Не густо. Теперь – на «Б».

– Я блатмейстер, башибузук, буквоед, байбак, барышник, браконьер, бузотер, богохульник, барахольщик, бумагомаратель, бандит, балда, бестия, бракодел, бездельник, борзописец…

– Теперь – на «В»!

– Я – выпивоха, вероотступник, вышибала, ворчун, взяточник, взломщик, враль… Кажется, все.

– Нет, не все! – металлическим хором произносят заботники. – Ты не сказал, что ты – ворюга!..

И тут один из заботников подходит к Серафиму и вынимает у него из кармана пачку индийского чая.

– Этого не может быть! – кричит Серафим. – Я не брал!

– Нет, брал! За воровство ты осужден на десятую степень одиночества!

Далее происходит нечто страшное.

 
Он очнулся в темноте,
В тесноте, в могиле.
Слышит он: уходят те,
Что его зарыли…
 

Серафим проснулся от своего истошного, надрывного крика. А быть может, и из-за того, что ощутил чье-то холодное прикосновение. Возле его кровати стоял заботник белого медицинского цвета. Одни его металлическая ладонь лежала на лбу моего героя, а в другой он держал стопочку с прозрачной жидкостью.

– Что со мной? – спросил его Серафим.

Но механический врач молчал. Серафим догадался, что в стопочке – лекарство. Он выпил его. Заботник беззвучно удалился из камеры. Лекарство оказалось снотворным, успокаивающим. Вскоре Серафим уснул. Но перед этим у него возникла догадка, что заботники с помощью какой-то потайной техники видят все, что ему снится. Ну и пусть видят, сучьи дети! Они могут прерывать его сон, это в их сволочной власти – но диктовать ему сновиденья, вмешиваться в их содержание они не могут! И никто во всей Вселенной не Может! Даже в самой лютой тюрьме сны человека не подвластны воле тюремщиков. Сон – высшая форма человеческой свободы. К сожалению, не все люди видят свои сны с должной четкостью и ясностью и потому забывают их в минуту пробуждения. Но, быть может, уже родился гений, который сконструирует специальную подушку, снабженную неким мудрым, еще неведомым нам прибором. Эта спецподушка, нисколько не влияя на тематику и смысл сновидений, поможет людям видеть свои сны отчетливее, объемнее, красочнее – и отлично запоминать их. Жизнь землян станет богаче, интереснее, многообразнее.

…Однако всенародное спанье на спецподушках вызовет и некоторые отрицательные явления. На производстве и в учреждениях сослуживцы будут непрерывно толковать о своих сновидениях, в результате чего снизится производительность труда. У очень многих людей возникнет потребность излагать свой сны письменно, из-за чего катастрофически возрастет количество писателей; для редакторов настанут трудные времена. А кино сойдет на нет, кинозалы опустеют. Зачем человеку кино, если каждый спящий – сам себе кинотеатр.

19. ПОИСКИ ВЫХОДА

Серафим проснулся, принял душ, спустился в столовую, позавтракал. Потом принялся бродить по коридорам) заглядывая то в одну, то в другую камеру. И тут он позавидовал земным уголовникам. Ведь ежели земной преступник сидит в одиночке, то он все-таки знает, что в тюрьме он не один, что в соседней камере кто-то тоже отбывает свой срок.

А вот если посадить такого субъекта в камеру, из которой он волен выходить и шляться по всей тюряге, а в тюряге-то, кроме него, – ни души! – вот тут-то он взвоет. Тут он завопит: «Это незаконно! Это – сверхвысшая мера наказания! Это – казнь одиночеством!»

Серафим вернулся в свою келью-камеру. И здесь – тот же ровный свет… Ему вспомнилось, что в детстве он боялся темноты. А теперь ему нужна темнота. Во мраке он мог бы представить себе, что он здесь не один, что рядом есть кто-то. Пусть – плохой человек, пусть зверь, но кто-то живой… Но ведь вне Храма Одиночества живут живые звери! Вот бы посмотреть на них, послушать их завывания! Хорошо бы хоть маленькое отверстие продолбить в этой сплошной стене!.. Он кинулся к кровати, извлек из-под подушки топор, подошел к стене – и изо всех сил долбанул по ней обухом. Топор беззвучно отскочил от облицовки, не оставив на ней никакого следа.

Серафим походил по камере взад-вперед, потом вспомнил, что в Храме Одиночества есть энергоблок, запретное помещение, через которое в древности некоторые заключенные осуществляли свои погибельные побеги: ведь все беглецы были съедены зверями. А все-таки надо разведать, что это за энергоблок…

Мой приятель спустился в первый этаж и остановился перед дверью, на которой были изображены две скрещенные руки – знак запрета. Но замка у двери не имелось. Ведь соотечественники Юрика вообще не знают ни замков, ни запоров, об этом Юрик не раз говорил. У них ни склады, ни жилища не запираются; только в уборных и ванных комнатах есть задвижки, чтобы можно было запереться изнутри. В будущем и на Земле так будет.

 
Не станет воров и рвачей,
Все будет в избытке, в излишке;
Не будет замков и ключей,
И только в уборных – задвижки.
 

…Серафим в раздумье стоял у запретной двери, а тем временем руки, изображенные на ней, из белых сделались розовыми, и на пальцах проступили алые капельки. То было явное предупреждение об опасности, и мой приятель отошел от двери и побрел по коридору. Но потом вдруг остановился, героически топнул ногой и строевым шагом двинулся обратно. В мозгу его возникло четверостишие:

 
Все выигрывает храбрый,
Все проигрывает трус —
Так хватай судьбу за жабры,
Восходи на свой Эльбрус!
 

Он распахнул дверь – и очутился в просторном тамбуре, из которого открывался вид на длинный зал, заполненный загадочными шарообразными емкостями и большими металлическими ящиками; на поверхности их шевелились радужные пятна и полосы. Возле каких-то необъяснимых предметов и вращающихся экранов стояли голубоватые заботники. Серафим направился в зал – и тут в стене тамбура распахнулись желтые створки, и из ниши вышел черный заботник. Раскинув металлические руки, он преградил путь моему приятелю, и тот поспешно ретировался.

Вернувшись в свою келью, Серафим вспомнил: в конце зала он приметил винтовую лестницу; она штопором ввинчивалась в потолок, она вела куда-то вверх из зала. Не по ней ли совершали побеги заключенные?