Текст книги "Случай на улице Капуцинов. Рассказы"

Автор книги: Вадим Поздняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

В этом шепоте была такая значительность, так очевидна была хрупкость преграды, удерживавшей еще Журбо от движения вперед, от крика, от сокрушительного удара, может быть, что Либетраут повернулся и несколько быстрее, чем это можно было ожидать от размеренности его движений, закрыл за собою дверь.

– Бросьте, дорогой, – говорил несколько минут спустя Грохоюв сидящему на кровати и закрывшему лицо руками Журбо. – У нас, у русских, есть хорошая пословица: собака лает, ветер носит. Претензия его настолько нелепа, что не может даже и оскорбить. Разве может оскорбить запах из уборной? Зажмите нос и шагайте мимо… а я уж устрою так, чтобы его скорее убрали отсюда – он и мне начинает действовать на нервы.

Раскуривая заглохшую трубку, он продолжал:

– Поговоримте лучше о той сказке, которая делается на луне… Да… Так вот, дорогой, продолжаю вашу мысль. Если это марсиане, то им, чтобы попасть на луну, придется сделать, приблизительно, пятьдесят миллионов километров в междупланетном пространстве. Если их снаряд будет лететь со скоростью десяти километров в секунду, т. е., примерно, в тридцать раз быстрее скорости звука, им придется потратить на это путешествие пять миллионов секунд, или, – Грохотов приостановился, подсчитывая, – около шестидесяти дней… Если же это жители Юпитера или одного из его спутников, то им предстоит путь, примерно, в шестьсот миллионов километров – я не перевираю расстояний, дорогой мой? Тут потребуется шестьдесят миллионов секунд или около двух лет… Два года лететь в абсолютной пустоте, в бесконечном океане пространства! Да, действительно, изумительной умственной организацией нужно обладать, чтобы выполнить все это, – вздохнул Грохотов.

– Но почему же, мосье Грохотов, – спросил Журбо, отнимая руки от лица, голосом, в котором еще слышались нотки волнения, – мы, люди, все еще не можем достигнуть этого? Ведь история культуры насчитывает чуть ли не десяток тысяч лет… Неужели этого все-таки мало?

– Ну, от вас, от ученого, я не ожидал подобных вопросов! – отчего-то вдруг рассердился Грохотов. – Почему? Да потому, что нет ничего более нелепого, чем эта история! Мы, люди, делали шаг вперед, чтобы потом сделать два шага назад – и это на протяжении ваших десяти тысяч лет… Дали Египет, Ассирию, Вавилонию, создали Грецию и Рим, а затем запели псалмы и начали топить культуру в крови инквизиционных застенков, жечь ее на кострах средневековья!.. Собирали по крохам – и ломали сразу, в грохоте сражений, чаду религиозных предрассудков, классовой и политической ненависти! Потому, дорогой, что все еще человек человеку волк. Вот и сейчас эти милые земные люди схватили друг друга за горло… вертись, земля, поражай мироздание своей красотой!

VI. Выстрел

«Эверест, Обсерватория М. A. A. 5/VII194*

Мсье Жану Журбо.

Сестра с детьми не приезжала. Беспокоюсь. Из Парижа никаких известий.

Мишель Журдэн».

– Да ведь они выехали 30 июня, ведь Справочное бюро дало официальную справку! – почти плача и размахивая перед Грохотовым телеграммой, кричал Журбо. – Я ничего не понимаю и страшно беспокоюсь, что же это такое наконец!

Грохотов молчал. Бросать слова неискреннего утешения не хватало духа.

Он размышлял, сопоставляя отдельные факты. Еще вчера радиотелеграфист Крамарек с недоумением говорил ему, что вот уже несколько дней Париж молчит – вообще в работе радиостанций за последнее время отмечалось что– то непонятное… настройка почти не удавалась, волны самым неожиданным образом меняли свою длину, прием прерывался шумами разрядов, безусловно не атмосферного происхождения, в силу их правильности и даже периодичности.

Как будто кто-то неизвестный налаживал работу, долженствующую сбить с толку, своего рода радио-резинку, поспешно стиравшую воздушные волны, оставляя от них одни путанные, неразборчивые лохмотья. Спешно по всему миру возобновлялись оставленные было проводные сообщения. Этим же путем, через Гайбук, была получена и настоящая телеграмма.

– Утро вечера мудренее, дорогой мой, – единственное, что нашелся сказать Грохотов. – Ложитесь-ка спать, может быть, завтра все выяснится.

С тем же недоумением на лице, растерянно продолжая держать телеграмму, расстроенный, ушел Журбо в свою комнату.

А Грохотов прошел в помещение телеграфа.

– Ну-с, м-сье Грохотов, – оборачиваясь на шаги, сказал Крамарек, чем-то сильно взволнованный. – Я начинаю понимать неразбериху последних дней. Вот что я сейчас принял через Гайбукскую станцию.

«В ночь с 28 на 29 июня Париж занят немецкими войсками, подготовившими артиллерийскую, газовую и бактериологическую атаку города, который частично разрушен. Население, не успевшее уйти, погибло. Немцами заняты все правительственные учреждения. Эйфелева башня, усиленная новыми установками, мешает работе европейских станций».

– Так вот в чем загадка, – оглушенный известием, прошептал Грохотов. – Бедный, бедный город! Несчастные погибшие люди!..

– Да, Крамарек, – сказал он, – теперь понятна и та телеграмма Справочного бюро, которую получил Журбо. Немцы, погубив целый город, не отказали в своеобразной любезности, ответив человеку со славным научным именем, – ответив, правда, ложью… Знаете, Крамарек, когда так называемый «культурный» человек дичает, он становится в тысячу раз омерзительнее природного дикаря…

«О, сколько лет жизни я отдал бы, чтобы судьба избавила меня от этой мысли – сообщать человеку, которого я люблю, об обрушившемся на него горе… Несчастный человек, несчастные дети…» – думал он, направляясь к комнате Журбо.

Идти было нужно… Грохотов не мог представить себе возможности оставления Журбо в состоянии неведения – это противоречило всей его, грохотовской, прямой, честной и мужественной натуре.

И он пошел. Пошел и сказал… не скрывая ничего, нанося удар прямо в сердце – другого выхода он не видел…

Журбо не плакал. Это было сильнее слез… Слезы – облегчение, противоядие страданию… Глаза были сухи, и ни одного слова не сказал Журбо в ответ. Лежа на кровати, повернулся к стене и движением руки дал понять Грохотову, чтобы тот ушел.

…Ночью Грохотов проснулся от страшного шума, беготни по коридору, криков. Металлические стены здания гулко резонировали на топот ног – все оно наполнилось звенящим шумом.

… А затем, оглушительно разрывая воздух, прогремели два выстрела.

VII. Огни

– Мы прибежали, когда мосье Либетраут уже лежал на полу, – рассказывал под утро Грохотову сторож обсерватории, японец Хокуто.

– Да, – подтвердил радиотелеграфист Крамарек, – это было, приблизительно, в з часа утра. К этому времени кончалось дежурство Хокуто и он собирался идти спать.

– Постойте, Крамарек, – перебил его Грохотов. – Мне важно знать следующее – не известно ли что-нибудь, предшествовавшее выстрелу? Ведь ваша сторожка, Хокуто, находится рядом с общей комнатой, где был поднят Либетраут. Может быть, вы что-нибудь слышали?

– Совершенно верно, мосье Грохотов, – ответил японец, – я кое-что слышал, отрывками.

– Хокуто мне рассказывал, что мосье Журбо…

– Да постойте же, Крамарек! – рассердился Грохотов. – Вы слишком словоохотливы, а из Хокуто слова не вытянешь. Пусть Хокуто рассказывает по порядку.

– Приблизительно в половине третьего в общую вошел мосье Журбо. Я его узнал по шагам. Он ходил по ней минут с десять, а потом вышел. Затем он постучал в дверь мосье Либетраута. Я это наблюдал из коридора – не скрою, несвоевременность разговора меня заинтересовала. Когда мосье Либетраут вышел, мосье Журбо спросил его в упор: «Скажите, уважаемый коллега, ваши доблестные сыновья тоже участвовали в убийстве моих детей?» – я привожу эту фразу дословно. М-сье Либетраут, видимо, напуганный словами и выражением лица м-сье Журбо, скрылся в комнату, закрыв за собою дверь. М-сье Журбо бросился туда, несколько секунд были слышны голоса обоих, потом м-сье Либетраут выбежал, бросился по коридору, м-сье Журбо за ним. Они пробежали весь коридор, м-сье Либетраут кинулся в общую, там его настиг м-сье Журбо и выстрелил в него. Вот и все, что я знаю.

– Как состояние здоровья м-сье Либетраута? – спросил до сих пор молчавший второй сторож, Ганетти.

– Раны не опасны, насколько я могу судить, – ответил Грохотов. – Никаких осложнений, видимо, не будет. Но полежать с месяц в постели ему все-таки придется.

– А что с м-сье Журбо? – опять спросил Ганетти.

– Я, как старший в обсерватории, наложил на него домашний арест. Он сидит в своей комнате, имея право выхода только для наблюдений.

– Не находите ли вы, м-сье Грохотов, что домашний арест для такого ученого, как м-сье Журбо, довольно-таки суровая мера?

– Нет, Ганетти. Единственное, что я нахожу, так это то, что вы слишком много себе позволяете, задавая такие вопросы. Это мне не нравится, Ганетти, предупреждаю вас.

…Да, многое не нравилось Грохотову за последнее время. Война определила враждующие расы – и она же здесь, казалось бы, на недосягаемой для нее вершине определила если не прямо враждующих, то, по крайней мере, настороженных по отношению друг друга людей…

Итальянец Ганетти довольно определенно сочувствовал французу Журбо. Чех Крамарек был всецело на стороне Либетраута. И если японец Хокуто был бесстрастен, то, может быть, потому, что на Эвересте не было ни одного из представителей враждебных Японии государств. Последующие дни ничего утешительного в этом отношении не принесли. Радио передало, что Франции, после поражения под Парижем, пришлось выдержать бесславный морской бой с Англией, неожиданно объявившей ей войну – около Антильских островов. Отношения между Японией и Америкой обострялись с каждым днем, и единственно, что удерживало их от неминуемого столкновения, это невыясненность ориентировки по отношению уже враждующих государств.

Поднимались и порабощенные страны. Китай снова сжал свой кулак против Англии, и против нее же, наконец, выступила Индия, поддерживаемая Афганистаном. Под Дели молодая индийская армия разбила в пух и прах двадцатитысячный отряд генерала Блекстона, южнее Кантона завязывалось сражение между китайскими и английскими войсками. Ворочался Сиам, ожидая момента, чтобы вцепиться в ногу кого-нибудь пожирнее, Япония приготовилась к прыжку на восток..

В огне и дыму битв ковались новые гигантские ножницы судьбы, которые должны были перекроить карту мира…

С каждым днем отношения среди горсточки заброшенных на Эверест людей становились все хуже и хуже. Спустя дне недели после выстрела Журбо Ганетти «позабыл» принести обед Либетрауту, и тот пролежал целый день голодный – это случилось на следующий день после объявления Германией войны Италии. Крамарек хлопнул его за это по физиономии, и Грохотову пришлось посадить обоих на сутки под арест. Он чувствовал, что пройдет неделя, другая и от его авторитета не останется и следа…

Нужно было как-то действовать.

И он нашел – как.

Ночью, когда Крамарек спал, он прошел в помещение радиотелеграфа и сильным ударом по лампочкам разрушил их волоски. Эверест потерял с миром последнюю связь…

А под утро прилетел аэроплан Международной ассоциации, и авиатор, выгрузив продукты, сообщил, что это последний регулярный рейс, что все аппараты реквизированы Англией для военных целей и она обязуется выполнять лишь доставку провианта, не гарантируя правильных почтовых сообщений.

Когда, после новолуния, на вечернем небе занялся молодой месяц, Грохотов вспомнил, что вот уже более трех недель Журбо и Либетраут не делали наблюдений. Либетраут все еще был прикован к постели, Журбо просто не выходил из комнаты.

Грохотов зашел к нему. Журбо сидел у стола все в той же неизменной позе последних дней – положив локти на стол и уткнув в них голову.

– М-сье Журбо, – сказал Грохотов, прикасаясь к плечу сидящего, – что вы скажете насчет наблюдений над кратером?

– Да… Кратер… А я совсем забыл о нем… Постойте… ведь сейчас первая четверть, кратер не виден…

– Вы правы, м-сье Журбо, еще рано.

– Дней через пять я сделаю первое наблюдение. Если вы не очень заняты, проверьте окулярное кольцо – оно, кажется, ходило не совсем свободно. Испортили его немцы…

Грохотов нагнулся и сбоку взглянул на Журбо – тот смотрел перед собой – и в зрачках его бегали те огоньки, которые зажигает начинающееся безумие.

«Эх, бедняга, бедняга, – подумал Грохотов, – и твой большой, светлый мозг тоже, кажется, испорчен этой проклятой войной… счастье, если не навсегда…»

– Немцы тут не при чем, дорогой… А кольцо я сейчас проверю – мне тоже показалось, что его немного заедает…

Когда огромный лунный серп глянул на него в телескоп и Грохотов, проверяя кольцо, стал всматриваться в резко очерченную ломаную линию терминатора, обозначавшую рельеф гор, а потом взглянул немного повыше, то сразу, как неожиданно упавший в воду человек, вздохнул отрывисто и шумно.

На месте кратера что-то блестело. Вглядевшись пристальнее, Грохотов увидел ряд крохотных светящихся точек. Двумя правильными концентрическими кругами, с центром примерно в середине кратера, светились эти точки, как искорки миниатюрной алмазной брошки.

– Сказка… сон… – прошептал Грохотов, откидываясь на спинку кресла.

…Когда разгорелась заря, лунный серп стал бледнеть и таять, а с ним, стертые солнечными лучами, исчезли и огни.

В состоянии какого-то умиленного восторга вернулся я Грохотов в свою комнату и задумчиво сел на кровать.

– Это не фонари, – размышлял он. – При свете почти полной земли, более яркой, чем свет полнолуния, раз в четырнадцать, пожалуй, нет нужды в освещении. По всей вероятности – это отверстия огромных печей, назначение которых – бороться с холодом[13]13
  Ученые держатся различных мнений о температуре лунной ночи, принимая ее от 180° до 250° Ц. Температура же лунного дня по тем же предположениям подымается до 100° и даже до 200° Ц.


[Закрыть] двухнедельной ночи… – Кто там? – крикнул он, услышав стук в дверь.

На пороге комнаты стоял Крамарек, бледный, как тот серп, который Грохотов сейчас наблюдал. Глаза его были широко открыты и в них застыл ужас.

– М-сье Грохотов, – пробормотал он, задыхаясь, – в кабеле нет тока… амперметр и вольтметр стоят на нуле…

VIII. Солдаты его величества

Миссис Гульд из Норвича не узнала бы своего сына Томми, всегда такого чистенького пай-мальчика – в этом долговязом разлохмаченном страшилище, в изорванном хаки и с повязянной головой.

Кузнец Ридинг из Нотингэма тоже не узнал бы в искалеченном, изможденном существе с воспаленными глазами своего младшего брата Нормана, весельчака и сорви-го-лову, свободно крестившегося трехпудовой гирей.

Мрачный Тодди Бэнкс, конторщик Плимутской торговой конторы, аккуратный и монотонный, как часы – тоже потерял свой образ.

Эти трое бродяг – Томи Гульд, Норман Ридинг и Тодди Бэнкс, изголодавшиеся, измученные человечьи тени, были не чем иным, как осколками разбитого вдребезги отряда имени его величества принца Уэльского Дэвонширского 38-го пехотного полка.

Еще недавно, каких-нибудь три недели тому назад, сидя в одной из калькуттских таверн и попивая не слишком хорошее, соответствующее его скромному бюджету, вино, Норман Ридинг доказывал своим собутыльникам, что единственное на свете, стоящее внимания – это сестры Хэнтер, Долли и Мэдж, а все прочее – гниль и ерунда.

А затем – спешная мобилизация и марш на север. Дальше – сокрушительный ураган индусской конницы, несколько мгновений – часов Дантова ада и синее далекое небо над лежащим на спине, раскинув руки и ноги, Норманом Ридингом.

Из отряда, попавшего в мешок, ловко накинутый индийским командованием, остались эти трое. Кое-как перевязав друг другу не слишком тяжелые раны, тронулись они по неизвестному направлению – лишь бы уйти от этих сотен остеклившихся глаз, сведенных в последней хватке за жизнь членов, от повисшего уже над плато тяжелого смрада.

Пугаясь собственных шагов, шарахаясь в сторону от каждого звука, рожденного обступившими их со всех сторон зарослями мангрового леса, питаясь какими-то похожими на салат-латук листьями, на которые им указал Тодди Бэнкс, ночуя, прижавшись друг к другу, под зелеными шатрами деревьев – брели они неизвестно куда.

Оружие – винтовка Томми Гульда с шестью патронами и ручная граната у пояса Ридинга – придавало им некоторую бодрость.

Но это – днем. Ночью же, несмотря на винтовку и гранату, шум леса подползал к горлу неизъяснимым страхом, перехватывая дыхание, шарил по спине мелкой, холодной дрожью.

И вот на шестой день своих блужданий, на поляне, окаймленной каштановыми деревьями, на берегу горного потока, увидели они здание. Бэнкс, заметивший его первый, даже протер глаза, не веря себе, до того оно было неожиданно.

Из здания сквозь рев потока несся ритмический шум – как будто работали машины. Пошептавшись, они решили выделить парламентера, и Ридинг, в качестве такового, чувствуя при каждом шаге слабость под коленками, относительно храбро направился к нему.

Взялся за ручку двери – она открылась гостеприимно и доверчиво. Вошел – и оказался в довольно обширном зале, заставленном машинами. Что-то крутилось, мягко шипели ремни трансмиссий, пахло маслом и тем характерным запахом живых машин, который стоит в каждом машинном помещении. Увидел какие-то рукоятки, пучки натянутых, как струны, проводов, доски со вздрагивающими стрелками в дисках приборов и… забытый кем-то на кожухе одной из машин бутерброд с ветчиной.

Быстрое, как мысль, движение, и зубы впились в розовое мясо. Свело челюсти, под ушами вздулись желваки, судороги – но зубы продолжали рвать дальше, горло раздувалось от проглатываемых без разжевывания огромных кусков.

– Первый раз вижу человека, так стремительно расправляющегося с пищей, – услышал Ридинг около себя жидкий тенорок. Обернулся и увидел человека в синей рабочей блузе…

– Немножко неприятно, конечно, – продолжал человек, провожая глазами исчезающие куски, – что мой бутерброд погиб. Но, я вижу, вы так голодны, что я даже готов предложить вам другой.

Ридинг проглотил последний кусок, с выпученными глазами проталкивая его в горло, и протянул руку. Потом вспомнил о своих двух приятелях и решил начать переговоры.

– Скажите, пожалуйста, что это за здание? Видите ли, меня ждут два товарища, они очень голодны – не могли бы вы накормить и их?

– Это Гайбукская гидростанция. Питает током Эверестскую астрономическую обсерваторию. А накормить вас сможем. Тащите своих приятелей, а я пойду к заведующему, сообщу ему о вас.

Через полчаса все трое сидели перед дымящейся миской с варевом необычайного, сверхъестественного вкуса… Человек в синей блузе, оказавшийся одним из монтеров, принес бутылку виски, и трое солдат почувствовали себя в раю.

И тут Ридинг и Бэнкс убедились, что их недавний приятель Томми Гульд, которого они знали еще до разгрома за тихоню и чистюлю, самый настоящий, заправский алкоголик. Не дураком выпить оказался и монтер. За первой бутылкой появилась другая. Гульд хлопал рюмку за рюмкой – и вдруг, когда головы Ридинга и Бэнкса, отяжеленные вином и едой, склонились на край стола, изо всей силы ударил ладонью по столу.

Зазвенели, подпрыгнув, тарелки, рюмки, ножи и вилки, и Томми Гульд заорал какую-то дикую песню, ворочая совершенно бессмысленными, налитыми кровью глазами. Затем его взгляд уперся в положенную на край стола гранату Ридинга и, нацелившись, он цапнул ее…

Размахивая ею, он пошел мимо прижавшихся к стене Ридинга, Бэнкса и монтера и, не прерывая дикой рулады, направился в зал. Те, очнувшись от первого испуга, бросились за ним, и началась погоня по всему залу. Качаясь из стороны в сторону, Гульд бегал от машины к машине, инстинктивно избегая опасных мест, нагибая голову под ремнями трансмиссий.

– Гульд, дружище, да остановись же!

– Гульд, миленький, погоди минутку, я тебе что-то скажу!

– Отдай гранату, черт свинячий, ведь ты всех нас взорвешь на воздух!

Остановились – остановился и Гульд, тронулись вперед – двинулся и Гульд. И так без конца – останавливались, двигались, снова останавливались, усовегцая, льстя, угрожая. Наконец, взбешенный и бессмысленностью сцены и бесполезностью погони, Ридинг бросился вперед. Два-три прыжка и концы пальцев скользнули по спине Гульда. Тот кинулся в сторону, левая кисть коснулась бегущего ремня, – короткий крик – и втянутая между ремнем и маховиком рука потянула за собою тело… Ноги оторвались от земли, тело взметнулось кверху и, описывая в воздухе параболу, полетела граната по залу…

Когда заведующий станцией, вместе с рабочими, разбуженный взрывом, прибежал в зал, то по нему колыхались сизые полотна дыма. Четыре трупа, лохмотья трансмиссий, осколки распределительных досок, обрывки проводов, сорванные с постаментов динамо и делающую последний бессильный оборот, раненую насмерть, с искривленными и вырванными лопастями турбину – увидел заведующий.

– Аккумуляторы… заряжены? – неповинующимся хриплым голосом, не интересуясь пока ничем иным, спросил он своего помощника.

– Нет… Я хотел их заряжать завтра утром, – ответил тот.

И оба они, повинуясь какому-то могучему импульсу, посмотрели в окно, в котором, освещенная луной, серебрилась снежная вершина Эвереста.

IX. Встреча

– Ничего другого вам предложить не могу, Крамарек… бесполезно искать выхода. Идите к себе, ложитесь спать, если можете – и оставьте меня одного.

И Грохотов поплотнее завернулся в шубу. Холод пробирался за воротник, хватал за ноги, грызя концы пальцев… Голова кружилась от насыщенного углекислотой воздуха, в ушах стоял непрерывный, надоедливый, как полет комара, звон… и сквозь этот звон время от времени от стен доносилось легкое потрескивание – это расходились охваченные морозом швы стальных листов…

На коленях Грохотова лежала бумажная таблетка с надписью «Морфий«. Крамарек ее не взял… на что надеялся человек?..

Час тому назад Хокуто, улыбаясь чему то далекому, нездешнему, взял такую же таблетку, и, пожав руку Грохотова, ушел в свою комнату.

А затем получил свою долю и Ганетти.

За ним – умирающий Либетраут.

Четыре таблетки, шесть человек – час тому назад…

Одна таблетка, три человека – сейчас…

…Ну что же, если Крамарек не хочет…

И рука, пошарив на коленях, нащупала белый четырехугольник…

…АЖурбо?.. Нет – Журбо достаточно определенно отклонил предложение, локтем отодвинув таблетку. И даже не посмотрел на него, Грохотова, сидя все в той же неизменной за последние дни позе, положив локти на стол, опустив на них голову…

…Ну что же, если Крамарек не хочет…

– Давайте, м-сье Грохотов, – слышит он около себя придушенный голос, – я больше не могу, мне не хватает воздуха, я задыхаюсь!

– Такими вещами нельзя шутить, Крамарек, – строго говорит Грохотов. – Вы только что отказались, я хотел взять ее себе… Так нельзя шутить, Крамарек.

– Дайте, дайте… я больше не могу. Ради всего святого, ради ваших детей, всего того, что вы любите, дайте ее мне!..

И Грохотов протягивает таблетку – тот уходит.

Голова клонится на грудь, все тот же звон в ушах… все то же ужасное, неумолимое потрескивание.

– Пойдемте, скорее, скорее пойдемте! – слышит опять Грохотов голос над собой – и видит Журбо. Тот стоит в одном пиджаке и трясет его за рукав.

– Вы простудитесь, Журбо, – хочет сказать Грохотов, но тут же понимает всю нелепость приготовленной фразы… – Куда пойдемте, Журбо?..

– Туда, туда пойдемте, к экваториалу, посмотреть на него, на кратер, скорее, скорее – я умоляю вас!

Глаза Журбо сверкают, весь он – порыв, он не чувствует мороза, он – горит.

– Механизм экваториала бездействует, Журбо, – отвечает Грохотов. – Ведь тока нет, понимаете.

Потом вспоминает. И лениво ворочая языком, останавливаясь на каждом слове, говорит:

– Единственно, что возможно, это установить ручной передачей меридианный круг – вы увидите луну две, три минуты, не больше.

Журбо не дослушивает. Он бежит по коридору с развевающимися волосами, бормоча что-то. Идет за ним и Грохотов.

Луна близка к прорези купола – «не опоздали, не опоздали!» – шепчет Журбо.

И оба они, напрягая последние силы, вертят колесо передачи. Ползет объектив по прорези и останавливается – и на него находит серп луны.

– Последний привет… последний привет, – бормочет Журбо.

Он садится в кресло, передвигает окулярное кольцо.

Грохотов становится рядом и вынимает блокнот.

– Говорите, Журбо, – замечает он. – Я буду записывать.

– Да, да, Грохотов, – понимает Журбо, – последняя запись… люди найдут когда-нибудь… найдут, Грохотов…

Но он не может справиться с окуляром, – а луна уже светит краем в прорезь купола. Грохотов тихонько отодвигает его, вертит кольцо окуляра – и туманное серебристое пятно съеживается, собирается в резкие линии, точки, являя лик луны. Блестит ломаная линия терминатора, обозначал границу света и тьмы, а рядом, из этой тьмы, как из бархата коробки, искрится миниатюрная алмазная брошка, уже не два, а три концентрических круга, три крохотных, блистающих круга…

Огромным усилием воли заставляет себя Грохотов оторваться от окуляра и говорит Журбо:

– Смотрите!

– Три круга, три круга! – почти кричит Журбо. Грохотов чувствует, что карандаш становится огромным и тяжелым, как бревно, ускользая из каменеющих пальцев… Как немеют ноги – и грузно опускается на пол кабинки слабеющее тело. В ушах стоит уже не звон, а шум, похожий на рев водопада.

– Три круга… они блестят… они пылают, Грохотов, – нараспев говорит Журбо. – О, как они пылают… вокруг них люди, толпы народа! Это праздник, Грохотов… какие счастливые, гордые лица, какое ликование!..

– Вы бредите, Журбо, – ворочая жерновом языка, говорит Грохотов, и голова его падает на грудь.

– Грохотов, Грохотов! – кричит Журбо. – Они тоже там… среди толпы… мои девочки, мои бедные девочки! Мари, Нинет, Лу… Они смеются, они кивают мне!..

Грохотов лежит на полу кабинки. На грудь ему наваливается что-то огромное и мягкое – это Журбо сполз со своего кресла. И над самым ухом он чувствует горячее дыхание, сквозь последние проблески сознания слышит:

– Здравствуй, Мари, здравствуй, Нинет, здравствуй, моя ласточка, моя маленькая Лу!..