Текст книги "Случай на улице Капуцинов. Рассказы"
Автор книги: Вадим Поздняков
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
КРАТЕР КОПЕРНИКА
Рис. Н. Дормидонтова
I. Девочки в розовых платьицах
– Папочка, в этом чемодане теплое белье, в том, красном – аптечка…
– Папочка, обязательно не забудь дать телеграмму из Марселя, как доехал.
– Папочка, а где твои перчатки? Опять ты с голыми руками!
Папочка не может сразу отвечать на все вопросы и указания. Он стоит, немного смущенный, и растерянно улыбается. Публика с любопытством смотрит на высокого, полного мужчину, лет пятидесяти, окруженного тремя девочками в розовых платьицах. Девочки очень взволнованы и собираются плакать. Старшей лет пятнадцать, младшей десять. Средняя, двенадцатилетняя, расстроена больше всех – она уже плачет, уткнувшись лицом в грудь отца, плечи ее вздрагивают.
– Девочки, девочки, не надо, – говорит отец, – я вернусь к октябрю… Это уж не такой срок… А там совсем не страшно… М-сье Грохотов пишет, что там совсем наоборот – тепло, уютно, светло. М-сье Грохотов не станет лгать, девочки…
Раздается второй звонок – и публика бросается к вагонам. Мужчина целует – бессчетно, короткими, клюющими поцелуями, – младшую, среднюю, старшую, затем отрывает от себя вцепившиеся детские руки, всхлипывает, улыбается, опять всхлипывает, машет рукой и лезет в вагон.
Девочки идут, затем бегут рядом с поездом, кричат что-то. По выражению лица старшей мужчина догадывается, что она хочет сказать что-то чрезвычайно важное. Он берется за оконные ремни и тянет к низу – рама не поддается. На лице старшей отчаяние… Мужчина колеблется с секунду, потом кулак ударяет по стеклу – и оно звенящими осколками летит на платформу.
– Папочка! – кричит старшая. – Мы забыли положить ящик с сигарами – купи в Марселе!
Поезд набирает скорость – розовые платьица отходят назад, и он выносится из-под грохочущего навеса, стрекоча на сплетениях рельс.
– Вопрос решен по-военному, – слышит мужчина около себя низкий бас, – дзинь и готово!
Он оборачивается от окна и видит широкоплечего усача, сидящего напротив на диване.
– Вы порезали себе руку, мсье, – продолжает усач, с восхищением смотря на соседа.
«Папочка» глядит на руку и видит на тыльной ее части красные струйки.
– Позвольте представиться, – говорит усач, привставая с полупоклоном, – полковник 15-й танковой бригады, Жан-Жак Шеба. Еду, как и вы, в Марсель.
– Журбо, Леон Журбо, – отвечает папочка, – астроном парижской обсерватории… Рука, действительно, немного пострадала. Ну, да это пустяки…
Он вынимает платок и перевязывает руку. Смотрит в окно и пугается.
– Ради всего святого, простите, мсье… мсье…
– Шеба, – подсказывает военный.
– Простите, м-сье Шеба, – ведь я могу вас простудить! Мы будем вынуждены ехать без стекла!
Полковник смеется.
– Я военный, м-сье Журбо, – говорит он, – и мне вскоре предстоят такие солидные развлечения, что смешно и думать о простуде. Что же касается стекла, то это тоже пустяк по сравнению с теми осколками, которые скоро засвистят по всему миру.
– Да, да, – печально отвечает Журбо. – Я хотя и далек от политики, но слышал, что международное положение очень серьезно.
– Оно безнадежно, мсье, – отвечает полковник. – Я сейчас вызван из отпуска к своей части… Отпуска военным прекращены во всей Франции. Война – дело ближайшего будущего, мосье..
– К счастью, – вздохнул Журбо, – у меня нет сыновей. У меня только три дочери… Вы их видели, они провожали меня.
– Прелестные девочки… Осмелюсь спросить, а вы едете только до Марселя, или дальше?
– О, значительно дальше… На Эверест[5]5
Эверест, гора Гималайского хребта, высочайшая вершина земного шара.
[Закрыть].
Полковник оживляется.
– На Эверест? На недавно выстроенную обсерваторию? О, как я завидую вам! Пожалуй, это единственное место на земном шаре, за исключением, разве, полюсов, куда не долетит грохот войны. Расскажите мне, мсье, об обсерватории, я знаю о ней не больше, чем полагается каждому обывателю, т. е. очень немного.
Журбо начинает рассказывать.
На высоте 8.840 метров на уровнем моря, там, где разреженный воздух хрустально чист и прозрачен, Международная астрономическая ассоциация выстроила обсерваторию. Сотни аэропланов и дирижаблей, специально приспособленных для этой цели, заносили на вершину горы, на небольшую площадку, окруженную со всех сторон головокружительным обрывом, части будущей обсерватории. Рабочие, сменяемые каждые два часа, в костюмах и шлемах, защищающих их от разреженного воздуха, собирали эти части. И выстроили обсерваторию, которая, как муха на стоге сена, видна в сильные трубы с подножия Эвереста – черная точка на снежной вершине.
Руководил постройкой инженер-механик Грохотов, человек больших знаний и выдающейся энергии. Обсерватория оборудована великолепными инструментами, ставящими наблюдения в совершенно исключительные условия.
– Ну, а как же, – спросил полковник, – поддерживается сообщение с обсерваторией? Ведь нужны припасы, вода… Чем обеспечено поддержание необходимого воздушного давления в помещениях, нормальной температуры?
– Международная Ассоциация наладила регулярное аэропланное сообщение между Лукновым, индийским городом, и обсерваторией. Кроме того, на ней установлен радиотелеграф. В Гайбуке, специально выстроенном поселке у южной подошвы Гималаев, оборудована электростанция, подающая ток на вершину. Насосы для сгущения воздуха, термоэлементы, нагревающие его, механизмы астрономических инструментов приводятся в действие этим током. Бронированный кабель бежит из Гайбука по горе вверх, в обсерваторию.
– Да, это замечательное сооружение, – сказал Шеба. – Вы не боитесь, что в связи с надвигающейся войной возможно прекращение деятельности обсерватории? Ведь Международная астрономическая ассоциация включает, я думаю, в число своих членов представителей и тех государств, которые будут, несомненно, в состоянии войны между собой.
Журбо выпрямляется.
– Мсье, – гордо говорит он, – люди науки не воюют друг с другом.
II. 8,840 метров
Грохотов взглянул на часы. Без четверти пять. Через десять минут на юго-западе должна показаться хорошо знакомая точка аэроплана.
– Мсье Либетраут! – сказал он, приотворя дверь в соседнее помещение, – через десять минут мосье Журбо будет здесь!
Грохотов заметно волнуется, хотя и старается скрыть это. Маленький, энергичный, крепко владеющий собою старик, он сейчас не находит себе места – три месяца ждал он этого мгновения, как же тут не волноваться!
Либетраут не отвечает. Грохотов смотрит в соседнюю комнату и видит, что она пуста. Поделиться не с кем… Десять минут – вечность! Наконец, появляется и долгожданная точка. Грохотов бежит к камере воздушного шлюза и открывает штору.
Точка вырастает в аэроплан. Две-три минуты, и пятисотсильный красавец, с могучими, рассчитанными на десятикилометровый потолок[6]6
Потолок аэроплана – высшая точка, могущая быть им достигнутой.
[Закрыть] крыльями, садится напротив шторы шлюза.
Из каюты выходит высокое, закутанное в меха существо в маске, глазастой и большеносой. Когда оно входит в шлюз, Грохотов изнутри, передаточным механизмом, опускает штору и, повернув кран воздушного насоса, пускает в камеру воздух. Когда стрелка манометра, вздрагивая, останавливается на 700, он открывает внутреннюю штору и пропускает в комнату гостя.
– Раздеваетесь, раздевайтесь, коллега, – торопит Грохотов прибывшего, помогая ему освобождаться от мехов.
– Дорогой мой, – продолжает Грохотов. – Если бы вы знали, как я рад вашему приезду! Не меньше, чем Робинзон, дождавшийся Пятницы, – честное слово!
Они целуются, для чего Журбо необходимо сильно нагнуться.
– Идемте, идемте, – тянет Грохотов прибывшего за рукав. – Во-первых – есть, есть и есть! Не взыщите за наше меню, это консервы во всех видах.
– А где же мсье Либетраут? – спрашивает Журбо, – вы писали, что он тоже на Эвересте.
На лицо Грохотова ложится печать досады. Он пожимает плечами.
– Мсье Либетраут с утра заперся в фотолаборатории. Он, как заведенный механизм, делает каждый день одно и то же, распределяя время по минутам. Это, конечно, очень почтенно, но… невыразимо скучно. Как видите, он и для вас не пожелал изменить своего режима.
– О, я не в претензии, – живо возражает Журбо. Грохотов внимательно смотрит ему в глаза. Тот не выдерживает взгляда и отводит глаза в сторону.
– Предположим, – усмехается Грохотов. – Ну-с, а все же идемте кушать.
За ужином Грохотов расспрашивает Журбо обо всех европейских новостях. Собственно говоря, новость одна – это призрак надвигающейся войны. Но и она для Грохотова не является новостью – в обсерватории установлен радио-телеграф.
– У Либетраута два сына в армии, – говорит Грохотов. – Они аккуратно пишут ему раз в неделю.
– Ну, а как сам он относится к войне? – спрашивает Журбо.
– Его не понять. Он так мало говорит, что вообще не знаешь, какие мысли у него в голове. Даже писем сыновей он не читает сразу по получении – для того отведено полчаса перед сном.
Затем Грохотов рассказывает о жизни в обсерватории. За месяц до приезда Журбо на Эверест прибыл астроном Мадридской обсерватории Хаэн. Но не прожил и недели – впечатлительный и нервный, он не выдержал окружающего безмолвия, мороза[7]7
На высоте 8, 840 метров, при температуре у поверхности земли в + 15° Ц – температура около – 20°.
[Закрыть] и всей необычайности обстановки, захандрил и ночью, когда его товарищи по работе спали, вызвал по радио аэроплан. Несмотря на уговоры Грохотова и презрительное молчание Либетраута, он сел в машину и улетел, страшно сконфуженный, но непреклонный.
– Как видите, дорогой мсье Журбо, – заключил Грохотов, – у нас далеко не весело. Однообразие пищи, мороз, безмолвие, закупоренность и невозможность выйти на воздух страшно действуют на нервы. Становишься раздражительным и нетерпимым к каждой мелочи. Только в работе забываешься, а ее тут сколько угодно.
После ужина Грохотов повел Журбо осматривать обсерваторию. В плане она представляла треугольник, в каждой вершине которого было по куполу, для экваториала, меридианного круга и астрографа с двумя фотокамерами[8]8
Экваториал – телескоп, вращающийся с помощью особого механизма в плоскости, параллельной экватору; направленный на какую-нибудь планету или звезду, следует за ее движением. Меридианный круг – телескоп, неподвижно закрепленный в плоскости меридиана – служит для наблюдения прохождения небесных светил через меридиан. Астрограф – инструмент, служащий для фотографирования небесных светил.
[Закрыть][9]9
Окуляр – конец телескопа, у которого помещается наблюдатель.
[Закрыть]. Купола сообщались коридорами с жилой и служебной частью, последняя же состояла из фотолаборатории, машинной, вмещавшей в себе машины для сгущения воздуха, аппараты для распределения нагревательной сети и прочие приборы. Жилая часть делилась на три комнаты для высшего персонала обсерватории, общую и помещение для низших служащих, в числе которых был один телеграфист и два сторожа. В подвале находились астрономические часы – сердце обсерватории.
При проектировании сооружения Грохотовым, главным автором проекта, были приняты все меры, обеспечивающие здание от утечки воздуха помещений в разреженную наружную атмосферу. У выходов коридоров в помещения инструментов были примонтированы небольшие кабинки, едва вмещавшие двух человек. Кабинки эти с другой стороны были присоединены к окулярам[9]9
Окуляр – конец телескопа, у которого помещается наблюдатель.
[Закрыть] инструментов. Когда наблюдатель входил в кабинку, то опускал за собою штору, разъединял кабинку от коридора, изолируя последний от разреженного воздуха купольного помещения путем опускания второй шторы – и кабинка совершала путешествие вместе с инструментом.
– Вот здесь, – сказал Грохотов, входя с Журбо в кабинку гигантского, около 30 метров в длину, экваториала и нажатием кнопки разъединяя ее от коридора, – помещается все управление инструментом. Единственное движение, необходимое тут, это нажатие пальцем. Вот ряд кнопок, приводящих в движение, посредством электромоторов, различные части телескопа. Часовой круг, круг склонения, позиционный круг, кольцо для движения окуляра, лампы, шторы купола, кабинки – одним словом, все управляется отсюда посредством кнопочной клавиатуры. Ваша другая рука совершенно свободна. Вот смотрите.
Грохотов нажал кнопку. Экваториал, увлекая за собою кабинку, стал поворачиваться вокруг круга склонения с тяжелой грацией гиганта.
– Вы совершаете путешествие вместе с инструментом, спокойно, как в люльке, – с гордостью удачливого родителя сказал Грохотов.
Показав затем Журбо в других, таких же обширных помещениях меридианный круг, грузно покоившийся на своих цапфах, астрограф и остальные, более мелкие инструменты, Грохотов вместе с ним вернулся в жилую часть обсерватории.
– Я совершенно не вижу радиаторов, обогревающих помещение, – сказал Журбо.
Грохотов хитро улыбнулся.
– Ваш покорный слуга ввел теоретически разработанную раньше, но практически совершенно новую систему отопления. На стены здания, склепанного из стальных листов, могущих, конечно, свободно выдержать давление воздуха изнутри, натянут изолирующий материал, вроде войлока, но значительно менее теплопроводный, а по нему ткань, основа которой состоит из металлической сетки, нагревающейся током до 400. Нет неприятного движения нагретого воздуха, сопровождающего обычное центральное отопление, нет неравномерности температуры. Эта ткань обтягивает все стены, полы и потолки – одним словом, все, за исключением окон, что соприкасается с наружным воздухом. Приложите руки к стене.
Журбо повиновался – и ладонь его восприняла то ощущение, которое появляется при прикосновении ко лбу больного, – ощущение слабо нагретой поверхности.
– Да, много, много усилий было потрачено на осуществление всего этого, – задумчиво сказал Грохотов, сидя вместе с Журбо после обхода в общей комнате. – Я вижу на вашем лице выражение восхищения всем виденным – и это вполне вознаграждает меня за долгие годы труда. На лице этого сухаря Либетраута я такого выражения не видел. Только им, правоверным немцам, полагается обезьян выдумывать…
– Разрешите войти, – услышали собеседники голос из-за двери.
– Легок на помине, – шепнул Грохотов, – пожалуйста, пожалуйста.
Либетраут, высокий, худой, горбоносый, с зачесанными кверху усами, вошел в комнату.
– Я должен извиниться перед мсье Журбо, – сказал он, – что не был в состоянии его встретить. Накопилось много астрограмм[10]10
Астрограмма – астрономический негатив.
[Закрыть], которые необходимо было проявить.
Журбо почему-то сконфузился. Уверенный тон Либетраута, скрытая подчеркнутость того, что никакое, самое исключительное событие не может повлиять на его интересы, создавали ощущение какой-то виновности.
– Конечно, конечно, – заторопился Журбо, – я нисколько не в претензии…
– И кажется, даже готов извиниться перед вами, – досадливо усмехнулся Грохотов, – что прибыл в часы ваших занятий.
– Извиниться должен я, – не понимая или делая вид, что не понимает едкой шутки Грохотова, упрямо повторил Либетраут.
Журбо поспешил переменить тему разговора.
– Великолепное здание, не правда ли? – обратился он к Либеграуту. – Сколько ума, творческой энергии и труда вложено в него. Как тут не гордиться человеком и его достижениями!
– Ну, насчет гордости вы оставьте, дорогой мой, – попыхивая трубкой, возразил Грохотов. – Не пройдет, думаю, и недели, как вся ваша хваленая творческая энергия начнет стрелять из пушек, отравит воздух и людей всякими люизитами, горчичными газами и прочей мерзостью…
– Да, это ужасно, – сказал Журбо. – И мы, как люди науки, не можем не чувствовать особенно остро всей глубины падения человечества. Я во время пути видел всюду лихорадочные приготовления к войне. В Марселе спешно грузится углем французская эскадра, город наводнен войсками, в Суэце, Адене и Бомбее стоят на парах английские суда, около острова Сокитра мы встретили направляющуюся на запад немецкую эскадру.
– Немецкую? – переспросил Либетраут.
– Да… Опять десятки государств будут втянуты в войну только потому, что Франция и Германия что-то не поделили между собой.
– Когда вас хватают за горло, как схватила Франция Германию, – жестко ответил Либетраут, – то это называется не дележом, а грабежом.
Грохотов свистнул.
– Ого! – протянул он, – да никак уважаемый мсье Либетраут не только человек науки, но немного и патриот!
III. Кратер Коперника
– Вот это астрограммы туманности Андромеды, это луны. Меня заинтересовал проход терминатора[11]11
Терминатор – линия, определяющая границу света и тени на луне.
[Закрыть] у Маге Umbrium. На этом снимке вы можете убедиться в замечательной ясности и резкости изображений, даваемых астрографом.
И Либетраут передал Журбо негатив.
– Последняя четверть, – сказал тот, рассматривая изображение. – Действительно, замечательная резкость… Терминатор проходит через Тарунций, Море Спокойствия, Гигинус, между Рейнгольдом и Коперником[12]12
Названия лунных кратеров.
[Закрыть]… Постойте, постойте!! – вдруг вскрикнул Журбо, поднося негатив почти к самым глазам и внезапно замолкая.
– Что такое? – заинтересовался Либетраут, придвигаясь к Журбо и нагибаясь над пластинкой.
Журбо молчал, как будто в нерешительности.
Потом неуверенным тоном проговорил:
– Не то повторяется ошибка Пульфриха, который принял за обвал просто дефект фотографической пластинки, не то действительно астрограмма зафиксировала нечто дня меня сейчас не совсем понятное.
– В чем же дело? – с легким оттенком нетерпения спросил Либетраут.
– В кратере Коперника заметно какое-то помутнение – одну секундочку.
Журбо вынул из жилетного кармана лупу и навел ее на указанную точку. Навел – и опустился на стул, грузно, внезапно размякший, с бешено бьющимся сердцем. Потом опять поднес пластинку к глазам.
– Нет, это не дефект, мсье Либетраут. Это, это… даже язык не поворачивается высказать догадку… Неужели это следы атмосферы – на мертвой, безжизненной луне? Раньше никогда ничего подобного не замечалось, если не считать сомнительных наблюдений Пикеринга… Одним словом, коллега, я ничего не понимаю…
Либетраут вынул пластинку из рук Журбо и стал ее внимательно рассматривать.
– Да, действительно, – констатировал он, – помутнение налицо. И это не дефект. Пластинки, отправляемые на Эверест, вне всяких подозрений.
– Когда вы делали снимок, мосье Либетраут? – спросил Журбо.
– Восемнадцатого числа…
– Восемнадцатого… м… – задумчиво повторил Журбо.
– Сегодня седьмое… Девятнадцать дней… Кратер Коперника уже вышел из тени и теперь виден… Сегодня вечером мы у экваториала, коллега.
Когда стемнело, – почти внезапной, бессумеречной тропической темнотой, и луна озарила снежные вершины гималайского хребта своим безжизненным сиянием, – Журбо и Либетраут заперлись в кабинке экваториала.
Нажатие двух, трех кнопок – и величественно поплыл объектив телескопа по почти черному небу, огневым дождем пересекая звезды, планеты, туманности. Наконец в его центре появилась огромная, блистающая луна, на три четверти залитая солнечным светом.
Жадно приник Журбо к окуляру… Сомнений не было! Пятно, запечатленное пластинкой, увеличилось почти вдвое, вытянулось к середине кратера, к горам в его центре.
Журбо убедился, что оно замечательно похоже на остатки тумана в горах, на легкие облака влаги, ночующие в складках гор, тающие от первого луча утреннего солнца.
– Разрешите мне, – услышал Журбо над своим ухом голос Либетраута и почувствовал, как на его плечо легла тяжелая рука.
«Ого, не стесняется»… подумал он, но тут в своей душе и извинил и понял его нетерпение – явление было действительно исключительное.
А когда Либетраут сел у окуляра, он стоял около и думал о том, что за всю историю астрономии небо ни разу не посылало такой загадочной картины… а разгадки все еще не было.
Через пять часов наблюдения, уже на рассвете, заглянув в последний раз в телескоп, Журбо мог с определенностью сказать, что и за это, сравнительно короткое, время пятно увеличилось, вытянувшись к центру кратера километров на тридцать.
«Если так будет продолжаться, – думал он, – то при диаметре кратера в девяносто километров он завтра весь затянется облаком…»
Усталые, разбитые, с воспаленными от долгого наблюдения глазами, вернулись они в общую жилую комнату.
– Ну-с, дорогой коллега, – спросил Журбо Либетрауута, – что вы обо всем этом думаете?
Тот молчал. Заложив руки за спину, ходил по комнате. Наконец, сделав несколько концов, остановился перед Журбо.
– Я очень осторожен в выводах, мсье Журбо, – сказал он. – Явление настолько необычно, что может дать пищу тому совершенно неприемлемому для меня, как ученого, занятию, имя которому – научная фантазия. Подождем…
«Да, он скорее удавится, чем разрешит себе это удовольствие», – с досадой подумал Журбо. – Я несколько не согласен с вами, коллега, – продолжал он, – научная фантазия – великий двигатель, потому что порождает любовь к той же науке у тысяч людей.
– Наука вовсе и не нуждается в любви к ней, – сухо ответил Либетраут, – да вряд ли она и нужна этим тысячам.
– А для чего мы работаем?! – вскочил Журбо, чувствуя, что к его горлу подступает тот нервный клубок, который, независимо от его воли, все чаще и чаще давал себя знать при его разговоре с Либетраутом. – Для чего сидим тут отшельниками, лишенные свободы, людей, нормальных условий существования?
Грохотов, вошедший в этот момент в комнату, остановился в дверях и прислушался.
– Для чего сидит тут мсье Грохотов, еще более пожилой человек, чем мы с вами? Ведь у него семья, ведь для него еще более, чем для меня и вас, вовсе было бы не лишнее отдохнуть, пожить среди любящих людей, да просто полежать на траве и послушать пение птиц!..
– Мы немного уклоняемся в сторону, – ответил Либетраут, – это все имеет мало отношения к первоначально заданному вами вопросу об явлениях в кратере. Мы можем только констатировать какой-то процесс, причины и сущности которого не знаем и, может быть, не узнаем никогда. Повторяю, я враг догадок, а кроме того, ужасно устал. Покойной ночи.
И он ушел в свою комнату.
Грохотов подсел к Журбо.
– Это какая-то схема, а не человек, – пожаловался Журбо. – Знаете, в медицине есть выразительный термин – идиосинкразия… Это когда человеческий организм не воспринимает чего-нибудь такого, что по своей сущности совершенно безвредно… Земляники, например. Моя младшая дочь, здоровый во всех отношениях ребенок, ее совершенно не выносит. Съест одну ягодку, – и все тело покрывается какой-то сыпью… Так и я с Либетраутом. Чувствую, что во мне поднимается чисто физическое отвращение к нему, хотя он, может быть, вовсе не плохой человек и мне ничего худого не сделал.
И, махнув рукой, Журбо начал рассказывать Грохотову о всем виденном в экваториал.
– Это замечательно, дорогой мсье Журбо, – выслушав его и тяжело вздыхая, ответил старик, – и я от всей души поздравляю вас, потому что вы, несомненно, накануне какого-то изумительного открытия, но… – и он вытащил из кармана узенькую, как серпантин, ленту радиограммы.
– Я тоже целую ночь не спал, чтобы прочесть вам эту отбитую в 11 часов вечера ленту. Вот слушайте – радиограмма Лукновской коротко-волновой станции: «Германия отклонила ультиматум Франции о разоружении. Война объявлена», а в половине первого телеграфист принес мне вот эту ленту: «Началась бомбардировка Берлина газовыми снарядами. Весь юго-западный район города окутан облаками ядовитого газа. Шарлоттенбург, Груневальд, Шмагендорф, Лихтерфельде тонут в облаках светло-лилового, имеющего сильный лимонный запах, газа… В Потсдаме вымерло все население… Батареей, установленной в Кепенике, сбито три французских аэроплана-бомбомета… Вода в Фарландерзее и Гафеле, отравленная газами, превращается в какой-то, имеющий все тот же лимонный запах, студень… Газ движется к северу, к Вильмерсдорфу и Шенебергу»… О, черт! – выругался Грохотов, разрывая ленточный клубок, – я не хочу читать дальше о всей этой мерзости!!!
IV. Начинается…
«М-сье Леону-Жаку Журбо. Эверест. Обсерватория М. А. А. Париж. 28 июня 194s года.
Дорогой папочка!
У нас очень скверно. Все уезжают из Парижа. Уехали Агессо, Ла-Буардоны, Лоссьё. Ходят слухи о готовящейся атаке Парижа Германией, причем говорят о каких-то микробах, которые будут заражать все вокруг какой-то страшной болезнью. Мы очень боимся и целый день плачем. Я сейчас иду к мадемуазель Журдэн и попрошу ее, чтобы она взяла нас с собой в Тулузу, куда она едет к своему брату.
Дорогой папочка, ты о нас не беспокойся. Все мы здоровы, и думаем, что ничего с нами не случится. Каково-то там тебе, среди холода, почти одинокому. Я уже кричала тебе на вокзале, когда ты разбил стекло, что мы забыли положить в чемодан сигары. Купил ли ты их в Марселе? Кто тебе штопает носки, стирает белье? Мы все об этом очень беспокоимся.
Крепко, крепко целуем тебя, дорогой папочка. Будь здоров и не беспокойся о нас.
Мари. Н и н е т. Л у.»
Журбо держал в руках синенький листок бумаги и думал о том, что события, проносящиеся с грохотом по далекой Европе, неожиданно и грубо прикоснулись и к нему… И хотя он не сомневался в том, что страхи детей несколько преувеличены, чувство беспокойства овладевало им все сильнее и сильнее. Он сейчас же дал радиограмму в парижское справочное бюро с просьбой сообщить, уехали ли дети, другую – в Тулузу, мадемуазель Журдэн, с запросом, приехала ли она и взяла ли с собой детей.
То обстоятельство, что с момента отправления письма, пересланного экстренной авиапочтой, прошло пять дней и что за эти пять дней радио не принесло никаких известий об атаке Парижа, значительно успокаивало его. А когда, час спустя, справочное бюро прислало ему ответную радиограмму, в которой сообщалось, что дети 30 июня выехали из Парижа, он успокоился совершенно.
В том состоянии почти физической расслабленности, которая особенно сильна у глубоко переживающих людей после душевных потрясений, он отправился к кабинке экваториала.
Проходя мимо комнаты Либетраута, он хотел было постучать в дверь, но тут же почувствовал, что не в состоянии оставаться в течение нескольких часов с глазу на глаз с человеком, весь образ которого, отчасти сам по себе, отчасти в связи с только что пережитыми минутами, был ему неприятен.
Почувствовал – и прошел мимо. Пройдя несколько шагов, поймал себя на недостойном ученого чувстве национальной неприязни и, чтобы наказать себя за него, хотел уж было вернуться и постучать в дверь. Случайно брошенный взгляд на широкое окно коридора показал ему сверкающую луну во всей ее прелести и созданной событиями в кратере таинственности. Махнул рукой и прошел дальше.
И лишь только она, огромная, близкая, остановилась, дрожа, в центре объектива, Журбо, впившийся взором в кратер, увидел, что пятно не исчезло, а наоборот, несколько увеличилось.
А спустя две-три минуты он чуть не вскрикнул от неожиданности: на северо-западной, свободной от пятна части кратера появилось крохотное белое облако. Несколько секунд спустя – другое, третье…
– Я начинаю понимать! – воскликнул он, отрываясь от телескопа и в волнении вскакивая, – кто-то бомбардирует кратер снарядами, начиненными водяными парами и воздухом!
В это мгновение сигнальная лампочка, находившаяся на левой стене кабинки, вспыхнула фиолетовым светом.
– Либетраут требует кабинку к шторе коридора, – догадался Журбо. – Нет, нет, я буду преступником перед наукой, если позволю в настоящий момент оторвать себя от наблюдений!
Лампочка гасла и вспыхивала, нетерпеливая, раздраженная, взбешенная… Журбо вывинтил ее и прильнул к окуляру, мимолетной усмешкой сравнивая себя с собакой, удирающей в уединение с добытой костью.
Количество облачков постепенно увеличивалось. Целыми десятками, сотнями появлялись на поверхности кратера маленькие белые пятнышки, расплывавшиеся и соединявшиеся друг с другом и, наконец, в северо-западной части его образовалось второе большое облако, подобно первому.
А когда луна, поблекшая, стертая зарей, скрылась из поля зрения инструмента, он прервал наблюдение и со всех ног побежал в комнату Грохотова.
– Дорогой мой! – кричал он, встряхивая сонного Грохотова в постели и чуть не плача от восторга, – да знаете ли вы, что это такое?! Да ведь это колонизация луны!! Мертвой, безжизненной луны!!!
Немного успокоившись и посвятив Грохотова во все виденное, он стал большими шагами ходить по комнате.
– Что это дело рук разумных существ, не подлежит ни малейшему сомнению, – говорил он, размахивая руками, внимательно слушавшему, сидящему в одном белье на постели, в позе турка, с трубкой в зубах, Грохотову. – Людей, да, людей! Не важно, что они не похожи на нас, не важно, что они, может быть, в несколько раз больше или меньше нас. Что, может быть, у них нет рук, а есть крылья, что они, повторяю, по внешности совсем, совсем не такие, как мы… Это все равно! Это мыслящие существа, это люди. Да, люди! О, дорогой мой! – воскликнул он, снова и снова загораясь восторгом и подбегая к Грохотову, – позвольте мне… поцеловать вас!
И, не дожидаясь согласия, приник губами к жесткой, как терка, щеке старика.
Тот вынул трубку изо рта, обнял Журбо за шею – и возвратил ему поцелуй. В серых глазах старого механика мелькнуло что-то милое, что Журбо почувствовал полнейшую уместность своего порыва.
– Какая смелость, какое величие, – садясь рядом с Грохотовым и беря его за руку, продолжал Журбо. – Жители ли это Меркурия, Венеры, Марса или какой-нибудь другой планеты – но как они далеко ушли от нас… Бомбардировать определенную точку за десятки, а может быть, и сотни миллионов километров, бомбардировать наверняка, по заранее разработанному плану – какими колоссальными, в сравнении с нашими, земными знаниями, нужно обладать!
– Пытаться вернуть к жизни вычеркнутое из жизни, кинуть вызов природе, всему мирозданию – какая смелость, какая красота!..
Резкий стук в дверь прервал его слова.
V. Претензия
– От имени Международной астрономической ассоциации я выражаю астроному Парижской обсерватории Леону Жану Журбо претензию в нижеследующем, – начал Либетраут, входя в комнату. – Астроном Журбо, вопреки правилам научной и общечеловеческой этики, взял на себя смелость присвоить открытие другого ученого себе, что выразилось в недопущении этого ученого к совместному наблюдению.
И в одном белье, тонкий и прямой, как свеча, Либетраут остановился посреди комнаты. Журбо встал.
– Позвольте, мосье Либетраут, – сказал он. – Я вполне понимаю вашу претензию в той части, которая говорит о том, что я не пригласил вас в кабинку экваториала – я в этом виноват и приношу свои глубочайшие извинения. Что же касается ваших слов о присвоении мной вашего открытия, то я тут ничего не понимаю и попрошу вас высказаться яснее…
– На кратер Коперника было обращено внимание благодаря сделанной мною астрограмме, мосье Журбо. Иначе вам, как специалисту по малым планетам и прибывшему на Эверест, как я знаю, для их наблюдения, не пришло бы в голову заняться луной, тем более с первых же дней своего приезда.
– Вы понимаете или нет, – вмешался в разговор Грохотов, тоже вставая с постели, – в чем обвиняете мосье Журбо? Как у вас язык повернулся на это? Ведь вы обвиняете известного ученого, человека со славным, беспорочным научным именем в научном воровстве, которое нисколько не лучше, чем всякое другое! И при чем тут Международная ассоциация, от имени которой вы взяли на себя не только смелость, а больше – дерзость выступать?
– Мосье Либетраут, – дрожащим голосом, чувствуя, что в висках начинает биться кровь неровными, порывистыми толчками, а к горлу подступает клубок волнения, сказал Журбо, – попробуем спокойно обсудить положение… Если бы я не обратил на астрограмму внимания, ничего не заметили бы и вы. Она лежала бы в вашей коллекции неопределенно долгое время, до первого случая, который бы обнаружил изменения в кратере. Поэтому полагаю, что честь открытия принадлежит ни вам, ни мне, а исключительно этому случаю… А теперь… – Журбо остановился, задыхаясь, кладя руку на безумно бьющееся сердце, – удалитесь из комнаты, потому что я не могу поручиться за себя… – шепотом закончил он.
