Текст книги "В лабиринтах Зазеркалья…"
Автор книги: Вадим Ковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
В вопросе о пролетариате и принципах его организации вообще присутствует ощутимое несовпадение взглядов Ленина с классическим марксизмом. По существу, позиция русских социал–демократов, идейно возглавляемых Г. В. Плехановым, и демократов западноевропейских (Каутский, Бернштейн) во взглядах на возможность пролетарской революции в России целиком исходила как из марксистской теории, так и собственно российской социально–экономической реальности, её «классового» расклада.
Плеханова до поры до времени обвинить в предательстве социалистических идеалов Ленину было трудно, и на этот случай в большевистской публицистике был выдвинут термин «плехановская ортодоксия», предполагавший, что основоположник русской социал–демократии и непосредственный учитель Ленина способен был воспринимать классический марксизм лишь в рамках некоего начетнического буквализма. Зато с западными социал–демократами Ленин мог не церемониться: «ревизионисты» было для них не самым бранным определением.
Это определение выглядело, впрочем, вполне резонным, с той лишь поправкой, что ревизия относилась не к классическому марксизму, а к тому российскому его изводу, который стал впоследствии восприниматься почти как его синоним, – к «ленинизму». Если же говорить о «ревизионизме» как о глубочайшем и принципиальном пересмотре постулатов марксизма, то предпринял его, конечно, именно Ленин.
Провозгласив правомерность пролетарской революции чуть ли ни в самой отсталой с его точки зрения, «добуржуазной», стране, Ленин вынужден был идти дальше и столь же уверенно объявить главной ее движущей силой подавляющее меньшинство трудящихся – пролетарское, которое реально ко времени революции при всем желании не могло успеть стать «господствующим».
При этом еще в 1905 г. в работе «Две тактики социал–демократии в демократической революции», исходя из того, что Россия вступила в пролетарский этап освободительного движения, главной идеей и целью которого, естественно, являлся социализм, Ленин отвёл российскому пролетариату роль, никогда и никем в стране с неразвитыми буржуазными отношениями на него не возлагавшуюся – главного действующего лица сразу двух революций: сначала буржуазно–демократической (свержение царизма), а потом, без передышки, «социалистической».
Россия пришла к революции не с массовым рабочим движением, а скорее с ленинской идеей массового рабочего движения, не с пролетариатом как господствующим классом, а с идеей пролетариата как господствующего класса. Между тем, основоположников не очень волновал вопрос о том, «много» или «мало» пролетариата участвует в революционных преобразованиях общественного устройства. Акцент делался на другом: буржуазную революцию совершала буржуазия с помощью пролетариата, как и других эксплуатируемых слоев населения, а пролетарскую – должен совершать пролетариат с помощью буржуазии, а не только подавляя её «оголтелое» сопротивление.
Совершенно очевидно, что в разработке теории пролетарской революции понятие «пролетариат» было для Ленина исходным. Но столь же очевидно, что численность и состояние российского пролетариата мало соответствовали предназначенной ему роли. Чтобы выполнить свою историческую миссию – «освободить себя и весь русский народ от рабства», пролетариату, способному не более чем на «стихийное» рабочее движение, необходимы были революционное сознание, теория «научного коммунизма». И то и другое в условиях форсирования русской революции, её проведения в кратчайшие сроки, предназначалось внести в пролетарскую «массу» «революционно–социалистической» интеллигенции (таков главный тезис ленинской работы 1902 г. «Что делать?»).
Обратим внимание – лучшей, прогрессивной части интеллигенции, возглавившей, по Ленину, третий этап освободительного движения в России. Недаром язвительная оценка именно этой части интеллигенции, вечно нарушающей естественный, нормальный ход исторического развития России избытком своего революционного сознания и нетерпения, оценка, которая, по существу, и составила пафос знаменитого сборника «Вехи», вызвала у Ленина редкий даже для него по силе эмоций приступ политической ярости.
В то же время отношение Ленина к интеллигенции всегда отличалось крайней дифференцированностью: симпатичная ему «революционно–социалистическая» интеллигенция была в России в таком же дефиците, как и ожидающий в своем темном царстве луча света пролетариат. В целом же приходилось иметь дело с интеллигенцией «буржуазной», её «гнилым гуманизмом», «вечным хныканьем» и, главное, явными симпатиями к западноевропейской модели социал–демократии. Свое бесконечное раздражение против этой интеллигенции Ленину приходилось временно умерять, поскольку после победоносной революции страна остро нуждалась в «спецах» – научно–технических, административно–управляющих, экономически образованных.
Ленин сделал, казалось бы, всё возможное, чтобы окончательно развенчать этот социальный слой, к которому сам имел честь принадлежать: «хлюпики», «дрянные душонки», «интеллигентская челядь» и, в конце концов, просто «говно». Это, впрочем, не помешало ему возложить на интеллигенцию главную задачу, без выполнения которой вся выстроенная им система «диктатуры пролетариата» была бы невозможна даже и теоретически. Для подобной диктатуры надо было внести в рабочий класс «революционное сознание». Традиционно яростная в стане русской интеллигенции борьба радикалов с либералами и консерваторами, которые в равной степени терпеть не могли радикалов, вечно расшатывающих устои общества, закончилась полной победой радикалов. Успешно выполнив ленинскую задачу, одухотворенные «революционным сознанием» радикалы раннего, «октябрьского», разлива начали отправлять консерваторов и либералов по этапу, а после политических процессов 30‑х годов сами отправились вслед за ними…
С конца 30‑х советская власть фактически осталась без интеллигенции. Чем дальше, тем основательнее, на протяжении полувека в интеллигенцию и во власть просачивались люди необразованные, не очень умные, мало читающие и, уж конечно, не пишущие. Привыкшая быть в России «при дворе», интеллигенция постепенно оказалась «при дворне», и это не могло не отразиться на общем уровне культуры. В то же время и «сознательность» пролетариата, даже «в период исключительного подъема всех душевных сил» этого класса, наводила вождя на грустные размышления – слишком много здесь было, по его мнению, «людей не мыслящих и мыслить не способных». Мыслить за них приходилось другим. Да и как иначе было поступать, если вообще «рабочим было неясно, в чем состоит новая система», если даже и во времена гражданской войны в целом «трудящиеся России еще несознательно относились к своим задачам»…
Как ни парадоксально, но при всей ставке партии на пролетариат, который, естественно, был пригоден для революции как слой достаточно локальный, организованный и «лишенный частной собственности» больше, чем остальные, тоже эксплуатируемые, массы, Ленин с точки зрения «сознательности» и «интеллекта» принципиальной разницы между пролетариатом и крестьянством не видел, часто объединяя их общим понятием «массы»: многомиллионные народные (особенно крестьянские и ремесленные) массы, осужденные всем современным обществом на темноту, невежество и предрассудки», необходимо было «пробудить от сна», «встряхнуть с самых различных сторон самыми различными способами» и т. д. и т. п.
Постоянно подчеркивая «зачаточность» форм сознания и «стихийный элемент» в массовом поведении, Ленни опасался, что «распыленная, бессознательная масса» способна «превратиться в игрушку ловких политиканов, которые являются всегда вовремя». Надо помочь рабочему классу «усвоить», что он – «господствующий», преодолеть «робость» в «выдвигании» (так у Ленина. – В. К.) самого себя «для управления государством». Иногда возникает даже впечатление, что в толковании понятия «масса» Ленин утрачивает цепкий классовый критерий и готов оперировать экзистенциальными масштабами. Иначе трудно воспринять излюбленное ленинское выражение – «человеческий материал»: «Мы можем (и должны) начать строить социализм не из специально созданного нами человеческого материала, а из того, что оставлен нам в наследство капитализмом». Мысль эта варьируется на все лады, не оставляя, однако, сомнения в недоброкачественности «материала», его «косности, распущенности, мелкобуржуазном эгоизме»: «массовый человеческий материал, испорченный веками и тысячелетиями рабства, крепостничества, капитализма… войной всех против всех из–за местечка на рынке, из–за более высокой цены на продукт или (подумать только, до чего доходят амбиции «материала»! – В. К.) за труд».
Понятно, что в столкновении с таким материалом большевикам предстояло многолетнее «дело переработки всех трудовых навыков и нравов», и сколь бы ни поощрялось «выдвигание» рабочих на государственные посты, переборщить тут было недопустимо. А посему создание Советов, – замечал Ленин, – вовсе не означало, будто «мы достигли того, чтобы трудящиеся массы могли участвовать в управлении»: Советы – «органы управления для трудящихся», «но не через трудящиеся массы».
Возникал естественный вопрос – кто же должен был при совершении и после совершения революции управлять крестьянскими (преимущественно) и пролетарскими (достаточно условно) массами, при их стихийности, несознательности, темноте? Управлять огромной, сложной, многонациональной, имперской по структуре державой, требующей огромных социальных, политических, экономических, административных, хозяйственных преобразований, то есть той державой, какой реально и была прошедшая через Февраль и Октябрь Россия?
Крайне показательно, что о мирном развитии революции в России после Февраля мечтали не только политики, но и такие царские генералы, как Деникин, с чьими именами во многом будет связана предстоящая гражданская война: «…если революция остановится на том пути, на который вывела страну; если изуверы не замутят страну, не развратят армию, – писал Деникин жене 15 марта 1917 г., – то история даст первый пример такого почти безболезненного перехода к новому разумному государственному строю». Ленин за «изуверов» в долгу перед оппонентами не оставался: «банды Деникина», с их «поголовным грабежом и насильничеством»; «социал–шовинизм» Плеханова» и т. п. В условиях смертельных разногласий с социал-демократией Ленин считал невозможным оставлять определение «социал–демократическая» в названии своей партии: «Нам следует называться Коммунистической партией». В марте 1918 г. партию переименовали – «Российская Коммунистическая», сохранив на всякий случай, чтобы перестраховаться, прежнее различие в скобках, – «большевиков».
Но речь идет, разумеется, не об эпитетах, конкретного смысла которых никто не мог уразуметь («социал–демократическая», «социалистическая», «коммунистическая»), и, тем паче, не о выражениях, неизбежно приобретавших в экстремальных исторических обстоятельствах сугубо не парламентский характер. Вопрос упирался в главное – в представления о судьбе России, о выборе исторического пути.
И гильотина, и молот…
В первом варианте очерка о Ленине, который после 1924 г. неоднократно исправлялся и переделывался, Горький писал: «Продолжаю думать… что для Ленина Россия – только материал опыта, начатого в размерах всемирных, планетарных… Мне кажется, ему почти неинтересно индивидуально человеческое, он думает только о массах, партиях, государствах». В ответ на предположение «одного француза», что «Ленин – гильотина, которая мыслит», Горький как будто бы возражает: нет, он «молот, обладающий зрением», и «сокрушительно дробит» во имя «общечеловеческого блага». Гильотина тоже, впрочем, как наверняка считали якобинцы, заботилась об общечеловеческом благе – главным было то, что оба орудия эффективно убивали, а уж объяснять, «во имя» чего, предстояло изощренным теоретикам. Горьковская поправка, сделанная из самых лучших побуждений (Горький даже предполагает, что террор «стоил Ленину невыносимых, хотя и искусно скрытых, страданий»), мало что меняет в объективном значении развязанных Лениным репрессивных сил.
К знаменитому изречению Маяковского «Мы диалектику учили не по Гегелю» ленинская идеологическая концепция требует добавить еще одно – мы учили её и не «по Марксу». Честно говоря, теории «низшей фазы», как и двух последующих, мы у основоположников тоже не найдём. Ленин убедительно доказал, что диктатура «переходного периода» у нас нужна не для того, чтобы перейти к неизвестной «высшей», а для того, чтобы реально здесь закрепиться, окопаться и жить дальше с непринципиальными усовершенствованиями типа нэпа, кооперативов, рабкрина и т. п.
Февральская, буржуазно–демократическая, революция произошла в России без «физического» присутствия Ленина, но он сразу же, из своего швейцарского подполья, в «Письмах издалека» поздравил рабочих, «проявивших чудеса пролетарского, народного героизма (как много значит у Ленина каждое слово – это «народное», поставленное через запятую, будто синоним «пролетарского»! – В. К.) в гражданской войне против царизма» и, чтобы в окончательном итоге ни у кого сомнений не оставалось, тут же провозгласил, что «революцию совершил пролетариат».
Вернувшись 3 апреля 1917 г. в Россию, после исторического выступления на броневике Ленин познакомил большевиков и меньшевиков с «апрельскими тезисами» и призвал (по привычке поругав пролетариат за то, что после Февраля, «захлестнутый мелкобуржуазной волной», он «доверчиво–бессознательно» уступил на время власть буржуазии) немедля переходить ко «второму этапу» революции – социалистическому.
Думается, что влияние якобинства, достаточно быстро устранившего своим террором буржуазную Жиронду (хотя и не столь быстро, как Февраль уступил место Октябрю!), на политическое мышление Ленина до сих пор в полной мере недооценено. Но, как бы то ни было, утверждение, будто пролетариат возглавил в России буржуазную революцию (причем, по логике ленинских рассуждений, поведи он себя «сознательнее», то пролетарская вполне обошлась бы без предшествующей буржуазной), и что возможен переход от буржуазной революции к социалистической безо всякого исторического промежутка, выглядит с высоты прожитого века своего рода исторической хлестаковщиной.
Не знаю, поставил ли, по утверждению Ленина, Маркс Гегеля на ноги и вообще, какое отношение Гегель имел к проблемам революции, тем паче – «пролетарской» (пусть в этом разбираются философы), но то, что Ленин поставил Маркса (причем не в абстрактно-философской проекции, а в рамках марксистской же понятийной системы) с ног на голову, представляется совершенно очевидным. И если что–то и связывает Ленина с учением основоположников о переходе от одной общественно–экономической формации к другой, так это беспросветный утопизм, с той лишь разницей, что Маркс и Энгельс до практического осуществления ленинской утопии, которая позволила бы им увидеть, к чему привела на практике идея диктатуры, не дожили…
Пролетарской Ленин называет российскую революцию лишь потому, что она вдохновляется идеей пролетариата как господствующего класса в революции, причём пролетариат только после революции узнаёт из уст её теоретика о своей господствующей роли. Партия большевиков, возглавившая революцию, была поистине гениальным ленинским изобретением и не имела почти ничего общего с представлениями «Манифеста». По Марксу и Энгельсу, напротив, «коммунисты не являлись особой партией, противостоящей другим партиям, и, более того – их главной задачей было стремление к сотрудничеству и контакту с другими «оппозиционными партиями» (в Швейцарии, например, писали авторы «Манифеста», коммунисты поддерживают «радикалов», объединяющих и «демократических социалистов во французском стиле», и «радикальных буржуа»; в Германии – «борются вместе с буржуазией» против монархии, феодалов и «реакционного мещанства»; в Польше поддерживают «аграрную революцию» и т. д.).
Российские же социал–демократы, едва осознав себя политической партией, усилиями ленинского крыла сразу же стали вести внутрипартийную борьбу, в результате которой каких–нибудь три года спустя «большевики» отторгли от себя «инакомыслящих» и создали собственную монолитную организацию, в основу которой были положены жесткие, почти военные принципы (не случайно в «Что делать?» Ленин уже называет партию «централизованной боевой организацией», без руководства которой «стихийная борьба пролетариата» вообще не может стать настоящей «классовой борьбой»).
Если, по «Манифесту», коммунисты «не выставляли никаких особых (в английском издании 1888 г. было сказано резче —
«сектантских») принципов, под которые они хотели бы подогнать пролетарское движение, то ленинская партия изначально строилась на особых принципах и вовсе не собиралась дожидаться, как предполагала марксова схема, того времени, когда развившийся и оформившийся пролетариат сам выдвинет лидеров из своей среды, а лидеры эти организуют партию из наиболее ярких и интеллектуально одаренных его представителей.
Тут Ленин, как и во всех других случаях, поменял естественный порядок вещей: идеологам и интеллектуалам, выдвинувшимся в «авангард» самостоятельно, предстояло оформить пролетариат в «класс», а самих себя – в его партию. То, что партия – «авангард пролетариата, способный взять власть и вести народ к социализму, возглавлять всех трудящихся, в книге Ленина «Государство и революция» постулировалось уже в виде закона, не требующего доказательств.
От феодализма к так называемому социализму Россия прошла, по Ленину, со стремительностью, свойственной скорее автогонкам, нежели законам исторической эволюции, оставив для капитализма весьма короткий исторический отрезок со дня отмены крепостного права до Октября, а потом – вообще несколько месяцев от Февраля до Октября 1917‑го. Никакими объективно–историческими обстоятельствами, кроме теоретического авантюризма большевиков, ленинская идея о молниеносном переходе «буржуазной» революции в «социалистическую», объяснена быть не может. Если уж пользоваться понятием «ускоренного развития», введенного впоследствии в обиход применительно к литературе философом Г. Гачевым, то Россия ХХ века ярко продемонстрировала сокрушительные образцы такого развития, «миновав» капитализм, к которому она вернулась только век спустя, причем весь этот век был потрачен на утверждение тоталитарного строя, который, по существу, оказался извращенной формой привычного феодализма.
Ленинские идеи и призывы встретили у социал-демократии в России и за рубежом резкое теоретическое неприятие. Плеханов называл их не иначе как «бредовыми», а в передовой статье под выразительным названием «Безумная авантюра» в меньшевистских тогда «Известиях», которые редактировал высланный в 1922 г. за границу бывший «искровец» и соратник Ленина Ф. И. Дан, за две недели до Октября говорилось: «По–видимому, всякие убеждения уже бесплодны, и большевистское восстание, против которого мы все время предостерегали как против ужасного для страны испытания, организуется и начинается. За три недели до выборов в Учредительное собрание, за несколько дней до Съезда Советов большевики приняли решение произвести новый переворот. Они опираются на широко разлитое недовольство и на не менее широкую бессознательность солдатских и рабочих масс. Они взяли на себя смелость обещать и хлеб, и мир, и землю народу. Мы не сомневаемся в том, что ни одно из этих обещаний они не были бы в состоянии исполнить, если бы даже их попытка увенчалась успехом». Далее весьма аргументировано объяснялось, почему большевистские обещания практически невыполнимы и к чему их провал приведет. «Большевистское восстание при всякой удаче повело бы к целому ряду гражданских войн, как между отдельными областями, так и внутри каждой из них. У нас воцарился бы режим кулачного права… Всякая положительная работа стала бы на долгое время невозможной… Неужели неясно, что диктатура и террор не есть средство организации страны?»
Сам Ленин обладал необычайной силой убедительности и последовательности в изложении и пропаганде своих идей. В «Сентиментальном путешествии» В. Шкловский вспоминает о его выступлении на заседании Совета солдатских депутатов»: «Это был день смятения… Ленин говорил речь с элементарной стремительностью, катя свою мысль, как громадный булыжник; когда он говорил о том, как просто устроить социальную революцию, он сминал перед собою сомнения, точно кабан тростник. Зал во время его напора был согласен с ним, и в нем водворилось что–то похожее на отчаяние».
В. Шкловский рассыпал в «Сентиментальном путешествии» множество острых, как «выпад на рапире», замечаний по поводу большевизма: «Народ можно организовать. Большевики верили, что материал не важен, важно оформление… они хотели все организовать, чтобы солнце вставало по расписанию и погода делалась в канцелярии… Проекция мира на бумаге – не случайная ошибка большевиков. Сначала верили, что формула совпадает с жизнью, что жизнь сложится «самодеятельностью масс», но по формуле».
Дважды уйдя от преследований советской власти, Шкловский в берлинской эмиграции чувствует себя относительно свободным, почти в безопасности. Однако параллельно с «Сентиментальным путешествием» создаются «Zoo, или Письма не о любви», которые завершаются не лишенным иронических тонов, но очень серьезным «Заявлением во ВЦИК СССР»: «Я поднимаю руку и сдаюсь. Впустите в Россию…». Советская власть впустила, что многое объясняет в дальнейшей эволюции мировоззрения этого замечательного публициста и теоретика литературы.
Надо было выбирать между эволюционным, мирным, «западноевропейским», каким он виделся в развитых странах мира классикам марксизма, или насильственным, катастрофическим, искусственно форсированным, путём развития, по которому решил повести Россию Ленин. И не было, вероятно, в России ни одного деятеля культуры, интеллигента, что называется, с дореволюционным стажем, которого не одолевали бы и перед октябрьскими событиями, и еще годы после них, драматические размышления о правоте и последствиях этого выбора.
К. Чуковский заносит в дневник 1917 г.: «…вопреки всем законам истории, Россия после векового самодержавия вдруг сразу становится государством социалистическим. Но нет-с, история своего никому не подарит… Ускорили исторический процесс».
В дневниках М. Пришвина, быть может, наиболее значительном и мощном произведении из всего того, что он создал, читаем (цитирую только записи 1917 г.): «Его Высокотоварищество Господин Пролетарий вышел откуда–то из трущобы и занял место его Высокопревосходительства. Мы жалели его, пролетария, но кого же теперь нам жалеть? И мы пожалели себя»; «Нельзя переделать сразу», – говорит человек жизни («обыватель»), а революция хочет сразу».
Дневники представляют бесценный интерес для понимания глубинных духовных процессов в России накануне и после революции, но они не могли быть фактом текущей общественной жизни и, более того, всячески укрывались от «всевидящего глаза» и «всеслышащих ушей». Именно поэтому читатель начал знакомиться с ними спустя многие десятилетия не только после описанных событий, но подчас и смерти авторов. Но было, однако, несколько сюжетов яростной публичной полемики, в которой публицистика тесно сплелась с дневниковыми впечатлениями и отличалась необычайной, яростной откровенностью. Некоторых участников этой полемики с большевизмом советская власть тронуть не решилась и, напротив, всячески пыталась их «приручить». Мы имеем в виду прежде всего В. Г. Короленко и А. М. Горького. О Горьком в пределах нашей темы, о его полемике с большевиками и Лениным, о «Несвоевременных мыслях» сказано уже так много, что вряд ли стоит повторяться. Имя же Короленко с точки зрения борьбы социал–демократических и ленинских позиций менее известно.
Можно представить себе, какую ярость вызывали у Ленина «Несвоевременные мысли» Горького и письма Короленко Луначарскому. Но публично высказаться ни о Горьком, ни в адрес Короленко слишком резко Ленин себе не позволил. Ряд исследователей полагает, что он косвенно ответил Короленко, опубликовав в январе 1923 г. заметки по поводу «Записок о русской революции» Н. Суханова. Заметки о Суханове, продиктованные в январе 1923 г., по существу, представляют последний всплеск полемики Ленина с социал-демократией и свидетельствуют, что он не только не изменил своей позиции, но дополнил её некоторыми новыми, весьма существенными, оттенками. Теперь акцент делается не на творческом обновлении марксизма и всякого рода теоретических посылках, а на социально-исторических обстоятельствах: народ решился на революцию «под влиянием безвыходности своего положения», «сложившегося в первую империалистическую войну».
С другой стороны, ссылаясь на излюбленное изречение Наполеона, Ленин фактически признаёт, что большевики «ввязались» в революцию, очень плохо представляя себе дальнейшее. Наконец, в оправдание особенностей русского пути пролетарской революции у Ленина впервые начинает звучать «евразийская» нота: Россия «стоит на границе стран цивилизованных и стран Востока», где революции явят еще большее своеобразие.
Настоящий русский интеллигент с дореволюционным «стажем», современник Л. Толстого и Чехова, олицетворяющий великие гуманистические принципы русской литературы, когда еще думали о «слезинке ребенка», Короленко был абсолютно чужд идеям великодержавности, партийной борьбе и всяческой политической суете. Тем не менее он всякий раз вмешивался в «грязную» политику, как только речь заходила об угрозе человеческому достоинству, пренебрежении к законности и правам личности. Он протестовал против произвола власти еще при Александре III, против смертных казней при Столыпине, против шовинизма и антисемитизма правительственного курса Николая II (обвинения удмуртских крестьян в ритуальных убийствах, «дело Бейлиса» и пр.). К проблемам социализма у Короленко был сугубо культурный, этический подход – он считал, что Россия нравственно не готова к революции: ни народ, ни, тем более, большевики.
Первая мировая война, «ужасная свалка», была для Короленко «общим и длительным преступлением народов», в том числе и русского, который вообще находился «в таком состоянии нравственной культуры», что не имел никакого права «учить социализму» другие народы. Еще ниже, с точки зрения Короленко, была нравственная культура большевиков. Уже в первые месяцы после Октября он выступил с резкой статьей «Торжество победителей», где, обращаясь к большевикам, утверждал: русская независимая литература, «без различия партий, оттенков и направления, – не с вами, а против вас», ибо новая власть подавляет «свободу русской мысли, русского слова и русской воли».
Прожив после революции, как и А. Блок, всего несколько лет (он умер в декабре 1921 г.), Короленко, однако, в отличие от Блока, только тем, казалось, и занимался в Полтаве, что отбивал людей от расправ ЧК. Он размышлял о революции в книге очерков «Земли!.. Земли!», которую не мог издать в России и решил печатать за границей (в московском «Голосе минувшего» она была напечатана в 1922 г., но как раз без четырех последних глав, быть может, самых важных для автора), и тщетно взывал к совести победителей в письмах – то Х. Г. Раковскому, тогда председателю Совнаркома Украины, то А. В. Луначарскому, специально приезжавшему в Полтаву в 1919 г. по поручению Ленина, чтобы провести с Короленко «воспитательную работу».
В опущенных главах «Земли…» Короленко размышляет: «Социалистические идеи захватили еще только незначительное меньшинство рабочего класса, который сам составляет незначительное меньшинство народа. Ясно, что социалистического переворота Россия еще совершить не может. Всякая попытка меньшинства навязать силой свои понятия огромному большинству народа была бы смертным грехом против самого духа революции, который по самому существу своему необходимо предполагает свободу, а не насилие меньшинства над большинством»; «Часто нельзя стало отличить, где действует революционная программа, а где простой неприкрытый разбой»; «Большевизм упразднил само понятие общей свободы и правосудия. Он прямо объявил диктатуру одного класса, вернее даже не класса, а беднейшей его части, с её вожделениями в качестве программы».
Провозглашенная Лениным «диктатура» в понимании Короленко противостоит государственности, ибо «признает верховенство классового интереса над высшими началами справедливости, человечности и права» (очень близкое короленковскому толкование идеи государства как антидиктатуры, «организма духовной солидарности граждан между собою» пронизывает книгу русского философа И. А. Ильина «Путь духовного обновления», изданную в Белграде в 1937 г.). «С большевизмом, – констатирует Короленко, – наша революция сходит на мрачные бездорожья, с которых нет выхода…».
Письма Короленко к Луначарскому, изданные в Париже в 1922 г.
и впервые появившиеся в нашей печати в 1988-ом, до сих пор остаются документом чрезвычайной нравственной силы, хотя были не более, чем гласом вопиющего в пустыне. Ссылаясь на неподготовленность России к революции, на опыт американского и английского социализма, старый народник Короленко, чтобы убедить и усовестить большевиков (вот исторический парадокс!) вынужден апеллировать к марксизму, полагая, видимо, что для большевиков более сильного аргумента нет и, конечно, очень плохо представляя себе всё происшедшее с марксизмом в России: «Вы, Анатолий Васильевич, конечно, отлично еще помните то недавнее время, когда вы – марксисты – вели ожесточенную полемику с народниками. Вы доказывали, что России необходимо и благодетельно пройти через «стадию капитализма»… Почему же теперь иностранное слово «буржуа» – целое, огромное и сложное понятие – с вашей легкой руки превратилось в глазах нашего темного народа, до сих пор его не знавшего, в упрощенное представление о буржуе, исключительно тунеядце, грабителе, ничем не занятом, кроме стрижки купонов?»
Более того, Короленко обращает внимание своего безмолвствующего адресата не только на благодетельность «капиталистического класса», «совершенно согласно с учением Маркса», в деле «организации производства», особенно необходимом для таких «отсталых в промышленном отношении стран», как Россия, но и в обеспечении демократического переустройства общества – «свободы мысли, собраний, слова и печати»: «Только мы, никогда не знавшие этих свобод и не научившиеся пользоваться ими совместно с народом, объявляем их «буржуазным предрассудком», лишь тормозящим дело справедливости». Не случайно «европейский пролетариат за вами не пошел», —
