Текст книги "Стихи"

Автор книги: Вадим Стрельченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

Стрельченко Вадим Константинович [24. X (6. XI). 1912, Херсон – янв. 1942] – русский советский поэт.

Его литературное наследство невелико, в настоящем сборнике опубликованы стихи и поэма «Валентин», написанные в 30-х годах XX века. Сегодняшнему читателю лирический герой стихотворений может показаться излишне пафосными. Но вспомним: тридцатые годы – судьбоносный период истории советского народа. Время, когда миллионы «я» искренне сливались в могучее «мы». Время жизни поколений, свято веривших, что они – строители нового мира: Вот зачем Мы идем по земле, торжествуя, Вот о чем трубит боевая медь. … И на этой зеленой земле не могу я Равнодушно, как нищий уличный, петь!

Вадим Стрельченко

С. Трегуб

В кузнице

Грузчик

У госмельницы

Мои товарищи

Спекулянту

Люди СССР

Апрель

Родине

Слово на пиру

«Нет вестей, а почтальонов много…»

Чтобы!

Солдат Европы

«Плыл ли морем, шел ли я базаром…»

Моя фотография

Моя улица

Хозяйке моей квартиры

Двери настежь

Бессонница

Огороднику

Слава

Желание

Смотрителю дома

Первая елка

Не в дому рожденному

Трубка

Приглашение в Туркмению

Вместе

Первый снег

Дом в Тортосе

Музей

Дорога на Фирюзу

Ночная песня в Арпаклене

Работники переписи

Человек

Ливень

Валентин. Поэма

В сквере

Обыкновенные великаны

Металлы

В токарном цехе

Испытание

Уют

Промельк

Жалобы наборщика и пояснения автора

«Порою, когда мы приходим в дом…»

Сердце Котовского

Вы слышали слово вождя?

notes

Вадим Стрельченко

Стихи

С. Трегуб

Вадим Стрельченко

«С большой радостью прочитал в «Октябре» вашу статью о Вадиме Стрельченко. Вы правы – наша поэзия многим обязана ему. Я имею в виду в первую очередь тех, кто пришел в литературу в предвоенные годы и позже. Но еще больше, думается мне, будут обязаны Стрельченко те, кто начинает сегодня», – писал мне несколько лет тому назад из Ленинграда поэт Всеволод Азаров и обращал внимание на необходимость самой широкой пропаганды творчества Стрельченко: «Благородство, одухотворенность, духовная чистота его стихотворений должны воспитывать молодежь».

Когда в 1958 году Гослитиздат впервые выпустил наиболее полный сборник стихов Вадима Стрельченко, газета «Литература и жизнь» опубликовала письмо группы поэтов, отмечавших большую общественную значимость появления книги, «…своими самобытными стихами, – говорилось в письме, – он (Стрельченко. – С. Т.) славит Родину, труд, людей руда; и нет никакого сомнения, что эта книга нужна людям и будет положительно встречена всеми, кому дорога наша боевая советская поэзия».

Тем радостнее сейчас отметить новое издание стихов Стрельченко, в серии «Библиотека советской поэзии», и коротко рассказать читателю о творчестве этого талантливого и своеобразного поэта.

Вадим Константинович Стрельченко родился 6 ноября 1912 года в Херсоне; в первые же дни Великой Отечественной войны он стал в ряды московского народного ополчения и погиб в январе 1942 года под Вязьмой, будучи командиром отделения, в возрасте двадцати девяти лет.

…В памяти оживает высокая, худая, сутуловатая фигура. Узкое лицо с ямкой на подбородке. Широкий лоб. Большие, внимательные, близоруко глядящие глаза. Темно-русые волосы разделены посредине аккуратным пробором…

По общему свидетельству людей, знавших его, Стрельченко был в личной жизни точно таким же, как и в стихах: предельно честным, прямым, смелым, верным товарищем. Он всегда вступался за правого и слабого, не терпел тех, кто в решении трудных вопросов старался остаться в стороне, – мол, это нас не касается.

Первые стихи Стрельченко появились в 1929 году в одесских журналах «Шквал», «Прибой» и в газете «Вечерние известия». Их автор был тогда всего лишь учеником профшколы «Металл».

Эти стихи рабочего-подростка, во многом еще ученические, были, однако, примечательны не только свежестью и точностью отдельных образов, но, что весьма важно, своей общей идеей – прославлением труда, вдохновенным отношением к самой, казалось бы, обыденной и прозаической человеческой деятельности. В изображенном Стрельченко до «изумленья юном порту», вертящемся «живым волчком», нет места усталости. Сердце работает в ритм с лебедками. Натруженные руки и плечи ждут, «пока мешок не вздуется от струи пшеницы». Стрельченко писал: «…руки радостные труд торжественно несут», «…почуешь, песнею какой большою труд поет». В «радостном азарте» кузнечного труда, в «намеке прекрасных форм», рождающихся из железа, начинающий поэт усматривал пример для своей собственной поэтической работы:

Хочу, чтоб был и у меня

Мехов певучий спор.

Хочу жар-пламя перенять

И эту точность форм!

В труде находил он поэзию и труд прославлял в стихах. Так уже в самом начале пути проявилась одна из характернейших черт творчества Стрельченко, определившаяся и окрепшая в последующие годы.

В 1931 году произведения Стрельченко попали в Москву, к Багрицкому. Тот нашел, что юный поэт пишет «настоящие стихи», и порекомендовал их журналу «Красная новь». Здесь Стрельченко начал печататься с 1934 года, а после переезда из Одессы в Москву в 1936 году его стихи появляются также в «Молодой гвардии», «Литературной газете» и других периодических изданиях.

Литературное наследство Стрельченко невелико по объему. При его жизни вышло лишь два небольших сборника: «Стихи товарища» (1937) и «Моя фотография» (1941), содержащие около пятидесяти стихотворений и поэму «Валентин». Однако боевой заряд этих произведений таков, что он и сегодня «приводит в движение наши сердца» и будет действовать и завтра.

В чем сила стихов Стрельченко? Прежде всего в том, что служит прочной, незыблемой основой всей советской поэзии: в идейно-нравственной чистоте и цельности мировоззрения, в единстве революционной мысли и страсти, в абсолютной искренности, без которой нет поэзии, – недаром Стрельченко сравнил поэзию с тем самым «чудодейственным» мостом из басни Крылова, «став на который, провалится лжец»!

Круг литературных интересов и пристрастий Стрельченко был широк и разнообразен. В юности он с увлечением декламировал стихи древнеримского поэта Гая Валерия Катулла. На протяжении всей своей жизни он любил Некрасова, Шевченко, Беранже, Гейне, Уитмена. Из современников – Багрицкого, Асеева, Ушакова, Твардовского, Леонида Мартынова. По духу творчества ближе всех ему был Маяковский. Но все это дорогое его сердцу окружение не мешало ему оставаться самим собой, муза его отмечена «лица необщим выраженьем», авторство его узнается не по подписи, а по характеру творчества.

Первая книга Стрельченко называлась «Стихи товарища». И поэт был верным товарищем, надежным другом всем людям труда, с которыми свободно и сердечно беседовал в своих стихах:

И куда ни пошел бы, я буду с вами.

Всюду слышатся ваши шаги.

(Сколько вам нужно печей с хлебами.

Сколько кожи на сапоги!..)

Так идем же вперед,

Умываясь морями,

Легкие, чистые – и в железной пыли,

Мы —

Своими громкими голосами

Нарушающие тишину земли!

Строки эти, датированные 1933 годом, родственны по жизнеутверждающему пафосу своему таким стихам Маяковского, как:

Плевать, что нет

у Гомеров и Овидиев

людей, как мы,

от копоти в оспе.

Я знаю —

солнце померкло б, увидев

наших душ золотые россыпи!

Жилы и мускулы – молитв верней,

Нам ли вымаливать милостей времени!

Мы —

каждый —

держим в пятерне

миров приводные ремни!

Не случайно, конечно, одним из наставников своих, как уже говорилось выше, Стрельченко считал Маяковского. Великий советский поэт помог своему молодому собрату увидеть чистоту и в «железной пыли», радоваться громким рабочим голосам, «нарушающим тишину земли», гордиться красотой и мощью армий труда. Чем дальше, тем эти радость и гордость становились в творчестве Стрельченко все осознаннее, все глубже.

В 1936 году Стрельченко написал стихотворение «Моя фотография», которое по своему содержанию может быть названо программным для него.

Глядя на свою фотографию, поэт находит с удивлением: «черты похожи, а меня и нет!» Дело в том, что на карточке он один, вокруг – никого! Но разве он мыслим без коллектива?!

Со мной на фотографии моей

Должна бы сняться тысяча людей,

Людей, составивших мою семью.

В числе этих людей поэт называет мать, качавшую его колыбель, доярок, которые доставляли ему в дни болезни целебное молоко, матроса, погибшего в гражданскую войну, учителей.

Явитесь, хохоча и говоря,

Матросы, прачки, швеи, слесаря.

Без вас меня не радует портрет:

Как будто бы руки иль глаза нет.

Не забыты и враги. Без них невозможно представить себе фотографию человека, который умел не только горячо и верно любить, но и ненавидеть. Из отношения к друзьям и недругам и вырисовывается подлинный портрет лирического героя стихотворения, неразрывно связанного со своим народом, со своей страной. В утверждении прочности этих связей смысл «Моей биографии». То, что образно здесь выражено, обобщено, присутствует почти в каждом стихотворении Стрельченко, звучит в его тексте или в подтексте:

Со мною вы. Без вас, мои друзья

Что стоит фотография моя!

В стихотворении «Плыл ли морем, шел ли я базаром…» поэт раскрыл тему «единенья людского» так широко и разносторонне, как раскрывала его сама наша жизнь. В нем звучит гордость человека, которому ничего на земле «не давалось даром», который за все платил трудом и дела которого достойны великой чести, – чтобы над ними «реял красный флаг большой». В делах, братски сближающих его со всеми, идущими «верными путями», Стрельченко видел свое человечье призвание и самую свою принадлежность к людям, воспринимал как нечто прекрасное и обязывающее, как «чудную быль», которой нужно быть достойным.

В этом корни его гуманизма, его уважения и любви к людям труда – сталеварам и каменщикам, бетонщикам и плотникам, кузнецам и слесарям, – всем тем, кто создает блага жизни и без кого немыслима сама жизнь. С большой буквы произносит поэт «Жизнь» и «Труд» и ставит два этих слова рядом.

Мы обычно говорим о рабочих людях – «простые люди». Это верно. Но их простота не стала для Стрельченко синонимом обыкновенности и элементарности. Он понимает истинное значение простого, будничного рабочего подвига, и потому согбенная спина токаря не мешает поэту разглядеть его подлинный рост и определить его истинную силу:

В десять раз тяжелей, чем атлетовы гири,

Чугуны, что лежат

У тебя в ногах.

Я догадываюсь: ты выше и шире,

Чем твое отражение в зеркалах!

Обыкновенные советские люди заполняют воскресным днем городскую площадь, и в стихотворении, посвященном им, Стрельченко к слову «обыкновенные», добавляет «великаны», тем самым подчеркивая необыкновенность этой обыкновенности:

Великаны они, но такие, как все, —

Обыкновенные великаны!

В стихотворениях «Мои товарищи» и «Слава», «Металлы» и «Уют», «После работы» и «Люди СССР», «Работники переписи» и «Человек», «Хозяйке моей квартиры» и «Бессонница» встают перед нами образы этих «обыкновенных великанов» – энергичных и деятельных советских людей, которым есть дело до всего, что происходит в родной стране и за ее пределами.

Мы утром у киоска ждем газет:

– Ну, как в Мадриде?

Жертв сегодня нет?

А что китайцы – подошли к Шанхаю?

А как

В Полтаве ясли для детей?

(О, этот семьянин и грамотей

На всю планету смотрит… Я-то знаю!)

Поэзия Стрельченко тоже «смотрит на всю планету».

Весьма примечательно с этой точки зрения лирическое стихотворение «Дом в Тортосе», интернациональное по теме и, несмотря на трагическое содержание, мужественное и глубоко оптимистическое. Начав его изображением радостного летнего дня, когда, как в детстве, хочется «сбросить груз башмаков» и забраться на вершину сосны:

Я качался бы налегке,

Я вбирал бы солнечный свет… —

поэт переходит затем к совсем иным картинам. Взволнованный сообщениями газет о событиях в Испании, он живо представляет себе самый обычный дом в испанском селении Тортосе, разбитый фашистским бомбовозом; как наяву, видит жителей, оказавшихся без крова, их бедный скарб на улице, старого мула, лежащего в луже крови. Боль поэта за людей, чью скорбь он ощущает как свою собственную, чье мирное существование безжалостно нарушено фашистским убийцей, меняет самый ритм стиха. Размеренный и спокойный, как безмятежное течение летнего дня, он становится коротким, тревожным, призывным. От далекого дома в Тортосе воображение протягивает нити к родным местам и людям – дому в Одессе, матери, – всему этому тоже грозит разбойник, разрушивший дом в Тортосе. И поэт призывает всех защитить мир от ужасов войны – вновь слова его звучат ровно, сдержанно, в них не только спокойствие, но уверенность и сила – та сила, которой Стрельченко всегда требовал от поэзии. «Нет, не «певучее» слово наша поэзия вольных сердец», – писал он, открещиваясь ироническими кавычками от пустых, бессодержательных песнопений. Его слово годно для работы и для борьбы: оно несет с собой свет и радость, может поддержать и окрылить, сделать выносливее, тверже, может обновить и закалить душу.

«Чтобы!» – так броско и энергично, как «Нате!» Маяковского, – названо одно из стихотворений Стрельченко, в котором он изложил свое «во имя чего», то свое заветное желание, которое «обязательно свершилось чтобы». И здесь, на первом плане:

Чтоб над вывесками, парусами, станками

Был работник славен в труде!

Сколько в этом стихотворении любви к человеку, к его труду и сколько ненависти к тунеядцам, к тем, чьи «воруют руки и лгут уста». Как широк и благороден взгляд поэта, определяющий его сущность, его натуру, его «я»! Он кровно заинтересован в том, что утверждает своими стихами. Мы это понимаем, чувствуем, читая:

Вот зачем

Мы идем по земле, торжествуя,

Вот о чем трубит боевая медь.

…И на этой зеленой земле не могу я

Равнодушно, как нищий уличный, петь!

Где есть равнодушие, там нет поэзии. В творчестве Стрельченко понятия, идеалы существуют слитно с его биографией и подтверждены ею, являются его личным мнением, взглядом, отношением. В угловатых, кажущихся порой даже неуклюжими, темпераментных стихах Стрельченко бьется живая, своя мысль. Подлинно талантливый, он обладает собственным видением мира, в обычном и привычном открывает новое, еще никем до него не уловленное. Так, например, издавна принято связывать слово «уют» с теплом домашнего очага, и об этом комнатном, отгороженном от большого мира уюте написано немало строк. «Но есть иной уют», – пишет Стрельченко и находит его в многооконном, освещенном огнем горнов кузнечном цехе, откуда не торопятся уходить люди, связанные общим большим делом. Для того, чтобы воспеть это трудовое содружество, поэт находит емкую деталь, метафору, эпитет, ритм; картина вдохновенного труда в стихотворении «Уют» полна экспрессии и выразительности. «На примере Стрельченко можно еще раз установить, как важно для поэта иметь свою тему, знать, что хочешь сказать, – писал о стихах Стрельченко Ю. Олеша. – Когда образы, сравнения, эпитеты, краски и мысли поэта бегут по струне единой темы, они приобретают особенную яркость: «хлопок и рис… эти нежные стебли труда». Если бы Стрельченко не был проникнут пониманием того, что человек благодаря труду преобразует природу, то у него не родился бы такой смелый образ, в котором само понятие природы заменено понятием труда»^[1].

Сборники Стрельченко «Стихи товарища» и «Моя фотография» привлекли внимание читателей и литературной общественности. Они рецензировались в печати, обсуждались в 1941 году на творческой конференции московских писателей. Стрельченко слышал слова о том, что замысел его произведений находится будто бы в полном несоответствии с его поэтическим выражением, что декларативность якобы стала его «поэтическим принципом», что, наконец, «ручью его поэзии» грозит опасность «уйти в песок» – то есть бесследно исчезнуть. И он слышал нечто совершенно противоположное: «К стихам Стрельченко и ко всему его творческому облику, – говорил, например, Н. Асеев, – у меня создалось отношение как к чему-то очень чистому, бескорыстному и прозрачному в поэзии». Целомудрие его стихов, силу и верность его мысли, выражаемой с подлинным совершенством формы, отмечали А. Митрофанов, И. Уткин, Л. Славин, Ю. Олеша, П. Скосырев…

Время многое прояснило. Поэзия Стрельченко не оказалась забытой. Она – не вчерашний день нашей литературы. В ней бьется сердце человека нового, коммунистического мира. Она принадлежит настоящему и будущему.

С. Трегуб.

В кузнице

Медвежий сон преодолев,

Наскуча отдыхать,

По-птичьи вскрикнув —

Нараспев, —

Задвигались меха.

И сразу – погляди! —

Ого:

Бросая искру-взгляд,

Вспорхнул жар-птицею огонь

В большом гнезде угля.

И —

В руки-провода.

Наддай! —

Взметнулся молоток.

Наддай! Еще наддай!

Я видел, как горят глаза,

Я слышал бодрый стук,

Я чуял радостный азарт

Налитых жизнью рук.

Глянь: пламя… искры.

Друг, вглядись!

…И выступал в созвездье искр

Прекрасных форм намек.

Хочу, чтоб был и у меня

Мехов певучий спор.

Хочу жар-пламя перенять

И эту точность форм!

1929

Грузчик

Порт вертится живым волчком

(Порт – он до изумленья юный)…

Спина нагружена мешком,

И руки напряглись, как струны.

И чуешь ты,

Свой день большой

Пудами клади отмечая,

Как бьются тучи над волной

Встревоженною стаей чаек…

Но сброшен груз.

И снова так

Идти пружинным, четким ходом.

А сердце отбивает в такт

Коротким возгласом лебедок…

Вновь сброшен груз.

И хорошо

Плечам прохладою напиться.

А руки ждут,

Пока мешок

Не вздулся от струи пшеницы.

1929

У госмельницы

В работе, —

Словно человек, —

Дом дышит тяжело.

За ним —

В пыли и на траве —

Труд, пот и крик колес.

…Мешок, спина да две руки.

Рывком идет зерно —

И захлебнулися мешки,

И злится пыль у ног;

Так разгружается вагон

Под выкрики и звон.

Так руки радостные труд

Торжественно несут.

…От трубок рвется ловкий дым,

Ломаясь на ветру.

Весь дом работой одержим:

В нем, около него, за ним —

Крепчает труд, труд, труд.

А дальше – море.

Дальше – зной.

Прислушайся – и вот

Почуешь, песнею какой

Большою

Труд поет.

…Вдруг – мускулисты и легки,

Мешок пригнули две руки.

Ожогом тяжести полна,

Качнулася спина.

И вот на ней – суров, широк,

Уже поплыл мешок.

1929

Мои товарищи

Мои товарищи, много накопали земли?

Руки возле июльского солнца нагрели —

Как будто бы сами огонь развели?

Пусть продлятся наши дни и дела!

Кто говорит, что я прожил мало?

Больше бабочки, даже вола!

И нас не скоро засыпят землей,

Покатой, ровной, —

Не узнаешь, куда ногами, куда головой!

Мы еще в середине морей

На дереве кораблей.

И по самые корни деревьев достанем —

Не своей рукой, так лопатой своей.

Мы на этой улице так проживем,

Будто еще одно спрятано сердце

У каждого – в доме иль за окном.

Мои товарищи,

Как быть?

Так легко нас утешить зеленью, хлебом.

Но врагу и яблоком не подкупить.

И куда ни пошел бы, я буду с вами.

Всюду слышатся ваши шаги.

(Сколько вам нужно печей с хлебами!

Сколько кожи на сапоги!..)

Так идем же вперед,

Умываясь морями,

Легкие, чистые – и в железной пыли,

Мы —

Своими громкими голосами

Нарушающие тишину земли!

1933

Спекулянту

Посмеемся над менялою старым!

Я ходил на площадь купить плодов,

И чего не наслышался я по базарам:

Брань старух и хрипенье кабанов!

Солнце светит

Над облаком пыли и пуха.

А зачем?

Под ногами чернеет зола,

Так над овощами кричит старуха,

Будто бы их сама родила.

Над веселым укропом, над арбузами

Ты расселся,

Скряга и сквернослов.

И чего бы ты ни коснулся руками —

Все тускнеет,

И слышен звон медяков.

Не щебечут птицы.

Где жизни трепет?

Тут воруют руки и лгут уста!

Тут ремесленник скрипку

Из дерева лепит,

Не оставив ни ветки на ней, ни листа!

Не корми меня виноградом лиловым.

Тут воруют руки и лгут уста!

Я проклятие крикнул бы, если б за словом

Даже кровь хлынула изо рта!

Эй, торгаш!

На вещах – царапины, пятна;

Тут, наверное, листья были, цветы.

Ты их в землю, наверно, втоптал обратно.

Ты, ты, ты!

Если б можно,

Свои умножая доходы, —

Ты бы с дерева, в милой его тени,

Разом листья сорвал бы за долгие годы,

Навсегда оставляя сучья одни!

…Над корзинами слив, арбузов и сала

Кто стоит, презирая труд?

Это ты, мой противник толстый,

Меняла!

Пусть тебе слепцы и калеки поют!

1933, Одесса

Люди СССР

С ними я живу на улице одной,

Где на вывесках, в дыме трубы высокой

Знанье жизни видны, ум веселый

                       мужской.

Эти люди кормили меня, одевали.

В своем доме железную дали кровать.

Научили меня железа и стали

Не бояться,

Как глину, в руках держать.

Эти люди будят меня чуть свет!

Их дыханье всюду проходит, как ветер!

На деревьях, на камнях я вижу след.

Грудью вскормленный и привыкший

                        к труду,

Ваш товарищ,

Куда я без вас пойду?

Наша кровь слилась!

На кого променяю —

На сосну бессловесную? на звезду?

Мы, трудясь, на землю имеем права!

Мы на голой земле пальцем укажем,

Где вырастет какая трава.

Мы идем, мы шумим над крышами мира,

И по нашим следам прорастут стеной

Рожь для силы

И виноград для пира.

(А колючий репейник посажен не мной!)

И оставим мы на земле своей

Не кучки золы, не опавшие листья —

Яркий свет, на море дым кораблей,

Деревья, с которых плоды упадут.

Даже в трубы трубить о себе не станем.

Пусть над нами сами они запоют!

1934

Апрель

Прорубали, строили, сверлили

Черви, ласточки, жуки.

В тепле —

Дождь прошел по слою тонкой пыли,

Прикрепляющий нас к земле.

И из черной потрясенной глуби —

Подымается, идет ко мне,

Охватило весен трудолюбье…

Кровь моя!

Не жить нам в тишине, —

Чтоб земля всей быстрою громадой

Труб дымящихся, горящих глаз.

Площадей, воды солоноватой

К солнцу мимо нас

Не пронеслась…

Что грустить о платьице кисейном!

Если комната моя – что клеть,

Если рук на очаге семейном

Не согрел,

То в травах буду греть.

Пусть по вкусу трав, колосьев рыжих,

Овощей (чем сладостней – тем ближе),

По плодам пускай и по сирени

Путь находят

К моему жилью.

…Ты, видавшая меня в обиде,

                    пораженье, —

И на силу погляди мою!

Пусть не я красив, а зелень полевая:

Насаждай, Вадим, и не тоскуй,

Чтобы, каждый плод с земли снимая,

Мог бы требовать ты поцелуй.

1934

Родине

(Надпись на книге)

Трижды яблоки поспевали.

И, пока я искал слова,

Трижды жатву с полей собирали

И четвертая всходит

Трава.

Но не только сапог каблуками

Я к земле прикасался

И жил

Не с бумагами да пузырьками

Черных, синих и красных чернил!

Но, певец твой, я хлеба и крова

Добивался всегда не стихом,

И умру я в бою

Не от слова,

Материнским клянусь молоком,

Да пройду я веселым шагом,

Ненавистный лжецам и скрягам,

Славя яблоко над землей!

Тонкой красной материи флагом

Защищенный, как толстой стеной.

1935

Слово на пиру

О любви, о силе без печали,

О геройстве пела мне не мать.

Что другие с молоком всосали,

Мне пришлось уже руками брать.

Жилистые, с легкими костями,

Не родились, не умрете вы

На земле широкой

Толстяками —

С шатким сердцем, липкими руками,

С животом превыше головы!

Знаю наши улицы и верю:

В каждом доме можно написать

Кистью легкою над каждой дверью

Саблю, зубчатое колесо, тетрадь.

Мы показываемся над волнами!

Мы в полях видны! Мы на ветру!

Засыпая ввечеру бойцами,

Мы встаем бойцами поутру.

Рослые, —

Зерном, плодами сада,

Флагом мы грозим своим врагам:

Карлики!

Им на деревья надо

Взлезть, чтоб видеть то, что видно

                        нам.

Пусть враги меня не призывают

На обед!

Скажу себе:

– Дружок,

Свиньи окормить тебя желают, —

Чтобы ты и двинуться не мог!

Мне за стол с врагами не садиться:

Что мне хлеб у них? Что молоко?

И, голодный,

Я бы ел, как птица,

Только там, где двигаться легко.

И на площади, и пред собраньем,

И в безлюдии степной травы —

Может быть, я жив одним сознаньем,

Что вокруг меня живете вы.

Пусть нарежут хлеба мне не скупо,

В молниях проросшего, в пыли;

Пусть в тарелку мне добавят супа

С овощами милой мне земли!

Слышу трубы! На земле покатой

Ветрено, светло! Не повернуть.

Как перед мечом, перед лопатой —

Песня славы и далекий путь.

И прощу, клянясь звездою в небе:

Если изменю тебе, мой край,

И приду к тебе, моля о хлебе,

Хлеба мне не подавай.

1935

«Нет вестей, а почтальонов много…»

Нет вестей, а почтальонов много…

Возврати мне слесаря наряд!

Дай мне обувь легкую в дорогу,

Может, я еще вернусь назад.

Вижу: трудятся толпой высокой

По путям, степным и городским,

Люди с костью крепкой и широкой,

Сердцем, полным крови и большим.

С детства слышны над моей судьбою

Их – все ближе, ближе! – голоса.

Вспоминаются моря порою…

То мне вспоминаются леса,

Где, завидев толстые коренья,

Ствол до неба, легкие листы,

Силы хочется, в крови биенья,

Шумных дел и счастья правоты…

Здравствуй, мир

Лесов и городов!

И пускай

Листы моих стихов —

Все мои поступки, песни-крики —

Уместятся в скромной тесноте,

Не в тяжелой, как железо, книге,

На древесном маленьком листе.

1935

Чтобы!

Чтоб воришка свои позабыл дороги,

Даже колоса в поле

Украсть не мог!

Чтоб лопата хозяина на дороге

Охраняла,

А не пес и замок!

Чтоб над вывесками, парусами,

                    станками

Был работник славен в труде!

Ибо каменщик —

Это не только камень,

А рыбак —

Не только сети в воде.

Чтобы от базара, от клятвы

                    лживой,

Мелких денег, схваченных без

                    труда, —

Сор да крошки остались,

И торопливо

Унесли бы птицы их навсегда!

Чтоб монеты

Не знаком наживы ржавели,

А сияли орденами труда!

Чтобы, писком начатая в колыбели.

Стоном жизнь

Не кончалась никогда!

Чтоб делить —

Только зиме и лету

На державы землю! А если нет —

Расплывемся по небу,

Разбив планету

На множество маленьких злобных

                     планет!

Вот зачем

Мы идем по земле, торжествуя,

Вот о чем трубит боевая медь.

…И на этой зеленой земле не могу я

Равнодушно, как нищий уличный, петь!

1935

Солдат Европы

Винтовки длинные уперлись

В землю. И тени отброшены вниз.

И неужели тень от штыков

Прекраснее тени трав и дубов?

Неужели сойдет на мостовые

Новобранец поющий —

За медной трубой

И, на крик детей обернувшись,

Впервые

Винтовку увидит за спиной?

Неужели по светлым побегам хмеля

Он шагнет (о, воронов торжество!) —

Не поговорить о посевах,

А целя

В меня,

Товарища своего…

Нет.

Если в солнечном лиственном мире

Лгут ему,

Что винтовка шире

И выше дерева, —

В жаркие дни

Пускай воткнет ее в землю сухую

И попробует укрыться в ее тени.

И увидит,

Как ласточки, с гнездами в клювах,

Мимо, мимо летят.

И увидит,

Что нет между ними границы,—

Пусть по-разному нас научила мать

Говорить. Мы не разноперые птицы,

Чтоб на разные голоса распевать!

И покуда мир не цветник – мышеловка.

Рядом воинами нам идти,

Пока последняя в мире винтовка

Не останется далеко позади.

1935

«Плыл ли морем, шел ли я базаром…»

Плыл ли морем, шел ли я базаром,

Никакой одежды, ни огня

На земле мне не давалось даром.

Ни зерна, ни праздничного дня!

И доволен я своими днями:

Языком не брал я

И слюной

То, что нужно

Охватить руками!

Над моими многими делами

Может реять красный флаг большой.

Ни монет гремящих нет, ни лести,

А сочти число друзей моих:

Если б все они

Сошлися вместе —

Я не смог и угостить бы их!

На земле, на море – я с друзьями.

Паруса их вижу над волнами.

По дорогам верными путями

Люди – не столбы! – меня вели.

Мы трудились вместе!

Между нами

Не лежит могилой пласт земли!

Со лжецом слюнявым, с тихим вором

Не делил я хлеба в тишине.

Оградил я дверь от них запором —

Легче снова дверь пробить в стене!

Ведь меня кормили грудью, мыли,

Дали имя, целовали в рот.

И во имя этой чудной были

Я не смею не идти вперед!

1935

Моя фотография

На фотографии мужчина снят.

Вокруг него растения торчат,

Вокруг него разросся молочай —

И больше ничего… Безлюдный край!

И больше ничего, как будто он

И вправду под капустою рожден…

Я с удивлением гляжу на свой портрет:

Черты похожи, а меня и нет!

Со мной на фотографии моей

Должна бы сняться тысяча людей,

Людей, составивших мою семью.

Пусть мать качает колыбель мою!

Пускай доярки с молоком стоят,

Которое я выпил год назад,

Оно белело, чисто и светло,

Оно когда-то жизнь мою спасло.

Матрос огромный, с марлей на виске,

Качающийся на грузовике.

В гробу открытом лунной ночью… Он

Сошел на землю охранять мой сон,

Акацию и школьную скамью —

И навсегда вошел в мою семью.

А где-то сзади моего лица

Найдется место и для подлеца,

Чей прах в земле – и тот враждебен

                         мне:

Явись, Деникин, тенью на стене!

Торговка Марья станет в уголке, —

Купоны, боны, кроны в кошельке, —

Рука воровки тянется к плодам…

Я враг скупцам, лжецам и торгашам!

Со мною должен сняться и солдат,

Мной встреченный семнадцать лет

                        назад.

(Такое шло сиянье по волне,

Что стыдно было плюнуть в воду

                        мне.)

Солдат французский в куртке

                     голубой,

Который дыню поделил со мной,

Почуяв мальчика голодный взгляд…

Шумело море… Где же ты, солдат?

Забыв твои глаза, улыбку, рот, —

Я полюбил всей Франции народ.

Так я пишу. И предо мной портрет,—

Ему уже конца и края нет:

Явитесь, хохоча, и говоря,

Матросы, прачки, швеи, слесаря.

Без вас меня не радует портрет:

Как будто бы руки иль глаза нет.

Учителя, любившие меня!

Прохожие, дававшие огня!

Со мною вы. Без вас, мои друзья,

Что стоит фотография моя!

1936

Моя улица

Переулок у моря, но кораблей

Не видать сквозь высокую эту стену,

Тут веселая прачка в лохани своей

Подымает одну и ту же волну.

Слышен стук, и ему отвечает звон.

Но не видно работника из-за стены.

Если это один – как огромен он!

Если много людей – как все дружны!

Мне знаком продавец воды —

И вода,

Моряки знакомы —

И их суда, —

И от каждого дерева длинная тень!

…Почему – не знаю, но навсегда

Я запомню этот солнечный день.

И на площади, где шумит народ,

Все хожу по исхоженной глади торца

Я, веселый и любящий пешеход,

Без жены, ребенка и отца.

Мне пора бы деньги сжимать пятерней?

Но друзей считает моя рука.

И «товарищ» – слово, любимое

                        мной, —

Все пьянит. И не сойдет с языка!

И земля милее из года в год,

И люблю я этот людный квартал —

За то, что не к небу, не к звездам он

                           ведет,

А в другой такой же квартал.

1936

Хозяйке моей квартиры

Смеюсь, хозяйка: даром ты в комнату мою

Приходишь с самоваром.

«Не нужно!» – говорю.

Ты милый сердцу глобус поставь-ка

                            на столе,

Чтоб я о всей огромной

Не забывал земле,

Чтоб Шар Большой являлся в веселье и в

                             нужде!

(Так, видя искру в небе,

Мы помним о звезде.)

И мне замка не надо, не надобно

                            ключей, —

Нужна ли мне ограда

От всех моих друзей!

Ты вешаешь картины? Картин не нужно

                               здесь,

Но ветку молодую

Акации повесь.

Пилу, кирку и весла – расставишь по

                              углам?

…Два башмака носками

Повернуты к дверям,

Стакан воды сияет,