Текст книги "Избранные труды"
Автор книги: Вадим Вацуро
Жанры:
Литературоведение
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 62 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]
Статс-секретарь с сопровождающими вернулся в Петербург в марте 1818 года, и вместе с ними приехал новый чиновник, Дмитрий Николаевич Свербеев, чьими воспоминаниями нам не раз уже приходилось пользоваться. Это был человек во многих отношениях замечательный. Участник московских кружков в тридцатые годы, а затем глава славянофильского салона, связанный узами дружеской приязни с Чаадаевым, А. Тургеневым, Языковым, Баратынским, Вяземским, он оказался даровитым мемуаристом, – умным, просвещенным и наблюдательным, с философическими, политическими и литературными интересами, воспитанными уроками Каченовского, Мерзлякова и Сандунова в Московском университете. Патриархальное старомосковское воспитание с юных лет выработало в нем, как он вспоминал сам, «степенность <…> характера» и «рассудочную способность», которая обуздывала в нем «все возможные увлечения юности».
Шутливый девиз «m û r en naissant» – «зрелый с рождения» – над изображением гриба, когда-то подаренный ему, в самом деле отвечал сущности его натуры. Даже в поздние годы его слегка шокировали «весьма нескромные» записки Е. А. Сушковой-Хвостовой, приятельницы Лермонтова, – записки скорее невинные по нашим современным понятиям. Познакомившись с петербургскими сослуживцами, он стал бывать у Пономаревых, – но дух богемы был чужд ему, и общество, как он признается сам, не возбудило в нем симпатии. Разговаривая о нем с женой племянника Пономаревой, он снисходительно называл тетушку «милой шалуньей», – в воспоминаниях, написанных для детей, он относился о ней иначе. Легким духом недоброжелательства веет от этих страниц, где мемуарист готов вполне присоединиться к тому, что написал о Пономаревой Панаев и что вызвало возмущенные протесты Путяты. И его ли вина, что девятнадцатилетним юношей он не мог проникнуть в драматический внутренний быт этой чужой ему веселой компании, что его привлекали прежде всего литературные знаменитости, которых он видел впервые? Нужно отдать ему справедливость: он употребил для своего описания не одни только темные краски. Он упомянул и о блистательном образовании, и об уме хозяйки, и даже о ее опасном очаровании, жертвой которого едва не стал сам… Но здесь нам нужно прочитать его воспоминания внимательнее, потому что они содержат едва ли не единственный в своем роде литературно-бытовой и психологический материал.
«Обычными посетителями, – рассказывал Свербеев, – были люди известные по литературе или по искусству, даровитые и любезные в откровенной, ничем не сдержанной беседе. Такими собеседниками бывали зрелых лет люди, как-то: изредка баснописец Крылов, переводчик Гомера Гнедич, неразборчивый в своей литературной деятельности журналист Греч, издатель журнала „Благонамеренный“ циник Измайлов, трагики: Катенин и Жандр, закадычный друг Пушкина Дельвиг, Лобанов и Баратынский и другие; женщин не бывало ни одной» [506]506
Свербеев.Т. 1. C.▫226.
[Закрыть].
Любопытно здесь самое сочетание имен. Почти все петербургские литераторы знакомы между собой, – но чаще всего бывают в своих, обособленных кружках. Любимое местопребывание Крылова – дом А. Н. Оленина, реже – «субботы» Жуковского. Греч, Гнедич, Измайлов встречаются в двух литературных обществах – Любителей российской словесности и Словесности, наук и художеств, куда Крылов не ходит так же, как Жандр и Катенин. Двое последних – короткие друзья – принадлежат к особому, маленькому кружку литературных единомышленников, куда входит и Грибоедов, – и весьма скептически настроены к большинству своих коллег-литераторов и театралов. Что свело их всех под гостеприимной крышей Пономаревых?
Жандр был одно время сослуживцем П. П. Татаринова, и уже в 1817 году имена его и Катенина появляются в переписке Татаринова с Бахтиным. Знакомы они и с Гнедичем, хотя отношения здесь сложные и чреватые конфликтами: Катенин и Гнедич – наставники двух соперничающих театральных партий. Но это отнюдь не исключает приватного общения. Гнедич, Крылов, Лобанов, Дельвиг – сослуживцы но Публичной библиотеке; Гнедич и Крылов даже дружны и живут рядом. И Гнедич же – старинный друг и родственник всего семейства Позняков.
Именно его стихи, посвященные членам семейства, – самые ранние записи в альбоме С. Д. Пономаревой. Один мадригал адресован «тетушке»: «Когда б все тетушки на вас похожи были…» Второй обращен к сестре Софьи – Катерине Дмитриевне: поэт восхищается ее игрой на фортепиано. Третий – записанный 24 января 1815 года – носил название: «К *** на получение турецкого кошелька с маленькою золотою монетою»… Может быть, эти стихи и не имеют отношения к Софье Дмитриевне.
Зато несомненно к ней обращено стихотворение «К *** извинение», которое через четырнадцать лет Гнедич включил в свою книжку и датировал 1818 годом.
В разлуке с вами,
Когда вы пред глазами
И чаще и живей,
Чем в миг присутствия и даже разговора;
Когда я сам, не потупляя взора,
Смелей на вас гляжу, к вам говорю смелей,
И боле в миг, чем в целый день свиданья,
В такой я час, – о сладкий час мечтанья!..
Это почти признание, еле скрытое шутливым тоном.
Гнедич увлечен, – в том, кажется, нет сомнения. Его «тетушке» – двадцать четыре года; «племяннику» – тридцать четыре. Но он тут же спохватывается: в час мечтания он хотел написать в альбом – сонет ли, оду, кантату или послание. Не написал же потому, что терзаем сомнениями:
Что мне о Тетушке душа моя шептала,
То как Сударыне ямог бы вам сказать;
Но что Сударыне хотел поэт писать,
За то бы Тетушкамне дурака сказала.
Итак, стихов не будет, ибо поэт решил остаться «скромником-племянником», хотя, правду сказать, и не без усилия, ибо
Близ вас заговорит и Дядюшкапоэтом.
Легкая насмешка звучит в концовке: никто из близких не мог представить себе поэтом Акима Ивановича Пономарева.
Что же касается обращения «тетушка» и «дядюшка», то они, как кажется, проясняют характер родственных связей. Дядька Гнедича, брат его отца, Петр Петрович, был женат на Екатерине Ивановне Пономаревой, по-видимому, родной сестре Акима Ивановича. Софья Позняк, став госпожой Пономаревой, делалась тем самым «тетушкой» Николая Ивановича Гнедича [507]507
Гнедич Н. И.Указ. соч. C.▫220. Ср.: Модзалевский Б. Л.Maлороссийский родословник. Киев, 1908. Т. 1. C.▫280.
[Закрыть].
Среди всех записей Гнедича в альбоме Пономаревой одна обращает на себя особое внимание: это стихи «Дружба», сочиненные еще в 1810 году и вписанные в альбом 14 ноября 1814 года. Они посвящены Батюшкову и имеют пояснение: «по поводу его помолвки». Эти стихи были уже напечатаны, – но альбомный подзаголовок придавал им некий интимный смысл [508]508
О записях Гнедича и Батюшкова в альбоме см.: Дризен Н. В.Литературный салон 20-х годов // Ежемес. лит. прилож. к «Ниве», 1894. № 5. C.▫17–20; первое стихотворение (у Дризена не упомянутое) // ЦГАЛИ, ф. 1336, оп. 1, № 45, л. 125; Гнедич Н. И.Указ. соч. C.▫207 (под заглавием: «К П-ой»); последнее см.: Гнедич Н. И.Стихотворения. Л., 1956. C.▫93, 800 (альбомный автограф здесь не учтен).
[Закрыть]. Гнедич знакомил Позняков или Пономаревых со своими друзьями, – знакомил, может быть, заочно. А 1818 году Батюшков уже упоминает их в своей переписке с Гнедичем, прося передать им билеты на благотворительный концерт. Он бывает у Пономаревых и сам; в альбоме Софьи Дмитриевны есть несколько его рисунков, в том числе и известный автопортрет, нарисованный по отражению в зеркале, с длинными волосами, выбивающимися из-под широкополой шляпы. В 1819 году он пишет Гнедичу из Италии: «Скажи Позняку, что я воспользуюсь первым удобным случаем, чтобы переслать ему виды Неаполя» [509]509
Батюшков К. Н.Сочинения. СПб., 1886. Т. 3. C.▫493, 554.
[Закрыть]. Итак, Позняк интересовался его рисунками; может быть, и Софья Дмитриевна получила их от отца и вклеила в свой альбом. Как бы то ни было, Гнедич успел в своем предприятии – представить Батюшкова своим родным, хотя бы мимолетно и ненадолго. И, вероятно, он же приводит в салон Крылова; во всяком случае, два этих имени объединяются в воспоминаниях Свербеева.
«Изредка читал там Крылов новые свои басни еще до печати; Гнедич, один из искуснейших чтецов того времени, хотя и черезчур напыщенный, как и вся его фигура, прочел однажды в собрании всего кружка свою классическую идиллию „Рыбаки“, превосходное подражание Феокриту, в которой он с неподражаемым поэтическим талантом в этом роде описал светлую, как день, петербургскую ночь и плоские берега величественной Невы, окаймленные великолепными зданиями. В другой раз по просьбе всех прочел он нам остроумную комедию Крылова, которая тогда только что появилась в рукописи и, как переполненная злою иронией над правительством и высшим обществом, никогда не могла быть напечатана. Им же читались иногда и отрывки из его Илиады; он, как известно, был первым из наших эллинистов и один из всех поэтов усвоил вполне русской поэзии древний греческий гекзаметр» [510]510
Свербеев.Т. 1. C.▫228.
[Закрыть].
Все это происходит в начале 1820-х годов. После 1822 года Свербеев уже не мог видеть Катенина, высланного из Петербурга за вольнодумство и фрондирование в театре; ранее 1821 года не мог слышать еще не написанных «Рыбаков» Гнедича. Следы знакомства Крылова с Пономаревыми сохранились в альбомах Софьи Дмитриевны: он подарил ей автограф басен «Лебедь, Щука и Рак» и «Василек»; вторую он вписал, видимо, в том же 1823 году, когда и сочинил ее. В эти годы в списках ходит по Петербургу знаменитая «шутотрагедия» Крылова «Трумф», написанная еще в павловское царствование; в блинном и сонном царстве царя Вакулы современники склонны были видеть злую сатиру на правительство и государственные учреждения, а в немце-завоевателе узнавали задушенного шарфом гатчинского императора. «Трумф» был, конечно, запретным чтением; за него однажды исключили из корпуса трех кадетов, – однако в 1816–1817 годах его ставят на сцене петербургского театрального училища, и будущая знаменитость петербургской трагической сцены – В. А. Каратыгин – играет Трумфа. Особая прелесть заключалась в том, что у Пономаревых эту пародию на классические трагедии читал Гнедич – приверженец классической манеры декламации и учитель великой трагической актрисы Семеновой. Свербеева поражала «напыщенность» его – и недаром: он читал нараспев, «завывая», с особым напряжением голоса, которое молодому поколению казалось неестественным и даже «диким». Гнедич был крив и обезображен оспой и возмещал физические недостатки цветными галстуками и величавой торжественностью осанки. Над ним посмеивались, – но уважали. Сейчас уже невозможно представить себе с совершенной ясностью, как он, то понижая голос до шепота, то выкрикивая ключевые фразы, с экзальтированной жестикуляцией читает, например, следующий монолог:
Ведь, слышь, сказать так стыд, а утаить – так грех:
Я, царь, и вы, вся знать, – мы курам стали в смех.
Нам, слышь, по улицам ребята все смеются:
Везде за нами гвалт – бес знает где берутся!
Частехонько – ну страм! – немчина веселя,
Под царский, слышь ты, зад дают мне киселя!
И рядом с этим – и в той же манере – отрывки из «Илиады» или описание петербургской ночи в «Рыбаках», которое потом Пушкин будет цитировать в «Евгении Онегине»… [511]511
См.: Берков П. Н.История русской комедии XVIII в. Л., 1977. C.▫362–363.
[Закрыть]
Таков был диапазон чтений в салоне Пономаревых.
«Кроме Гнедича читывал, бывало, благонамеренный Измайлов свои простонародные цинические басни, отличавшиеся русским юмором. Дельвиг приносил свои песни, которые тут же распевала хозяйка. Греч острил над Булгариным, своим другом»… [512]512
Свербеев.Т. 1. C.▫229.
[Закрыть]
Шуточное, пародийное начало в салоне запало в память Свербеева. Им были проникнуты басни Измайлова и его бесконечные стихотворные послания к Пономаревой. Старшее поколение шутило. Гречу, издателю «Сына отечества», было немногим за тридцать, но он принадлежал к «старшим» если не по возрасту, то по репутации. Он появляется в салоне, по-видимому, в 1818 году, – во всяком случае, этим годом датированы его записи в альбоме Пономаревой. В этих записях – стилизованных, слегка жеманных и остроумных, – чем славился Греч, – он надевает на себя ироническую маску школьного учителя и педантичного библиографа, – впрочем, тем и другим он был и на самом деле:
УЧИТЕЛЬСКИЕ НАСТАВЛЕНИЯ
Кто бога боится и честно поступает, тот не страшится ничего.
За столом сиди прямо, с соседями не дерись и не ешь ничего без хлеба.
Ходя по улицам, не заглядывай в окна. Над старыми людьми и учителями своими не насмехайся.
Азбуки своей не марай и не дери, и правила, в оной заключающиеся, исполняй в точности – да благо ти будет и долголетна будеши на земли.
Заповеди писались с умыслу: адресат, кажется, был склонен нарушать если не все, то большинство из них. Другая запись гласила:
IV. СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ.
НОВЫЕ КНИГИ.
1818.
«19t. София Дмитриевна Пономарева, комический, но и чувствительный роман с маленьким прибавлением.Санктпетербург, в малую осьмушку, в типографии мадам Блюмер, 19 страниц».
Здесь все – лукаво-галантные иносказания. Рецензируемая «книга» печатана в петербургской модной лавке, – не отсюда ли и последующий намек на «типографские ошибки». «Маленькое прибавление» – ребенок, которого ждет столь необычная и странная судьба. Но что значит «19 страниц»? Девятнадцать лет, – это невозможно понять иначе.
И тот же возраст указывает в своих воспоминаниях В. И. Панаев, считая между собой и Пономаревой разницу в семь лет. Панаев родился в 1792 году. Если его сведения верны, Софье Дмитриевне должно было быть в 1818 году девятнадцать лет.
Но тогда почему же А. Е. Измайлов, ее многолетний друг и поклонник, велит выбить на надгробном памятнике дату ее рождения: «Род. 25 сент. 1794»? И дата, конечно, правильна: вряд ли Софья Дмитриевна вышла замуж неполных пятнадцати лет.
Итак, кокетливая женщина, уменьшающая свой возраст? Биографическая мистификация? Светская любезность?
У нас нет ответа, – и мы вынуждены на этот раз ограничиться лишь той характеристикой личности женщины-ребенка, которую дал в своей «рецензии» Греч:
«Начав читать сию книжку, я потерял было терпение: мысли автора разбегаются во все стороны, одно чувство сменяет другое, слова сыплются, как снежинки в ноябре месяце; но все это так мило и любезно, что невольно увлекаешься вперед; прочитаешь книжку и скажешь: какое приятное издание! Жаль только, что в нем остались некоторые типографские ошибки!
Издатель „Сына Отечества“
Так создавался верхний регистр салонной игры. Других, более глубоких, Греч не видел. Их видели другие, видел и Свербеев, – и нам нужно теперь выслушать его до конца.
«Дикой козочкой прыгала во всей этой толпе, или, пожалуй, порхала бабочкой между нами Софья Дмитриевна, – повествует он далее, – возбуждая своим утонченным участием и нескромными телодвижениями чувственность каждого. Пожилые из собеседников, упитанные холодным ужином и нагруженные вином, в полусонье отправлялись по домам; кто помоложе оставались гораздо за полночь, а самые избранные – до позднего утра. Чего тут ни выдумывали на общую забаву. Я в эти годы был слишком молод, слишком невинен и чист, чтобы вполне воспользоваться знакомством с подобною женщиной; у нее и без меня было много в этой толпе любимцев. Однажды, оставшись с нею наедине, я увлекся ее вызывательным кокетством со мной и позволил себе некоторые вольности; одним строгим взглядом она их удержала, и я вышел от нее олухом. На другой день получил я от нее письмо на французском языке, которым спрашивала она меня, что значило вчерашнее мое поведение: истинная ли страсть или одна прихоть? Требуя ответа, она вместе требовала и возвращения своей записки; я был до того глуп, что отвечал на моем плохом французском языке и возвратил ей эту записку. Софья Дмитриевна сделала меня предметом самых злых насмешек, рассказывая все своим тогдашним фаворитам: до меня это тотчас же дошло, и я решился всякое с нею знакомство бросить.
Видно, кокетливые женщины не любят оставлять в покое удаляющегося от них мужчину, которому они хоть на одну минуту нравились. После моей неудачной переписки прошло более недели, что я не был у Пономаревых. Полупьяный муж, никогда почти меня не посещавший, явился неожиданно ко мне тотчас после моего обеда, в самые сумерки. „Я приехал за вами, – сказал он мне, довольно смущенный, – пригласить вас прокатиться со мною в санях“. – Что это вам вздумалось? – отвечал я. – разве все мы мало катаемся по городу, и неужели вам сани не надоели? – „Сделайте милость! Без отговорок одевайтесь и едем!“ Очень неохотно надел я шубу и сел в его совсем не парадные сани в одну лошадь, которой правил какой-то мальчишка форейтор. Мальчишка этот только что мы поехали маленькой рысцой, то и дело на меня поглядывал и, наконец, громко захохотал. Вышло, что кучерок был Софья Дмитриевна. Вея затеянная ею штука состояла в том, что ей хотелось, в чем она и успела, привезти меня к себе; но раз оскорбленное щепетильное мое самолюбие устояло против дальнейших ее искушений, хотя я и продолжал изредка посещать ее гостиную, заманчивую для молодых людей не одними ее прелестями, но и встречею со всеми почти петербургскими литераторами. <…>
Однажды, гуляя по набережной Фонтанки, встретил я двух, что-то уже черезчур щеголевато одетых охтенок; одна из них несла на плече ведро с молоком, их обыкновенным предметом ежедневной торговли. Я на них с любопытством взглянул, они захохотали и долго шли за мною, преследуя меня своим смехом. Оказалось, что это была Софья Дмитриевна с своей итальянкой. Куда и зачем они ходили, я от них не мог добиться» [515]515
Свербеев.Т. 1. C.▫226–229.
[Закрыть].
Свербеев оборвал свои рассказы, но не исчерпал их. Теперь, кажется, нет сомнения в том, что он и был тем «московским старожилом С…», о котором писал Николай Пономарев, и что ему принадлежали анекдоты о «барышне-крестьянке», предлагавшей ему яблоки, и об открытом гробе, в который забралась Софья Дмитриевна, чтобы проверить искренность скорби своих друзей. Человек суеверный мог бы счесть это последнее испытание дурным знаком, – и, как увидим далее, едва ли не был бы прав, – но беспечная проказливость хозяйки салона двадцатых годов содержала в себе изрядную долю вольнодумства. «Очень я ее любил – не помню, как и доехал до ее дома», – рассказывал Свербеев жене Николая Пономарева, – итак, она все же выиграла этот психологический поединок, утвердив свою власть над самонадеянным юношей. Игровое начало проникало в глубинные сферы духовной жизни маленького кружка, теряя свой салонно-риту-альный характер и становясь самой жизнью. «Жизнью земною играла она как младенец игрушкой», – скажет вскоре о Пономаревой Дельвиг, – и в поэтическом уподоблении даст точную историко-культурную формулу, но только в этой формуле была и другая сторона, – здесь было отчасти осознанное, а чаще всего бессознательное жизнестроение. Над ординарным миром эмпирического быта воздвигался иной мир – эстетизированный мир духовных сущностей, где царит любовь и поэзия, и в центре этого мира была она, петербургская Аспазия, уже не жена ничем не примечательного стареющего канцелярского чиновника, но прекрасная дама, вызывающая своих трубадуров для рыцарского служения госпоже.
Одним из первых явился на вызов Александр Ефимович Измайлов.
Глава II
«Писатель для мужчин и дам»
Давно говорили, что одни женщины могут выучить нас приятно говорить и писать.
«Кто этот высокий и толстый мужчина, едущий на дрожках, гнущихся под ним? На нем синий долгополый сюртук, из которого вышло бы два капота для людей обыкновенных; в боковом кармане его торчат бумаги; на черных глазах его сияют серебряные очки; правою рукою держит он огромный зеленый зонтик…» [516]516
Измайлов А. Е.Сочинения. СПб., 1849. Т. 2. C.▫541.
[Закрыть]
Так описывал себя самого издатель «Благонамеренного» и председатель Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, известный «фабулист» Измайлов, которого злоязычный Воейков называл «русским Теньером» и «писателем не для дам».
Измайлов писал басни про пьяных отставных квартальных и не чуждался в полемике крепкого словца. Тем не менее он решительно возражал против присвоенного ему титула. Он писал «для дам» нередко, – писал дидактические анекдоты, послания и мадригалы на галантно-прециозном языке легкой поэзии восемнадцатого века. Он наполовину принадлежал этому веку: он родился в 1779 году – в один год с Акимом Ивановичем Пономаревым, – и в описываемое время ему было около сорока лет. Это была уже почти старость; в «Притворной неверности» Жандра и Грибоедова осмеивался «старый франт», который пытается волочиться «слишком в сорок лет». Но восемнадцатый век не считал это предосудительным. Эпоха конца века – «fin du siиcle» – породила либертинаж в поведении и самом чувстве. Вяземский рассказывал, что старик Нелединский-Мелецкий, нежно привязанный к жене и детям, «вне дома имел всегда кумир, пред которым страстно благоговел, который воспевал, подобно Петрарке и Данту, чистыми песнями, кумир, пред которым коленопреклонный возжигал он благоуханный и чистый фимиам любви, страсти» [517]517
Хроника недавней старины: Из архива князя Оболенского-Нелединского-Мелецкого. СПб., 1876. C.▫321–322.
[Закрыть]. Пятидесяти шести лет он был влюблен – и влюблен страстно – в юную Елизавету Семеновну Обрескову, и Вяземский с сочувствием и удивлением наблюдал за платонической, но совершенно подлинной любовной драмой, разыгрывавшейся в их доме. Ему это казалось необычным, неестественным, – он уже был человеком новой эпохи.
Александр Ефимович Измайлов был семьянином, заботливым отцом и мужем, писавшим жене трогательные посвящения в стихах. Он был дружен с Пономаревым и в его доброжелательстве не было ни малейшего притворства, – это видно по его письмам. И вместе с тем он, подобно Нелединскому, имел вне дома кумир, – в который был «влюблен но уши», по свидетельству В. И. Панаева, – свидетельству тем более достоверному, что Панаев оказался его соперником. Он был обожателем, певцом, другом дома, постоянным спутником, неизменным участником семейных торжеств и увеселительных прогулок. К его присутствию все привыкли; ему не приходилось ничего скрывать: рыцарское служение происходило публично и даже немного подчеркнуто, с тем подкупающим простодушием, которое вообще отличало Измайлова. О своей любви к Пономаревой он упоминал в дружеских письмах третьим лицам, – и это лишь подчеркивало элемент ритуальной игры, в которую облекалось подлинное чувство. Иногда он сопровождал ее, когда она приезжала в Лицей навестить брата; Д. А. Эристов, однокашник Ивана Позняка, много позднее рассказывал В. П. Гаевскому об этих посещениях, которые, бывало, затягивались на целый день; он вспоминал, что в шумных сборищах принимали деятельное участие и лицеисты первого, пушкинского, выпуска [518]518
Гаевский В. П.Дельвиг // Современник. 1854. № 1. Отд. III. C.▫28.
[Закрыть]. Если память не изменила ему, значит, Измайлов был у Пономаревых своим человеком уже в 1817 году: напомним, что летом этого года они как раз жили в Царском Селе. Но скорее всего Эристов слегка сместил факты и даты.
«Ее благородие С. Д. Пономареву» мы находим в перечне подписчиков на журнал «Благонамеренный» в 1819 году, – и в том же 1819 году в ее альбоме появляются первые посвященные ей стихи Измайлова.
Эти стихи представляют собою целую поэтическую антологию, лишь в небольшой своей части попавшую в печать. Их первые исследователи насчитывали в сочинениях Измайлова около пятнадцати упоминаний о Пономаревой, – но их больше, и мы не всегда сейчас можем их уловить. Во всем, что бы ни писал Измайлов, он умудрялся быть немного «домашним» литератором; его басни, сценки, анекдоты, не говоря уже о мадригалах и посвящениях, несли на себе то явственный, то едва уловимый отпечаток кружка и кружкового быта, с его иной раз вовсе незначительными событиями, личными отношениями, речениями и словечками, понятными нескольким посвященным. В драматическую сценку «Губа» («Из сочинений на заданные слова») он вставляет реплику: «Не хочу! не хочу! не хочу» – и делает к ней примечание: «Любимая поговорка г-жи Мот…ой, председательницы дружеского литературного общества, в котором читались между прочим и Сочинения на заданные слова» [519]519
Измайлов А. Е.Указ. соч. Т. 2. C.▫556.
[Закрыть]. Пояснение, рассчитанное на читателей, мало что поясняло и принадлежало к той «домашней переписке» издателя, которой было так много на страницах измайловского «Благонамеренного» и над которой смеялся Пушкин: любимую же поговорку «г-жи Мотыльковой» – С. Д. Пономаревой – должны были читать с особой интонацией участники кружка, свидетели и жертвы капризных вспышек «председательницы». Все эти интонации и намеки поблекли или выветрились в течение полутора столетий, – но то, что осталось, отчасти доносит до нас атмосферу кружка. Поэтический венок, сплетенный Измайловым Софье Дмитриевне, интересен не литературными своими достоинствами – весьма скромными, – а запечатленными в нем человеческими отношениями, которые приняли совершенно определенный социально-культурный облик. Они-то и создали то эмоциональное и эстетическое поле, в котором, как мы увидим далее, родились весьма значительные образцы русской лирики пушкинской эпохи.
По-видимому, первым из этих стихотворений был «Экспромт (В альбом С. Д. П.)»:
Это было написано 19 августа 1819 года. В сохранившихся альбомах Пономаревой «Экспромта» нет; подзаголовок стихотворения, сохранившегося в рукописях Измайлова, указывает на утраченный и неизвестный нам альбом, содержавший, может быть, драгоценные автографы.
Следующие по времени стихи имеют дату 17 сентября 1819 года – день именин Софьи:
Сегодня ангел ваш, а мне вот как нарочно
Нельзя у вас сегодня быть!
Я не шампанское, микстуру должен пить
И муху к ухуприложить!
Так поздравляю вас заочно.
Желаю вам прожить счастливо до ста лет…
Нет, нет!
Уж очень много будет до ста;
Довольно с вас и девяноста
Или не более как девяносто пять.
Чего ж еще вам пожелать?
Чтобы желания все ваши исполнялись;
Чтобы с веселостью вы век не разлучались;
Чтоб резвые толпы и Смехов и Утех
Повсюду вас сопровождали,
Чтоб грации ваш путь цветами устилали
И чтобы вы счастливей были всех [521]521
ЦГАЛИ, ф. 1336, оп. 1, № 45, л. 18; Дризен Н. В.Указ. соч. C.▫17.
[Закрыть].
Альбомные экспромты перемежались письмами. Писем было много; о них Измайлов упоминал в переписке с П. Л. Яковлевым: «С такою исправностию не вел я переписки и с незабвенной, как с тобою» [522]522
Письмо от 1 нояб. 1824 г. // ИРЛИ, 14163/LXXVIIIб7, л. 44 об.
[Закрыть]. В рукописный сборник своих стихов Измайлов вписал отрывки их них, под названием «Из писем к незабвенной». Вероятно, не все письма были в стихах, но все, или почти все, включали стихотворные вставки, которые Измайлов создавал с необыкновенной легкостью. Он писал о дневных впечатлениях, о несносных часах, проведенных у богача, чудака и графомана Егора Федоровича Ганина, владельца знаменитого петербургского сада с надписью на фронтоне «Незачем далеко и здесь хорошо» и автора драм, в которых действовали львица, ружье и городское правление: Из письма к С. Д. П.
………………….
Куда же черт меня занес?
Представьте – к Ганину! И этот старый пес
Заставил бедного меня терзаться
До четырех часов!
Ну правду говорит Крылов:
Не дай бог с дураком связаться!
………………….
Угодно ль знать, что делал он?
До двух часов играл в бостон.
Жена моя с его женой в лото играла
И, кажется, зевала;
А я сидел один в углу облокотясь
И думал все об вас.
………………….
И в сани я когда садился,
От радости перекрестился,
С подробностию все вам после расскажу.
Теперь едва-едва сижу [523]523
ГПБ, ф. 310, № 2, л. 119.
[Закрыть].
Летописец домашних событий, он воспевал семейные праздники, писал поздравления к именинам и дням рождения и кантаты на простуды и выздоровления. Он сочинял бесчисленные экспромты по случаю театральных спектаклей, сравнивал хозяйку дома с Гермионой из «Андромахи» и самой пафосской царицей, к вящему посрамлению двух последних [524]524
ЦГАЛИ, ф. 1336, оп. 1, № 45; ГПБ, ф. 310, № 2, л. 123 об. (9 дек. 1820 г.); Невский альманах на 1826 год. СПб., 1825. C.▫243. Ср.: Дризен Н. В.Указ. соч. C.▫3.
[Закрыть]. Он приносил стихи к рождеству, выполняя повеление своего капризного кумира, и вновь заставлял ее одерживать победу над долготерпеливыми античными богинями, – над Венерой и над Минервой [525]525
ЦГАЛИ, ф. 1336, оп. 1, № 45; ГПБ, ф. 310, № 2, л. 124 (дата: 25 дек. 1820). Ср. Благонамеренный, 1821. № 7/8. C.▫17; Дризен Н. В.Указ. соч. C.▫17.
[Закрыть]. На страницы альбомов из-под его пера изливался поток галантных пустяков.
Подобные же стихи – с небольшими вариациями – писали Пономаревой прежние литературные соратники Измайлова – Востоков, Кованько, Остолопов. Владислав Княжевич, кажется, превзошел остальных в изящной церемонности словесной игры:
Все это было в духе времени и жанра. Литераторы старшего поколения соблюдали неписаные законы альбомов, где царили мадригал, виньетка, рисованная аллегория, [527]527
Обширный материал об альбомной графике см. в кн.: Корнилова А. В.Картинные книги. Л., 1982.
[Закрыть] – «два сердца, факел и цветки», как писал Пушкин в «Онегине». Безыменные художники-дилетанты рисовали в альбоме Пономаревой лестницу, венчаемую ступенью «Верность»; Поджио-младший, красавец капитан Преображенского полка, изображал амура в клетке и двух воркующих голубков, – и ему же принадлежали «злодейские» французские стишки, в которых он оставлял другим искусство пленять, претендуя только на умение любить. Стишки были подписаны: «Несчастный Поджио-младший» («L’infortunй Podgio le cadet») [528]528
ЦГАЛИ, ф. 1336, оп. 1, № 45; Дризен Н. В.Указ. соч. C.▫22–24.
[Закрыть].
И едва ли не Аким Иванович Пономарев приветствовал супругу в день ангела 17 сентября 1820 года безыскусными строчками, в которых проблескивала, однако, грустная истина:
Это был нижний пласт альбомной лирики, ее массовая продукция, ее безымянный фольклор. Но между ним и тщательно отделанным катреном Княжевича существовали родовые связи. Здесь было и жанровое родство двух мадригалов, и единство адресата, и даже близость внешнего строения. Профессионал играл каламбурами и противопоставлениями, вплоть до звуковых ассоциаций: подданных – преданных, – дилетант в меру сил своих пытался сделать то же самое. Профессионал стремился отыскать неожиданный поворот для вполне тривиальной поэтической идеи, – и дилетант следовал за ним по пятам, хотя бы в намерении. Оба были во власти законов альбомной лирики.
Эта лирика была ограничена в своих темах и заранее заданных целях. Она должна была стать поэтому поэзией внешних форм, если она хотела быть поэзией вообще. Она была привязана к частному событию, эпизоду зачастую мелкому и мельчайшему, неинтересному ни для кого, кроме автора и адресата, и была понятна только им и еще нескольким посвященным. Здесь поэзия прямо соприкасалась с бытом и вырастала из него, – но она же и определяла этот быт, утончая и эстетизируя его.
«Альбомы распространили у нас вкус к чтению и письму – приохотили к литературе, – писал П. Л. Яковлев, о котором вскоре пойдет у нас речь специально. – И это ясно!.. Женщины – эти легкие, непостоянные, ветреные, но всегда милые для нас создания – женщины делают все, что хотят, с нами, их усердными поклонниками. Давно говорили, что одни женщины могут выучить нас приятно говорить и писать; давно сказано, что только их верный, тонкий вкус может заставить нас отвыкнуть от странного и низкого языка, которым витийствуют герои русских романов. Благодарение женщинам! Они ввели в употребление альбомы и доставили приятное и полезное занятие нашим молодым людям. – Я даже уверен, что со времени появления альбомов у нас стали писать лучше, приятнее; выражаться свободнее, приличнее, ближе к общественному разговору <…>
