Текст книги "Избранные труды"
Автор книги: Вадим Вацуро
Жанры:
Литературоведение
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 62 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]
Зато сотоварищ Титова, В. Ф. Одоевский, стяжал успех серьезный и заслуженный. Ему принадлежала повесть «Последний квартет Беетговена», подписанная также псевдонимом-анаграммой: ъ. ъ. й. Эту новеллу о романтическом безумце, оглохшем гениальном музыканте, живущем в мире созданных им звуков, читал Пушкин и пришел в восторг: он пророчил Одоевскому европейскую славу. Даже литературные неприятели «Северных цветов» благосклонно отнеслись к повести Одоевского [417]417
Русская старина, 1904, № 4. С. 206; Московский телеграф, 1831, № 2. С. 249; 1832, № 1. С. 116; Телескоп, 1831, № 2. С. 229.
[Закрыть]. Она отнюдь не была дебютом, но первым шагом зрелого писателя.
«Любомудры» уже не были теми «архивными юношами», которые собирались в 1827 году у Погодина. Они менялись, и жизнь разводила их. Но нечто общее сохранялось во всех них: устойчивый интерес к философии, эстетике, искусству.
Трилунный-Струйский наследовал этот интерес. Он печатал в «Цветах» «выдержки из записной книжки» – полуисповеди, полупсихологические этюды, размышления о религии и безверии, о Руссо, о старении человеческих обществ. И вновь о музыке: о Бетховене, Моцарте и Гайдне.
В «Альпийских соснах», в «Слезах» он отдавал дань философско– ал-легорической поэзии старых «любомудров». Он принес в «Цветы» еще два стихотворения: «Смерть праведника» и «Обличитель». Первое пошло в «Литературную газету», второе не попало никуда: в цензурной рукописи «Цветов» сохранился его автограф, кем-то зачеркнутый [418]418
Лит. газета, 1830, № 62, 2 ноября; ИРЛИ, ф. 244, оп. 8, № 36.
[Закрыть].
А далее шли новые прозаики и поэты, привлеченные к участию в дельвиговской газете: Платон Волков («Мечта», «Русалки»), Деларю, Станкевич, Тимашева, таинственный «Ш-б-в» («Неаполь», «Элегия»), В. Н. Щастный, поместивший здесь отрывок из драматической фантазии старинного своего знакомца Юзефа Коженевского «Отшельник». В числе поэтов второго и третьего ранга был, как обычно, и старинный участник «Цветов» и «Полярной звезды» – В. Е. Вердеревский, принесший два перевода из Горация «К Фидиле» и «К Мельпомене».
Из этих поэтов самым значительным был Виктор Тепляков.
Тепляков выполнил то, что обещал Сомову. В «Северных цветах» появилось его «Письмо III из Турции» – проза блестящая и ироническая, составившая затем одну из главок «Писем из Болгарии». Первые два письма он опубликовал в «Литературной газете». Из этих писем вырастали его «Фракийские элегии», и первая из них – «Отплытие», напоминавшая читателю о Чайльд Гарольде и молодом Пушкине («Погасло дневное светило»), – также напечатана в «Северных цветах на 1831 год». Тепляков прислал еще эпиграмму «Современное благополучие» и «Румилийскую песню», также написанную по впечатлениям путешествия.
На страницах «Северных цветов» очерчивалась биография «русского Мельмота» – не литературная только биография, но драматическая жизненная судьба.
Таково было содержание «Северных цветов». Но мы забыли одно имя, – точнее, оставили его напоследок, как самое важное приобретение альманаха в новой литературе.
Строго говоря, имени не было. Оно было обозначено четырьмя «о»: оооо.
Эта подпись стояла под «главой из исторического романа», которую написал человек с четырьмя «о» в имени и фамилии: Николай Гоголь-Яновский.
За несколько месяцев Гоголь успел познакомиться с петербургскими журналистами, напечатать несколько статей у Свиньина в «Отечественных записках» и порвать со Свиньиным: самоуправный редактор слишком вольно обходился с чужой литературной собственностью, печатая ее анонимно и исправляя до неузнаваемости. Уйдя от Свиньина – поздней весной или летом, – Гоголь решился на некоторое время оставить сотрудничество в журналах, но тут-то и произошло его сближение с дельвиговским кружком. Едва ли не Сомов снова сыграл здесь свою роль. Уже во второй половине года, когда он писал свой обзор, ему было известно, что украинская повесть «Бисаврюк», анонимно помещенная в «Отечественных записках», сочинена «одним молодым литератором, Г-м Г. Я…», Гоголем-Яновским, и он не преминул отметить ее в своей статье. «Молодой литератор» служил в это время в департаменте уделов, под началом старинного знакомца Сомова В. И. Панаева; впрочем, это была только одна линия возможных связей. В «Литературной газете» сотрудничал «однокорытник» Гоголя по Нежину В. И. Любич-Романович, переводчик Мицкевича, о котором Сомов также отозвался благосклонно; цензор Сербинович, о чем мы уже упоминали, также был общим их знакомым; Плетневу Гоголь посылал первую свою книжку; наконец, В. Н. Щастный был близок всему нежинскому кругу. Таким образом, у Гоголя не было недостатка в путях, по которым он мог войти так или иначе в дельвиговский кружок [419]419
Данилов В. В.Литературные материалы и очерки. Варшава, 1908. С. 16–21; Степанов А. Н.Публицистические выступления Гоголя в «Литературной газете» А. А. Дельвига. – Уч. зап. ЛГУ, вып. 33, 1957. С. 6.
[Закрыть].
Два его сочинения Сомов помещает в первом номере «Литературной газеты» за 1831 год.
Сохранилась цензурная рукопись «Северных цветов на 1831 год». По составу и расположению она соответствует печатной книжке, что естественно: она была и наборной рукописью.
Ее листы заполнены разными почерками; писарские копии, автографы сплетены вместе. На ней дата: 15 ноября 1830. В это время рукопись поступила в цензуру; окончательное же разрешение получила позже: 18 декабря.
Крупным, разборчивым почерком Сомова переписан его собственный обзор. Чем далее к концу, тем больше в беловой рукописи зачеркиваний и помарок. Вероятно, Сомов писал уже без черновика: спешил. Он же переписывал стихи Пушкина – «Поэту», «Ответ анониму», «Монастырь на Казбеке», «Отрывок (На холмах Грузии…)»; Вяземского – «Осень 1830 года», Готовцевой – «Ответ» и «Приметы» Ф. Глинки.
Другим почерком переписаны отрывок из «Наложницы» Баратынского и «Леса» Вяземского. Это, вероятно, рука Софьи Михайловны Дельвиг.
Безыменный петербургский писец переписывал присланные стихи Станкевича «К синему небу» и «Непонятную вещь» Глинки, «Главу из исторического романа» Гоголя; другой – «Анониму» и «Обвал» Пушкина, третий – стихи Вердеревского, четвертый – Шевырева…
Тверской писец трудился над стихами Глинки, одесский – над сочинениями Теплякова. У Теплякова ужасный почерк: даже исправления на копию нанесены писцом. Листки, присланные Тепляковым, проколоты: холерный карантин.
В. Ф. Одоевский перемарал копию: сделал вставки и изменения в «Последнем квартете Беетговена». Аккуратный Василий Туманский поступил противоположно: все свои стихи переписал сам каллиграфически. То же сделал и Деларю: все его стихи – автографы, кроме «Могилы поэта». В автографах – стихи Плетнева, Трилунного, неизвестного нам «Шибаева», который и здесь поставил вместо подписи анаграмму: «Ш-б-въ».
Все эти люди – рядом, в Петербурге, они близки к делам альманаха.
Под каждым из произведений стоит изящная, четкая подпись цензора Н. П. Щеглова, сменившего Сербиновича.
Его пометы мы находим и на полях рукописи. В обзоре Сомова он подчеркивает полемические резкости, но строже всего следит, чтобы было соблюдено уважение к священным предметам.
В «Монастыре святой Бригитты» Титова он отчеркивает выпады против монахов и монастырей. «О монахах не худо судить поосторожнее». Монахи католические, и для пресечения кривотолков он всюду, где можно, вставляет собственной рукой: «римские», «римско-католические». Два пассажа заменяются по его требованию [420]420
ИРЛИ, ф. 244, оп. 8, № 36, л. 15–15 об., 18 об., 23.
[Закрыть].
В любовных стихах Деларю – «Глицере» он отмечает «святой огонь» и «божественные красы». «NB. Святость тут совсем не у места» [421]421
Там же, л. 135. В автографе исправлено; вместо: «Но таю я в святом огне» – «Но я сгораю в том огне»: вместо «божественных» – «взволнованных красах». Во всех изданиях этого стихотворения эти изменения сохранены (см.: Поэты 1820-х – 1830-х годов. Т. 1. С. 504–505); их следует снять, как цензурные.
[Закрыть].
Эта осторожность напоминала времена легендарного Красовского, запрещавшего стихи, где возлюбленная называлась ангелом.
Еще в феврале Пушкин обращался к попечителю Петербургского учебного округа с просьбой вернуть Сербиновича или дать вместо Щеглова цензора менее «своенравного» [422]422
Пушкин и его современники, вып. 29–30, Пг., 1918. С. 63–66.
[Закрыть]. Просьба последствий не возымела. Впрочем, дело было и не в Щеглове.
Его замечания на рукописи «Северных цветов» были лишь отражением общей цензурной политики, которая уже дала себя почувствовать в запрещении «Литературной газеты» и с начала тридцатых годов все более клонилась к стеснению и без того эфемерной свободы печати.
«Северные цветы на 1831 год» вышли в свет 24 декабря 1830 г. [423]423
Синявский Н., Цявловский М.Пушкин в печати. С. 84–85.
[Закрыть].
Как обычно, они открывались обзором Сомова за конец 1829 и первую половину 1830 года, и обзор этот был кратким резюме мнений «Литературной газеты».
Сомов вступал в полемику, и порой довольно острую. Он даже старался сдерживать себя: смягчал и вычеркивал полемические пассажи о «Северной пчеле» и «Северном Меркурии». Дважды он начинал говорить о «клевете» Булгарина, но цензор Щеглов следил за парламентарностью выражений. Сомов не стал настаивать [424]424
ИРЛИ, ф. 244, оп. 8, № 36, л. 8, 10 об.
[Закрыть].
Булгарин и Полевой с его «Историей русского народа» оставались для Сомова основными противниками. Третьим был Надеждин, с которым Сомов готов был соглашаться только тогда, когда «Никодим Надоумко» атаковал Полевого.
Сомов писал о «непризванных и непризнанных никем» литературных судьях, движимых мелким своекорыстием, и в доказательство намекал на булгаринский разбор седьмой главы «Онегина», которой посвятил несколько страниц, довольно, впрочем, бесцветных. Эстетики пушкинского романа он, вероятнее всего, не ощущал, как не ощущали ее и прежние его литературные соратники по «Полярной звезде».
Он одушевлялся гораздо более, когда писал о новой книге басен Крылова: здесь говорила живая заинтересованность. Несколько благосклонных пассажей посвятил он и «Карелии» Глинки.
Сомова влекла к себе проза, за развитие которой он так ратовал еще в прежних книжках «Цветов», – и в этом была его принципиальная литературная позиция. Прозе он посвятил половину своего обзора, вдвое больше, чем поэзии и журналистике.
Теперь, когда он не был больше связан с булгаринскими изданиями, он критически разбирал «Димитрия Самозванца», развивая подробно то, что писал о нем Дельвиг. Сомов нападал на анахронизмы в построении характеров, на отсутствие исторического колорита, на безжизненную правильность языка. Он противопоставлял булгаринскому роману «Юрия Милославского» Загоскина, как это делала и «Литературная газета»; впрочем, он упрекал и загоскинский роман за бесцветность исторических персонажей. Далее он переходил к современному бытописанию, чтобы решительно отвергнуть «нравственно-сатирический роман» и его адептов: Свиньина, автора «Ягуба Скупалова», П. Сумарокова с его «Федорой», выдвигая в противовес им «Монастырку» Погорельского и даже «Записки москвича» Павла Лукьяновича Яковлева, бывшего члена Измайловского литературного сообщества, хорошо ему знакомого. Это тоже была политика «Литературной газеты».
И он обращал внимание читателей на две повести, напечатанные в «Сыне отечества и Северном архиве» – «Испытание» и «Вечер на Кавказских водах в 1824 году», – подписанные «А. М. Дагестан, 1830».
Он знал автора, знал несомненно. Повести были написаны той же рукой, что и стихотворение «Часы», помещенное без имени в № 27 газеты за 1830 год.
Александр Бестужев в обличье Марлинского возвращался в литературную жизнь.
С тех пор, как Пушкин уехал в августе из Петербурга, он не виделся с Дельвигом и лишь в письме послал ему свою «цветочную подать». Холера удерживала его в Болдине до конца ноября – и эта осень оказалась самой детородной из всех. Он вез в Москву «Домик в Коломне», две главы «Онегина», «маленькие трагедии», повести Белкина, «пропасть» полемических статей и лирических стихов. В болдинском уединении он думал и о «Литературной газете», где «круглый год» не должны умолкать песни трубадуров; он почти заново написал начатую еще для прежних «Цветов» статью о Баратынском и начал набрасывать послание к Дельвигу: «Мы рождены, мой брат названный, Под одинаковой звездой…» В послании вырисовывался уже знакомый нам облик поэта, в уединении творящего прекрасное, бегущего «низких торгашей».
Пушкин продолжал полемику с Полевым и Булгариным, но он не знал последних событий. О запрещении «Литературной газеты» Дельвиг написал ему в середине ноября; почта из-за карантинов шла долго, и неизвестно, успел ли Пушкин получить это письмо.
Он приехал в Москву 5 декабря, встретился с Вяземским, Баратынским – и на него нахлынули известия последних месяцев. Он пишет Плетневу в беспокойстве и досаде, что «шпионы-литераторы» «заедят» Дельвига, если он не оправдается, и вслед за тем просит E. M. Хитрово похлопотать через влиятельных знакомых.
В хлопотах Хитрово уже не было нужды: помог Блудов. 8 декабря было подписано цензурное разрешение на выпуск в свет номера за 17 ноября; официальным редактором «Литературной газеты» стал Сомов.
По-видимому, в самом конце декабря Пушкин получил и «Северные цветы».
Он недоволен альманахом. 2 января он пишет Вяземскому в Остафьево: «Сев.<ерные> цв.<еты> что-то бледны. Каков шут Дельвиг, в круглый год ничего сам не написавший и издавший свой альманах в поте лиц наших?» И то же самое он говорит Плетневу в письме 7 января: Дельвиг поступил с друзьями, как помещик с крестьянами: они трудятся, а он сидит на судне, да их побранивает. И что за стихи набрал: в «Бедности и утешении» Глинка просит бога к себе в кумовья! Это годится для пародии, если представить дело воочию.
Пушкин досадует и выговаривает, а тем временем требует от Вяземского, чтобы тот не отдавал «Обозы» в альманах Максимовича «Денница», а лучше отослал бы Дельвигу.
Вяземский не соглашается: он уже обещал Максимовичу эти стихи, и Пушкин отдает их «скрепя сердце». Максимович усиленно просит от Вяземского и прозы – но здесь уже упрямится Пушкин. «Твою статью о Пушкине пошлю к Дельвигу – что ты чужих прикармливаешь? свои голодны». К тому же эту статью – некролог Василия Львовича – Дельвиг сам просил Вяземского написать несколько месяцев назад.
Эта переписка между Москвой и Остафьевом происходит 10–13 января.
Ни адресат, ни корреспондент не подозревают, что Дельвиг, предмет их споров и суждений, лежит в постели в жестокой простуде и зловещие пятна проступают на его теле.
12 января он впадает в беспамятство.
13 января. Пушкин – Плетневу:
«Что Газета наша? надобно нам о ней подумать. Под конец она была очень вяла; иначе и быть нельзя: в ней отражается русская литература. В ней говорили под конец об одном Булгарине <…>»
13 января. Дельвиг не приходит в сознание.
14 января. Вяземский – Пушкину:
«Хорошо, дай „Пушкина“ Дельвигу, а скажи Максимовичу, что пришлю к нему несколько выдержекиз записной книжки.< …> Что за разбор Дельвига твоему Борису? Начинает последним монологом его. Нужно будет нам с тобою и Баратынским написать инструкцию Дельвигу, если он хочет, чтобы мы участвовали в его газете. <…>
При том нужно обязать его, чтобы по крайней мере через № была его статья дельная и проч. и проч. А без того нет возможности помогать ему» [425]425
Пушкин.Т. 14. С. 133–135, 437, 139, 141, 143, 144; Письма М. П. Погодина. С. П. Шевырева и М. А. Максимовича к кн. П. А. Вяземскому. СПб., 1901. С. 189; Старина и новизна, вып. 5. СПб., 1902. С. 39.
[Закрыть].14 января. Доктора признали опасность.
Около 7 часов вечера. Гнедич и Лобанов заезжают к больному и спешат к Плетневу с вестью, что он близок к разрушению.
В восемь часов вечера 14 января Деларю закрывает ему глаза.
Плетнев – Пушкину.
«Ночью. Половина 1-го часа. Середа. 14 января, 1831. С. П.бург.
Я не могу откладывать, хотя бы не хотел об этом писать к тебе. По себе чувствую, что должен перенести ты. Пока еще были со мною добрые друзья мои и его друзья, нам всем как-то было легче чувствовать всю тяжесть положения своего. Теперь я остался один. Расскажу тебе все, как это случилось. Знаешь ли ты, что я говорю о нашем добром Дельвиге, который уже не наш?»
Плетнев рассказывал Пушкину все то, о чем уже знает читатель. «И так в три дни явная болезнь его уничтожила. Милый мой, что ж такое жизнь?»
Сомов – Баратынскому, 15 января
С чего начну я письмо мое, почтеннейший Евгений Абрамович? Какими словами выскажу вам жестокую истину, когда сам едва могу собрать несколько рассеянных, несвязных идей: милый наш Дельвиг – наш только в сердцах друзей и в памятниках талантов: остальное у бога! Жестокая десятидневная гнилая горячка унесла у нас нашего друга! <…> Ради бога, постарайтесь видеться с Михаилом Александровичем Салтыковым <…> Приготовьте Пушкина, который верно теперь и не чает, что радость его возмутится такой горестью. Скажите Кн. Вяземскому, И. И. Дмитриеву и Михайлу Алексан. Максимовичу – и всем, всем, кто знал и любил покойника, нашего незабвенного друга, что они более не увидят его, что Соловей наш умолк на вечность. <…> Утрата сия для меня горьче, нежели утрата ближнего родного. Сердце мое сжато и слезы не дают дописать.
Весь Ваш О. Сомов.
Пушкин – Вяземскому, 19 января.
Вчера получили мы горестное известие из П. Б. – Дельвиг умер гнилою горячкою. Сегодня еду к Салтыкову, – он вероятно уже все знает <…>.
Пушкин – Плетневу, 21 января.
Что скажу тебе, мой милый? Ужасное известие получил я в воскресение. На другой день оно подтвердилось. Вчера ездил я к Салтыкову объявить ему все – и не имел духу. Вечером получил твое письмо. Грустно, тоска. Вот первая смерть, мною оплаканная. Карамзин под конец был мне чужд, я глубоко сожалел о нем как русский, но никто на свете не был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оставался на виду – около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? ты, я, Баратынский, вот и все. <…>
Баратынский болен с огорчения. <…>
Баратынский – Плетневу, июль 1831
<…> Потеря Дельвига для нас незаменяема. Ежели мы когда-нибудь и увидимся, ежели еще в одну субботу сядем вместе за твой стол, – боже мой! как мы будем еще одиноки! Милый мои, потеря Дельвига нам показала, что такое <…> опустелый мир, про который мы говорили, не зная полного значения наших выражений. <…> [426]426
Шляпкин И. А.Из неизданных бумаг А. С. Пушкина. СПб., 1903. С. 131–135 (письмо Сомова); Пушкин.Т. 14. С. 146–147; Баратынский Е. А.Стихотворения. Поэмы. Проза. Письма. С. 496.
[Закрыть]
27 января у Яра московские друзья Дельвига собрались на тризну. Был Пушкин, Вяземский, Баратынский, Языков [427]427
Исторический вестник, 1883, № 12. С. 530–531.
[Закрыть].
Десятью днями ранее в Петербурге были похороны.
Четвертый и пятый номера «Литературной газеты» не вышли вовремя. Сомов не имел силы заниматься ими. Четвертый номер был траурный.
В нем был некролог Дельвига, написанный Плетневым, и статья «К гробу барона Дельвига». Статью написал Василий Туманский. Он приехал в Петербург как будто только для того, чтобы проститься со старым товарищем.
И здесь же было напечатано Гнедичево надгробие. Он в первый раз писал элегическим дистихом – любимым размером Дельвига, каким писали эпитафии античные поэты:
Милый, младой наш певец! на могиле, уже мне грозившей,
Ты обещался воспеть дружбы прощальную песнь…
Это было несколько лет назад, когда Гнедич уже не чаял поправиться.
Так не исполнилось! Я над твоею могилою ранней
Слышу надгробный плач дружбы и муз и любви!
Бросил ты смертные песни, оставил ты бренную землю,
Мрачное царство вражды, грустное светлой душе…
Темная тень ложится на грустно-элегические строчки. «Мрачное царство вражды».
Гнедич посылал свою элегию к Гречу, в «Северную пчелу».
Греч отказался ее печатать и вернул с объяснительным письмом.
«Что за мысль пришла Гнедичу посылать свои стихи в Сев.<ерную> Пчелу? – спрашивал Плетнева Пушкин. – Радуюсь, что Греч отказался – как можно чертить анфологическое надгробие в нужнике? И что есть общего между поэтом Дельвигом и <…>чистом полицейским Фаддеем?»
Вяземский предлагал напечатать письмо Греча в «Деннице» или «Телескопе». «Должно вывести этих негодяев к позорному столбу» [428]428
Пушкин.Т. 14. С. 149; письмо Вяземского к Плетневу от 31 января. – Изв. ОРЯС, 1897. Т. 2, кн. 1. С. 94–95.
[Закрыть].
Кого надлежало вывести к позорному столбу? Греча? Булгарина? Или, может быть, кого-то еще неназванного?
Старик Энгельгардт, бывший директор Лицея, рассказывал Ф. Ф. Матюшкину о перипетиях борьбы Дельвига с Булгариным, о запрещении его газеты. «Эти и множество других неприятностей верно много содействовали к его болезни» [429]429
Гастфрейнд Н. А.Товарищи Пушкина по имп. Царскосельскому лицею. Т. 2. С. 362.
[Закрыть].
«Публика в ранней кончине барона Дельвига обвиняет Бенкендорфа, который <…> назвал Дельвига в глаза почти якобинцем и дал ему почувствовать, что правительство следит за ним», – записывал в дневнике 28 января цензор А. В. Никитенко [430]430
Никитенко А. В.Дневник. Т. 1. С. 99.
[Закрыть].
Так писал и А. И. Дельвиг в своих мемуарах.
Осиротевшее семейство и ближайшие друзья боялись прихода жандармов. Несколько вечеров подряд М. Л. Яковлев, В. Н. Щастный и другие бросали в пылающий камин бумаги Дельвига [431]431
Дельвиг А. И.Мои воспоминания. Т. 1. С. 124.
[Закрыть].
Письма и рукописи, бесценные памятники человеческих мыслей и дел, маленькие звенья самой истории – вспыхивали в огне и рассыпались кучками пепла.
Глава VII
Тризна по Дельвиге
Все было так неожиданно – горе, хлопоты, смятение, что Софья Михайловна Дельвиг даже не заметила поначалу свалившегося на нее нового несчастия. Бог весть, как и когда из портфеля Дельвига исчезли ломбардные билеты на 55 тысяч – больше половины всего состояния [432]432
Модзалевский Б.Пушкин. С. 255.
[Закрыть]. Это было почти разорение.
Пушкин еще не знал этого, когда предлагал Плетневу «помянуть» покойного друга изданием «Северных цветов». Теперь Плетнев сообщал ему о положении дел, и нужда в издании альманаха увеличилась еще более.
Как-то не уговариваясь, все предоставили Пушкину заняться «Цветами», и Плетнев писал ему, что Сомова надобно вознаградить той же суммой из выручки, какая приходилась на его долю и прежде, и на тех же условиях взять из его рук «Литературную газету», которая иначе увянет вовсе. Еще ранее Вяземский предлагал то же самое Плетневу [433]433
Пушкин.Т. 14. С. 153; Изв. ОРЯС, 1897. Т. 2, кн. 1. С. 94–95.
[Закрыть].
Пушкин отвечал 26 марта, что об альманахе следует переговорить и что он готов издать «последние С. Цветы» вместе с Плетневым, но что у него тем временем созрел иной план. План был еще не совсем определенен; 11 апреля он намекает осторожно: «Мне кажется, что если все мы будем в кучке, то литература не может не согреться и чего-нибудь да не произвести: альманаха, журнала, чего доброго? – и газеты».
Итак, он не оставлял старого плана: лучше всего – газета, хорош и журнал; на худой конец – альманах.
Но что бы это ни было – оно должно быть «своим», изданным «кучкой». На протяжении всего 1831 года он будет возвращаться к этой мысли, и в ней будет поддерживать его Вяземский. Вяземский уже намечает и будущий состав: А. Тургенев, Баратынский, Иван Киреевский, В. Ф. Одоевский, Жуковский. «Войдешь ли в переговоры с Сомовым и будешь ли требовать его интервенции или нон-интервенции?» [434]434
Пушкин.Т. 14. С. 101, 190. Ср.: Виноградов В. В.Проблема авторства и теория стилей. М., 1961. С. 376–378.
[Закрыть]
Легкие ноты отчуждения проскальзывают каждый раз, как называется имя Сомова: ни Пушкин, ни Вяземский, ни даже Плетнев не считают его «своим».
Он был «своим» только для Дельвига, и со смертью его постепенно ослабевали его связи с пушкинским кругом. Но о «нон-интервенции» его не могло быть и речи: издатели последних «Северных цветов», даже если бы и захотели, не смогли бы обойтись без его помощи.
Пушкин приехал в Петербург в конце мая вместе с молодой женой и тут же уехал в Царское Село. Он ждал к себе Вяземского – но так и не дождался.
Холера двигалась на север империи, и в июне Царское Село оказалось отрезано карантинами.
В Петербурге вспыхивали холерные бунты.
В Европе продолжались волнения – и царскосельские затворники ждали известий о ходе польской кампании.
В июле приехал двор, и Царское Село обратилось в столицу. Теперь здесь был и Жуковский, от которого Пушкин узнал, что Вяземский не приедет.
Сама судьба мешала «кучке» соединиться. Плетнев жил на даче, в Спасской мызе; Сомов в Петербурге; Вяземский был в Остафьеве; Баратынский уехал в казанское имение.
«Что же твой план „Сев.<ерных> Цветов“в пользу братьев Дельвига? – спрашивал Пушкин Плетнева в середине июля. – Я даю в них Моцартаи несколько мелочей. Жуковский дает свою гекзаметрическую сказку. Пиши Баратынскому; он пришлет нам сокровища; он в своей деревне. – От тебя стихов не дождешься; если б ты собрался, да написал что-нибудь об Дельвиге! то-то было б хорошо! Во всяком случае проза нужна; коли ты ничего не дашь, так она сядет на мель. Обозрения словесности не надобно; черт ли в нашей словесности? придется бранить Полевого да Булгарина. К стати ли такое аллилуия на могиле Дельвига? – Подумай обо всем этом хорошенько, да и распорядись – а издавать уже пора: т. е. приготовляться к изданию».
Но Плетневу было не до альманаха.
Новая жестокая горесть посетила его: холера унесла П. С. Молчанова – человека, к которому он после Дельвига был привязан более всего. Он впал в апатию. Пушкин был, кажется, последним среди его петербургских друзей – и теперь он ждал, когда и Пушкин его оставит. Он отложил всяческие дела и не имел сил тронуться с места. Он отвечал Пушкину: «Северные цветы готовь, но мне никаких поручений не делай. Живу я в такой деревне, которая не на почтовой дороге. Писем отсюда посылать не с кем, а получать еще менее можно. Итак к Баратынскому, к Языкову, Вяземскому и другим пиши сам. Мое дело будет в городе смотреть за изданием. Написать о Дельвиге желаю, но не обещаю».
С Плетневым переписка шла почти наугад: письма доходили с опозданием и нерегулярно. Пушкин пишет Михаилу Лукьяновичу Яковлеву, который оставался в Петербурге при отъезжающей Софье Михайловне: «Что Сев.<ерные> Цветы?с моей стороны я готов». Он просит оставшиеся письма свои к Дельвигу: когда-нибудь можно будет издать двустороннюю переписку. «Еще просьба: у Дельвига находились готовые к печати две трагедии нашего Кюхли и его же Ижорский, также и моя баллада о Рыцаре, влюбленном в Деву.Не может ли это все Софья Михайловна оставить у тебя. Плетнев и я, мы бы постарались что-нибудь из этого сделать».
Пушкин торопится: июль на исходе, на все издание остается менее пяти месяцев.
Яковлев сомневается в успехе: времени слишком мало, участники рассеяны и отрезаны друг от друга. Кто будет легок на подъем в этот страшный холерный год? Разве только ради Пушкина.
«С Цветами надо перегодить. Впрочем от тебя одного зависит успех издания оных. Твои окружные грамматыбудут самые действительные».
Холера постепенно идет на спад, но слухи о холерных бунтах доходят до Царского Села. До литературы ли теперь?
На почте принимают только письма: их прокалывают и окуривают серой. Рукописи пересылать нельзя.
Пушкин пишет Плетневу:
«Что же Цветы? ей-богу не знаю, что мне делать. Яковлев пишет, что покаместь нельзя за них приняться. Почему же? разве типографии остановились? разве нет бумаги? Разве Сомов болен или отказывается от издания?»
Пушкин – Вяземскому (конец августа): «<.> У Дельвига осталось 2 брата без гроша денег, на руках его вдовы, потерявшей большую часть маленького своего имения. Нынешний год мы выдадим Сев.<ерные> Цветыв пользу двух сирот. Ты пришли мне стихов и прозы; за журнал наш примемся после. <…>…» [435]435
Пушкин.Т. 14. С. 189, 195, 194, 1198, 206, 216.
[Закрыть].
Тем временем из Петербурга подает голос Орест Сомов.
Сомов не был «болен»; он принял все меры предосторожности, выходил редко и соблюдал умеренность в пище. Холера миновала его дом, в котором только что произошло приращение семейства: родился сын.
Литературная же газета погибла.
Итак, случилось то, чего ждали Плетнев и Вяземский. Но Сомов был не вовсе виноват: в холерный год никому было не до газеты. Число подписчиков падало катастрофически, рукописи не проходили через карантины, самая рассылка газеты была затруднена.
С мая он работал почти один, с помощью маленького кружка, остатков дельвигова окружения. Неизменный Деларю печатал свои надгробия покойному другу и покровителю и стихи к его маленькой осиротевшей дочери. Вернулся и Розен; он дал в газету посвящение Софье Михайловне и обращенные к Дельвигу стихи «Тени друга» – сожаление, прощание, раскаяние:
Оставался В. Н. Щастный, не покидавший газету до последнего номера, и Струйский-Трилунный.
Вероятно, Михаил Лукьянович Яковлев привел сюда своего племянника, Лукьяна Андреевича Якубовича, только что приехавшего из Москвы в Петербург; он учился в Благородном пансионе, участвовал в литературном кружке Раича и был дружен с Полежаевым. В январе 1831 года он встретил в Москве Пушкина и испытал прилив поэтического восторга [437]437
Поэты 1820-х – 1830-х годов. Т. 2. С. 258–261 (статья В. С. Киселева-Сергенина).
[Закрыть].
Среди рассеянных остатков кружка Дельвига он должен был найти знакомых: Трилунного, может быть, Ротчева.
С начала апреля он напечатал в газете пять стихотворений.
И еще одно имя, поэта совсем начинающего, появилось у Сомова: Александр Александрович Комаров (1813–1874), сослуживец и товарищ нежинского приятеля Гоголя Н. Я. Прокоповича, страстный любитель литературы, напечатал в газете два стихотворения. Быть может, здесь не обошлось без протекции Гоголя, с которым Сомов уже успел познакомиться короче [438]438
Черейский Л. А.Пушкин и его окружение. С. 191–192; Панаев И. И.Литературные воспоминания. (М.), 1950. С. 103–104; Русский архив, 1908, кн. 3. С. 265–267.
[Закрыть].
Несколько стихотворений прислали из Москвы Хомяков и Станкевич. Уже не «второе поколение», но остатки его едва поддерживали угасающую газету.
Она прекратила свое существование на тридцать седьмом номере от 30 июня 1831 года.
За всеми хлопотами, делами и несчастьями Сомов не писал никому, и только в конце августа возобновил свои связи с внешним миром. Оказалось, он не сидел сложа руки: писал одновременно несколько собственных романов и «былей» и исподволь собирал материалы для «Северных цветов». Он раздобыл уже кое-что, хотя бы ненапечатанную и мало кому известную повесть Батюшкова «Предслава и Добрыня». Обо всем этом он написал Пушкину 31 августа, напоминая ему, что пора думать о «Северных цветах» [439]439
Пушкин.Т. 14. С. 217.
[Закрыть].
Просматривая книжку альманаха, мы можем приблизительно представить себе, что пришло в нее через Сомова.
Из собственных сочинений он поместил в ней два рассказа: «Сватовство (Из воспоминаний старика о его молодости)» и «Живой в обители блаженства вечного» и одно маленькое стихотворение, под которым не поставил своего имени. Стихи эти – «К убегающей красавице» – были уже напечатаны более десяти лет назад, и не совсем понятно, по каким причинам Сомову вдруг захотелось воскресить их; стихи были слабые, даром что их потом стали приписывать Пушкину [440]440
Соревнователь, 1818, № 10. С. 92. Ср.: Васильев М. А.Об одном приписываемом Пушкину стихотворении («К убегающей красавице»). – Казанский библиофил, 1923, № 4. С. 200–201.
[Закрыть]. Далее – «Предслава и Добрыня», добытая им от какого-то любителя словесности, который получил ее от самого Батюшкова; можно думать, что Сомов сделал и примечание к повести, предупреждающее нападки критики: «Может быть, найдут в этой повести недостаток создания и народности, <…> но поэтическая душа Батюшкова отсвечивается в ней <…> и нежные, благородные чувствования выражены прекрасным гармоническим слогом» [441]441
Примечание это Н. О. Лернер (Пушкин и его современники, вып. 16. СПб. С. 37–41), а в последнее время и Н. В. Фридман (Проза Батюшкова. М., 1965. С. 22–23) склонны были приписывать Пушкину; возражения против этой точки зрения, на наш взгляд, совершенно справедливые, высказал Ю. Г. Оксман (Лит. наследство. Т. 16/18. С. 593).
[Закрыть].
Наконец, в том же прозаическом отделе Сомов поместил «Байкал.
Письмо к О. М. С…» – к нему, Сомову – известного синолога, отца Иакинфа, в миру Никиты, Бичурина, – и анонимный «Отрывок из китайского романа „Хау-Цю-джуань“, т. е. „Беспримерный брак“. Перевод с китайского». Здесь была история совсем особая.
Отец Иакинф был признанным знатоком Китая, и современники находили даже нечто китайское в его облике. В пушкинском кругу он появился с конца 1820-х годов и с этих пор систематически дарил Пушкину все свои книги. Когда он собирался ехать в Китай в 1829 году вместе со знакомцем своим, П. Л. Шиллингом, некогда вызволившим его из монастырской тюрьмы, Пушкин просился с ним, но ему отказали [442]442
См.: Алексеев М. П.Пушкин и Китай. – В кн.: Пушкин и Сибирь. Иркутск, 1937. С. 128–135; его же. Пушкин. Сравнительно-исторические исследования. Л., 1972. С. 72–74.
[Закрыть].
С самого начала «Литературной газеты» отец Иакинф стал ее сотрудником и тогда же, вероятно, сблизился с Орестом Сомовым.
Сомов упоминал о нем в «Северных цветах на 1831 год» и печатал в газете выписки из его корреспонденции [443]443
Ср.: Выписки из письма о. Иакинфа Бичурина к И. В. С. (От 5 апреля из Иркутска). – Лит. газета, 1830, 16 мая, № 28; автограф Сомова – Архив Академии наук, ф. 738, оп. 1, № 55, л. 71–71 об.
[Закрыть]. В 1831 году они вступили в переписку: Бичурин жил в Кяхте и посылал Сомову свои замечания на книгу фан-дер-Фельде «Английское посольство в Китае», в которой находил незнание китайских нравов [444]444
ИРЛИ, ф. 93, оп. 3, № 126 (там же письма о. Иакинфа от 9 мая и 15 и 13 сентября, из Кяхты).
[Закрыть]. В июле он ездил в Горячеводск и оттуда прислал Сомову описание Байкала [445]445
Автограф очерка (с письмом о. Иакинфа Сомову от 13 июля 1831 г.) находился потом в бумагах Пушкина (ныне ИРЛИ, ф. 244, оп. 3, № 19).
[Закрыть].
