Текст книги "Круги на воде"

Автор книги: Вадим Назаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Назаров Вадим
Круги на воде

Вадим Назаров

КРУГИ НА ВОДЕ

Александру Николаевичу Сокурову,

ловцу Ангелов и создателю сновидений Свою кровь я спрячу в реке,

из кожи нарежу листьев,

погремушек для ветра,

смешаю в карьере тело

с родной ему юрской глиной,

и останется то, что есть

бесцветное пламя,

его не увидишь, не спрячешь.

1. ПОДОРОЖНИК

Первый раз я увидел Ангела в Кэмбридже.

Я остановился у витрины книжного магазина и рассматривал обложки словарей, когда в стекле ярко и отчетливо отразилась его фигура. Ангел стоял на куполе старой церкви и, как мне показалось, благословлял прохожих.

Вороны поднялись с креста, захлопали крыльями, загалдели азартно. Оглянувшись, я увидел еще одного человека, который смотрел в небеса.

Вечерело, пришла пора подумать о ночлеге, а гостиница, где я остановился, находилась в Лондоне. Я поднял с земли осколок камня, положил в карман и отправился на станцию.

Я не люблю путешествовать. Новые реки и города кажутся мне сомнительным призом за тяготы бродячей жизни. У меня фобия метро, которая заставила вспомнить о себе в тоннеле под Ла-Маншем, и внезапно возникающее чувство пустоты под ногами. Это словно идешь по стеклу над пропастью.

Зато я отлично вижу в темноте, без компаса чувствую Север и осваиваю искусство игры на губной гармошке, чем собственно и занялся в пустом купе.

У меня не было сомнений, что существо, отражение которого я разглядел в витрине ABC Books, было Ангелом. Я не заметил крыльев, не запомнил одежд, но увиденное мной не принадлежало миру и городу, пусть даже такому славному как этот, у моста через реку Кэм.

Однажды я видел волка на воле. Мне было тогда лет семь, и вышло мне разрешение одному сбегать в ближайший малинник за гречишным полем. Я никогда раньше не видел волков, но сразу понял, что из-под поваленного зимней бурей дерева на меня глядит не собака.

Когда сталкиваешься с порождением другого мира, сразу чувствуешь себя как бы прозрачным. Я видел волка и Ангела. Вряд ли я ошибаюсь.

Я наигрывал на гармошке, вплетал в свою простую песенку стук колес и хлопанье дверей. На душе у меня было легко и чисто, так бывает только пять минут в сезон, и я знал, что весенняя пятиминутка кончится раньше, чем тень облака достигнет мелового холма. Время можно измерять всем, что движется.

Как-то поздней осенью я провалился под лед. Все случилось внезапно. Только что сделал широкой шаг, переступая через корягу, и вдруг под ногами ничего не стало, а глаза наполнила мутная зеленая мгла. Я рванулся вверх – и стукнулся головой о твердь.

Я не испугался, словно кто-то сказал мне: ничего страшного. Я перевернулся на спину, поднял голову, и обнаружил, что между льдом и водой есть пространство. Я дышал и смотрел сквозь прозрачную корку на солнце. В лед вмерзли кленовые листья, с обратной стороны его поверхность была шершавой, как плацента. Над моим ртом висела сосулька, похожая на сучий сосок. На сосульке искрилась капля. Я знал, что когда она упадет мне в рот, все благополучно разрешится.

Кто-то беспокойный ставил на мне серию мистических опытов.

Ледяная минута была самой насыщенной из тех, что я успел прожить, пока не пробила волчья.

Помню, я стоял, выставив руки перед собой, и боялся пошевелиться. Волк смотрел мне в глаза, но я никак не мог поймать его взгляда. Меня заело, словно виниловую пластинку, глаза тикали на месте, и происшествие никак не могло окончиться.

Тогда-то я понял то, что теперь могу сформулировать: время стоит, то есть движется не только от Зимы к Весне, но и в обратную сторону.

Мои дружки уважают поговорить о том, сколько стоят их час, месяц и год. Для меня деньги – не время, а пространство. Я трачу половину того, что зарабатываю,, на безопасное передвижение в нем. Я не жаден, но люблю деньги. Они – гарантия моей свободы идти куда хочется.

За окном появились первые приметы большого города. По вагону шел индус в красивой фуражке – контролер. Человек с соборной площади в Кэмбридже тоже не был европейцем. Почему я не подошел к нему? Ведь именно он утвердил меня в мысли, что сегодняшнее событие не было видением, игрою теней на стекле. Человек этот не турист. Скорее всего, студент по обмену из какой-нибудь бывшей Британской колонии.

Местным жителям вряд ли придет в голову рассматривать вечернее небо. И дело, конечно, не в том, что они каждый день видят на куполах Ангелов, и зрелище это им наскучило. Они не заметили бы Вестника, даже если бы наступили на его хитон. Люди изживают повседневное пространство до дыр, превращают его в пустоту, в дорогу с работы.

И я таков. Вряд ли в России Ангелов меньше, но, чтобы увидеть одного из них, мне пришлось перебороть нелюбовь к путешествиям и отправиться в Кэмбридж.

Разумеется, я не знал, зачем туда еду, но разве я волен выбирать то, что определяет мой выбор. Например, погоду на завтра. Куда ветер – туда и пепел: вот и вся моя свобода передвижения.

Обычно я путешествую один, всякие спутники скучны, предсказуемы и самодовольны, им нечего мне сказать. Но тот, кто смотрел в небо, наверняка мог бы поведать много интересного. Возможно, даже спел бы унылую пакистанскую песню о неразделенной любви. Он бы спел, а я бы подыграл.

Машинист объявил, что мы прибыли. Столица Британской империи была заспана и тиха, как отель. Мне же спать теперь не хотелось, я отправился в кафе Подорожник, где всегда есть свободные столики.

Я пил свой вечерний чай, который, в отличие от утреннего, был не столь крепок, сколь ароматен, рассматривал гербарии на стенах заведения, думал об Ангеле и о том, как я жил в утробе матери.

Иногда в знойный день у моря меня охватывает ощущение нездешнего покоя, уюта и защищенности. Возможно, это воспоминание о теплых утробных водах, где я провел свои лучшие дни.

У меня такие широкие плечи, мама. Как же ты мной разродилась?

Воде я посвящаю первую часть жизни, вторую – отдам земле.

Кто не помнит того блаженства, с которым погружал в детстве руки по локоть в жидкую грязь? Кто, торжествуя, не проваливался по колено в теплую глину на дне карьера?

Говорят, так новая душа празднует свое пробуждение, обращаясь к земному праху. Детям нельзя запрещать пачкаться, это может притупить их осязание.

Одна из самых ярких картин детства:

Я голый стою под сливной трубой янтарного комбината, из трубы течет юрская грязь. Синяя глина. Сначала она сочится медленно, но постепенно напор усиливается, меня сбивает с ног и несет в селевой волне. Глина забивает мне уши и рот, щиплет глаза, жирной скорлупой покрывает тело. Я кручусь в потоке, как уж в подойнике, и, вместе с темной рекой, падаю в море.

В приморской местности, где я провёл детство, принято считать, что Господь сотворил Адама именно из синей, а не из красной глины, а янтарь – это отделенный от тьмы Cвет.

Эту гипотезу отчасти подтверждают и антропологи.

Какой-то рыжий бородач хотел было подсесть ко мне за столик. Я осадил на ирландца недобрым взглядом, и тот отстал, отправился к стойке болтать с буфетчицей. В дальнем углу лысый мужчина, похожий на фигу, обнимался с темнокожей девицей, похожей на его тень. Я продолжал свои праздные размышления.

Огонь, то есть свет и тепло – вот основа, главная ценность от юности до смерти. Мера живого тепла, что мужчина отдаёт женщине в уплату за любовь самая популярная сделка со времён Великого оледенения.

Тепло пробуждает птенца в яйце, под ним зерно в земле пускает ростки.

Свет – это все, что есть на свете. Мир без света – мрак над пропастью. Все, что нас окружает, – отраженный от предметов свет. Своего рода иллюзия. Никто на самом деле не знает, каков истинный цвет яблока, какова форма камня.

Когда я еще не понимал, кто я, мне случалось видеть странные сны. Будто вхожу в комнату, заставленную какими-то кубами, подхожу к окну, и вижу растения, каких не бывает. Части этих растений сложены так, что в них ясно читается бесстыдный призыв. Растения повелительно зовут меня. А находящиеся в комнате предметы столь же требовательно прогоняют. Я хочу выйти вон и натыкаюсь на прозрачную преграду, от одного прикосновения к которой все тело пронзают ужас и боль.

Позднее, на яву, я видел изображения, отдаленно напоминавшие лилии из сна. Книга, где я их нашёл, называлась Летний луг глазами майского жука.

Шумная компания взорвала тишину кафе, и о четвертой стихии я вспомнил уже на улице, где вибрировал неон и смуглые мусорщики в оранжевых жилетах набивали черными мешками брюхо грузовика, походившего на жужелицу.

Ветер – думал я – ветер был до жизни и будет после нее. Дух над водой и Небесный Иерусалим, легкий трепет новорожденной души и воздушные мытарства.

Ветер заполняет собой пустоту между сферами и холмами, превращая ее в пространство.

У ветра много имен и тональностей, разные направления и сила, но все ветра обоих миров – суть один мировой ветер, который каждое мгновение связывает собою всех нас: живущих и ожидающих, видимых и невидимых, одушевленных и лишенных души.

Я шел в гостиницу пешком, неторопливо пересекая огромный город с Севера на Юг, и поглаживал в кармане камень. Стекло под моими ногами пару раз предательски хрустнуло, но я успокоил себя мыслью, что у меня достаточно денег, чтобы в любую минуту поймать кэб.

2. ИМЯ КЛЁНА

Ангел девятого чина Руахил, что значит благодатный ветер, служил на Корабельном поле. Строго говоря, дикому полю, перелеску или маленькой реке не положен отдельный Ангел, но когда-то на Корабельном поле был поставлен закладной крест.

Петр Симонов, известный физик, получил поле и сосновый лес за ним в качестве уплаты по векселям. Петр Платонович собирался устроить здесь дом и образцовую ферму на английский манер, но все дело ограничилось приездом землемера и благодарственным молебном с установкой деревянного креста на месте будущей церкви.

За восемьдесят с небольшим лет, прошедших с того молебна, из проросшего, не без помощи Ангела, креста вырос Клен. Руахил не знал, можно ли считать это исполнением обета, но каждое утро молился у дерева, которое в каком-то смысле и являлось домовой церковью Симоновых.

Стараниями Ангела чужие люди Корабельное поле не пахали, на нем не сеяли просо, и не косили траву. Едва заметная тропка вилась среди кочек и замшелых камней, отмечая кратчайшее расстояние от брода на реке Оредежь до одноименной станции.

На заливном краю поля жили жадные чибисы, на высоком – жаворонки и полевые мыши. Иволга плела гнездо в речном ивняке, и рябиновый дрозд не на шутку бился с воронами, защищая свое воздушное пространство.

Руахил слышал, как прорастают травы, ворочается птенец в яйце, как земные соки поднимаются по жилам Клена до самых высот. Иногда Ангел беседовал с деревом. Это был странный разговор древнейших земных существ, чей вечный спор о первородстве состоял из одного только слова, которое они повторяли попеременно на разные лады: Ангел – на выдохе, Клен – на вдохе.

У Клена, как и у Ангела, было имя. Каждую осень, когда созревали семена, он вспоминал его, а едва начиналась зима – забывал.

За годы службы Ангел выучил человеческие имена трав и деревьев, и зачастую пользовался ими, чтобы лишний раз не тревожить словами Третьего дня короткую память растений, которая есть особый фермент, содержащийся в семенах.

Ангела занимала неподвижность деревьев, и, с другой стороны, их готовность повиноваться ветру. Руахил решил, что растения созданы Господом, чтобы отмечать пути ветра, подобно тому, как реки созданы, чтобы видеть пути воды.

Мир сотворен в шесть дней не для одних лишь Ангелов, и никому не осознать совершенства, которым он преисполнен. Так, Руахил понимал, что никогда не сможет достичь той полноты осязания, на которую способен Клен, не разглядит, подобно шмелю, среди множества печальных пустоцветов бутон радостный, плодоносный.

То, что виделось Ангелу сплетением ароматов и лучей, изящным вензелем Творца, подписью на творении, – служило пищей для иволги. И напротив, грубые краски и резкие запахи, делавшие некоторые предметы отвратительными для Ангела, у пчел или полевок были чуть ли не идолами.

Но все эти наблюдения относились только к Земле. Небо Господь сотворил для невидимых. Каждое утро Руахил с восторгом и ужасом смотрел в небеса, где разворачивалась могучая мистерия света, божественная драма, в которой оживала вся Священная история – от Бытия до Откровения.

Помимо птиц и деревьев Руахил иногда встречал в поле подобных себе. Ангелы, заметив его, по чину раскланивались, враги – стремительно исчезали. Ведь Руахил был Хранителем, и в правой его руке мог в любую минуту возникнуть меч, на широком лезвии которого огненными буквами грозно сверкала молитва с Именем Господним.

Меч, возможно, самое известное из Ангельских изобретений.

Зарницы и бесы не интересовали Ангела. Это племя было самым младшим на свете и не застало Землю молодой, когда на каждом стволе или камне еще сохранились отпечатки рук Создателя, и эхо сотрясало ветер, ритмично запуская в него тихие, но внятные отголоски слов, из которых был составлен Белый Свет иллюстрированный лексикон Творца.

У врагов не было памяти, они не знали, зачем живут.

Можно жить в небесах и ничего не понимать, потому что, пребывая внутри постоянно длящегося чуда, забываешь восхищаться им. Привыкаешь и начинаешь говорить о небе и о себе, как о погоде и здоровье. В горних такое происходит не реже, чем на земле, но внизу не помнить – гораздо легче.

На земле вообще жить легко, особенно деревьям. Жизнь их проста и праведна, и даже если дерево кого-то убивает, виной тому буря.

Господь не судит деревья. Когда в липу вонзается молния, она нацелена в того, кто укрылся в дупле. И когда ветер стелет траву по земле, он знает, что трава распрямится.

Руахил смотрел из-под руки на самолет, издали похожий на ласточку, а при ближайшем рассмотрении напоминающий синего кита. На носу сидел Смоил, Покровитель странствующих, он печально махнул Руахилу крылом. Руахил понял жест и закрыл лицо ладонями.

Над Корабельным полем качалось серебристое облако.

Когда на Оредежи построили плотину, в верхнем течении реки стало меньше ласточек. Вода подмыла берега, затопила ласточкины норы в красных береговых откосах.

В ночь, когда рыба шла вверх по реке на нерест, Руахил на несколько часов останавливал течение и поднимал заслонку плотины. Крутил скрипучее железное колесо, смазывая механизм молитвой. Стоя на красноватой, прозрачной стене воды, он смотрел, как синие тени рыб входят в неподвижную реку, словно зерна в пашню.

Ангел любил смотреть в воду. Однажды он спустился вниз по реке до самой Луги и дальше, до моря. Он сидел на песчаной дюне и смотрел, как зеленые волны лижут берег. Он помнил море не зеленым, а теплым и золотистым, когда в море, как хмель в пиве, бродила жизнь, и волны то и дело выбрасывали на берег диковинных гадов, которые тут же расползались по окрестным пескам.

В море водились твари, которых забыл Господь. Они возникли не по глаголам его, а как бы по звукам, происходящим при вдохе. Это были случайные брызги на холсте Творения, и большая часть этих мелких изъянов была стерта Всемирным потопом. Но те, что обитали в глубинах, просто ушли на дно, и камни служили им пищей.

С тех пор из его реки утекло много воды, прошло много времени.

Ангел представлял себе время, как дерево с горящей кроной. И сгорает оно быстрее, чем растет.

Но это лишь видимая часть. У этого дерева горит не только крона, но и корни. Там, в мрачных глубинах, где реки текут от устья к истокам, а пепел на папиросах курильщиков превращается в табак, скачут из будущего в прошлое четыре бледных всадника, и пыль всасывается в подковы их коней.

Руахил думал, что Господь застыл в благословляющем жесте, и мир поместился между его ладоней, как буква "о" в слове "Бог", но однажды руки опустятся, и случится Большой Хлопок.

Конец Света является частью Замысла, и обратный отсчет начался в первые минуты Творения, когда произошел Конец Тьмы.

Ночью на Корабельном поле пел соловей и трещали цикады. Ангел сидел под Кленом и подпевал. Он то передразнивал арабески птицы, то уходил в фоновые переливы насекомых, то решался на соло. Тогда поле затихало, и только синие колокольчики мягко позванивали в такт его горним распевам.

Пение служило Ангелу тем же, чем человеку речь – средством общения. Руахил умел говорить на трех языках, принятых в Церкви, и еще на русском, но пользовался ими только применительно к травам. В человеческой речи для Ангела слишком мало глаголов. На небесах не называют предметы, там описывают их сложные движения и взаимодействия. Руахил знал триста глаголов, характеризующих ветер. Вообще-то, и сам ветер не являлся для него существительным.

Даже человеческое ухо слышит в этом слове: вертеть, веять, петь.

Поиски точного слова – не праздное занятие для Ангелов. Их слова материальны, и поговорка "сказано-сделано" – вульгарный перевод с Ангельского.

Как-то раз Руахил одним словом запретил тем, кто ростом выше травы, ходить на Корабельное поле. Козы, собаки, лисы получали щелчок, и поворачивали прочь. Но когда дети дачников со своими корзиночками и удочками стали биться о прозрачную сферу, словно чижи о стекло, Ангел поймал слово в воздухе и съел его. Слово было на вкус как щавель.

Руахил был существом, в основном, невидимым, и в этом своем состоянии походил на порыв теплого ветра, на отсвет солнечного луча. Для полетов ему нет нужды в крыльях. Крылья – это традиция, канон, которому следуют Ангелы на глазах посторонних.

Ангел Корабельного поля делался видимым в минуты глубокой задумчивости или печали.

Руахил не построил себе дома, как человек, и не свил гнезда, как птица. Ночью он привязывал себя за пояс шелковой ниткой к ветке, и парил над деревом-церковью, словно золотой шар.

А когда он смотрел на ночное небо с земли, сквозь крону Клена, ему казалось, что звезды висят на ветках, как яблоки в Едеме. Ангел даже слышал их запретный запах.

Ангелы видят гораздо больше звезд, чем люди, и, по их представлению, они иначе сгруппированы на поверхности неподвижных сфер. В небесах Ангелы видели не языческих богов и животных, но вселенскую Азбуку, которую Господь записал на тверди в четвертый день Творения, уже после того, как создал дерево.

Ангел девятого чина Руахил стоял над полем, которое называют Корабельным, как туман над рекой. Ветер качал колосья мышиного ячменя, и они касались усиками сандалий Ангела, теребил его белый хитон, трепал каштановые волосы, гудел в синих, с серым отливом, маховых перьях. Ангел стоял, опустив голову, и рассматривал гнездо жаворонка, спрятанное в коленях травы. В гнезде лежали три крапчатых яичка, жаворонок тревожно порхал поблизости.

Ангел улыбнулся, поднял руки, и жаворонок послушно уселся ему на ладонь. Ангел поднес птицу к лицу, осторожно развернул крылышко и стал рассматривать, как оно устроено.

На поле набежала тень облака. Ангел посмотрел вверх, легко подбросил жаворонка, и тот взвился так высоко, что даже Ангел на мгновение потерял его из виду.

Вдали, за прохладным хвойным лесом, загудела электричка. Ангел прищурился, словно вспомнил что-то важное, расправил огромные крылья, которые стали теперь почти прозрачными, не делая взмаха, поднялся над полем и по спирали ушел в зенит, туда, где звенела узорчатая песенка жаворонка.

3. ФИЗИК И ЗВЕРОЛОВ

Река Фисон обтекает землю Хавила, где оникс, золото и горный хрусталь.

Река Гихон уходит в землю Куш.

Река Хиддекель следует в пустынные земли, теряется там, в богатых рыбой и лотосом зарослях тростника.

Река Аракс проваливается в Преисподнюю.

Река Евфрат течет по Небесам.

Я лежу на спине и смотрю как рыбы парят в ее вязких сиреневых водах.

Рыб называют звездами, хотя похожи они совсем на другие знаки.

Я лежу посредине русского поля, в поле – ночь, в ночи бормочет Оредежь. В деревне за лесом брешут собаки, и тяжелые люпины у меня в головах занимаются с ветром любовью. Колос тимофеевки согнулся от аварийной посадки майского жука. Я никому не мешаю, лежу тихо. Никто не станет искать меня здесь, тем более, что это не единственное место на свете, откуда видны небеса.

Мои старые родственники почти все уже умерли, а молодые спят.

Ветер нагоняет с Балтийского моря мелкие облачка, они затягивают реку Евфрат, словно ряска.

Я замерз и запутался в травах. Кажется, я лежу тут с прошлого века.

Дед по матери научил меня неподвижно лежать часами. Дед был сильный зверолов перед Господом. Его крепкий бревенчатый дом был украшен перьями стерха, рогом изюбря и простреленной в двух местах шкурой медведя. Из детства мне особенно памятны его охотничьи амулеты: волчьи зубы и зелёные самоцветные камни, похожие на глаза.

Когда бы я не увидел небесную реку, жизнь моя могла бы сложиться иначе. Только вообрази себе: дед всю жизнь истреблял зверье, а внук его – зверь.

Я пытаюсь согреться на холодной земле, воображаю:

Косуля подбежала к берегу и, не раздумывая, бросилась в реку. Загонщики не последовали за ней, они двинулись вниз по течению, к броду. Едва не завязнув в топком иле, косуля выбралась на песчаную косу. Она пахла страхом и молоком, бока бились о ребра, как крылья. Косуля тревожно оглядывалась, но погони не было слышно.

Я лежал, уткнувшись носом в замшелый камень у самой воды, старался не дышать, не думать. Наверное, со стороны я выглядел как сын камня, который прижался к отцу и спит.

Я ждал, когда жертва сделает три шага к берегу, чтобы взять ее одним прыжком, но не выдержал и дал ей сделать только один.

Тупая боль от удара копытом в живот и острый вкус свежей крови. Мы перевернулись, сжимая друг друга в объятиях, покатились по косе. Она страстно выгнулась, закатила глаза и кончилась.

Я перегрыз ей артерию и пустил кровь по воде, чтобы стая почувствовала вкус добычи еще у брода.

Зверем быть не стыдно. Каждая тварь причастна к Священной истории, был конь, которого сотворил Господь, а назвал Адам, был волк, которого призвал на Ковчег Ной, был голубь Иафета и ворон Хама.

Над полем полыхнули зарницы. Говорят, это тени существ, обитающих в пламени. Должно быть, на брошенной ферме загорелась гнилая солома.

Во время войны зарницы кружили над городом, как вороны над цыганской лошадью, и бросались на дровяные склады и библиотеки, опережая порой зажигательные бомбы. Это называется самовозгоранием.

За войну род зарниц разжирел.

Война многим служила хорошим прикормом.

Мой дед, например, покупал у мародеров серебро, расплачивался проросшим зерном и вяленым мясом. Серебро хранилось в бане под полом. В семье до сих пор запрещено говорить об этом с посторонними.

Как-то раз дед заперся в бане и шесть дней сидел там на одной воде. А когда на седьмой – вышел, в руках у него был неизвестный науке прибор. В основании прибора располагался ящик, наполненный серебряным ломом, к ящику крепилась проволочная рама, на которой, в свою очередь, была натянута тонкая шелковая сеть.

Это была ловушка для Ангелов.

Яков Фомич Шальнов, мой дед по материнской линии, считал, что на всех нас лежит проклятие – не исполненная каким-то не очень далеким предком епитимья. Нашего дома сторонятся Ангелы. Оттого-то никто из мужчин нашей фамилии давно уже не умирал своей смертью. Женщинам же не удавалось сохранить ясность рассудка.

Сто пятьдесят лет Шальновы-мужчины гибнут в войнах, на охоте, в авариях, а женщины сходят с ума, ожидая похоронок и срочных телеграмм.

Некому отвести от сердца свинцовую пулю, повернуть эбонитовый руль. И никто не нашепчет вдове утешительную молитву, не распишет ее окна ледянками-елочками на Рождество.

Когда в доме нет Ангелов – там тоскливо и сыро, и простые, как яблоки, материнские просьбы не долетают до Бога, разбиваются об облака.

Никто не знает, в чем именно состояла епитимья, но, судя по наказанию, была наложена за убийство. Предок был, видимо, человек весёлый и беспечный, и нож, который он воткнул в брюхо собутыльнику в придорожном трактире под Ельцом, подрезал наш род до седьмого колена.

Единственным шансом на спасение семьи, по размышлению деда, могла стать поимка Ангела. Привлеченный блеском серебра, Ангел должен был запутаться в сети.

Начищенный золой белый металл полыхал прозрачным огнем, как вода на ветру. Дед поставил ловушку под цветущей яблоней и отправился было колоть дрова, но вдруг упал, разбитый ударом.

Я только таким, парализованным, его и застал. Жалкий, вонючий, с усохшей ногой и почерневшим лицом, он лежал в белой горнице, в красном углу. Когда я подошел ближе, дед заплакал.

Господь не послал старику Ангела. Он дал ему то, чего дед не умел попросить – непостыдную и мирную смерть.

В устройстве же ловушки было рациональное зерно. Разумеется, Ангела нельзя поймать в сети. Некоторые из них проходят сквозь солнце, не попалив пера, но любопытство их безмерно. И ящик с небесным пламенем под белым деревом вполне может служить приманкой.

В Omni как-то писали, что ирландские натуралисты обнаружили Ангела в подземных муравьиных садах. И занимался он там, кстати, примерно тем же изучал замысел Творца. Правда, для этого ему не пришлось разорять муравейник.

Усилия науки, агрессивно познающей мир, смешат меня. Создатель Вселенной обдумывал свой план на протяжении Вечности, чтобы сотворить в семь дней. Не было ни пространства, ни времени, лишь тьма над бездной и дух над водой. И тьма эта не рассеялась, пока не была найдена форма каждого пятна на пере ястреба, каждой прожилки на листе герани.

У любопытсвующих слишком мало времени, чтобы самостоятельно понять как устроена божественная игрушка, и слишком низменные цели, чтобы рассчитывать в этом занятии на помощь свыше. Будильник не поймет часовщика, даже если объяснит некоторые движения своего механизма последовательным вращением шестеренок и осей, на которых, как известно, и держится Мир.

Я открыл глаза, провел по лицу ладонью. Откуда я взялся здесь? Ночью, один, посредине поля, на дне холодной реки Евфрат.

Я закрыл глаза и стал вспоминать.

Так: я сел в самолет в Хитроу и полетел домой, потому что у меня кончилась виза, и еще потому, что накануне мне звонила Марина, ей срочно нужно было со мной повидаться. В дороге я разговаривал с оробевшей от перелета студенткой, пил воду без газа, зачем-то отказался от обеда, спал.

Я даже помню, что мне снилось – тихий прозрачный лес, золотистый свет, начинается осень. В лесу нет ни души, только тихое движение в травах.

Воспоминания о сне становятся первыми кадрами нового сна, или старой яви: лес быстро редел, за ним началось желтое овсяное поле, за полем – дорога, овраг. На высоком берегу оврага старый дом красного кирпича, в котором я жил с мамой осенью семидесятого года. Дорога спускалась в овраг, к тракторному кладбищу и мастерским. Весной и осенью трактора месили на ней липкую грязь, вязли, утопая по втулки. Летом грязь превращалась в пыль. Пыль закручивалась на ветру в невесомые спирали, разбрызгивалась, как вода, под ногами пешехода или под колесами грузовика. В жаркий день на дороге можно было найти место, где пыли выше колена.

На дорогу можно было прыгнуть и кувыркаться, нырять, ударяясь о камни и гайки на дне. Можно было кидать на дорогу комья глины, что оставляли в пыли воронки, как бомбы, или кратеры, как болиды, – смотря во что играешь. На вкус пыль была солоноватой, на цвет не отличалась от морского песка.

Она была словно горячая кожа, наши прикосновения были почти греховны и задевали во мне что-то нежное. Я многим обязан этому праху, а чем расплатиться – не знаю.

Возьми тело мое, мать-земля.

Отец-ветер, свей из меня спираль.

Род Шальновых от вымирания спас не Ангел-невольник, а мой отец. Брак моей матери с младшим сыном известного физика Петра Платоновича Симонова поправил дела семьи. Отец в те годы был человеком добрым и энергичным. Кроме того, по меркам времени, о котором речь, он был просто богач.

Отец перестроил шальновский дом, превратив его в дачу, рога и шкуры велел убрать в кладовку, а на освободившихся гвоздях развесил картины своих друзей безродных космополитов.

Деда-физика я не помню, мы разминулись с ним на тридцать пять лет. Семейное предание гласило, что именно мне, первенцу своего младшего сына, он завещал кое-какие бумаги, вроде бы даже купчую на землю, но завещание вместе с архивом, коллекцией французских гравюр, рукописным Уставом Калязинского монастыря и другими фамильными ценностями то ли сожрал пожар, то ли закатил куда-то один из переездов.

Не исключено, что именно симоновское серебро надраивал в бане Яков Фомич. Знал бы зверолов, с кем породнится его дочь-дурнушка, был бы с нею поласковее.

Отец помог моим теткам найти работу на какой-то новой фабрике, где шили форму для летчиков. Как говорила мама: если бы они не повыскакивали замуж, он бы на всех сразу женился. Жизнь налаживалась, и даже когда мы на три года уехали в другой город, ничего страшного за время нашего отсутствия не случилось. Разве что мой дядя врезался в грузовик на мотоцикле, но не погиб. Даже не стал инвалидом.

Сестры Шальновы поняли: старое проклятие дает отсрочку. Так мы и жили потом много лет в перемирии с судьбой.

Помню только отец однажды сказал:

Часа рождения человек не помнит, а часа смертного – не знает. Живет, как камень с горы падает. Сомкнешь глаза – а в ушах шум ветра, закроешь и глаза и уши – кожей чувствуешь опасные стенки пропасти.

Дело было, кажется, в Лосево. Мы стояли на мосту и смотрели, как вода, изгибаясь, катится на пороги. Я удивился. Отец, оказывается, как и все мужчины в семье, боялся внезапной смерти. Меж тем, его Ангел хранил нас всех.

У меня странные отношения с родителями. Я люблю тех людей, с которыми прошло мое детство, но эти жадные брюзжащие старики ничуть не похожи на них. От тех, прежних, не осталось ничего, даже одежды. Те были великаны, небожители, умеющие поймать чижа и отогнать палкой грозовое облако от речного пляжа. А эти верят в прогноз погоды и неблагоприятные дни, экономят на электричестве, вместо Благодать говорят энергия.

История наших отношений называется Гибель Богов.

Или это сравнение с камнем. Я не понимаю, почему человек, столько претерпевший, чтобы правильно сложить свою жизнь, боится смерти. Ведь только там, за горизонтом, его усилиям дадут настоящую цену.

Смерть, конечно, не развлечение, но, по крайней мере, после нее нет никакого времени.

Случалось ли тебе обманывать время?

Однажды я ехал на поезде к морю. Билеты тогда были дешевы, а гонорары велики. Я купил всё купе. Четыре полки. Поезд шел окольными путями и я, сам того не желая, оказался в знакомых краях. Я сидел спиной к окну и смотрел, как в зеркале, что на двери купе, неторопливо меняя друг-друга проплывают отражения знакомых предметов: старый мост, развалины мельницы, пакгауз, водонапорная башня, похожее не верблюда облако, белокожий тополь, деревянная школа...