Текст книги "Победитель планеты (двенадцать разрезов времени)
Забытая палеонтологическая фантастика
Том X"

Автор книги: Вадим Сафонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Смена сильных

В те времена девственные леса покрывали Европу. В них росли платаны, фиговые, лавровые, эбеновые и драконовые деревья, бананы, пальмы – родичи финиковой и кокосовой, магнолии, липы, клены, миртовые и амбровые деревья, секвойи, предки гигантских американских веллингтоний, вязы, дубы, буки и тысячи других пород. Болотным кипарисом и последним видом гигантского хвоща заросли сырые низины. И березы, тополя, ивы занимали возвышенности.

А на севере тянулся великий хвойный лес, вечная зелень пихт и сосен, сходных с аянской сосной Японии.

Это было время величайшего цветения Земли. Почва, сложенная из перегноя миллионов поколений животных и растений, вспаханная роющими существами, обогащенная жизнедеятельностью бактерий; скалы, воздвигнутые миллиардами раковин моллюсков, корненожек и скорлупками водорослей; воды, насыщенные газами от дыхания веками оживлявших их существ, растворявшие горы и откладывавшие плодородный ил; даже металлические руды и жилы, выкристаллизованные биохимическими процессами, – все это было делом жизни, изменявшей мир. Неоглядная Земля, породившая жизнь и порожденная ею, сплела зеленый венок, и в нем пестрело больше цветов и плодов, чем в пышных лесах нынешних тропиков.

В сиянии ласковой весны вещества почвы и воздуха претворялись в клетчатку, крахмалы, жиры, белки, смолы, сахаристые ароматные соки исполинских стволов, и деревья тогда превосходили травы числом и разнообразием пород.

В этих лесах жили тяжеловесные палеотерии с зубами тапира и носорога, жвачные лофиодоны, аноплотерии, маленькие дихобуны, ксифодоны, похожие на серну и верблюда. Мелкую поросль ломали стада ацератериев, безрогих носорогов; тяжело ступали корифодоны, медведе-слоны. И предок слона, меритерий, щипал молодые побеги.

Но уже появлялись первые грузные динотерии с двумя бивнями, загнутыми крючками с нижней челюсти. Пробегали через поляну арсинотерии, похожие на сказочных единорогов, но только с двумя рогами. Чаща, извергнувшая их, скрывала их снова. Они пугали стада козлоногих и животных, одетых щетиной, сходных со свиньями и с шакалами.

Ночами выходили небольшие полосатые твари, рывшие корни, сбегавшиеся на запах падали, подобные виверрам и гиенам. Боязливые крысы разбегались от шороха шагов. Роющие зверьки с множеством мелких острых зубов осторожно высовывались из нор. И за всеми ними охотились голодные хищники, имевшие сотни обличий, ростом от ласки до тигра, тяжеловесные и кровожадные, стопоходящие, бегавшие, как мул, и прыгавшие по-волчьи, таившиеся в засадах у пещер и в тростнике, взбиравшиеся на деревья и переплывавшие реки.

Такова малайская фауна раннетретичного времени.

Шли тысячелетия, и моря меняли свое место. Покой Земли нарушали судороги катастроф. Широкая дорога соединила Европу в середине третичного времени с Африкой и Азией, и неоднократно возникал и рвался мост между Европой и великими саваннами Северной Америки.

И тогда по этим дорогам великого кочевья хлынули потоки новых переселенцев. Под их натиском рухнула тяжеловесная, стопоходящая, бугорчатозубая малайская фауна.

Началась эра пикерми и с ней высшая точка расцвета млекопитающих.

Они заселили почву, водоемы, леса и поляны тысячами ветвей, и в каждой ветви были и гиганты и пигмеи, укрывавшиеся под ногами гигантов, сотрясавших землю. Непрерывные нити форм соединяли ветвь с ветвью. И снова все места оказались занятыми на Земле.

Каждый ряд млекопитающих породил тогда своих исполинов.

Шеи жирафов подымались до древесных крон. А «эллинский зверь», гелладотерий, полужираф-полужвачное, глодал невысокие побеги. Были безрогие олени, олени с двойной развилинкой и животные ростом с зубра с ветвистыми деревьями на голове. Антилопы наводнили прогалины; некоторые из них походили на овец, на коз или на быков. Хоботные властвовали в чащах и на полянах. Они появились в десятках видов. Гигантские динотерии, в 4 1/2 метра до спинного хребта, загибали крючкообразные бивни. Бродили стада мастодонтов. Четыре бивня, каждый 4 метра, прямые, как мечи, у некоторых были равны между собой, у других нижние короче. Тогда жили южный слон, древний слоя, слоны, похожие на нашего индийского и африканского. Рядом с первобытным слоном, соперником по росту динотериям и мастодонтам, бродили крошечные фальконеровы слоны не больше теленка.

Бегемоты заплескались в озерах. Некоторые казались раздутыми чудовищной водянкой телятами. Самые большие жили в одиночку или парами. И круги волн, подымаемых ими, опрокинули бы лодку.

В самой непроходимой чаще обитали гигантские носороги – слоны на коротких ногах. Их толстую броню не могли прокусить ни рои слепней, ни зубы хищников. Они питались корнями и побегами. Но приступы слепой ярости временами овладевали ими. Тогда они крушили все, подобно тарану, запущенному по прямой, и дорога разрушения оставалась за ними.

В то время косяки гиппарионов из Америки перешли в Европу. Они были двоюродными братьями американских меригиппусов, через которых ведут родословную лошади. Гиппарионы походили на коренастую узкогрудую лошадь, а окраской напоминали зебру. Они ступали одним копытом, но у них оставалось еще по два пальца, не касавшихся земли. Вместо 44 бугорчатых зубов фенакодов, они имели резцы, похожие на долото, и немногочисленные коренные – жернова, усеянные гребнями.

И дневную стражу девственных лесов сменяла ночная. Тогда хищники покидали убежища. Яркий свет отгонял от них удачу. Быстроногая жизнь, с чутким обонянием, осторожная и хитрая, не подпускала к себе. Они приспособились к ночи, времени сна, когда черные, непроницаемые стены опускаются между вещами. Их широкий зрачок округлялся с заходом солнца. И лучистые потоки дня теперь ослепляли их.

Выходили кошачьи, бесшумно извиваясь в высокой траве. Мускулы, как волны, играли под их блестящей шерстью. Древесные кошки начинали осмотр ветвей. Ласки, гибкие, как змеи, обнюхивали норы. Мягко ступали барсы, пантеры, сотни виверровых. Колоссальные тигрообразные показывались на звериных тропах, и в их теле, огромном, как у быка, казалось, не было веса. Тогда жил десяток видов самых страшных хищников, каких только знала Земля. Одни имели гладкую шерсть, у других длинные волосы на хребте косматились львиной гривой. Прыжок на десять метров ничего не значил для них. И когда становилось голодно, самые сильные отваживались нападать на мастодонтов и динотериев. Они повисали на их шее, и плотоядные зубы, кинжалы, торчавшие изо рта, рвали вершковую кожу, добираясь до артерий.

Загорались фосфором глаза волков и собачьих стай.

В лунных полосах показывались силуэты высоких гиен. Они искали падали, легкой добычи. Но их зубы раздробили бы и кости быка, и бояться им было некого.

Их хохот, мяуканье кошачьих, уханье хищных птиц прорывали ночную тишину.

Вместе с ними, с шорохом сухих листьев, выползали гады.

Но лес вымирал, как пустыня, вокруг хищников. Сон дневной жизни был чуток. Тысячи трепещущих ноздрей нюхали воздух. Только громкое кваканье лягушек не прекращалось в низинах и широко лилось по деревьям.

Запахи, сладостные и отвратительные, влекущие и устрашающие, переполняли мир для этих чутких ноздрей. Запахи проносились с ветром и скоплялись в слабых углублениях следов. Шорох тише мышиного набатом ударял в вибрирующие барабанные перепонки. И тьма расступалась перед широко открытыми зрачками, словно носившими в себе источник света.

Каждое живое существо занимало раньше как бы остров в океане неведомого. Все чувства представляли в сущности немного расширенное осязание. Пространство разверзалось внезапно, выбрасывая пищу или смерть, и рушилось, как стена, за отступившими в сторону.

Теперь острова слились в материк. Нити воздуха и земли связывали их. Это был первый, еще не построенный, но открытый телефон, телеграф, которым овладела жизнь. Невероятно расширилось место, занимаемое каждым живым существом, в каждой клеточке которого теперь шла работа, поглощавшая и тратившая в тысячу раз больше энергии, чем ленивая жизнь мезозойских чудовищ.

Жертвам и убийцам приходилось сражаться несравненно острейшим оружием. Расходуя много, они много требовали. И земля однодольных и двудольных цветковых накрывала им стол гораздо сытнее и роскошнее тощей трапезы споровых. Эту пищу надо было уметь взять. И зубы пасущихся в лугах, четверной желудок жвачных, все строение травоядных, зерноядных и плотоядных сделалось самым совершенным прибором для этой цели. Травоядные передавали дары растений хищным, претворив эти дары в ткани своего тела. Так кормили всех леса и травы великой весны.

Но не только ростом, бегом, стройностью и чуткостью была отмечена эта жизнь. Чтобы владеть оружием ее борьбы, был нужен мозг. И впервые он стал в ряду средств самого яростного нападения и самой грозной и упорной защиты. Сильный должен был стать умным. Сквозь темные инстинкты прорывались первые проблески разума. Исполины цветущей земли, те, кого голод вечно гнал за добычей и бросал на других исполинов, стояли высоко по развитию мозга. Это было еще одно их отличие от чудовищных рептилий. Победители жизни самой многообразной, самой цветущей, ускользающей, как ветер, и грозящей с тысячи сторон, они превосходили, по-видимому, сметкой и хитростью современных, более слабых их потомков – млекопитающих, разреженных великим оледенением, как превосходили силой и ловкостью.

Стаи огромных волков вели сложную охоту на чутких антилоп и сторожких трехпалых лошадей, бесшумно обходя их, выставляя дозорных и пугачей, чтобы гнать добычу по ложному следу. Хищники старались не дать травоядным воспользоваться их точным знанием местности. Черепная коробка гигантских тигрообразных была широка. И динотерии с мастодонтами, как после мамонты, умели распорядиться своим хоботом как пращей и как рукой, как удав пользуется своими кольцами и как птица, строящая гнездо, своим клювом. Они знали дороги своих кочевий, и вожаки возвращались в места самых сытых и лакомых пастбищ как раз к тому времени, когда наливались соки, вырастали болотные вкусные травы, укреплялись молодые корни.

В ту пору, не дойдя до Европы, остались жить в Азии огромные и странные животные. Остатки их нашли в Тургайской области и в Индии. Им дали имена индийских богов – браматерий, вишнутерий, индрикотерий, сиватерий. Они были соперниками хоботных. Индрикотерий не уступал ростом динотерию. Он имел слоновьи ноги-колонны, толстую броню и морду носорога, но тело и шея у него были стройнее и напоминали несколько лошадь. Огромный череп сиватерия носил две пары рогов. Они лопатообразно расширялись на вершине, от них шли боковые выросты в роговых чехлах, как у антилоп. По равнинам Индии, у ног гигантов, бродили первые стада быков.

И когда утро озаряло этот мир, показывались обезьяны. Они жили почти по всей земле. Обезьяны с красными задами и лисьими мордами карабкались по камням. Маленькие качались на ветвях.

Одна стояла у группы деревьев, окружавших скалу. Потом она выпрямилась, придерживаясь руками. Она озиралась, и на пояснице ее позвоночник по-человечьи образовал изгиб. Она была ростом с низкорослого мужчину, волосата, длиннорука, широкогруда, с низким лбом на сморщенном лице. Она посмотрела на солнце, подымавшееся над зубчатыми горами.

И внезапно дриопитек запел, как поют сейчас гиббоны. Начавши с низкого ре, он урчаще, полутонами, пробежал хроматическую гамму вверх и вниз. Он пел, покачиваясь, устремив неподвижно глаза.

И оборвал пение. Его уши шевельнулись, нечто послышалось ему на опушке леса, где хитрость и ловкость одни оберегали его жизнь. И, быстро ставя ноги, схватываясь пальцами, он очутился в густом сплетении ветвей, среди кокосов, тяжелых, как камни. Он сорвал один из них и подержал в волосатой руке.

Пронзающий, как сабля

Так оказалась вытесненной фауна примитивных млекопитающих, тяжеловесная фауна амблипод с грузными копытами и креодонтов с зубами кротов и кенгуру. Она разделила судьбу, на которую некогда сама обрекла фауну сумчатых.

В давно прошедшие времена, у рубежа мезозоя, рухнул мост, соединявший Австралию с великой сушей севера. Он разбился на осколки островов, образующих ныне Малайский архипелаг. Сумчатые и еще более древние, чем они, яйцекладущие однопроходные сохранились в Австралии. Этот пятый материк, маленький, как остров, с его эвкалиптовыми лесами и речонками-«криками», наглухо отгородил их от огромного, неспокойного мира.

Там, на великой суше, скрещивались пути сотен тысяч рас. Словно незримые, тугие нити пронизывали всю ее, связывая полярные льды с тяжелым зноем тропиков, пустыни нагорий с плодородными равнинами, леса с саваннами и снежные шапки вулканов с низкими взморьями.

Убежище было пусто, обозримо и гостеприимно открывало свои скупо отмеренные просторы для сумчатых. Они заняли его, состязаясь с однопроходными и с гигантскими нелетающими птицами, сохранившими мозг рептилий.

И как всегда в условиях умеренного, домашнего состязания на свободном месте они породили ветви степные и ветви лесные, древесные и роющие, плотоядные и питающиеся стеблями и листвой, гигантов ростом с буйвола и пигмеев. И каждая ветвь как бы обезьянничала по своему внешнему виду соответственную ветвь высших млекопитающих, развившихся на великой суше уже после ее отделения от Австралии, – настоящих хищных, травоядных, грызущих, лазающих. И несмотря на это внешнее, самостоятельно приобретенное ими сходство, все австралийские ветви оставались сумчатыми, ибо в общем своем развитии им незачем было идти дальше, чем требовала этого их домашняя конкуренция друг с другом.

Теперь, когда пробиты бреши в заборе австралийского питомника и человек вольно и невольно завез туда первых северных млекопитающих, сумчатые быстро вымирают. Сумчатый волк, кенгуру и сумчатая крыса не могут устоять перед собакой и волком, свиньями и лошадьми, кроликами и крысами.

Когда раннетретичная фауна была побеждена на всей земле, остался также один участок, где долго еще ее современники, невредимые, продолжали развиваться. Это Южная Америка.

Правда, ее не сравнить с австралийским заповедником. Она больше, а узкий Панамский перешеек то скрывался под волнами океана, то возникал. Но все же шум внешнего мира в течение миллионов лет только заглушенно доносился сюда.

Тут, в тропическом парнике, подымались девственные леса, перевитые лианами. Пышные пампасы Патагонии тянулись южнее их. Скрип деревьев раздавался на опушке. Их качали гиганты, охватив лапами стволы. С первого взгляда они казались воскресшими игуанодонами. Как и у тех – толстый короткий хвост и мощные задние лапы. Они сидели на корточках, на треножнике лап и хвоста. Жесткая медвежья шерсть одевала тело, а маленькая голова доставала крону дерева. Это занятие, смешное и страшное раскачивание деревьев, длилось часами. Самые большие, мегатерии, трудились над лесными колоссами или крупными их ветвями. Другие, поменьше, брались за молодняк. Треножники казались врытыми в землю. Ни одного движения жизни, кроме равномерного качания торса, не подметить в этих неуклюжих, будто окаменевших телах.

И временами ствол с треском надламывался. Чудовищное животное отстранялось с пути его падения. Оно делало это медленно, сучья задевали его дубленую кожу.

Вот одно не успело увернуться, тяжелый ствол проломил ему череп. Оно испустило короткий, резкий крик, будто провели ножом по тарелке.

И, медленно осев на передние лапы, зверь с раскроенным черепом заковылял. Его рана свалила бы и слона. Но она не могла парализовать движение членов исполинского тихохода, словно ленивая жизнь обособленно теплилась в них. Вероятно, он почти не чувствовал и боли. Позже раздробленные кости срастутся, и череп, найденный в Южной Америке, будет поражать геологов…

Челюсти тихоходов работали. Прожевывалась листва и целые ветки. Массы растертой зелени наполняли вздутый желудок мегатериев, милодонов, мегалониксов, сцелидотериев. Сидящие на своих треножниках, с обломанными сучьями и стволами в колоссальных серповидных когтях передних лап, они казались сколоченными из массивных плохо пригнанных глыб. Бедра были почти квадратны. Только их карликовые родичи, современные нам ленивцы, неподвижно висящие вниз головой в девственных чащах Южной Америки, сохранят еще эту беспримерную у млекопитающих неуклюжесть.

Медленно оживлялась опушка леса. Ночные обезьяны, обладавшие пятью, казалось, конечностями – так мало их цепкий хвост отличался от четырех рук, – уходили в глубь леса, потревоженные работой тихоходов. По зеленому мосту ветвей убегали сумчатые крысы. Останавливались стада макраухений, лам, нос которых свешивался хоботом. Временами доносился грузный топот – мастодонт двигался к водопою.

Чешуя четвероногого гада с гребнем на спине блеснула в высокой траве. Он искал солнца. Но опасность была ближе, чем предполагал его неповоротливый мозг. Птица колоссальных размеров, короткокрылая, с могучим загнутым полуметровым клювом, кинулась на рептилию. Она сбила ее ударом ноги и принялась клевать, испуская крики торжества. Шипение гада смолкло. И бронторнис, вдвое больший, чем страус, поднял над травой его синие спутанные внутренности.

Тогда самое странное из всех когда-либо живших млекопитающих выползло на окраину пампасов. С виду оно походило на большую черепаху. Костяной купол прикрывал его целиком. Выставлялась только треугольная голова в щитках да короткий хвост с костяными кольцами. Живой танк двигался медленно, пощипывая стебли. При малейшем шорохе он замирал, словно безумный страх держал в осаде обладателя этой крепости, неприступной для любого врага. Так, его повергала в трепет мегамис, гигантская мышь, трусливый грызун величиной с носорога, на мгновенье показывавшийся на поляне.

Но подлинный враг не производил шороха. Он был бесшумен и быстр. Его тело, сверкающий пятнистый комок мускулов, во всю свою чудовищную длину вытянулось над травой только в момент смертельного прыжка. И скорее, чем можно моргнуть глазом, махайродус всадил два кинжала клыков в узкую щель между костяным затылком и панцирем глиптодонта. Хищник издал торжествующее мяуканье. Теперь он стал виден весь. С подергивающимся хвостом он был страшнее бенгальского тигра и суданского льва. Его туловище обладало гибкостью змеи и массой бизона. Но всего поразительнее казалась голова. Два изогнутых острых, как дамасский клинок, клыка далеко выдавались вниз, раздвигая десны. Из приоткрытой зловонной пасти вырывалось дыхание, похожее на шум мотора. Страшное оружие мешало ему есть. Но оно укладывало на месте неприступного исполинского броненосца, круша кости, пронзая единственное уязвимое место у закраины панциря. И саблезубый тигр, урча, втягивал полными глотками горячую кровь, хлынувшую из сонной артерии глиптодонта.

Самый грозный хищник из всех когда-либо появлявшихся, сильнейший представитель «могучей кучки» второй половины третичного периода, махайродус, не знал соперника нигде на Земле. Он был достойным противником гигантских травоядных, бедные родственники которых – слоны и носороги – доживают в наши дни без врагов. Он вымер тогда, когда вымерли последние его жертвы – глиптодонты. Медленные животные-танки, неприступные ни для кого другого и вследствие этого массами наводнившие леса и пампасы Южной Америки, – стали самой легкой, самой любимой добычей для него. И когда в борьбе с глиптодонтами кинжалы махайродуса сделались еще чудовищнее, еще смертоноснее, удары их стали еще точнее и страшней, это уже значило, что как раз они обрекут его на голод вслед за исчезновением кормивших его своей кровью животных в костяном панцире, с укрепленным затылком, к строению и формам которого приспособились кинжалы саблезубого тигра.

* * *

Некоторые думают, что где-нибудь в дебрях Бразилии мы еще встретим последних мегатериев.

История Сарматского моря

Уже подходила эра последних содроганий земли.

Материки, колебавшиеся в своих очертаниях и сквозь все эти колебания постепенно приближавшиеся к современным формам, наступали на древний поперечный океан Те-тис. В третичном периоде от него осталось Средиземное море, соединенное проливом вдоль Альп с Венским бассейном, покрывавшим также Моравию, Верхнюю Силезию, Галицию и Румынию, вытянув рукав к Паннонскому морю на месте Венгерской низменности, Хорватии и Славонии, части Штирии и Семиградья.

Перешейки суши в двух местах потом соединили Европу с Черным материком – у Гибралтара и через Италию и Сицилию. Эти мосты то возникали, то затоплялись. Их прорезали проливы; и Атлантический пролив долгое время шел через долину Гвадалквивира.

Западная часть Венского бассейна поднималась. Он как бы смещался на восток, сливаясь с озерами и мелкими внутренними бассейнами.

И к концу третичного периода Сарматское море легло от Вены до Арала, от Польши до Балкан и Малой Азии. Добруджа, Крым и Кавказ выдавались гористыми островами.

Первоначально Сарматское море, последний осколок Тетиса, имело выход через Средиземное в океан. Потом сообщение прервалось. Так возник величайший внутренний бассейн, какой только знает история Земли.

Реки, вливавшиеся в него с материка, опресняли его. Из соленого он стал солоноватым, и бедная солоноватоводная фауна населила его пустынные воды. В нем не было спрутов, иглокожих, ярких кораллов, причудливых и громадных раковин океана. Невзрачные мшанки образовывали тут колонии; длинные отмели, покрытые однообразными моллюсками, тянулись из конца в конец. Попадались тюлени и мелкие моржи. Резвились дельфины и крошечный вид сирены.

Испарение выкачивало воду со всей огромной площади Сарматского моря. И оно мелело. Потом оно разбилось на множество осколков. Аралокаспийский бассейн тогда разделился с Черноморским, и в бухтах восточной части Крымского острова начал осаждаться керченский известняк. Тогда здесь жили в неисчислимом множестве двухстворчатые моллюски, конгерии, сердечники, меланопсиды и дрейссенсиды. Это фауна лиманов и устьев. Конгерии и сердечники живут сейчас на Каспии, последнем остатке третичного моря, вместе с некоторыми сарматскими рыбами и сарматским тюленем. Вязки крошечных раковин дрейссенсид, опутанных нитями клейкого биссуса, выбрасывают волны у опресненных гирл азовских рек.

Понтический бассейн мелел и опреснялся; в нем появились катушки и прудовики. Он суживался; его поверхность опускалась все ниже и ниже уровня океана. Речная долина вела из Понтики к озеру, на месте Мраморного моря. И толща суши там, где сейчас Эгейское море, отделяла это озеро от Средиземного отрога океана.

Содрогания Земли не были внезапными. Эгея опускалась медленно, и медленно оседал провал Дарданелл. И однажды соленые волны Средиземного моря хлынули в Понтийское озеро. Они устремились сюда чудовищной водяной массой, извергавшейся из Босфора, как водопад.

Катастрофа произошла внезапно.

Морская соль убила все население понтийской впадины. Ничтожная часть спаслась в лиманы и устья. Тысячи тонн трупов, запертых в двухстворчатых гробах раковин, были погребены морем, колоссальными валами заливавшим берега. Кайма дрейссенсид, сердечников (кардиумов) и каспийской микромелании найдена вдоль всех черноморских побережий на глубине от 200 до 800 метров. Миллионы пресноводных рыб, отравленных, солями, падали на дно; к ним присоединялись животные и растения, смытые с залитой суши. Вероятно, стада дельфинов и тюленей погибали тысячами, захлестнутые водоворотом.

Так совершилось одно из грандиознейших истреблений живых существ в истории планеты.

Затем началось трупное гниение. И его страшные размеры говорят нам о страшном размере истребления. Ибо вся масса воды, под тонким верхним вентилируемым течениями слоем в три-четыре сотни метров, оказалась отравленной, доныне мертвой сероводородной братской могилой Черного моря.

Каспий остался единственным свидетелем сарматского века, сметенного катастрофой. Море-озеро, давно уже опустившееся ниже уровня океана, оно продолжает преснеть и мелеть.

За перегородкой косы с узким проходом лежит на его восточном берегу бухта Кара-Бугаз. Ни единый ручеек не стекает сюда из безводной степи. Пустынные ветры уносят пары воды. И соль слой за слоем оседает на дно бухты. На этом золотом для человеческой промышленности дне лежит не менее 150 миллионов тонн глауберовой соли над толщей гипса и до трех тысяч тонн отлагается ежегодно.

Все новые массы воды гонит из Каспия мощное подводное течение на замену испарившейся в бухте. Вода заносит с собой и организмы из числа скудного населения озера-моря. И сарматская фауна Каспия гибнет, соприкоснувшись с рассолами Черной Пасти, Кара-Бугаза, так же как погибла она в Черном море во время понтической катастрофы.