Текст книги "Тайна гибели Лермонтова. Все версии"

Автор книги: Вадим Хачиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Именины «вечного полковника»

Князя Владимира Сергеевича Голицына, с легкой руки одного из мемуаристов, сделали если не лютым врагом Михаила Юрьевича, то, во всяком случае, опасным недругом. Так, П. А. Висковатов, отметив, что в Пятигорске имелись люди, желавшие «наказать несносного выскочку и задиру», не называет конкретно кого-либо из этих лиц, но перечисляет наиболее известных гостей курорта. И первым указывает В. С. Голицына – мол, понимайте как хотите. А Мартьянов прямо связывает имя князя с врагами поэта – «мерлинистами».

Поскольку «мерлинистов» как таковых в природе не существовало (мы в этом убедимся позднее), и ни один из них современниками поэта назван не был, то большинство авторов, желавших представить смерть Лермонтова результатом происков «вражьих сил», делали Голицына «козлом отпущения», каждый раз приводя его фамилию в подтверждение мысли о существовании таких «сил».

Бытовали о Голицыне и вымыслы иного рода. Писарь комендантского управления К. Карпов, почему-то величая Голицына генералом, утверждал, например, что тот принимал деятельное участие в примирении Лермонтова и Мартынова после их ссоры. Знаменитая «Роза Кавказа», уличая всех писавших о Лермонтове во множестве ошибок, сама написала явную нелепость: вопреки известному факту, что помост над Провалом был построен по желанию Голицына, она, описывая веселое времяпрепровождение Лермонтова в Пятигорске, замечает: «Бывало, велит настлать досок над Провалом, призовет полковую музыку, и мы беззаботно танцуем над бездною».

Ну а что же достоверного известно о князе В. С. Голицыне? Родился Владимир Сергеевич в 1794 году и принадлежал к обширному, чрезвычайно разветвленному княжескому роду, берущему начало (как и род Трубецких) от великого князя литовского Гидемина. Родственные отношения связывали Голицыных со многими аристократическими семействами России. Следуя семейной традиции, Владимир Голицын стал военным, совсем еще юным офицером участвовал в Отечественной войне 1812 года, затем на Кавказе воевал под командованием А. П. Ермолова. В середине 30-х годов он, числившийся полковником Гвардейского Генерального штаба, уволился из армии и находился на статской службе в Ставрополе, но через некоторое время вернулся на военную службу.

Владимир Сергеевич Голицын

Неизвестный художник

Надо полагать, что Голицын часто приезжал в Пятигорск, и можно даже предположить, почему. Известно, что князь был очень тучен – Арнольди говорит о нем «толстый Голицын». Вполне вероятно, что с помощью курортного лечения он хотел избавиться от этой проблемы, которая, впрочем, не мешала ему весело проводить время в компании молодежи, которой он, человек состоятельный, любил доставлять удовольствие. Эмилия Шан-Гирей, однажды ошибочно приписав покрытие Провала досками Лермонтову, в другом месте своих воспоминаний указывала действительного «автора» помоста – князя Голицына: «Князь Владимир Сергеевич Голицын, умевший хорошо устраивать празднества… вздумал сделать сюрприз такого рода: устроил помост над Провалом… такой прочный и обширный, что на нем без страха танцевали в шесть пар кадриль».

В архивах управления Кавказских Минеральных Вод за 1837 год найдены документы, относящиеся к этой голицынской затее. Помост действительно был сооружен, и около трех лет «водяное общество» могло удовлетворять свое любопытство, спускаясь на специальном устройстве для осмотра подземного озера, отчего в то время Провал даже стали называть «Голицынским».

Впервые близкое соприкосновение Лермонтова и Голицына произошло в Чечне, в отряде генерала Галафеева летом и осенью 1840 года. Вторично сосланный на Кавказ поэт участвовал в экспедиции. А полковник Голицын, вернувшись на военную службу, в 1839 году командовал кавалерией на левом фланге Кавказской линии и имел возможность наблюдать Лермонтова в боевой обстановке. Рапортуя об итогах осенней экспедиции 1840 года в Малую Чечню, он указывал, что поручик Лермонтов «действовал всюду с отличной храбростью и знанием дела», а в сражении при Валерике проявил «опыт, хладнокровие, мужество».

Их следующая встреча произошла уже в Пятигорске летом 1841 года. Голицын появился на Водах, скорее всего, к концу июня, получив ранение во время экспедиции в Чечне. Рана не помешала ему вести привычный образ жизни. Князь тут же, как обычно, примкнул к молодежи, явно выделяя в ее массе Лермонтова – как офицера, в храбрости которого имел возможность убедиться, и, конечно же, как поэта. Ведь, в отличие от многих кавказских офицеров, он сам не был чужд литературе и искусству – печатался в альманахах, рисовал, играл и пел, чего, несомненно, не мог не оценить Лермонтов.

Ключевым моментом их взаимоотношений, по свидетельству современников, стала размолвка, связанная с организацией бала в Гроте Дианы, которая якобы привела к крупному конфликту и повлияла на многие последующие события. Нужно отметить, что об этом конфликте мы знаем только из двух источников – записок А. Арнольди и воспоминаний Н. Раевского, и последний говорит о резком столкновении Лермонтова и Голицына из-за места проведения бала. Это якобы и привело к взаимным обидам, борьбе самолюбий, в результате чего «лермонтовская банда» все-таки устроила свой бал у Грота Дианы, а князь в пику – свой, в Казенном саду.

Именно рассказ Раевского позволил Висковатову и Мартьянову говорить о врагах Лермонтова, для которых бал у Грота Дианы послужил поводом к активизации действий против поэта. И все последующие биографы повторяли эти версии, варьируя на свой вкус «противопоставление балов», которого фактически и не было, и быть не могло.

Дело в том, что князь, большой любитель увеселений, готовился отметить свои именины – 15 июля – задолго до организации бала у Грота Дианы и, конечно же, заранее включил в программу праздника бал в Казенном саду, где для этого был выстроен специальный павильон, украшенный зеркалами и зеленью. Бал этот пришлось отменить, прежде всего, из-за сильного ливня, который помешал собраться приглашенным. А потом стало известно о дуэли и смерти Лермонтова, что вынудило вообще отложить праздник.

Недоброжелатели князя упрекали его в том, что он совсем не отменил торжество. Но он сумел показать свое самое доброе отношение к Михаилу Юрьевичу другими путями. Именно благодаря Голицыну были совершены необходимые обряды над телом поэта, убитого на дуэли, которого церковные установления приравнивали к самоубийцам. Еще одним свидетельством того, что у князя не было никакой вражды к Лермонтову, служат его письма, написанные вскоре после дуэли. Письмо Голицына к жене – первый достоверный отклик на смерть поэта. А в письме к А. И. Тургеневу А. Я. Булгаков процитировал слова Голицына: «Россия лишилась прекрасного поэта и лучшего офицера. Весь Пятигорск был в сокрушении, да и вся армия жалела о нем».

Вот об этом-то офицере и говорят до сих пор неприязненно некоторые авторы.

А теперь вернемся к событиям.

«…Бал сошел великолепно»

Среди событий пятигорского лета 1841 года главный интерес как для мемуаристов, так и для позднейших исследователей представляют, естественно, дуэль Лермонтова с Мартыновым и вечер у Верзилиных 13 июля, окончившийся их ссорой. И, как ни странно, почти столь же пристальное внимание жителей и гостей Пятигорска привлекло событие совсем другого плана – бал, состоявшийся в ночь с 8 на 9 июля. О нем имеется чуть ли не десяток сообщений в мемуарной литературе – от простого упоминания до подробнейших описаний самого празднества и подготовки к нему.

Об этом великолепном бале писали не только провинциальные девицы – Эмилия Шан-Гирей и Екатерина Быховец, для которых он мог быть заметным событием в жизни, но и блестящий гвардеец Александр Арнольди, видавший сотни подобных развлечений. Даже помятый жизнью декабрист Лорер очень живо и подробно рассказывал о плясках молодежи и обстановке, в которой они происходили. Нам тоже есть смысл поговорить об этом эпизоде курортной жизни Пятигорска, выяснив, какое место он занял в жизни Лермонтова и какую роль сыграл в общем течении событий того лета. Для начала, суммируя впечатления присутствовавших, нарисуем картину происходившего.

В начале июля молодые люди из лермонтовской компании решили устроить бал – не в Ресторации, где балы обычно проводились, а на свежем воздухе. Позднейшие авторы, начиная с Висковатова, утверждали, что инициатором его проведения был Лермонтов. Однако в воспоминаниях современников это никак не подчеркивается, и практически все мемуаристы говорят просто о затеявшей бал молодежи. Лишь Арнольди вспоминает, что участвовать в затее ему предложил Трубецкой, да Эмилия Шан-Гирей упоминает мельком, что бал устроили «Лермонтов и компания».

Местом проведения выбрали площадку у Грота Дианы, расположенного близ Николаевских ванн. Позднейшие авторы, ничтоже сумняшеся, утверждают, что бал проходил в «Цветнике», и это служит еще одним примером незнания ими пятигорских реалий того времени. Это сегодня Грот Дианы находится в пределах курортного парка «Цветник», поглотившего в более поздние времена всю окружающую территорию. А тогда «Цветником» – мы говорили уже об этом – назывался небольшой участок с цветочными клумбами, расположенный перед фасадомНиколаевских ванн.

Грот же, находящийся напротив их юго-западного торца, был отделен широкой полосой свободного пространства. Непосредственно перед гротом проходила дорожка, обсаженная акациями и розами. И называлась она «Ермоловский бульвар», поскольку, ответвляясь от главного бульвара, вела к ваннам, носившим имя Ермолова.

Перед гротом дорожка расширялась, образуя круглую площадку, хорошо видную на рисунках и планах Пятигорска тех времен. На ней и собирались устроить танцы. Сам грот решили превратить в своего рода комнату отдыха. Кроме того, для участников вечера устроили еще два помещения – дамскую уборную, где дамы могли привести в порядок прическу, поправить платье и т. д. Там имелось большое зеркало в серебряной оправе, щетки, гребни, духи, помада, шпильки, булавки, ленты, тесемки. И даже находилась специальная женщина для услуг. С другой стороны грота располагался роскошный буфет – явно мужская территория, где можно было выпить бокал шампанского, а то и рюмочку чего-нибудь покрепче. Надо полагать, где-то рядом с ним накрывались и столы к ужину.

Продукты и напитки для буфета и ужина обеспечил содержатель гостиницы Найтаки. Красное сукно, которым устлали дорожку к дамской уборной, предоставила одна из воинских частей. Роскошные ковры, персидские шали и восточные ткани взяли в магазине Челахова, заплатив, по словам Арнольди, полторы тысячи рублей. Ими убрали грот и дамскую уборную, превратив их в некие сказочные чертоги. Для украшения широко использовали и зелень – дубовые ветки, а также виноградные лозы, которые нарубили в Казенном саду. Чтобы осветить аллею и площадку для танцев, изготовили более двух тысяч фонариков, которые развесили на окружающих деревьях. Грот освещала оригинальная люстра из деревянных обручей, увитых живыми цветами и вьющейся зеленью. Конструкцию люстры предложил Лермонтов, на квартире которого ее и делали. К этому времени Михаил Юрьевич уже переехал в Железноводск, потому-то, видимо, и отдал свою квартиру под мастерскую для изготовления фонариков и люстры.

В подготовке вечера – изготовлении и развешивании фонариков, драпировке помещений и т. д. – принимали участие все молодые люди из лермонтовской компании. А денежные расходы покрывались за счет подписки, объявленной среди «водяного общества». Причем принять участие в ней, а стало быть, и в празднике могли далеко не все желающие – только люди определенного круга, знакомые между собой. Всякие сомнительные личности не допускались.

К восьми вечера приглашенные собрались. Начались танцы. «Хор военной музыки» (так называли тогда оркестр) занял небольшую площадку над гротом. Возможно, было даже «два хора музыки», сменявших друг друга. А в перерывах между танцами играли музыканты-солисты. Собравшимся запомнилось негромкое звучание какого-то струнного инструмента, давшее Лермонтову повод сказать, что это он распорядился перенести сюда эолову арфу из беседки на горе.

Погода внесла свою в великолепие праздника добрую лепту. Безоблачное небо было усыпано крупными яркими звездами. Ни малейшее дуновение ветерка не тревожило листву на деревьях. Освещенные тысячами фонариков, они являли собой фантастическое зрелище. Кавалеры заботились, чтобы дамы не скучали. По ходу вечера их непрерывно угощали мороженым, конфетами, фруктами. Лермонтов много танцевал. Лорер вспоминал, что после одного из танцев Михаил Юрьевич подошел к нему и указал на даму Дмитриевского – мол, это и есть обладательница воспетых тифлисским гостем «карих глаз». Закончился бал уже под утро, а по мнению Лорера – даже на рассвете.

Ясно, что такой пышный праздник не мог не произвести на его участников и зрителей особенного впечатления.

И все же слишком уж широкое освещение его в мемуарной литературе заставляет задуматься. Чем вызвано столь повышенное внимание к событию, в сущности, рядовому – мало ли было балов в практике «водяного общества» тех времен?

Видимых причин тому можно назвать две. Первая – необычность обстановки, в которой проходил бал, – романтический грот, деревья в призрачном, словно сказочном освещении, звездное небо над головой. Вторая, более веская причина, – случившаяся буквально через неделю дуэль, которая окончилась гибелью самого приметного участника веселья. «Кто думал тогда, – писал Лорер, – кто мог предвидеть, что через несколько дней после такого веселого вечера настанет… для всех нас, участников, горечь и сожаление?»

И все же, думается, не стоит ограничивать значение столь заметного события лишь сказанным. Несомненно, оно сыграло в судьбе Лермонтова определенную роль. Но какую? Биографы Лермонтова постарались представить бал 8 июля важным эпизодом в нарастании антагонизма между лермонтовской компанией и врагами поэта. «Между тем события зрели, – писал Мартьянов. – В среде лиц, окружавших поэта, произошел раскол, и мерлинисты отпали…» И далее: «Вот причина к ожесточению отпавшей кучки мерлинистов и гнусному шепоту: „Проучить надо ядовитую гадину!“» И Висковатов утверждал: «Бал этот, в высшей степени оживленный, не понравился лицам, не расположенным к Лермонтову и его „банде“. Они не принимали участия в подписке и потому не пошли на него».

Откуда пошло представление о напряженных и трагических для поэта ситуациях, якобы порожденных этим балом? Оказывается, все дело в воспоминаниях Н. П. Раевского. Знакомясь с этим мемуаристом, мы уже отметили множество встречающихся в его воспоминаниях несоответствий фактам, известным из других источников. Это касается и бала у Грота Дианы. Вот что пишет этот якобы активный и постоянный участник событий: «Как-то раз, недели за три-четыре до дуэли, мы сговорились, по мысли Лермонтова, устроить пикник в нашем обычном гроте у Сабанеевских ванн… Площадку перед гротом занесли досками для танцев, грот убрали зеленью, коврами, фонариками, а гостей звали, по обыкновению, с бульвара. Лермонтов был очень весел, не уходил в себя и от души шутил и смеялся, несмотря ни присутствие l’armee russe. Нечего и говорить, что князя Голицына не только не пригласили на наш пикник, но даже не дали ему об нем знать».

Давайте посчитаем несоответствия, содержащиеся всего в пяти предложениях. В три-четыре раза увеличен срок, разделяющий бал и дуэль. Николаевские ванны названы Сабанеевскими. Площадка для танцев, по Раевскому, была покрыта досками, хотя Эмилия Шан-Гирей, которой можно в данном случае доверять вполне, утверждает: «Танцевали по песку, не боясь испортить ботинки». Гостей якобы звали, по обыкновению, с бульвара, тогда как Арнольди, вполне заслуживающий доверия, вспоминает: «Дозволялось привести на бал не всех, кого кто желает, а требовалось, чтобы участвующие на балу были более или менее из общих знакомых и нашего круга». По этой же причине на балу не могло быть представителей l’armee russe, то есть армейских офицеров, не входивших в круг лермонтовских знакомых. И, наконец, князь Голицын не только знал о бале, но даже принял было участие в подписке, но обиделся, по словам Арнольди, на то, что ему «не дозволили пригласить на бал двух сестер какого-то приезжего военного доктора сомнительной репутации».

Но, пожалуй, самую дурную услугу лермонтоведению Раевский оказал, представив пустячную размолвку с Голицыным, которой, возможно, даже и не было, как серьезное столкновение князя с Лермонтовым по поводу места проведения бала: «Распорядителем на наших праздниках бывал обыкновенно генерал князь Владимир Сергеевич Голицын, но в этот раз он с чего-то заупрямился и стал говорить, что неприлично женщин хорошего общества угощать постоянными трактирными ужинами после танцев с кем ни попало на открытом воздухе. Лермонтов возразил ему, что здесь не Петербург, что то, что неприлично в столице, совершенно на своем месте на водах с разношерстным обществом. На это князь предложил устроить настоящий бал в казенном ботаническом саду. Лермонтов заметил, что не всем это удобно, что казенный сад далеко за городом и что затруднительно будет препроводить наших дам, усталых после танцев, позднею ночью обратно в город. Ведь биржевых-то дрожек в городе было 3–4 (кстати сказать, по официальным данным, в Пятигорске тогда имелось, по меньшей мере, 13 извозчичьих экипажей. – Авт.), а свои экипажи у кого были? Так не на повозках же тащить?

– Так здешних дикарей учить надо! – сказал князь.

Лермонтов ничего ему не возразил, но этот отзыв князя Голицына о людях, которых он уважал и в среде которых жил, засел у него в памяти, и, возвратившись домой, он сказал нам:

– Господа! На что нам непременное главенство князя на наших пикниках? Не хочет он быть у нас – и не надо. Мы и без него сумеем справиться.

Не скажи Михаил Юрьевич этих слов, никому бы из нас и в голову не пришло перечить Голицыну, а тут словно нас бес дернул. Мы принялись за дело с таким рвением, что праздник вышел – прелесть».

Очень вероятно, что драматичность конфликта усилила писательница В. Желиховская, обрабатывавшая воспоминания Раевского, но дела это не меняет. Висковатов и его последователи, желавшие видеть Лермонтова жертвой политических интриг, ухватились за описанную Раевским ситуацию и сделали князя Голицына чуть ли не главным врагом поэта, а бал у Грота Дианы – тем самым пиком противостояния, который во многом способствовал трагическому исходу. Более века кочевала подобная версия по материалам о последних днях жизни Лермонтова и лишь в последние годы стала подвергаться сомнению.

Прежде всего ее опровергают факты, свидетельствующие о доброжелательном отношении Голицына к Лермонтову – мы рассмотрели их, знакомясь с князем, и убедились, что не держал он обиды на Лермонтова. Да, наверное, и не мог держать – конфликт-то явно был выдуман Раевским, писавшим о бале 8 июля с чужих слов.

А если прислушаться к словам Арнольди о том, что недоразумение с князем произошло из-за «сестер какого-то приезжего военного доктора сомнительной репутации», то становится вполне вероятно, что отказ допустить их на праздник был вообще коллективным решением, и Голицын обиделся на молодежь вообще, а не конкретно на Лермонтова. И конечно, никакого «противостояния балов» не было и быть не могло. В любом случае 15 июля Голицын собирался отметить день своих именин, никак не связывая с молодежным вечером у Грота Дианы свой бал в Казенном саду, который был намечен заранее – ведь нужно было построить для него грандиозный павильон, украсить его, запасти продукты и напитки, а на это требовалось немало времени.

Наконец, как совершенно справедливо отмечает современный лермонтовед В. А. Захаров, «никто из современников ни слова не сказал о том, что после бала у Лермонтова появились недоброжелатели. Впервые о „тайных недругах“ поэта рассказал Висковатый. Этот первый биограф, к сожалению, пытался внести в биографию Лермонтова некий детективный сюжет с интригами и заговорами».

Правда, «очищая» бал от врагов Лермонтова, В. А. Захаров тут же «нагружает» его встречей поэта с его приятелем П. А. Гвоздевым, которая состоялась вроде бы именно тогда, 8 июля, поздним вечеромна бульваре. Во время откровенного разговора поэт сказал: «Чувствую – мне очень мало осталось жить». Отсюда вывод: натуре Лермонтова было присуще чувство предвосхищения, предвидения своего будущего, которое особенно ярко и проявилось в тот день.

Встреча действительно была – о ней, со слов Гвоздева, рассказывает однокашник Лермонтова по юнкерскому училищу А. Меринский. Называет он и число, когда она произошла, – 8 июля. Но тогда получается, что либо бал состоялся в другой день, либо Лермонтов в разгар праздника, бросив друзей и гостей, отправился в одиночестве бродить по бульвару. И то и другое вряд ли возможно. Скорее всего, Меринский, писавший воспоминания почти двадцать лет спустя, просто перепутал даты. Конечно же, встреча с Гвоздевым во время бала произойти не могла. И в обстановке веселого праздника поэта едва ли томили предчувствия.

Владели им тогда совсем иные чувства. И совсем по-иному вписывался праздник в его судьбу. Вспомним о том, что незадолго до этого в Пятигорск вернулся Николай Мартынов. Его появление в доме Верзилиных привлекло внимание прекрасной Эмилии, которая до той поры отдавала предпочтение Лермонтову. «Перемена фронта» – о ней мы знаем от квартирного хозяина поэта, В. И. Чилаева, – испортила их отношения. Лермонтов явно стал бывать у Верзилиных реже, находя другие способы проводить время. Он больше стал встречаться с друзьями и приятелями, решил больше уделять внимания чтению (вспомним высказанную именно тогда его просьбу к бабушке – прислать собрание сочинение Жуковского и полного Байрона на английском языке).

Появились у него и другие симпатии среди особ прекрасного пола. Они, возможно, и подвигли поэта на организацию оригинального бала. В пользу этого говорит запись в дневнике Н. Ф. Туровского: «…в последний месяц явление хорошенькой генеральши Ор[ловой]] с хорошенькими сестрами М[усиными]]-П[ушкиными]] наделало шуму… в честь их кавалеры дали роскошный bal champetre(„сельский бал“. – Авт.) в боковой аллее бульвара». Так же естественно будет понимать строки из воспоминаний самой Э. Шан-Гирей: «Лермонтов и компания устроили пикник для своих знакомых дам» и письма Е. Быховец: «…молодые люди делали нампикник в гроте». К тому же на балу, как вспоминал Арнольди, Лермонтов много ухаживал за Идой Мусиной-Пушкиной.

Отсюда становится ясно, что к этому времени поэт уже перестал интересоваться прекрасной «Розой Кавказа», и бал, вполне возможно, должен был стать рубежом, который положил бы конец их отношениям. Увы, они все же продолжались и привели Лермонтова вечером 13 июля в дом Верзилиных.