Текст книги "Одинокому везде пустыня"
Автор книги: Вацлав Михальский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
До отбоя было еще далеко, все, кроме часовых, разбрелись группками по палаткам, оставленным для персонала госпиталя. Многие курили, и в темноте мелькали красные точки самокруток. Небо затуманилось, последние звезды скрылись из виду, с севера потянул ветерок, было видно, что погода портится и может пойти дождь.
Константин Константинович собрал хирургов в своей штабной палатке, к ним присоединились Адам с Сашенькой.
– Ну где же наш Коля? – шепнула Адаму на ухо Сашенька.
– Рано ему еще. Сейчас я тебе вынесу стул за двери, посиди на свежем воздухе, а то мы начнем душу коптить, тебе ни к чему дышать дымом! – Он вынес ей складной стул к дверям палатки, Сашенька села поудобней, вытянула больную ногу. Следом за ними из палатки вышел Грищук и крикнул в темноту:
– Кла-ава!
– Вот она я! – С белым эмалированным чайником в руке возникла из темноты сестра-хозяйка.
– Клава, может, сообразишь чего на стол? – то ли попросил, то ли приказал Грищук.
– Товарищ начальник госпиталя, обижаете! – игриво воскликнула Клава. – Уже сообразила. Всё несут, а чаек при мне! – Тут же появились две поварихи со свертками, мисками. – Все тип-топ, товарищ начальник госпиталя!
– Молодец, Клавуся! – растроганно похвалил ее Грищук. – Моя школа!
На этот раз Сашенька категорически отказалась пить спирт, и ее никто не неволил.
– А петь ты тоже не будешь? – крикнул из палатки Грищук.
Саша ничего ему не ответила. Петь ей не хотелось.
– Ладно, тогда мы своими силами, – громко, но миролюбиво добавил Грищук, – своими скромными силами!
И она осталась одна сидеть у дверей палатки, в которой мало-помалу налаживалось вечернее «чаепитие». Объявление Грищука на вечерней поверке, а в особенности то, как отреагировали на него сослуживцы и сослуживицы, произвело на Сашеньку сильное впечатление.
Оказывается, что одному в радость, другому в тягость. Но разве она вчера родилась на свет и не знала этого? Знать-то знала, так остро и ясно почувствовала эту простую истину впервые. За брезентовой стенкой палатки мужчины пили, курили, говорили о будущем в том смысле, что "каша здесь заваривается все круче и круче", рассказывали не очень смешные анекдоты. А она все думала о зеленоглазой красавице Наташе, убежавшей в перелесок с рыданиями. Значит, у нее было что-то с Адамом? Наверняка. Но ведь он не мальчик, а взрослый мужчина, и странно его сейчас винить за то, что не дождался приезда в госпиталь графини Мерзловской… Все так, однако от этого не легче… Какая она, оказывается, ревнивая! Как все восстало в ее душе! "Да, я буду его ревновать. Еще как буду!.. Говорят: ревность унижает человека. Трудно сказать, насколько это верно, но а если ты не можешь с собою справиться, тогда что делать?"
Как говорили на собраниях: "Вопрос остается открытым". И еще сколько будет таких вопросов… А кошки скребутся и скребутся на душе.
– Не унывай! – неожиданно вышел из палатки Адам. Кажется, он понял, о чем она думает. Он слишком многое понимал в одно касание, почти как женщина… Он чувствовал то, что другим мужчинам было не дано.
– Хорошо, не буду! – пообещала Сашенька, и на душе у нее сразу полегчало. Она испытывала к Адаму такое же доверие, как к своей маме, и если бы ее попросили, например, найти замену слову «любовь», она сказала бы: доверие.
Подъехала машина. Вернулся Коля. Адам проводил Сашеньку к грузовичку, помог ей взобраться в кузов.
Коля подошел к еще не закрытому брезентом заднему борту и доложил, что снабженец, который полетел в Москву, уверил его, что пакет будет у Сашиной мамы завтра.
– Ты представляешь! – восхищенно сказала Сашенька Адаму.
– Нормально. Они вылетают обычно ближе к полуночи и к утру бывают в Москве. Так что, я думаю, он не врет. И ему самому интересно сразу своего начальника повидать.
– Дай Бог! – пожелала Сашенька.
Адам ловко снял сапог с ее больной ноги.
– А я думала, не снимется, как ты здорово!
– Да ладно уж! – польщенно отвечал Адам. – У меня с руками все в порядке.
– У тебя со всем все в порядке! – засмеялась Сашенька, умащиваясь на топчанчике. – Возвращайся к ребятам, а я пока так полежу, не раздеваясь. Мне без тебя будет холодно.
Адам пошел догуливать в мужскую компанию.
Сашенька лежала на топчанчике в своем домике-грузовичке и думала о том, какой разнообразный получился день, как пахли травы в их уголке, как нес Адам ее на руках по широкому полю, какой он крепкий, ловкий, умелый да еще и красавец писаный… Боже, неужели все это мне?! Она задремала, и ей приснился сон: стоит она во всем рваном, с голыми плечами в каком-то глухом дворе, окруженном серыми стенами с потеками дождя, и вдруг одна стена двинулась на нее, и ей не спастись, не уйти… Она хочет вскрикнуть от ужаса и не может.
– Ты чего кричишь? – потряс ее за плечо Адам.
– Ой, разве я кричала? Стена пошла на меня темно-серая, то ли земляная, то ли каменная. Я так испугалась! И мне казалось во сне, что хочу крикнуть и не могу…
– Сон не из лучших, – сказал Адам, раздеваясь.
– Тьфу! Тьфу! Тьфу! Куда ночь – туда и сон! Куда ночь – туда и сон! – присев на топчанчике, поплевала через левое плечо Сашенька.
– А ты суеверная?
– Конечно.
– И я суеверный. Это нормально. – Адам зевнул, выпитый спирт и долгая беседа с ребятами сморили его. – Ладно, иди ко мне!
LII
Тайными стараниями медсестры Нади с недавнего времени Анна Карповна была переведена из душной, мокрой, пропитанной парами хозяйственного мыла, карболки, хлорки и запахами грязного белья госпитальной прачечной на свое прежнее место – в посудомойку, в «затишок» между двумя могучими дубами, где невзирая на войну жили себе поживали старый волкодав Хлопчик, кошки-амазонки Туся, Муся, Марыся и Панночка, ежик Малой, а также единственный из оставленных на постоянное место жительства котят некто Мурзик, сумевший втереться в доверие к псу Хлопчику и даже спавший с ним в одной будке.
Надя видела, что шестидесятилетней Анне Карповне тяжело в прачечной и, не ставя ее об этом в известность, обратилась к начальнику отдела кадров с просьбой "перевести маму орденоноски Саши Галушко из прачечной в посудомойку". Надя вообще любила показаться на глаза властям предержащим, была расчетлива и отважна в своих нередких ходатайствах, тем более что просила всегда не за себя.
Она так и сказала:
– Иван Игнатьевич, не за себя прошу, а тетя Нюся такой человек, что сроду ни на что не пожалуется!
– Ладно, – согласился завкадрами, тот самый пьющий и начитанный Иван Игнатьевич, которого Сашенька хлестнула по голове пустой сумкой, когда он предолжил ей собирать «сведения» о Домбровском. – Хорошо, что сказала, – это правильно!
– Только, Иван Игнатьевич, вы как бы от себя, а насчет меня ей не говорите, а то она заругает! – со слезой в голосе попросила Надя, чем вообще доконала растроганное собственным благородством начальство – ему сумкой по голове, а он зла не помнит. Как нынче говорят: "Сын за отца не отвечает", а мать за дочь тем более.
Простенькая на вид и незатейливая в беседах Надя была врожденным психологом, что и помогло ей в дальнейшем, да еще как!
В час дня Надя принесла пакет, переданный ей снабженцем "лично в руки". Она вызвала Анну Карповну на порог посудомойки, а затем, игриво помахивая пакетом, выманила ее под навес меж двух дубов, где было устроено что-то вроде беседки с широкими деревянными лавками. Руки у Анны Карповны были распаренные, мокрые, и она показала Наде глазами – дескать, распечатай сама и читай.
– Ой, да тут фотокарточки, теть Ань, смотрите! И письмецо. Сначала прочесть?
Анна Карповна утвердительно кивнула.
Нет, не угадала Сашенька: когда Надя прочла маме письмо, слезы сами собой покатились из ее глаз. Надя обняла ее, и они поплакали вместе, а потом Надя вытерла Анне Карповне глаза своим платочком, и они стали жадно рассматривать фотографии.
– Какой красивый мужчина! Ай да Сашуля, какого оторвала! – восхитилась Надя. – Куда нашему Домбровскому!.. Теть Ань, разрешите сбегать нашим показать?
Анна Карповна смутилась, потому что у нее чуть не вырвалось по-русски: "Конечно, Наденька, иди, покажи!"
– Так можно покажу?
Анна Карповна кивнула. Надя тут же сгребла все фотографии, кроме одной, которая осталась лежать вместе с письмом и конвертом на сухой широкой лавке, и понеслась в корпус.
Анна Карповна тщательно вытерла руки об одежку под клетчатым передником, перечла Сашино письмо, убедилась, что все правда, спрятала листок на груди и стала изучать фотографию, на которой Саша и Адам были сняты крупным планом. Она видела, что Саша счастлива. "А Адам? Кажется, тоже счастлив. Да, красивый человек и, судя по лицу, умный, но, Боже мой, какие у него глаза… Сказать «печальные» и то мало, есть одно подходящее слово, но о нем и думать не хочется… Непонятно, какого они цвета? Наверное, синие, у поляков бывают синие глаза. Дай Бог, чтобы все у них было хорошо! Надо сходить в церковь, поставить свечки во здравие! Сегодня же схожу! Освобожусь и сразу после смены пойду". И еще о многом другом подумала Анна Карповна и многое вспомнила в те двадцать минут, что отсутствовала Надя…
…Вспомнила обезумевшую, брошенную на произвол судьбы толпу на пирсе Северной бухты Севастополя, массу людей, словно кипящих в адском котле, из которого невозможно выбраться, и себя, несчастную, полуживую, с малюткой Сашенькой на руках. Она держала младшую доченьку крепко, как последний оплот своей жизни, а та почему-то не кричала и даже не плакала, как другие дети вокруг. Какая страшная сила толпа, как мгновенно и безвозвратно потерялись они с Машенькой! Как разбросало провожатых матросов с ее пожитками. Нет, она и раньше не думала и сейчас не думает, что матросы сбежали. Когда она увидела, что Машеньки нет рядом, то очертя голову кинулась на ее поиски, а матросов, потерявших ее из виду, закружило и растащило в разные стороны. Кто хоть раз побывал во чреве многотысячной толпы, тот не забудет ее вовеки!
К ночи, когда все готовые к отплытию пароходы были отбуксированы на рейд и надеяться стало не на что, полумертвую, с Сашенькой на окаменевших руках, ее наконец выбросило из толпы на пятачок свободного пространства.
– Боже, спаси нас, Боже! – взмолилась она, еле шевеля губами, и вдруг услышала словно в ответ:
– Ганна Карпивна!
Перед нею стояла горничная Анечка Галушко, сестра ординарца ее мужа Сидора Галушко.
– Ганна Карпивна, надоти бечь з Криму! Бечь!
Она уцепилась за обшлаг ее пальто и потащила за собой куда-то по задымленным портовым улочкам. Втолкнула в какую-то подворотню, потом они прошли каменистым двориком в хибарку с низенькой дверью.
– Сидор, бачь, це хто!
За дощатым столом при свете керосиновой лампы сидел бритоголовый мужчина и пришивал длинной толстой иглой с вдетой в нее суровой ниткой лямки к мешку.
– Барыня! Ганна Карповна, откуда вы? – Сидор вскочил с табуретки, подошел к ней и попытался взять из ее рук Сашеньку, но руки ее не разжимались…
В ту же ночь Сидор постриг Анну Карповну и свою сестру Анечку наголо, переодел их в теплое рванье и переобул в добротные кожаные ботинки, оставшиеся в городе от французского десанта. Он также сделал для всех заплечные мешки. Для себя с сестрой под продукты и всего прочего, а для Анны Карповны такой мешок, чтобы она могла нести в нем за спиной укутанную в лохмотья Сашеньку. Сидор был человек в высшей степени умелый, не зря его так ценил адмирал.
Обогнув Северную бухту, они ушли в Мекензиевы горы в надежде пробиться на Керченский полуостров.
Никогда не рассказывала Анна Карповна Сашеньке ни об этом опасном путешествии, ни о Сидоре, который дал им свою фамилию. Не успела рассказать доченьке, все откладывала…
"Вот приедет Сашуля с фронта, тогда и расскажу ей все подробно. И зачем нас Сидор остриг наголо. И зачем лохмотья. И как вообще дело было, – рассматривая в который раз фотографию Сашеньки и Адама, думала Анна Карповна. – Все расскажу, я ведь сейчас даже лучше помню, чем по горячим следам, лучше помню, лучше понимаю. Все расскажу не спеша, и как мы бежали, как прятались и мерзли в горах, как Сидору пришлось отстреливаться от грабителей, и еще много чего… Расскажу вам все как на духу, пани Раевска, все до капельки…"
Вернулась запыхавшаяся Надя с фотографиями.
– Ой, тетечка Нюся, все в восторге! Я и главврачу показывала, и начальнику госпиталя, и в хирургии всем! Все передают вам привет и поздравляют! – Надя порывисто расцеловала Анну Карповну, и они опять прослезились. А пес Хлопчик внимательно наблюдал за ними из своей будки. Кошек и котенка Мурзика что-то не было видно…
Анна Карповна не успела в храм к вечерней службе, но народу оставалось еще достаточно. Она купила три тоненькие свечки и поставила их поочередно во здравие: рабы Божьей Марии, рабы Божьей Александры, раба Божьего Адама. Первые две свечки горели ровным, чистым пламенем, а третья погасла. Анна Карповна зажгла ее еще раз – свечка затрещала и погасла. Она зажгла свечу в третий раз, и ее опять задуло.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
LIII
В доме банкира Хаджибека Мария чувствовала себя вольготно. Ни сам Хаджибек, ни его милые жены Хадижа и Фатима никак не стесняли и не раздражали ее. Хотя они были из разных слоев общества и даже из разных племен, их счастливо объединяло то, что доктор Франсуа называл арабским словом «шараф», вмещающим целый ряд понятий: честь, достоинство, благородство, тактичность, сдержанность. Как сказал в пору проживания Машеньки во дворце генерал-губернатора доктор Франсуа:
Увы, безвестных талантов у нас в России, наверное, не меньше, чем непогребенных солдат.
– Вы с детства знаете это слово, мадемуазель Мари. Во французский и в русский язык оно вошло как «шарф». Да, да, тот самый, что носят на шее. Возможно, имели в виду, что он прикрывает душу. Но это моя версия, я на ней не настаиваю.
У милого доктора Франсуа насчет всякого слова в любом из известных ему языков была своя версия, и от этого восприятие мира становилось завидно широким, красочным и всегда осмысленным самым неожиданным образом – приоткрывающим суть многих слов, их сердцевину.
Машенька поняла это очень скоро и однажды так ему и сказала:
– Я завидую вам, доктор Франсуа! Только с вами я поняла, сколько разнообразия вносит в жизнь знание языков, как радует ум и душу! Вы самый богатый из всех моих бывших и нынешних знакомых!
– Спасибо, мадемуазель Мари, – отвечал он ей по-русски. И, чтобы поточнее сформулировать свою мысль, тут же перешел на французский: – Спасибо, но это не совсем так. Я знавал полиглотов, которые были весьма пустыми людьми. Сумма знаний не дает ни таланта, ни ума, ни интуиции. А это три кита, на которых стоит все подлинное и в науке, и в литературе, и в искусстве. Вы, наверное, скажете, что я упустил работоспособность? Конечно, без работоспособности ничего не получится, но она одна также ничего не определяет. Как отметил кто-то из умных людей, я точно не помню:
"Искусству всегда угрожали два чудовища – художник, не ставший мастером, и мастер, не являющийся художником"[22]22
Имеется в виду польский писатель Болеслав Прус (1847—1912; настоящее имя и фамилия – Александр Гловацкий) – автор известных романов «Фараон» и «Кукла».
[Закрыть]. Точно сказано. К сожалению, в мире слишком много мэтров, которые сделали себя из ничего, – только железный характер, только воля, работоспособность, ловкость натуры, хитрость, нахрап, тщеславие, чувство цели и никакого таланта, в лучшем случае – способности.
С годами Машенька все чаще убеждалась в правоте доктора Франсуа. Где он сейчас, милый, добрый Франсуа? А что с Клодин? Сильно ли постарела Николь? Жив ли еще старый мавр-басонщик, что расшил серебром по фиолетовому бархату седло для ее конька Фридриха?
С тех пор как Хадижа обмолвилась о возвращении в Бизерту прежнего генерал-губернатора, все эти вопросы так и вертелись в голове Марии. Несколько дней она откладывала поездку, хотя сразу было понятно: нужно ехать к Николь, а там – будь что будет…
Она помнила, что Николь – ранняя пташка и застать ее дома можно только сразу после завтрака. Иначе ищи-свищи – у нее ведь сто дорог с ее постоянными затеями, и она все время куда-то спешит: то в город, то в море, то на развалины Карфагена, то в гарнизон, то в Тунис по магазинам, то с визитами к местным царькам, – не уследишь и не предугадаешь. Накануне вечером Мария попросила у господина Хаджибека белый кабриолет «Рено», на котором ездили в тот день, когда она купила линкор "Генерал Алексеев", сказала, что хочет "проскочить в Бизерту, взглянуть на свой корабль".
– С водителем? – спросил господин Хаджибек.
– Нет. Я люблю ездить одна, вы это прекрасно знаете.
– Как вам будет угодно, мадемуазель Мари. По вашему лицу я вижу, что вы придумали что-то очень интересное.
– И на всякий случай решили отправить со мной соглядатая? – дерзко глядя в маленькие карие глазки господина Хаджибека, спросила Мария. Она уже давно усвоила такую манеру общения с ним – без обиняков, прямо в лоб легко и непринужденно. И господину Хаджибеку это очень нравилось, он и сам взбадривался в пикировках с красивой женщиной и чувствовал себя молодым и скорым на слово мужчиной.
Вот и сейчас он отвечал ей весело и, как ему казалось, ловко:
– Даже десять наблюдателей не способны уследить за вами! Не скрывайте, вы затеваете что-то сногсшибательное?
– Пока еще нет, – загадочно улыбнулась Мария. Она хотела, чтобы он не поверил ей, и он не поверил. Она знала по опыту: хочешь, чтобы тебе не поверили, – скажи чистую правду, только улыбнись при этом. К сожалению, она еще ничего не придумала с кораблем, а надо бы… Скоро платить за его стоянку в бухте Каруба, теперь это ее забота. И разрешить дело Мария надеялась, конечно же, через Николь, она чувствовала, что именно во дворце генерал-губернатора Бизерты должен начаться новый круг ее восхождения на вершину делового успеха. А господину Хаджибеку до поры до времени не следует знать о ее связях. Да и сохранились ли эти связи? Вот вопрос вопросов… А вдруг ей дадут от ворот поворот?
А вдруг Николь не простит ее? Что тогда?.. Тогда придется ехать в Париж, искать аудиенции у маршала Петена: "Пароль: Бизерта. Отзыв: Мари!" Только так, другого пути нет, иначе не продать ей вовек орудия с линкора. А у нее насчет орудий есть идея, хотя и дикая на взгляд несведущего человека… Банкир Жак понял бы ее с полуслова и одобрил, дядя Паша бы понял, но "иных уж нет, а те далече…" В военном министерстве наверняка есть человек, способный и понять, и решить. Но как до него добраться?
Мария заставила себя лечь пораньше и выкинуть из головы все страхи и сомнения. Ей нужно было как следует выспаться, чтобы выглядеть свежо, а значит, уверенно. Она не знала советского лагерного афоризма "Не верь, не бойся, не проси", но, как игрок по натуре и образу жизни, понимала, что голову надо держать высоко и ни в чем не выказывать своей заинтересованности. За годы мытарств и борьбы на выживание она научилась управлять и телом, и духом, так что бессонницей в эту ночь не мучилась.
Незадолго до того, как должен был прозвенеть будильник, Марии приснилась рыжеватая такса Пальма, которая жила у них дома в Николаеве. Она дружелюбно тыкалась холодным носом ей в шею, в лицо, пыталась лизнуть.
– Ну что ты, Пальма, фу! – уворачивалась Мария. – Фу!
Еще не открыв глаз, еще в полусне, она радостно подумала, что сон замечательный! Дай Бог, в руку! А окончательно пробудил ее заливистый смех маленьких Мусы и Сулеймана, которые давно уже веселились в ее широкой постели, и щекотали под подбородком, целовали в щеки, в шею, в виски.
Чуть-чуть разомкнув веки, Мария увидела своих воспитанников во всей красе: этакие маленькие черноглазые ангелята в белых пелеринках. Они обычно просыпались ни свет ни заря и сегодня, как это случалось и раньше, сбежали из своей спальни и прокрались по спящему дому к своей "маме Маше" – именно так она приучила их называть ее.
– Ах, вы мои красавцы! – распахивая глаза, громко прошептала Мария, и оба мальчугана огласили дом таким радостным, таким победным визгом, что их мать Фатима в ту же минуту оказалась на пороге комнаты: в ночной сорочке, с распущенными волосами, босая, с прелестными глазами, пылающими праведным гневом.
– Остановись! – подняла руку Мария. – Не ругайся, Фатима! Из-за них мне приснился отличный сон. Здравствуйте, дети!
– Здра! – хором отвечали сорванцы по-русски.
Затея Марии с русским языком давно увенчалась успехом – мальчишки лопотали по-русски так же бегло, как и по-арабски, и гораздо лучше, чем по-французски.
Мария схватила обоих и принялась целовать их лукавые смуглые мордашки.
– Ах, как вы вкусно пахнете! Ах, вы мои золотые! Давайте споем песенку. Раз! Два! Три!
Но в этот момент затарахтел будильник на прикроватной тумбочке, и оба мальчугана вырвались из объятий воспитательницы и кинулись его выключать. Они знали, что нужно нажать красную кнопку. Кому-то из них это удалось. Муса кричал, что ему, а Сулейман, что ему.
– Ладно, победили оба! – примирила их Мария. – А теперь песенку. Раз! Два! Три!
И они запели хором:
Гуси, гуси!
Га-га-га.
Есть хотите?
Да, да, да.
Ну летите!
Нам нельзя:
Серый волк под горой
Не пускает нас домой….
Русская песенка прозвучала на африканском берегу так славно, что, глядя на своих деток, Фатима даже всплакнула от умиления.
– Какая ты молодец, Мари, ты даришь им целую страну!
– Да, я дарю им Россию, авось, пригодится. Ты знаешь, у нас, у русских, авось – самое главное слово. – И она объяснила Фатиме по-арабски, что значит "авось".
– По-арабски тоже есть такое слово: рубпама.
– А я и не знала. Видишь, как полезно рано вставать. Не зря говорят русские: "Кто рано встает, тому Бог дает".
– У нас тоже так говорят: "Кто рано встает, тому не баран, а барашка", значит, – овца с приплодом.
– Ну вот и обменялись! – засмеялась Мари. – Бери своих красавцев! – Она сгребла мальчишек в охапку и передала их с рук на руки. – А я прокачусь в Бизерту!
– Доброго пути!
С утра Мария обычно ограничивалась чашечкой кофе. На этот раз ей составила компанию старшая жена господина Хаджибека Хадижа, а Фатима занялась детьми. Они расположились на открытой террасе, еще источавшей освежающую прохладу, накопленную за ночь в темно-серых пористых камнях, из которых был сложен дом и все прилегающие постройки. Хадижа пообещала сварить "настоящий берберский кофе".
– Я сделаю так, как моя мама, – сказала она, отправляясь на кухню, и скоро прикатила кованый железный столик с жаровней, полной раскаленных углей в песке, прямо на них поставила турку с кофе, который предстояло сварить.
Аромат пошел одурманивающий. В известный ей момент Хадижа сняла турку с углей и разлила кофе по крохотным чашечкам – одну церемонно подала Марии, вторую поставила на стол перед собой. Откатила жаровню с углями подальше, чтобы не доставал жар, села на стул с высокой спинкой.
– Какой душистый! Я не припомню такого душистого кофе! – сладострастно прикрывая веки, похвалила хозяйку Мария, потянула трепетными ноздрями ароматное облачко над кофейной чашечкой. – О-о-о!
Хозяйка была счастлива.
– Да, – сказала Хадижа польщенно, – и Хаджибек любит мой кофе. Хотя Фатима тоже делает хорошо, – добавила она великодушно.
Мария сидела лицом к морю, к полуразрушенным термам римского императора Антония Пия, а Хадижа могла любоваться лиловато-серыми отрогами Берегового Атласа, и в то же время перед ее глазами были сад у дома с его вечнозелеными кустами олеандра, красными розами, чешуйчатыми стволами финиковых пальм и белая известняковая дорога, ведущая к парадному подъезду.
Как всегда после окончания сезона ветров, море было спокойно, а небо стояло высокое, чистое, без единого перышка от горизонта до горизонта. А вон показались в циклопических термах мсье Пиккар и мальчики Али и Махмуд. "Молодцы! – подумала Мария. – Пиккар – настоящий ученый!" Ей нравились одержимые люди, она и сама была такая: делу – время, потехе – час!
Зоркий мсье Пиккар разглядел на терраске Марию и приветственно помахал ей белым пробковым шлемом, который еще не успел надеть на голову. Мария подняла руку в ответ. Он понял это по-своему, тут же передал шлем Али и двинулся к дому. Мсье Пиккар не упускал случая пересечься с Марией. В то же время он, как мог, старался не выказывать своих чувств. А чувства были. Можно сказать, они вспыхнули в нем с первого взгляда. До сих пор ни одна женщина не нагоняла на мсье Пиккара такой робости, как Мария. В ее присутствии он деревенел, будто подросток, и терялся так, что это всем было заметно. Он злился, нервничал, говорил невпопад. То ему казалось, что он любит Марию, то, что ненавидит ее всей душой. Но тем не менее стоило ей "сделать ручкой", как он тотчас устремлялся навстречу. Мсье Пиккар был опытный ловелас, но тут нашла коса на камень и только искры летели! Мсье Пиккар, конечно, не знал пушкинских строк: "Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей…" Но весь опыт его прежних побед подсказывал, что это именно так, а не иначе. Подсказывать-то подсказывал, но не помогал…
Мария осознавала свою власть над знаменитым археологом, ей льстило, ее забавляло общение с ним. Она уже видела его многочисленные научные труды, изданные в лучших университетах Европы. Она знала, что он разведен, но и это ее не вдохновляло. Нет, она не была мужененавистницей, всякое случалось: "Не грешит тот, кого не соблазняют". Слишком бурные годы прожила она один на один с судьбой, слишком много скиталась по чужим странам и чужим углам с тех пор, как уехала из форта Джебель-Кебир учиться в Прагу. Без амурных приключений не обошлось, но сердца ее они почти не задели.
– И никуда ты не поедешь! – вдруг засмеялась Хадижа, которая обожала всякого рода сюрпризы и резкие повороты, освежающие монотонность жизни.
– Это еще почему?
– Машина не работает. Посмотри!
Мария обернулась и увидела, что двое слуг и водитель, бербер в красной феске, толкают белый кабриолет к подъезду.
Женщины допили кофе и пошли с террасы к машине.
В белой широкополой шляпе с бежевой каймой, в приталенной белой шелковой блузке, в длинной холстинковой[23]23
Холстинка – легкая льняная или хлопчатобумажная ткань полотняного переплетения, обычно полосатая или в клетку.
[Закрыть] юбке колоколом, в косую бежевую клетку, в легчайших бежевых полусапожках на тонких каблучках Мария выглядела изящно и подчеркнуто просто. Лишь буколическая холщовая сумка через плечо да необыкновенно крупная агатовая пряжка на поясе как бы намекали на то, что простота эта не от бедности, а от изысканного вкуса. Поступь Марии была легка, светло-карие глаза светились жизненной силой, открытая шея и лицо дышали свежестью, к тому же на ней не было никаких украшений, что делало ее совсем юной и на взгляд неискушенного человека довольно незатейливой барышней.
– Не заводится, мадемуазель Мари! – пожаловался водитель, когда Хадижа и Мария подошли к машине.
Мария молча обошла кабриолет, погладила его лакированные крылья, капот, наклонилась над ним, словно прислушиваясь: она умела быть загадочной и любила валять дурака.
– Нужно вызывать техника из Туниса, – сказал водитель.
– Дайте ключи, – попросила Мария.
Водитель подал ей ключи зажигания с брелком в виде крохотного серебряного верблюда.
Мария села за руль. Раз, другой, третий, четвертый попробовала завести машину – ничего не получалось.
– Нужно послать за механиком, – уныло повторил водитель.
– Лучше пошлите за отверткой, – велела Мария.
– Я сам принесу, – пробурчал водитель и, пожав плечами (дескать, ну ладно, исполню барскую прихоть), пошел в гараж.
А тем временем вокруг белого кабриолета собрались болельщики: мсье Пиккар, господин Хаджибек, Фатима с детьми, даже повар вышел из кухни посмотреть, как будут разворачиваться события.
– Графиня, и что вы собираетесь делать с авто? – насмешливо спросил мсье Пиккар, за широким кожаным поясом которого были заткнуты матерчатые рукавицы: через его руки проходили сотни килограммов обломков кирпичей и камней.
Водитель принес набор отверток и открыл капот машины.
Мария подошла вплотную к мсье Пиккару, подмигнула и ловко вытянула у него из-за пояса рукавицы.
– Разрешите попользоваться, мсье?
– Ну-ну, – оторопело пробормотал археолог.
Мария выбрала нужную ей отвертку, надела рукавицы, открутила винты на крышке распределителя зажигания, открыла крышку, отрегулировала зазор между контактами, который был слишком мал, закрыла крышку, завинтила винты. Набор отверток бросила на пол в машину. Рукавицы с поклоном передала мсье Пиккару:
– Они почти не запачкались.
Археолог принял рукавицы и не нашелся что сказать.
– Закрой капот! – велела Мария водителю.
Тот повиновался.
Мария села за руль, захлопнула дверцу, включила зажигание – мотор завелся с пол-оборота. Мария вскинула руку над головой: "Цезарь приветствует вас!" Машина плавно двинулась с места. Аплодисменты, крики "браво!" и победоносный визг ее маленьких воспитанников раздались за спиной. Мария не сочла нужным оборачиваться, а только прибавила газу, и белый кабриолет стремительно полетел по белой дороге.
