Текст книги "Том 7. Храм согласия"

Автор книги: Вацлав Михальский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Зачем?

– Они слишком близко от наших порядков, здесь не больше двухсот семидесяти метров, а вы приказали открывать огонь на поражение с трехсот.

– Курт, у вас четверо детей, откуда такая кровожадность? Вы видите, что у них нет ни одной винтовки. Если бы была хоть одна…

– Орднунг есть орднунг, – смущенно отвечал Курт.

Генерал Роммель пристально посмотрел на Марию, и она не смогла отвести глаз, побоялась, что насторожит немца.

– Почему лицо ее открыто? Почему у нее светлые глаза? – вдруг спросил переводчика Роммель. Спросил, как выстрелил. Душа Марии заледенела от страха.

– О, у туарегов женщины не закрывают лица, – почти весело отвечал переводчик. – А глаза у берберов иногда бывают светлые, серые и даже голубые.

– Красивая дикарка, – печально сказал Роммель. – Но они ведь не берберы, а туареги?

– Туареги – тоже берберы, просто одно из племен.

– Ладно. Пусть родят сыновей! – Роммель поднял руку в знак прощания, повернулся и пошел к танкетке.

– Можете ехать. Генерал Роммель желает вам родить сыновей.

Военные сели в открытую танкетку, та ловко развернулась и покатила к боевым порядкам, хотя и закамуфлированным под песок пустыни, но очень хорошо различаемым с высоты.

Едва разлепляя онемевшие губы, Мария велела погонщику поднять ее верблюда.

Как только танкетка подъехала к своим, взревели моторы, и тяжелые немецкие танки двинулись неторопливо, словно в психическую атаку.

Мария овладела собой и напряженно прислушалась к работе моторов, она прислушивалась изо всех сил, пока не убедилась в своей догадке… «Да! Да! Да! Тысячу раз – да!»

Не расстреляв Марию, блистательный боевой генерал Роммель совершил роковую ошибку.

XI

В конце апреля 1945 года из госпиталя пропал заместитель начальника по тылу Ираклий Соломонович Горшков. Все знали, что Ираклий Соломонович просто так не исчезает: если его долго нет, значит, жди перемен, а то и передислокации. Хотя куда еще можно передислоцироваться, если не сегодня завтра Берлин будет наш? Если работа в госпитале налажена до автоматизма. Если каждый считает не только дни, но и часы, минуты, секунды, оставшиеся до Победы?! Если так хочется домой? Если такая смертная тоска берет за душу…

Александра даже спросила об Ираклии Соломоновиче у Папикова.

– Никто не знает, – отвечал Папиков, – даже сам генерал, даже особист. Ираклий Соломонович убыл в распоряжение штаба фронта.

– Значит, что-то будет, – хитро улыбнулась Папикову Александра, давно освоившаяся с главным врачом, – значит, что-то будет…

– Я тоже так думаю. В конце концов есть еще Дальний Восток, Япония…

– Ого! – удивилась Александра. – Хотя всякое может быть, почему бы и нет?

2 мая 1945 года пал Берлин.

Вечером следующего дня половину персонала госпиталя во главе с Папиковым вместе со всем инструментарием, большим запасом медикаментов и месячным сухим пайком перебросили в нескольких крытых брезентом студебекерах на близлежащий аэродром. Здесь они промаялись сутки. Слава богу, и под открытым небом было совсем тепло. Где-то раздобыли какие-то доски, разложили их недалеко от взлетной полосы, расстелили на них одеяла, которые были даны им в дальнюю дорогу вместе с постельным бельем для будущего госпиталя и всеми прочими причиндалами, и, можно сказать, расположились веселым табором очень даже неплохо. Все были возбуждены неизвестностью, все незлобиво подначивали друг друга и с удовольствием смеялись каждой даже мало-мальской удачной шутке. Всем было ясно, что полетят они если и не в тартарары, то куда-то очень далеко – иначе зачем сухой паек на целый месяц?

– А я в детстве жила на Дальнем Востоке, – сказала Александра «старой» медсестре Наташе. – Мы с мамой жили в Благовещенске на Амуре, там на другом берегу китайцы. И в Петропавловске-Камчатском жили, а там такая Авачинская бухта – чудо! И вид прямо на Тихий океан!

– Может, опять увидишь, – сказала Наташа, которая, как и все, несмотря на полную загадочность их будущего маршрута, давно поняла, что к чему. Всех навел на размышления сухой паек, выданный на месяц.

В три часа ночи 5 мая их загрузили в два транспортных самолета, и они полетели туда – не знаю куда.

Через час и десять минут самолеты приземлились на неизвестном аэродроме. С земли была подана команда к полной разгрузке. Никто не угадал. Всех обманули – и своих, и чужих. Так высока была в те дни степень конспирации, что не пожалели и месячного сухого пайка, всех ввели в заблуждение.

Судя по исключительно аккуратной разметке на летном поле, еще совсем недавно этот аэродром был немецким. Разгрузились в полчаса.

Было очень тепло и тихо. От земли поднимался белесый, стелющийся туман, и при виде потемневших от росы ближних лугов и каких-то строений вдалеке никак не верилось, что они приехали на войну. Солнце еще не взошло, но с каждой минутой небо становилось все светлее, а кромка горизонта на востоке чуть позеленела, и росные луга за аэродромом стали все рельефнее перетекать с одного пологого склона на другой, пока наконец не вспыхнули, не заискрились под солнцем, вдруг ударившим поверх черепичных крыш аккуратненького, словно игрушечного, городка, смутные очертания которого еще недавно лишь проступали в призрачном полусвете.

– Господи, красиво-то как! – громко воскликнула «старая» медсестра Наташа, и все, кто ее услышал, вдруг замерли на мгновение, и в ту же минуту на западе заработала тяжелая артиллерия.

– Наши бьют!

– Точно. Звук наш.

Всем стало понятно, что хочешь или не хочешь, а приехали они на войну, все на ту же войну, которая, оказывается, еще не везде кончилась.

Доставившие их самолеты улетели сразу после разгрузки, а из обслуги было на аэродроме всего пять человек во главе с сержантом, которые лишнее слово боялись проронить и на вопросы госпитальных о том, где они и что их ждет, отвечали как заведенные одно и то же: «Не можем знать!»

В восемь утра, когда команда под началом очень невоенного полковника Папикова истомилась до дури и, как сказала бы мама Александры Анна Карповна, «тынялась» по пустому полю аэродрома, с дальнего шоссе, по которому с глухим рокотом шел на запад нескончаемый поток нашей техники, вдруг повернула в их сторону небольшая колонна, и скоро подкатили четыре крытых брезентом новеньких студебекера. К фаркопфу головной машины была прицеплена зеленая полевая кухня – наша, родная. При виде полевой кухни Александре Александровне сразу вспомнился ее ППГ, его усатый начальник К. К. Грищук, прозрачное озерцо, в котором так славно искупались они по очереди с Адамом, вспомнилось, как подвернула ногу и он нес ее по осеннему полю в тот хрустальный, богоданный день навстречу, казалось, вечному счастью. Полевые кухни у них в ППГ были точно такие же, как и эта, прицепленная к американскому грузовику.

Из кабины головного студебекера выскочил маленький верткий Ираклий Соломонович Горшков.

– С приездом, дорогие товарищи! – срываясь на фальцет, звонко выкрикнул полковник Горшков, молодецки кинул растопыренную пятерню к виску, желая отдать честь сослуживцам, и так ловко и сильно сбил с себя фуражку, что она колесом покатилась по взлетной полосе. Пока Ираклий Соломонович догонял фуражку, пока стряхивал с нее пыль скомканным платком, все госпитальные дружно хохотали, сам Папиков и тот не удержался от смеха, у него даже очки соскочили с носа, спасибо, недалеко им было лететь, поскольку их подстраховала тесемка на шее!

Наконец Ираклий Соломонович водрузил фуражку на свою лысую голову с огромным лбом, поздоровался за руку с Папиковым, промокнул все тем же скомканным платочком испарину на лице и сделал величественный жест в сторону полевой кухни:

– Манная каша на молоке! Масло сливочное по пятьдесят грамм! Кофе с молоком! Настоящий, без цикория! Кушать подано! Открывай!

Незаметно возникший у кухни незнакомый повар в белом халате и белом колпаке положил лоток с кубиками сливочного масла на металлическую площадку между двумя котлами кухни, потом отвинтил одну емкость, вторую, поднял крышки, и все почуяли давно забытые запахи – манной каши, сливочного масла, кофе.

Бегающие голубые глазки Ираклия Соломоновича излучали такое торжество победителя, что, глядя на него, любой мог бы позавидовать: «Вот самый счастливый человек на свете!»

Александра по себе знала, как приятно сделать для другого что-то хорошее, а тем более неожиданное, и она от души порадовалась за Ираклия Соломоновича, с умилением наблюдавшего завтрак сослуживцев. «Хороший дядька, – подумала Александра, – и как удивительно сочетаются в нем пронырливость, хитрость и бесхитростная детская доброта. Как странно перемешано все в жизни и в каждом отдельно взятом человеке».

Выяснилось, что четыре студебекера – теперь их дом. В три первых они загрузились, а четвертый оказался набит продуктами, в основном американскими, консервированными, подлежащими долгому хранению.

– С такой жратвою можно и повоевать! – сказал кто-то за спиной Александры, когда она садилась в кабину одной из машин, – эту честь оказал ей лично Ираклий Соломонович, давно узнавший в ней знаменитую медсестру московского госпиталя, акробатку и орденоноску Александру Галушко.

Скоро выехали на шоссе. Первый же указатель разъяснил все:

«Praga. 150 km».

XII

Подросшие сыновья Фатимы Сулейман и Муса бегло читали по-русски, писали под диктовку Марии Александровны диктанты, без акцента декламировали наизусть стихотворения Пушкина, Лермонтова, Алексея Толстого, Тютчева, Фета. Мария таки добилась своего – сделала у себя дома маленький уголок русского мира. Фунтик окреп и вошел в молодые собачьи годы. Жены господина Хаджибека Фатима и Хадижа по-прежнему дружили с Марией и почитали ее как старшую сестру, хотя по возрасту это и не вполне соответствовало действительности. Господин Хаджибек рвался к политической карьере и чаще самого губернатора ездил в Виши – он был уверен, что немцы победили надолго, если не навсегда, и все советы Марии «не увлекаться» отлетали от него, как горох от стенки. Не оставляла Марию своим вниманием и Николь, к сожалению, вдруг резко сдавшая, часто прихварывающая, всегда наэлектризованная, иногда несправедливая, вздорная, а то и просто злая.

Сразу по возвращении из утомительнейшего и крайне рискованного путешествия в Ливию Мария попросила доктора Франсуа устроить ей встречу с Джорджем Майклом Александром Уэрнером.

Случилось так удачно, что еще до приезда правнука Пушкина Марию Александровну навестил на ее фирме Иван Павлович Груненков, в руках его был большой плоский сверток.

– Что это у вас? – спросила Мария, после того как они радушно поприветствовали друг друга и уселись в мягкие кожаные кресла за низким гостевым столиком.

Иван Павлович вынул из свертка несколько обкрошившихся листов папье-маше сантиметра в три толщиной, изнутри темно-серых, а с лицевой стороны – в светло-коричневых и желто-серых пятнах и пятнышках.

Мария молча разглядывала куски папье-маше, а потом глаза ее вдруг блеснули – карта ложилась к карте… пасьянс сошелся!

– Я ими печку растапливаю, – сказал Иван Павлович, – спасибо, чуть-чуть осталось, есть что показать. В прошлом году приходил итальянский транспорт – один танкер и два сухогруза со всякой военной мелочевкой, полевыми кухнями и прочая. И еще разгружали много огромных плоских ящиков из фанеры. Угол одного из них отбился, и из ящика посыпались куски… Ну я унес домой мешок этих кусков на растопку, а то, что вы видите, завалилось за печку, я думал, их и нет, а они – вот они, голубчики, и, вижу, пришлись по делу.

– Возможно, и по делу, – усмехнулась Мария Александровна. – А когда был транспорт с армейскими фольксвагенами?

– Примерно за месяц до этого. Вы обратите внимание: на листах есть рельефы…

– Обратила, дорогой Иван Павлович, – улыбнулась Мария, – сразу обратила. Надеюсь, вы оказали России значительную услугу. Вы подтвердили мою догадку на сто процентов.

– Какая там услуга! – смутился Иван Павлович. – Теперь это и наша война…

– Наша. Я так и сказала Ульяне, как только услышала, что Германия напала на Россию.

На том они и простились.

А когда в октябре 1941 года Мария Александровна наконец встретилась с правнуком Пушкина, она была готова изложить ему суть дела коротко и ясно.

– Большого количества тяжелых танков у Роммеля нет, а то, что видят с высоты ваши пилоты, – муляжи из папье-маше.

– То есть как?

– Да, это муляжи танков, сделанные из папье-маше камуфляжной раскраски и нацепленные на грузовички-фольксвагены. В ливийской пустыне я столкнулась с колонной таких «тяжелых» танков и сразу услышала, что работают не танковые двигатели. Вернее, были в этой колонне и настоящие танки, но всего несколько штук. В свое время я служила на танковом заводе «Рено» инженером по наладке двигателей, меня там звали «слухачкой». Я на слух могу не то что отличить танковый двигатель от автомобильного, но и определить модель танка, степень износа его двигателя и многое другое, специфическое. Немецкую колонну на марше я слышала своими ушами. А когда мы вернулись из ливийской пустыни, один мой человек принес вот эти небольшие фрагменты муляжей – они перед вами. В прошлом году немцы привезли к нам много больших плоских ящиков, как понятно мне теперь, с панелями из папье-маше, а потом приплыли и фольксвагены. Всё сходится. Так что бейте их смело. Колонны тяжелых танков – всего лишь психические атаки, специально рассчитанные на вашу разведку с воздуха.

– Так просто?!

– Известное дело – все гениальное просто. А Роммель хорош, у него мужественное лицо и умные, пытливые глаза.

– Вы его видели?!

– В упор. Правда, в тот момент я плохо соображала. Наш караван хотели расстрелять из крупнокалиберных пулеметов. Роммель помиловал.

– То, что вы рассказали о фальшивых танках, дорогая графиня, слишком похоже на цирк… – Капитан Джордж Майкл Александр Уэрнер был настолько обескуражен, что не смотрел в глаза собеседнице.

– Я понимаю ваши чувства, – сказала Мария Александровна как можно мягче и даже ласково дотронулась пальцами до его плеча в погонах французского лейтенанта. – Я все понимаю, но все правда. Да, он работает с вами, как иллюзионист в цирке, тут вы правы, и лучше не скажешь. Я понимаю, как это оскорбительно для чести британской армии, но это так. И фальшивые танки – не единственный фокус, который он с вами проделывает. Например, днем Роммель гоняет на запад, в Триполи, автоколонны с трофейной техникой, изображает подготовку к эвакуации, ночью эти же машины возвращаются в Триполи с боеприпасами, подкреплением и горючим, а на следующий день опять идут в Триполи с трофеями. Ваши самолеты засекают то, что происходит в пустыне днем, и не видят того, что делается ночью. Ночью автомобили идут без света, но связанные друг с другом тросами, чтобы не сбиться в пути, а всю колонну сопровождают местные проводники, которые знают дорогу до мельчайших подробностей. Вашим можно было бы сообразить, что не захватывал у них Роммель такого количества трофеев, чтобы возить их каждый день, но они слишком хотят, чтобы Роммель сбежал, и верят только тому, во что хотят верить. А еще Роммель беспрерывно перемещает свой небольшой артиллерийский парк, и вам кажется, что пушек у него в пять раз больше, чем есть на самом деле. Кроме того, Роммель проделывает такой трюк: привязывает к легким итальянским танкам вырванные с корнем кусты и деревья, и когда их волокут по пустыне, то поднимается такая туча песка и пыли, что вам кажется – идет громада. Вот, собственно, и все, если не считать полководческий гений Роммеля, его невероятные упорство и мужество, которые передаются солдатам, знающим, что генерал разделяет все их тяготы, что он не командует из Триполи, как ваш Окинлек из Каира, а всегда рядом, всегда на боевых позициях – и в хамсин, и в сирокко, и днем, и ночью. И еще их сила в том, что, как говорят немцы, «man muss» – «должны». А больше никаких секретов.

После долгой паузы Джордж Майкл Александр Уэрнер неуверенно произнес:

– Я доложу. Это правдоподобно, если…

– Нет! – резко оборвала его Мария Александровна. – Это не правдоподобно, но это так и больше никак. Докладывайте! Без сомнений. И пусть ваши не удирают от немцев – у вас значительное превосходство и в технике, и в живой силе. Я сделала обширный анализ косвенных сведений, и, по моим данным, у Роммеля на сегодняшний день около полутора сотен немецких танков и чуть больше сотни итальянских. И самолетов гораздо меньше, и пушек[17]17
  Согласно сведениям современных западных военных историков, к концу лета 1941 года танковая группа «Африка» генерала Роммеля в составе итало-немецких войск под общим командованием итальянского генерала Гарибальди располагала 174 немецкими танками, 146 итальянскими танками, а также 120 немецкими и 200 итальянскими самолетами плюс небольшой орудийный парк.


[Закрыть]. Роммель – блистательный игрок, но объективно гораздо слабее вас и по людским резервам, и по технической оснащенности. Я понимаю дело так: главное – он переигрывает вас психологически. Вам хочется, чтобы он бежал из Триполи, и вы принимаете блеф за правду. Вашим начальникам не хочется признавать, что Роммель – выдающийся полководец, и они с удовольствием верят в колонны его тяжелых танков.

– Наверное, вы правы, графиня. У меня есть начальство, и я доложу ему вашу точку зрения и ваши открытия. Но у моего начальства есть его начальство – и так вверх по цепочке до самого Черчилля.

– Составьте официальное письменное донесение, – посоветовала Мария Александровна, – письменное труднее замять. Можете прямо сослаться на меня как на источник информации.

– Но это может быть опасно для вас! – с удивлением взглянул на Марию Александровну английский разведчик. – Очень опасно… Война есть война.

– Ничего страшного! – ободряюще улыбнулась ему Мария Александровна. – Это и моя война. Действуйте.

– Попробую, – без энтузиазма согласился гость. – Никто не любит чувствовать себя в дураках, а мы, англичане, особенно…

XIII

На второй или на третий день после того, как Мария Александровна встретилась на своей вилле с доктором Франсуа и правнуком Пушкина, ее муж Антуан опять улетел с губернатором в Виши. В тот же вечер на виллу прикатила Николь.

– Ты знаешь, чего я явилась? – резко спросила она с порога.

– Пока не знаю, – обнимая гостью, дружелюбно отвечала Мария. – Снимай пальто. Сейчас я велю затопить камин, и мы посидим у живого огня.

– Выпьем, – проходя не раздеваясь в гостиную, сказала Николь. – А лучше напьемся! И не зови никого, все сделаем сами, – швырнув пальто на диван, добавила она. – Неси вино, штопор, бокалы, а я разожгу камин. Шофера я отпустила, останусь у тебя до завтра, мне тошно одной…

Растопка всегда была приготовлена заранее. Мария любила сидеть у камина с Фунтиком на коленях и думать о чем придется.

Скоро они устроились в уютных креслах у живого огня и молча пили красное вино провинции Медок. Мария ни о чем не расспрашивала, Николь ничего не рассказывала. Медленно, маленькими глотками гостья пила из высокого бокала красное вино и сосредоточенно смотрела на языки пламени, обнимающие яблоневые сучья и ветки. Мария давно знала, что дрова из фруктовых деревьев для камина самые лучшие – от них идет такой дымок, такой аромат, что сердце радуется. Яблоневыми и сливовыми сучьями и ветками топили камин у них дома, в Николаеве, и здесь, в Тунизии, Мария велела заготавливать для камина старые выкорчеванные фруктовые деревья и ветки, которые обрезали в садах каждую осень, чтобы деревья лучше плодоносили.

– Все сгорает, – наконец отрешенно обронила Николь, – все сгорит к чертовой матери и пойдет прахом! Представляешь, он хочет забрать его к себе! Наверное, сейчас и вызвал для этого… Наконец-то мой Шарль может стать военным министром. Какая насмешка! В Париже гуляют немцы, а мы будем сидеть в паршивом Виши?! Мы столько мечтали… Столько лет он верно служил Петену… Шарль говорил ему в самом начале войны: надо драться с бошами до последнего, у нас осталась авиация, в сохранности флот, есть войска, есть территория – вся Северная Африка, вся Центральная… Я не знаю, что делать, Мари, я ничего не знаю…

– А Шарль?

– Он готов подать в отставку.

– Но Петен может ее не принять, и что тогда?

– Тогда – не знаю… Налей!

Мария налила вина в опустевший бокал Николь и пополнила свой. Подошел Фунтик и уселся на залитом отблесками огня гранитном полу. Он расположился у камина с таким важным видом, как будто был лицом если и не с решающим, то, как минимум, с совещательным голосом.

– Ну что, собака, – обратилась к нему Николь, – может быть, ты знаешь?

Фунтик приветливо вильнул белой кисточкой на хвосте. Но голоса не подал.

– Мари, ты в курсе? Некоторые губернаторы признали де Голля сразу[18]18
  «Свободную Францию» де Голля признали губернаторы Чада, Конго, Убанги-Шари, Габона, Камеруна. Власти французских колоний Северной Африки продолжали хранить верность старому маршалу.


[Закрыть], а мой все колеблется, говорит: «Я не могу предать маршала». А если этот маршал сбрендил? Я так и сказала Шарлю: «А если он сбрендил?» А он все равно: «Не могу, я присягал». «Дурень, – говорю, – ты присягал Франции, а не старикашке…» Все без толку. Вот теперь полетел для разговора с Петеном.

– М-да, – произнесла Мария. – Я не знаю, спасет ли де Голль Францию, но он делает все, что может, а мы…

– А мы предатели! Как ни крути, а мы все равно останемся в дураках навечно. Ты знаешь, что Петен приговорил де Голля к смертной казни?

– Знаю. Это еще одна его ошибка, грубейшая.

– Налей, – подставила опустевший бокал Николь, – и пей сама. Не можешь же ты, трезвая, беседовать с пьяной дурой? Пей!

– С удовольствием!

– Мари, ну что мне делать?! Шарль терпеть не может этого выскочку де Голля еще с тех времен, когда тот был адъютантом маршала, но сейчас де Голль фактически слово в слово повторяет по радио то, что мой Шарль давно говорил Петену, сразу…

– Антуан тоже недолюбливает де Голля.

– Ну и что? Все они его недолюбливают, а он прав, а мы в дураках! Все мы предатели! Предатели! Предатели! – Николь раз за разом все сильнее, все истеричнее ударяла себя ладонью по коленке, пока не разрыдалась.

Мария не утешала ее – это было бы слишком фальшиво. Фунтик стал жалобно подвывать. Она взяла его на руки и отнесла из гостиной под лестницу.

– Не вой, Фуня, и так с души воротит! Успокойся! Все. Сиди здесь. – Мария указала собаке пальцем на подстилку и возвратилась к рыдающей Николь.

– Умоюсь, – поднялась с кресла гостья. – Собака, и та перепугалась моей хари.

Николь долго была в ванной, а вернулась хотя и без слез и умытая, но от этого постаревшая еще сильнее.

– Наливай!

– Николь, мы уже выпили две бутылки!

– А тебе жалко для любимой подружки? – Николь натянуто улыбнулась, и ее большие карие глаза стали еще печальнее. – Не жадничай, тащи вино!

Мария принесла еще две бутылки.

– Другое дело! Мари, теперь я вижу, ты меня не бросишь.

– Не брошу. Можешь не сомневаться, – весело сказала Мария, вынимая штопором пробку, нижняя часть которой, как и полагается для хорошего немолодого вина, была окрашена в темно-розовый цвет. – Давай послушаем радио. Что там происходит?

– Не надо радио, – остановила ее Николь, – я слушала. Немцы прут к Москве. Неужели вы сдадите столицу?

– Если и сдадим, то это еще ничего не значит. В прошлом веке уже сдавали.

– Кому? – удивилась Николь.

– Французам.

– А мы воевали с вами?

– Дремучая ты у меня, Николь! – рассмеялась Мария. – Помнишь, у вас был император Наполеон?

– Хм, кто ж не знает Наполеона?! Я даже была в Доме Инвалидов, где его гробница.

– Вот ему и сдавали Москву, а потом вы сдавали нам свой Париж.

– Я что-то не слышала, – озадаченно сказала Николь. – Ладно, давай еще выпьем.

На третьей бутылке они хохотали в голос. Все им было смешно: и огонь в камине, и возвратившийся в гостиную Фунтик, и маршал Петен, и де Голль, и их собственные пьяные лица. Потом они, обнявшись, плакали, потом пели то русские, то французские песни, и Николь даже пробовала плясать, как в кордебалете марсельской оперетты. На четвертой бутылке их потянуло в сон. Так и не одолев четвертую, они уснули на широком диване, не раздеваясь и даже не сняв обуви.

Камин давно погас. Ночь за окнами стояла звездная, и золотые блестки, оправленные в белые венецианские рамы, казались не частью неба, а рукотворной, придуманной человеком картинкой.

Фунтик помаялся, помаялся, а потом ловко запрыгнул на диван и свернулся клубочком в ногах хозяйки. Так они и спали вповалку: пьяная губернаторша, графиня и трезвый, как стеклышко, их маленький страж с белой кисточкой на хвосте.

XIV

С 8 мая 1945 года весь мир ликовал, празднуя великую Победу, а в боях за Прагу все еще гибли победители и побежденные[19]19
  С 6 по 11 мая 1945 года войска Первого, Второго и Четвертого Украинских фронтов, нанося удары с трех сторон, разгромили и блокировали последнюю крупную группировку немецких сил – 60 дивизий, уклонявшихся от капитуляции нашим войскам в расчете сдаться американцам. Только в плен мы взяли около 900000 солдат и офицеров, в том числе 60 генералов. Так была поставлена последняя точка во Второй мировой войне на Европейском континенте.


[Закрыть]. Подразделение полковника Папикова прибыло к месту новой дислокации рано утром 11 мая. Командование фронта оберегало госпиталь от любых возможных неприятностей: слишком дорого он стоил, с его будущей работой были связаны надежды на спасение многих человеческих жизней.

Госпиталь предстояло разместить в одной из пражских муниципальных больниц для бедных. Ираклий Соломонович Горшков не только приехал раньше своих сослуживцев, но и успел начать косметический ремонт здания. Где-то он раздобыл гашеной извести, синьки, кистей, нанял маляров-чехов, которым платил квадратными банками американской свиной тушенки, и в помещении уже заканчивалась побелка. Еще вчера обшарпанные, пропитанные лекарствами и затхлой плесенью стены и потолки палат вкусно пахли известкой и сияли подсиненной белизной.

– Девочки! – радостно встретил медсестер и санитарок Ираклий Соломонович. – Пьять, шесть, десять девочки – вода есть, веники есть, мило есть, швабры есть, трапки есть – все у меня есть! После обеда заселяемся!

Александра с удовольствием откликнулась на призыв Ираклия Соломоновича: после бесконечно долгого сидения в машине (150 километров они проехали за шесть суток) хотелось двигаться, двигаться, двигаться! И мытье полов было для этого очень подходящим занятием. Александра с детства любила мыть полы, с тех пор, как мама начала брать ее с собой на уборку в Елоховский собор. Они уходили из дома затемно, чтобы к заутрене закончить работу вместе с другими женщинами, которые тоже убирали в соборе бесплатно, для души. Тусклый свет желтоватых электрических лампочек, шлепанье мокрых тряпок по серому каменному полу, гулкое звяканье ведер в пустом храме, короткие, вполголоса, разговоры между собой уборщиц, полутьма по углам, устоявшийся запах ладана и свечного нагара, густо натоптанная земля у каменной купели, где крестили раба Божьего Александра Пушкина, то, с каким рвением оттирала она пол вокруг купели, – все это Сашенька помнила всегда – и до войны, и на войне, и после войны. Мыть полы хорошо – сразу видишь свою работу, не то что гладить кофточки с оборочками, рюшечками, кружевами. Глажку Александра не любила и всегда гладила белье через силу, а полы мыла с удовольствием. Она точно знала: если плохое настроение – вымой полы, и хандру как рукой снимет. Александра давно заметила, что простым радостям душа радуется быстрее, чем многосложным.

Вот и сейчас она прошлась по палатам, где ее сослуживицы уже приступали к делу, и выбрала самый трудный участок – больничный коридор, покрытым слоем грязи и залитый известкой, которую чехи явно не жалели для русских братьев-освободителей. Да, тогда все вспоминали, что они братья-славяне, притом очень искренне и на полном серьезе. Маленькая колонна госпиталя втянулась в Прагу на рассвете, их не встречали ликующие толпы, как вчера наши танки, но дорога была засыпана цветами, по увядшим пионам, нарциссам, тюльпанам, по веткам сирени они и въезжали в освобожденный от немцев город. Такое не инсценируешь, такие встречи бывают только в порыве всенародного единодушия.

Коридор был широкий, между почти прогнившими половыми досками чернели щели в палец толщиной – больница для бедных, она и есть больница для бедных. Первым делом Александра заперла вход с улицы и оставила открытым вход со двора. Когда она вышла на крылечко с обкрошившимися бетонными ступенями, едва заметная глазу тень вдруг промелькнула из-за ее спины, и она почувствовала прикосновение чьей-то ладони – легкое, легкое, почти невесомое, но очень теплое – так обычно прикасалась к ней мама. Александра обернулась – никого за ней не было, ни единого человека. Но почему же так радостно дрогнула ее душа? Галлюцинации? Или нечто другое, неподвластное горизонтальной логике рацио?..

Ясный, солнечный день поднимался над Прагой. Предутренний туман быстро рассеивался, и с каждой минутой открывались все новые очертания прекрасного города, в котором ей предстояло прожить еще тринадцать месяцев, почти четыреста дней, увидеть Злату Прагу во многих подробностях и подружиться с чехами. В тот первый мирный год чешские хирурги постоянно приходили в их госпиталь с просьбами о консультациях, и им никогда не отказывали. Случалось Папикову с его помощницами Александрой и Наташей как оперировать чехов у себя в госпитале, так и выезжать на сложные операции в другие гражданские клиники города. В скором времени Прага стала для Александры Александровны городом ее самой сокровенной тайны, тайны, которую она могла доверить только маме, если бы мама была рядом…

Она положила у порога открытых настежь дверей мокрую мешковину, чтобы приходившие со двора натаскивали за собой поменьше грязи, и вышла с ведром к литой чугунной водопроводной колонке, стоявшей посреди больничного дворика. Люди во дворе работали споро, весело, буквально наперегонки друг с дружкой. Кто-то собирал в кучи мусор, другие налаживали мощную армейскую передвижную электростанцию на дизельном топливе – движок тарахтел, громко выхлопывал синие вонючие кольца дыма, а потом глох и его опять заводили, с прибаутками, беззлобно и яростно, заводили до тех пор, пока не наладили и он не запыхтел мерно, надежно. Слава богу, электропроводка в больнице была в целости-сохранности, оставалось только заменить перегоревшие лампочки. Электрики шутили: «“Да будет свет!” – сказал монтер и встал в очередь за керосином». Один из санитаров чинил обветшалый, покосившийся штакетник, а второй следом красил бурые дощечки яркой ультрамариновой краской, какой-то неземной, прямо-таки сказочной. И от этой покраски весь двор словно оживал на глазах, возвращался к новой, молодой жизни. Несколько человек разгружали студебекеры. Сам Папиков следил, чтобы никто ничего не уронил, не забыл в кузове, он тоже пытался что-то поднимать, но солдатики весело оттесняли его, не давали ему в руки ничего тяжелого – все знали, что у Папикова руки больше чем золотые. Было много беспричинного смеха, гвалта, лица людей сияли от удовольствия мирной работы в первый по-настоящему мирный день.

Водопроводная колонка работала наилучшим образом – после каждого качка длинной железной ручкою вода выплескивалась из горловины колонки широкой, мощной, искрящейся на солнце струей. Воодушевленные общим трудом люди забыли обо всех своих горестях и полной грудью вдыхали радость бытия, как чистый весенний воздух. Больничный двор и сама больничка преображались на глазах, а тут еще прибавляли душевного подъема постоянно кланяющиеся, прижимающие руки к сердцу, светящиеся от благодарного благорасположения чешские маляры, закончившие побелку внутри и приступившие к фасаду здания. Господи, а какой ясный день сиял над миром! Каким нежно-розовым облачком смотрелось цветущее миндальное дерево у дальнего забора, уже выкрашенного бьющей в глаза ультрамариновой краской. Словом, было так хорошо, и от всего этого, вместе взятого, веяло такой вечной радостью и вечной весной, что даже самые заскорузлые души раскрылись в надежде на свою долю счастья и добра.