Текст книги "Тайные милости. 17 левых сапог"
Автор книги: Вацлав Михальский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Выждав в темной тени под акацией, пока пройдут легковые машины и широкая улица опустеет, они пересекли ее трусцой, перебежали на ту сторону, где еще с давних пор сохранился маленький асфальтовый заводик, прилепившийся к каменному, утыканному битым стеклом забору большого мотороремонтного завода – того самого, на который утвердили директором молодого Ивакина. На большом заводе, где-то в глубине его обширного двора, неутомимо бухал гидравлический пресс, а совсем близко, из литейки, летели в синее небо рыжие искры. На минутку остановились у засохшего, тускло блестящего под луной озерка гудрона. Когда-то оно было побольше и в нем утонула корова. Георгий хорошо помнил, как бегали они всем двором смотреть, удастся ли ее вытащить. Вытаскивали корову просто – накинули на шею стальную петлю и начали крутить барабан лебедки. Медленно-медленно поднималась черная гора расплавленной, сверкающей на солнце смолы. Изможденная хозяйка рыдала, рвала на себе седые патлы, а они, дети, хихикали, с ужасом наблюдая, как растет на глазах смоляная гора с непомерно вытянутой шеей, как подвигается к берегу озерца коровья туша. Маленький кривоногий хозяин в галифе и в каракулевой папахе вдруг ударил свою старуху палкой по голове; она затравленно зыркнула на обидчика и отпрянула в сторону, больше не смея плакать громко, закусив головной платок.
«Эй, ялдаш[5]5
Ялдаш – товарищ.
[Закрыть], – сурово окликнул старика один из рабочих, – будешь драться – бросим барабан, и твоя корова утонет обратно, понял?!»
Хозяин испуганно и льстиво улыбнулся в ответ, умоляюще приложил к груди обе руки: дескать, прошу прощения.
Бедная корова, за что она угодила в ад? Какие у нее могли быть грехи?.. Наверное, просто перепутали – имели в виду окунуть хозяина, а по ошибке вляпалась она и сварилась в чертовой смоле.
Друзья повернули в одну боковую улочку, потом в другую. А вот и родной двор Георгия – замкнутый тремя двухэтажными домами, построенными сразу после войны пленными немцами, темный от густых и высоких акаций, пирамидальных тополей, кленов.
– Может, за-айдем к маме? – икнув, предложил Георгий.
– Ты что, чокнул? Мама давно спит, и мы с тобой пьяный как собак! – осадил его Али. За глаза он всегда называл мать Георгия – «мама», будто свою собственную, а в глаза звал ее «тетей Аней», хотя она была старше его лишь на восемь лет.
Да, мама уже спит, если не мучается бессонницей. Завтра понедельник, газета не выходит, – значит, сегодня она была весь вечер дома. Выйдя три года назад на пенсию, Анна Ахмедовна почти сразу же стала работать вечерним корректором в местной газете – людей с высшим образованием в городе были тысячи, а грамотных не хватало, так что взяли ее с распростертыми объятиями.
Мама работает и потому, что привыкла всегда работать и не знает, что еще можно делать, и потому, что приятно купить иногда внучкам подарок, и потому, что не умеет ни от кого зависеть, даже от родного сына. Вот и сидит она вечера напролет в крохотной пыльной корректорской, что приткнулась в глубине типографского двора, заваленного рулонами газетной бумаги, курит неизменный «Беломор» и время от времени, протирая батистовым платочком синеватые толстые стекла очков, читает с усталым презрением набранные петитом, корпусом, нонпарелью газетные строчки. Да и как ей не читать эту газетку с усталым презрением, если однажды в ней, например, была напечатана басня местного корифея, которая начиналась так: «Однажды волк, лиса и Пентагон…»
Когда идет нонпарель, ей приходится брать лупу. Мама плохо видит и с каждым годом все хуже, но не хочет бросать работу, хотя Георгий и говорил ей не раз: «Мама, ну что тебе эти гроши? Неужели я не помогу, когда надо!»
Но что значит – «когда надо»? Как сказать ему, что она уже не любит свой дом так, как любила прежде? Хорошо, хоть заняты вечера, а ночью ей так тоскливо и жутко в опустевшей двухкомнатной квартире, что она читает «Трех мушкетеров» или «Робинзона Крузо». Серьезная классика читана-перечитана, да с нею и не забудешься, только растравишь раны, разбередишь душу. Господи, если бы знал Георгий, как ей пусто в этой большой квартире, где всегда было тесно от гостей, на кухне вечно кипела работа, пахло жареным луком, укропом, кинзой, разваренным в борще лавровым листом; как сумно ей в комнатах, где плясали и пели, где смеялся и плакал ее маленький сын…
Следом за домом Георгия тянулся в проулке точно такой же дом. В узком проходе между домами раньше стояли высокие железные ворота, и двор был закрыт от чужих глаз, а теперь лишь ржавые петли чернели на каменных столбах, и все было как на ладони: кирпичная уборная в глубине с буквами «М» и «Ж» на фасаде, сараи, покрытые досками, огромный противопожарный бак с черной гнилой водою, водопроводная колонка под пирамидальными тополями, светло и остро голубеющими в теплом лунном свете.
Из колонки хлестала толстая белая струя воды – родниковой, вкусной, – гулко билась о железный люк с дырочками, стекая безо всякой нужды и пользы в канализацию: видно, кто-то обкупывался недавно, спасаясь от жары, да и позабыл закрыть.
Георгий хотел подойти закрутить кран, но в последнюю секунду поленился и, минуя проход между домами, шагнул следом за Али в черную тень высоких акаций, где под стеной дома ярко белела рубашка какого-то паренька, вытянувшегося на цыпочках и положившего кисти рук на высокий подоконник своей подружки; слышался их горячий, бессвязный шепот, хихиканье.
«Пацаненок совсем молоденький, – зорким взглядом выхватывая из темноты тоненькую фигурку, подумал Георгий. – К кому это он, а? К Соньке? Нет. К Сарке? Нет. К Зойке? Нет. Адильке еще рановато. К Римке? Скорее всего, к ней. Чертовка, перехватила мой взгляд и быстрее, чем он ее коснулся, спряталась за занавеской, – реакция, как у дикой кошки! Наверное, ей уже лет пятнадцать».
Георгий хорошо знал обитателей этой квартиры – знаменитого на всю область бурового мастера Керима, его жену Марию, их девятерых дочек и несчитаных внучек. Ни сыновей, ни внуков не было у дяди Керима никогда – даже мертвые родились у Марии и ее дочерей девочки, об этом было известно всему двору.
Зато дочки вырастали прехорошенькие и начинали погуливать лет с четырнадцати, так что к паспорту некоторые из них уже обзаводились своей лялькой, и в квартире стоял такой содом, что можно было понять главу этих амазонок Марию, которая выходила иной раз подвыпивши на ступеньки подъезда и начинала петь в полный голос удалые татарские песни или обкладывать русским матом первого попавшегося ей под горячую руку – в зависимости от настроения.
– Смотри, Маруся, сдадим тебя в милицию! – урезонивали ее соседи.
– Таптал я ваша милиция, я всех победю! – запальчиво отвечала Маруся, подбоченившись и притоптывая короткими отечными ногами в шлепанцах. – Таптал я ваша милиция!
Или кричала из окна через весь двор:
– Сунька, тапур застрял, жилизка, шту ли?! – Этот ее крик так и стоял до сих пор в ушах Георгия. Кричала на рубившую у сарая дрова и замешкавшуюся ангелоподобную Соньку – синеглазую, нежную, только что победившую на городской математической олимпиаде школьников и бывшую по этому случаю в своих глазах и в глазах всех дворовых подростков чем-то вроде юной английской королевы.
Сам Керим месяцами жил на буровой – в безводной степи, километров за двести от города, на западе области, где все-таки нашли промышленные запасы нефти. Домой он наезжал редко, обычно сидел угрюмо на вытертых цементных ступеньках подъезда и смотрел в небо, смотрел день, другой, третий. Потом зачинал с мрачной решимостью следующую дочку и уезжал обратно в степь – к своей адской работе. Работник он был выдающийся, к нему приезжали обмениваться опытом даже из Венесуэлы.
Венесуэлец понравился Кериму.
– Хороший, я бы его взял сменщиком, – сказал Керим, а в его устах это была высокая и многословная оценка.
Неумение бойко читать по писаному с трибуны, угрюмая замкнутость, живое, искреннее равнодушие к славе и почестям делали Керима человеком неудобным для общественного использования, в президиумах он засыпал немедленно, притом с храпом, так что соседям приходилось толкать его то и дело в бок.
О нем часто писали не только в областной, но и в центральных газетах, и всегда, в общем-то, одну и ту же бодренькую чепухенцию. Лет восемь назад «Известия» закатили статью, начинавшуюся с того, что, дескать, подобно могучему дубу, окружен Керим «рощицей тонких березок разной толщины» – его дочерьми и внучками.
– Суволочь, – сказал дядя Керим, снимая очки и отбрасывая газету на ступеньки подъезда, – шашлык ел, водку пил и на всю страну опозорил, а?!
Никогда прежде не видел его Георгий в таком гневе. Самую главную боль Керима, то, что он считал своим позором – отсутствие хотя бы одного сына или, на худой конец, внука, – корреспондент взял и растрезвонил на всю страну! «И кто знает, – думал, наверное, дядя Керим, – может, прочтут газету и в его родном селе под Казанью, прочтут и посмеются над ним».
С дочерьми дядя Керим почти не разговаривал, а среди внучек признавал только белокурую Адильку – она одна не боялась деда, лезла ему прямо на голову, и все тут! Можно сказать, что Адилька завое вала деда, взяла его приступом, как крепость.
Георгий тоже, бывало, любил щелкать ее по голому, всегда замурзанному пузу и спрашивать:
– Адилька, ты кто?
И она всегда отвечала одно и то же:
– Белорусская татарка!
Отцом у нее значился белорус – из служивших в городе солдат, милый, смешной полесский мальчик, спрашивавший у матери Георгия в связи со своим отцовством: «Тетя Аня, а через четыре месяца дети родятся?»
Было у Керима много орденов, много дочерей, много внучек, а ему хотелось сына. Очень хотелось. Георгий почувствовал это, когда побывал в тех краях, где работал дядя Керим и где он скоропостижно умер. В то время Георгий заведовал отделом информации в газете, и ему было поручено подготовить полосу о нефтяниках области. Пришлось лететь в степной городок нефтяников. В городке стояла невыносимая жара. К вечеру помогавший Георгию редактор городской многотиражки предложил:
– Айда к Кериму, – обкупнемся, выпьем.
Через полчаса подъехали к маленькому искусственному озеру в голой, выжженной до соляных пятен степи.
– А где же Керим? – спросил Георгий, подумавший, что его повезут куда-то вроде загородного ресторанчика.
– Вот это всё Керим – артезианский колодец, озерко, два тополя – люди так называют. В честь Керима… – И тут он назвал фамилию соседа Георгия по двору. – Когда-то здесь стояла его буровая, и он пробурил этот колодец, и вырыл озеро, и вырастил эти тополя. Говорят, умер, я его не знал.
Георгий подошел к тополям за оградкой, сваренной из железных труб, тополя росли рядом, плечом к плечу, как близнецы-братья, как два неродившихся Керимовых сына. Серые жесткие листья были в пробоинах от ветра с песком, что дует здесь непрестанно, но тополя стояли крепкие, каждый сантиметров по сорок в диаметре, и отбрасывали благодатную тень на железный стол, на железные скамейки у своего подножия. Кругом, сколько хватал глаз, лежала голая, растрескавшаяся от зноя степь с разбросанными по ней железными нефтяными вышками, похожими ночью на зажженные новогодние елки.
Потом они разрезали на железном столе арбуз, выпили водки, закусили килькой в томатном соусе, искупались в озере.
– Моя Тайка плавает, как лебедь, идет – вся спина кверху! – хвастался редакционный шофер.
– Неделю дома не был – уже лебедь, а то кобра была! – смеясь и отфыркиваясь в воде, отвечал его начальник.
И почему-то этот разговор запомнился Георгию, – сколько лет прошло, а он слышит их голоса, видит голубую, чистую воду артезианского озера в степи, тополя, в какой-то степени заменившие дяде Кериму сыновей.
Не было при жизни дяди Керима ни сыновей, ни внуков, а три года назад родился у Соньки Эдик. В начале апреля, когда Георгий приходил проведывать мать, Эдик крепко рассмешил их. Наружная дверь квартиры была открыта настежь, на лестничной клетке перегорела лампочка, и вот они услышали из темноты, сквозь тонкую марлевую занавеску, раздуваемую сквозняком, святое лепетание Эдика и его ровесника Сашки.
– Едик, я боюсь, там бабайка!
– Где?
– Вон там, внизу.
– Сицас его плогоним, – уверенно сказал Эдик и прямым текстом послал бабайку к едрени матери, а потом еще дальше – в египетскую тьму!
Эх, что и говорить, замечательный был у них двор! А как они играли здесь в выручалки, в жмурки, в казаки-разбойники, как бегали по сараям! Какое все было необыкновенное – и люди, и вещи, и собаки, и деревья! А может, просто: «То солнца луч из сердца с силой бьет и золотит, лаская без разбору, все, что к нему случайно подойдет!»
Пройдя черным проулком, Али и Георгий вышли на широкий, мутно освещенный перекресток; висевшая над перекрестком гирлянда ядовито-оранжевых лампочек вселяла животную тревогу; казалось, здесь что-то должно случиться или уже случилось – страшное, связанное с безнаказанным убийством и насилием.
«Если есть цвет ужаса, то он именно такой!» – не в силах подавить внезапно возникший в душе страх, подумал Георгий и все-таки протянул руку Али:
– Пока.
Али уже пришел, он жил здесь, рядом, в одном из глинобитных домишек, что прилепились один к другому еще с тех незапамятных времен, когда в этом районе процветали дома терпимости и воровские притоны.
– Провожу, да, рано спать, – не принимая руки Георгия, сказал Али; наверное, и ему передалось внезапное чувство страха.
«Какой идиот повесил эту иллюминацию цвета ужаса? Завтра же прикажу снять! – вглядываясь в ядовито-оранжевые лампочки, решил Георгий. – Скорее всего, вешали к празднику, выкрасили, да и забыли, украшатели чертовы!»
В глубине улицы, уходившей от перекрестка вправо, за базаром, гукнул маневровый паровоз, пробежал сухой лязг буферных тарелок – сцепляли вагоны.
Георгий вспомнил, что где-то там, на базаре, спит, как всегда, в уголке базарный дурачок Ибрашка – без возраста, без роду, без племени, с огромной головой и собачьей цепью у пояса, на которой он носит карманные часы. Ибрашка обожает, когда у него спрашивают:
– Который час, Ибрашка?
Он важно достает из штанов луковицу часов, открывает черным, прибитым ногтем крышку и в любой час суток отвечает одно и то же:
– Скоро полночь!
«В таком наряде я тоже недалеко ушел от Ибрашки. Ничего, плевать, никто не видел, весь город спит. Выпил – и правильно, сейчас все говорят, что нужно вовремя разрядиться! Что я, не имею права отдохнуть?! – вспомнив Надежду Михайловну, начал готовиться к бою Георгий, стараясь шагать по улице прямо, как по доске. – А выпили хорошо, крепко! И ничего страшного – плевать, главное – тихо и благородно!»
– Вай, Георгий, – прервал его мысленный спор с супругой Али-Баба, – дальше я с тобой не пойду, там топтушка ходит.
– Не понял.
– И што такой не понял? Милиционер, говорю, ваш, да. Я пошел, отдыхай хорошенько.
Георгий поднял глаза, – оказывается, они уже подошли к его дому.
– Пока, спасибо тебе, Али. – Он вяло пожал протянутую ему руку.
– Тебе спасибо, спи, да. – Али развернул могучую спину и направил стопы свои в Гур-гур аул, что значит по-русски – аул индюков, в Тупик № 3, где проживал с малолетства.
Выждав, пока он повернет за угол, Георгий взглянул без удовольствия на темные, широкие и высокие окна своей квартиры, подумал о крепко спящих дочерях, о жене, которая наверняка похрапывает и ждет его прихода, чтобы устроить скандал: вспомнил ненавистный ему запах нафталина, которым пропахла вся квартира, – она боится, что моль съест шерстяные вещи, и пересыпает их чуть ли не каждый месяц. А моль давно адаптировалась, моль теперь питается нафталином. Георгий своими глазами видел огромную особь на куске нафталина – сидит себе, как король на именинах, и ничего ей не делается.
Не хотелось ему домой, ох как не хотелось…
И вдруг его осенило: а почему бы не пойти сейчас к Кате-самовольщице?! Если она спит, то хотя бы посмотреть на ее домик, а? Что тут плохого – посмотрит, и все. Тихо и благородно!
Георгий еще не успел решить, пойдет он к Кате или нет, а ноги уже несли его от родного дома все быстрей и быстрей…
III
Катя… Он видел ее только дважды и дважды разговаривал с ней по телефону об устройстве в детский сад ее сына.
Они познакомились в апреле прошлого года, и с тех пор Георгий постоянно помнил о ней и старался притоптать, погасить разгоравшийся огонек душевного сочувствия и мужского интереса, не давал ходу своим чувствам.
Почему?
Он не задавался этим вопросом – притаптывал и гасил машинально. Как привыкшая к шорам лошадь боялась в прежние времена живого движения улицы, так и он боялся самого себя. Впрочем, кто сейчас сравнивает с лошадьми? Кто помнит о шорах?
Они познакомились весной прошлого года.
Еще не взошла трава, еще бедный южный снег лежал серыми языками по дворам и у обочин дорог, еще держалась поздняя зима.
Георгий стоял в трусах у окна, потягивался спросонья и смотрел во двор своего дома и дальше, в соседние дворы, насколько хватал глаз в плывущем, клочковатом тумане апрельского утра. В их дворе мусорные баки были пустые, чистенькие, а в соседнем – набиты доверху так, что бумажки из соседнего двора мело и в их начальственный двор. Георгий подумал: хорошо бы как-то по-другому организовать службу горочистки. Например, ликвидировать баки, а сделать как у добрых людей, чтобы приезжала в определенный час машина, забирала мусор и тут же увозила его с глаз долой. Но он знал, что скажет горочистка. Она скажет, что нет машин, нет людей, нет пятого, нет десятого. И все это недалеко от истины, хотя ради той же истины стоило бы добавить, что нет у этого дела хозяина. Был бы хозяин – нашлись бы и машины, и люди, и пятое, и двадцатое.
Вдруг из тумана выплыли гнедая кобыла и тонконогий гнедой жеребенок, подошли к набитому доверху мусорному ящику.
Административные размышления Георгия прервались сами по себе. С удивлением и неосознанной болью следил он теперь за тем, как роются в мусорном баке лошадь и жеребенок, как брезгливо откидывают они мягкими губами бумажки, куски полиэтилена, мятую жесть консервных банок. «Боже мой, какая зловещая картина! – горько подумал Георгий. – Вот он, двадцатый век: асфальт, полные баки бумаги, полиэтилена, жести и прочих отходов потребления, мокрый туман, ветер, нависшая над городом лысая полуживая гора в несвежем, темном от копоти снегу и эти потерявшие так присущее им чувство собственного достоинства лошади. Скоро и их истребят. Как сказали вчера по телевизору: на грани полного физического уничтожения в настоящее время находятся двести восемьдесят видов млекопитающих животных, триста пятьдесят видов птиц и двадцать тысяч видов растений. Видно, не за горами то время, когда в мертвую зону попадут и лошади. И останется только понятие „лошадиная сила“».
Зазвонил телефон. В квартире стояло два аппарата, так что Георгий не знал, к какому кинуться. Звонили по городскому – жена сообщала, что Ляльку уже сдала с рук на руки бабе Маше, а вечером забрать не сможет – семинар.
– Хорошо, заберу, – сказал Георгий и положил трубку. По четвергам жена отвозила и привозила Ляльку, а во все остальные дни утром ее отвозил к няне Георгий, а забирала жена.
Георгий почесал ногу о ногу. Пора собираться на работу. Скоро за ним приедут, хотя разминки ради не грех бы пройтись пешком, но для этого надо бы вставать на полчаса раньше.
Он надел свежую рубашку, повязал галстук, надел пиджак и в трусах и в шлепанцах на босу ногу прошел в коридор к большому зеркалу – взглянуть, каково ему в новом галстуке.
В дверь позвонили – резко, отрывисто, два раза подряд, как звонит обычно старшая дочь Ира: видно, забыла тетрадку или еще что-нибудь в этом роде и прибежала из школы.
– Давай, давай, дверь открыта! – крикнул Георгий, вертясь перед зеркалом, оттягивая указательным пальцем тугой воротник рубашки.
Высокая, щедро утепленная, обитая с обеих сторон дерматином дверь неслышно отодвинулась на хорошо смазанных петлях, и в квартиру вошла незнакомка.
– Здравствуйте, я агент Госстраха, – сказала гостья молодым, певучим голосом и прыснула, увидев Георгия, закрылась ладошкой. – Ой, извините…
Георгий, не слушая ее смущенного бормотания, метнулся в комнату, теряя на ходу шлепанцы, едва не упав на пороге. Он не разглядел незваную гостью, зато она увидела его во всей красе и со всех сторон: свет из широких окон упирался прямо в трельяж, так что хозяин был как на ладони – в четырех ракурсах.
«Почему она до сих пор покупает мне эти идиотские семейные трусы, – натягивая брюки, с раздражением думал Георгий, – наверно, во всем городе я один остался в таких трусах!» Надел носки, туфли, проверил все пуговицы и молнии, причесался и только тогда выглянул в коридор. Агент Госстраха продолжала стоять у двери. «До чего настырная, такую выгонишь в дверь – она влезет в окно!»
– Проходите, пожалуйста, в комнату, вот сюда. – В богатом темно-сером костюме, в галстуке с искрой, в хорошо выглаженной рубашке, в туфлях на высоких каблуках Георгий чувствовал себя уверенно.
– Да что вы, не стоит беспокоиться, можно и здесь, в коридоре. – Женщина крепко вытерла ноги о подстилку и прошла по застланному широченной ковровой дорожкой коридору следом за Георгием.
– Садитесь, – привычным жестом указал он на стул. Улыбнулся и сказал то, что говорил по сто раз на день: – Я вас слушаю. – Сказал, соображая, почему она пришла не на службу, а ворвалась в дом. «Все-таки что за хамство вот так, ни свет ни заря врываться в дом, что за невоспитанность! Люди только о себе и думают!»
– Так я, говорю, из Госстраха, – повторила она со смущенной улыбкой на полных, красиво очерченных губах. – Что вы хотите застраховать?
Женщина сидела против света, но он видел, что она миловидна и молода. Поразил ее певучий, мелодичный голос. Георгий пожалел, что не предложил ей раздеться: ему вдруг нестерпимо захотелось рассмотреть ее как следует.
– Вы разденьтесь… я не предложил… – Он привстал и улыбнулся ей своею обворожительной детской улыбкой, показывая ровные белые зубы. – Снимите шубу…
– Нет-нет, что вы! У меня столько квартир, если везде раздеваться… – И она только расстегнула верхнюю пуговицу облезлой кроличьей шубки – совсем уже старенькой, черной, с вытертыми рукавами. Расстегнула и повторила с надеждой: – Так что вы хотите застраховать?
– Я? Ничего. У меня ничего такого нет.
– А мебель, а вот ковер и вообще всю квартиру? У вас очень много вещей. Я не видела таких хором. – И она улыбнулась ему так наивно, так радостно, что у Георгия дрогнуло сердце.
– Нормальная квартира, четыре комнаты… – Он запнулся и вдруг ляпнул: – Здесь нет ничего моего.
– Как, вы не хозяин этой квартиры? Тогда извините…
– Почему же – хозяин. – Георгий смутился. – Это я так. В том смысле, что это ведь все… жены.
– А-а… – Она на секунду задумалась, взглянула в окно. Георгий отметил, как сумрачно блеснули ее глаза цвета спелой вишни. – Что же делать? Понимаете, у меня горит план.
Привычное уху слово «план» вернуло Георгия к реальности.
– Извините, я ничем не могу помочь, – сказал он, поднимаясь со стула, давая понять, что беседа окончена.
Гостья мгновенно оценила этот его намек – вскочила на ноги, покраснела. Георгий отметил, какая у нее нежная кожа, какой замечательный цвет лица!
– Да, – вдруг остановилась она у выхода в коридор, – а давайте застрахуем вашу жизнь, она ведь точно ваша?!
– Моя жизнь… Наверно. Во всяком случае… Я как-то об этом никогда не думал… А что, это можно?
– Еще бы! Давайте! – Счастливая, она вернулась к столу. Вынула из потертой, старообразной сумочки шариковую ручку, бланки и спросила привычной, взглянув прямо в глаза Георгию своими тускло блестящими глазами цвета спелой вишни.
– На что будем страховать – на случай смерти или временной потери трудоспособности? На какой срок? На какую сумму?
– Вам видней, – скованно улыбнулся Георгий, – главное, чтобы выполнили план.
– Правильно, давайте я вас застрахую на случай временной потери, на триста рублей, на пять лет – тогда у меня будет все в порядке, а?
– Пожалуйста.
– А платить вам пять рублей тридцать одну копейку в месяц, можно по безналичному. Потянете?
– Угу.
– Тогда прекрасно! Распишитесь вот здесь и здесь…
Она ушла, оставив на столе розовое «Страховое свидетельство по смешанному страхованию жизни», запах мокрой от тумана кроличьей шубки и чувство смутной радости в душе Георгия – молодой, сильной, освежающей радости.
Он даже не спросил тогда, как ее зовут. Даже не понял – блондинка она или брюнетка. Брови и ресницы сейчас у всех черные, а на голове у нее была кроличья ушанка, завязанная тесемками на затылке, – когда Георгий был маленький, он тоже любил так завязывать шапку. Тогда и у него была кроличья, а сейчас он ходит в ондатровой и посмеивается, что шапка у него дороже головы.
Во второй раз он видел Катю у нее дома! Да, именно так и было, как говорит его старшая дочь Ира, «один к одному».
В начале этого года Георгий решил осмотреть самовольные застройки. С каждым годом самовольщиков становилось все больше, они портили генеральный план развития города, того самого, белого, замечательного в своем изяществе линий и широте градостроительной мысли, что стоял, сделанный из белого пенопласта, в просторном кабинете шефа Георгия.
Начать осмотр решил с самого центра – был у него адресок: «Лермонтова, 25, берег моря».
«Безобразие, – думал Георгий, подъезжая к месту, – не на окраине, в самом центре развели „шанхай“! Надо его немедленно снести. Сейчас осмотрю и дам команду. Тут нечего церемониться, надо проявить твердость».
Машину пришлось оставить метров за двести, подъездных путей к самовольщикам не было – домики приткнулись под насыпью железной дороги, на самом берегу моря. Георгий был настроен решительно и сурово. Но когда спустился мимо засыпанного половой мукомольного заводика, мимо разжиревших голубей к морю и увидел, что домиков очень много, решимость его была поколеблена. «Куда же их всех девать – жителей?!» Мазанки лепились одна к одной по старинному образцу аульских кварталов, почти все они были покрыты толем, прибитым дранкой, придавленным кирпичами и камнями от лихого морского ветра. Здесь было даже электричество: среди домиков стоял одинокий столб, а от него протянулся на шестах к мукомольному заводу электрический кабель – соорудил какой-то умелец. С грохотом билось о скалы море, и брызги соленой, напоенной йодом воды достигали лица Георгия. «Жить здесь полезно, – подумал он не без ерничества. – Надо познакомиться с двумя-тремя хозяевами, поговорить с ними по-хорошему, не пугая, осмотреть все, прикинуть, – словом, разобраться по существу».
Георгий выбрал самую новую мазанку, стоявшую на отшибе; ему понравилось, как хорошо обит дранкой толь на ее крыше, как прямо выведена новенькая цинковая труба. «Надо поговорить, дойти до каждого человека, а там уж делать выводы, – не без гордости отмечая свой государственный подход к делу и свое социальное благородство, подумал Георгий. – Надо помочь им в меру сил, как говорит шеф – „елико это возможно“». С этими добрыми намерениями он и постучался в легкую фанерную дверь. Дверь распахнулась, и на пороге предстала агент Госстраха: оказывается, она была светло-русая.
Он так растерялся, что не мог связать двух слов. А она смущенно запахнула на высокой груди бумазейный халатик и сказала певучим, бьющим в сердце голосом:
– Ой, застрахованный! – И засмеялась сорвавшейся с языка нелепице. – Здравствуйте!
– Здравствуйте. Не ожидал вас здесь увидеть… Я, собственно, по делам службы.
– Заходите, чего стоять на пороге. – И, стрельнув глазами по подслеповатым соседским окошкам, она пропустила его в дом.
На чистом глиняном полу хибарки сидел на горшке мальчик лет четырех, у него были такие же, как и у матери, глаза цвета спелой вишни, он важно смотрел перед собой и озабоченно катал ручонкой по полу желтую пластмассовую машину.
– Извините Сережу, – кивнула она на мальчика.
– Да уж чего, – улыбнулся Георгий, – дело житейское. Давай, давай, Серега, дуйся, не ленись!
И они засмеялись все трое – легко, по-родственному, как будто знали друг друга давным-давно.
– Я уж надулся, – сказал Сережа, – я больше ни капельки не могу!
– Тогда слезай, – велела мать, – слезай быстренько!
Сережа задумчиво катал по полу машину, – видно, решал, слезать ему с горшка или нет. Как человек рассудительный, он не мог вот так сразу принять необдуманное решение. Теперь он сидит на горшке и катает машину, а там неизвестно, что его ждет. Может, заставят мыть руки? Из умывальника. А это неинтересно. Если бы из моря, он бы пошел и вымыл с удовольствием, но из моря мама не разрешает, чуть что – кричит: «Ни в коем случае!»
Все-таки его ссадили с горшка, мигом подтерли, мигом натянули на него штаны, дали дружеский подзатыльник, и мама бросилась выносить горшок, а он остался один на один с незнакомым дядей.
– Тебе сколько лет? – спросил Георгий, вспомнив, что на первый вопрос: «Мальчик, как тебя зовут?» – уже отвечено.
– А тебе?
– Мне тридцать три, а тебе?
– А ты сколько хочешь, чтобы мне было?
– Ну… четыре… или пять.
– А мне тридцать сто, понял?!
– Ты у мамы один?
– Что ты! – Сережа посмотрел на него снисходительно. – У меня еще шесть сестричков и двенадцать – четырнадцать братиков, вот таких, до неба! – И он показал рукой в потолок мазанки. – Понял?!
– Еще бы не понять, – хмыкнул Георгий, соображая, что никакой порядочной информации от Сережи ему не почерпнуть, – слишком уж у того фантазия опережает реальность.
В это время в комнатку вошла с чистым горшком Катя, сунула его под кровать на высоких металлических ножках.
– Говорит, что ему тридцать сто лет и что у него шесть сестричек и четырнадцать братиков! – пожаловался Георгий.
– Ой, балаболка, от него и слова правды не добьешься, не иначе – писателем будет! – засмеялась Катя.
Они и не заметили, когда мальчик выскользнул за дверь.
– Как вы здесь оказались? – спросил Георгий.
– Приехали. Денег хватило до вашего города, поэтому и остановились. Люди здесь хорошие, и работу я сразу нашла, повезло. Я везучая. Нас тетя Патя приютила, по-вашему – Патимат, она здесь живет, рядышком. Сначала пожили немножко у нее, а потом построились. Очень хорошая женщина, у нее сын недавно погиб в Афганистане, совсем молоденький, гроб не раскрывали, так за эти полгода она совсем старухой стала. Вот тетя Патя и сказала мне: «Давай, Катерина, стройся!» И мы построились. Соседи помогли. Главное, удалось достать старые ящики – домик весь из старых ящиков.
– Я понимаю, – сказал Георгий. Он действительно хорошо это понимал – как строить из ящиков. – Не страшно?
– А чего страшного… Море, конечно, гудит иногда невыносимо, но ко всему привыкаешь. Хотя иной раз ночью так бьет, что кажется, унесет волной – слизнет, и все! Потом успокаивается. Главное – перезимовали.
