Текст книги "Летопись"

Автор книги: В. Нарижный

Соавторы: Д. Нарижный
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– И вот, братцы, – рассказывал Бутеноп, уютно расположившись на полубаке в окружении двух-трех десятков матросов, так же, как он, не могущих заснуть от тропической духоты. – И вот, братцы, акул этих перевидал я на своем веку видимо-невидимо! Да. Тоже вот в Ла-Манше случилась со мной оказия одна, – он пыхнул трубочкой, выпустил вонючий клуб дыма и продолжал. – Помните, полевали мы тогда белого кита. Знатная рыба, знаменитая! Теперь порода эта в редкость. А энтот попался пудов тыщ сорок! Верно? Васька-то сдуру на рожон попер, а с этим зверем хитростью надобно, вот как я. В вороньем гнезде, братцы, много не усидишь, а я четыре дня усидел, зло копил. Нужду под себя справлял! – Бутеноп ударил себя в грудь кулаком, отчего "Шпицрутен" покачнулся и пустил легкую волну. Молодые матросы переглянулись, подталкивая друг друга.

– Ну, – продолжал он, – сапог не снимавши сижу это я и выжидаю, – Бутеноп снова выпустил громадный клуб дыма и замолчал.

– Ну а дальше-то что, Акакий Ананьич? – нетерпеливо спросил кто-то из матросов-первогодков.

– Так вот я и говорю, – неторопливо продолжал Бутеноп, – салаги вы еще! Попробовали бы попреть четыре дня в одних сапогах! И когда это я кинулся на кита!

– Свалился, – нахально поправил его чей-то голос.

– Так вот, когда я кинулся на кита, – железным голосом продолжал Бутеноп, – тот, натурально, пасть раскрыл – со страху, видать – и я туда со всего размаху до самой печенки.

– Ну, так уж до печенки! – засомневался тот же голос.

– Ну, до желудка, кто их, тварей этих, разберет, – махнул рукой Бутеноп. – Конечно, темень, вонища, а я не теряюсь. Чую, закрыл он мурло, дышать хуже стало. Сел я. Сымаю сапоги – все равно, думаю, погибать, пущай хоть ноги отдохнут. Бодрости, правда, не теряю, осенил себя крестным знамением, сижу. Жду костлявую. Кит мой в глубину пошел – это я понял, уши заложило. А от портянок моих дух – хоть топор вешай, все запахи китовые перешибло. Думаю, что ж сидеть-то? Хоть перед смертью душу отведу. Поковырял я его кое-где ножичком. Тот, натурально, взбеленился. Я – то вверх ногами, то боком, однако ножичком сую. Чую, вверх пошли. Тут воздухом пахнуло. А дальше, братцы, вы сами видали, – и Бутеноп многозначительно замолчал.

Матросы негромко заговорили, делясь впечатлениями, а Бутеноп, кряхтя, поднялся.

– Так отчего же кит-то подох, от ножичка али от портянок? – спросил все тот же ехидный голос.

– Дурень ты, – обиделся Бутеноп. – С булавкой на медведя ходят разве? – он плюнул и отправился на полуют, где собрав вокруг себя такую же компанию сидел Глазенап.

!Рассвело. Кацик Монтесума вышел на крыльцо пирамиды. Жрецы хотели вырвать у него сердце и положить на самый верх жертвенной кучи, но он не дался. Оглядев окрестности, кацик вздохнул и огорчился: тяжело груженные, сидящие в воде гораздо ниже ватерлинии, испанские галеоны, повернувшись носами к восходящему солнцу, весело отправлялись на родину. Ветер жалобно свистел в ободранных пирамидах и башнях.

– Горе мне и народу моему, – равнодушно подумал Монтесума. – А впрочем, хрен с ним, с народом (хрен в страну инков только что за-везли из Европы).

Сорвав два цветка гибискуса и поймав большого крокодила, верховный инка окончательно успокоился. Жизнь входила в обычную колею. Народ голодал, ссылаясь на неурожай маиса, а кацик и его камарилья (тоже испанское слово) вовсю угнетали его. История продолжалась.

И продолжалась она так: золотой испанский флот под командованием дона Эстебано Сантьяго Хуана Санта-Мария де лос Карлоса, более известного под именем Фернандо Кортеса, благополучно следовал к родным берегам. Исключение составлял флагманский корабль, груженый более всех и поэтому сильно отставший. Вот его-то и избрал своей жертвой "Шпицрутен".

На гафеле русского крейсера взвился боевой флаг. Захлопали паруса, сломался руль, и "Шпицрутен", описывая циркуляцию, влепился бушпритом в борт "Изабеллы".

– Буэнос диас, канальерос! – заорал по-испански Хряков, вламываясь на палубу испанца во главе трех дюжин – от слова "дюжий" – глазенапов и бутенопов.

– Карамба! – испуганно закричали застигнутые врасплох испанцы и принялись сдаваться. Дон Эстебано, также застигнутый врасплох, прямо с мостика в ярости прыгнул за борт, где его сразу же съела большая акула-молот, преследовавшая судно от самых берегов Кастилии. Сделав свое черное дело, акула уплыла. А зря: остальных испанцев отпустили на все четыре стороны. И так как у них не было ни шлюпок, ни корабля, а на все четыре стороны расстилалось безбрежное море, то убираться на все эти стороны им пришлось вплавь (кто умел плавать) или по дну (кто не умел). Золото успешно было перегружено в трюмы русского корабля.

Все складывалось исключительно хорошо; исключением было половое воздержание. Несмотря на это, команда была по-уставному весела и усердно несла службу.

– Под голубыми небесами,

Летя под всеми парусами,

Наш корабель вперед летит.

Призрачный брег вдали синеет,

И службу мы несем вернее,

Как царь нам батюшка велит!

– пел Глазенап каждый вечер на баке, подыгрывая себе на корабельной балалайке.

Однообразие тропического плавания и сознание добросовестно выполненного долга действовали расслабляюще, и на борту "Шпицрутена" царило всеобщее благодушие. На мостик было выставлено плетеное из ивовых прутьев кресло-качалка, и Хряков с Ваальсом попеременно лежали в нем. Ваальсу легкое покачивание помогало от морской болезни, а Хрякову запах ивы напоминал прекрасную природу средней полосы России.

– Так воруют, канальи, – сокрушенно сказал подошедший боцман левого борта, обращаясь к Хрякову.

–Что воруют? – строго спросил Хряков. – И кто?

– Кто – доподлинно неизвестно. А что! Да в общем вообще воруют, – и боцман вытащил из кармана длинный список, составленный признанным корабельным грамотеем Бутенопом.

– Так что все-таки воруют? В первую очередь.

– Известно, что! Ром, солонинка, струмент разный; ну, и золото из трюма. Пудов шесть уже недостает.

– Ладно, золото! А инструмент – он железный. С нактоузом по кораблю ходил? На кого компас падает?

– Да все больше на меня глядит, Козьма Иваныч! Из Курской губернии мы, а у нас и дите малое особый притяг имеет.

– Насчет притягу не скажу, а тебя в виду иметь буду, – сказал Хряков, покачиваясь в лонгшезе.

– Так все-таки насчет воровства, Козьма Иваныч! Меры принять бы.

– Линьки, согласно уставу! Ну, под килем протяни кого-нибудь!

– А кого тянуть?

– Кого-нибудь, – засыпая, сказал Хряков.

...Когда матрос Глазенап крал в соседнем кубрике топор, он не думал, что в это же время у него воруют сапоги и две пары нижнего белья. Довольный, он вернулся в свой закуток и положил топор под подушку. Топор давил на череп и мешал спать. Глазенап, повертевшись, встал и сунул топор под подушку Бутенопа, спавшего в соседней койке. Короткая схватка, поимевшая место в сумраке ночи, показала явное моральное и физическое превосходство Бутенопа, и Глазенап вынужден был топор забрать. Хлюпая развороченными ноздрями и прикладывая злополучный топор к свежему синяку, Глазенап вернулся на свое место и попытался снова уснуть, но сон не шел: рядом победно храпел Бутеноп, и к тому же невыносимо болел нос.

Глазенап сжал топорище и хотел было убить Бутенопа, но пожалел тупить лезвие. Все же топор надо было где-то спрятать. Пробродив по судну остаток ночи, пугая вахтенных и подвахтенных, Глазенап в конце концов сунул злосчастный топор в нактоуз и, напоследок смертельно напугав капитана, вышедшего по нужде, и сам тоже испугавшись, вернулся в свою койку.

Компас в нактоузе реагировал не только на курских мужиков и детей, но и на различные железные предметы. Добросовестно довернувшись на три румба, компас любовно уставился на топор знаменитой уральской стали, заменивший ему отныне Луну, Солнце, север, юг, восток и полярную звезду вместе взятые.

Рулевой, проснувшись поутру, так же добросовестно довернул штурвал на те же три румба.

!Сначала кончилась вода, потом солонина; кончились даже акулы, несмотря на то, что Глазенапа и Бутенопа попеременно тащили за крейсером на канате как наживку. В высоком небе равнодушно плыли сытые альбатросы. Из пищи остался один красный перец, из которого матросам еженедельно варили похлебку на забортной воде. Единственный, кто был доволен положением вещей, это корабельный поп, который вдоволь трескал просвирки, пасхи и крашеные яйца, запивая их церковным кагором. Его беспокоили лишь покойники, которых приходилось отпевать.

Несмотря на огромное количество витаминов, поступавших с перцем в организм команды, матросы пухли от острого недостатка белков, жиров и углеводов. Через два месяца, подгоняемый штормами и встречными ветрами "Шпицрутен" напоролся дном на рифы у берегов Индии. Корабль содрогнулся и быстро стал тонуть; из-под нактоуза вывалился трехрумбовый топор, освободив вакансию Солнца, Луны и прочих светил, по мере надобности употреблявшихся в штурманском деле.

Команда, морально надломленная голодной смертью, не сумела оказать достойного отпора коварной стихии и вместе с судном героически погибла. Из водоворота, созданного гибелью "Шпицрутена", пробкой вынырнул Козьма Хряков, геройски оставшийся в живых. Цепляясь за плетеный лонгшез-качалку и держа высоко над водой драгоценный нактоуз, он заработал ногами и скоро выбрался на берег, с которого ему пришлось броситься обратно в море, спасаясь от бенгальского тигра-людоеда. А в море, в полукабельтове от берега, появился высокий бодрый акулий плавник.

– Эк не вовремя, – подумал Хряков и полез обратно на берег, доставая из штанов перочинный нож.

То ли тигр был слишком сыт, то ли Хряков слишком голоден, но гроза джунглей на этот раз не сумела разразиться и не оказала достойного сопротивления рассвирепевшему русскому моряку. Окрыленный Козьма хотел было броситься и на акулу, но вдруг на голову ему свалилась массивная спелая гроздь бананов. Животный инстинкт взял верх, и Хряков съел эту гроздь вместе с кожурой.

Насытившись – хотя какая бананы пища для русского человека! – Хряков вытащил из-за пазухи судовой журнал, а из карманов – перо и чернильницу. Перо, впрочем, было в ужасном состоянии. Грустно вздохнув, он тщательно записал в журнал все события, произошедшие с момента крушения, на глаз определив широту и долготу места. Немного поспав в тени пальм, Козьма поднялся.

Погрузив на кресло компас, побольше бананов, запас пресной воды в бамбуковом стволе и себя, он ловко оттолкнулся от берега и вышел в открытое море. Над головой на наскоро сделанной мачте заполоскалась тельняшка из тигровой шкуры, игравшая роль паруса и флага одновременно. Хряков с сомнением поглядел на компас, на Солнце, потом снова на компас и повернул к родным берегам.

Лонгшез оказался на диво мореходным и остойчивым, перевернувшись лишь к концу третьего дня пути. Очутившись в воде, Хряков ругательски выругал родные ивняки и все ивняки мира, вместе взятые, о которых он только что вспоминал с душевной теплотой и умилением.

Бананы, компас и бамбук утонули сразу, а тельняшка какое-то время плавала, так что Козьме удалось ее спасти. Пока он спасал тельняшку, утонул лонгшез.

Козьма кое-как натянул мокрую тельняшку и почесал затылок. От тигровой шкуры сильно пахло псиной. Отфыркиваясь, Козьма саженками поплыл на север.

Вечерело. Хотелось есть. Хряков зачерпнул ладошкой планктон и понюхал его. Запах был неприятный. Хряков выплеснул планктон обратно в океан и старательно вымыл руки, но ладонь все равно гадостно воняла. Козьма перевернулся на спину, собираясь уснуть натощак, но тут невдалеке громко всплеснуло, зашипело, и в последних лучах догорающего заката всплыла неуклюжая железная туша.

– Господи, теперь еще левиафан какой-то прицепился, – злобно проворчал Хряков.

– А ну, уе!ай!!! – заорал он, высовываясь из воды. – Кому говорят, курва!

– А-а-а, землячок! – донесся из темноты знакомый голос. Вспыхнул яркий свет. По пояс высунувшись из левиафана, на Хрякова нагло глядел Никонов.

– А! Ефим Спиридоныч! – кланяясь, закричал Козьма. – Вот радость то!

– Да никак Хряков Козьма! Вот встреча! Не ожидал, брат, не ожидал!

– Я тебе не брат! – по привычке визгливо прокричал Хряков, переменившись в лице. – А вот я тебя в Сибирь! – окончательно забывшись, добавил он и даже плеснул на Никонова водой.

– Экой ты, паря, непутевый! Далась тебе эта Сибирь. Не так там уж хорошо. Вот в Индии, к примеру, гораздо лучше: и тебе слоны, и теплее, и народ приветливый.

В это время из люка снизу раздался ласковый индийский голос:

– Господин Дакар, шел бы ты к себе, свежо тут, а у тебя, слышь, насморк!

– Федька, паразит! – дружелюбно ответил Никонов, – сгинь к свиньям собачьим!..

Так вот, – продолжал он, обращаясь к Хрякову. – Радость радости рознь, так что радости у нас теперь разные, и дороги тоже. Тут у тебя и впрямь дует! Ну, прощевай пока, а я вот пойду на фисгармонии поиграю.

– Ефим! Я больше не буду! – закричал Хряков.

– Конешно, не будешь, – согласился Никонов и захлопнул за собой люк. –

* Какой приятный мужчина! (искаж. нем.)

Ламбада судьбы

история четвертая

На одной из улиц Сан-Диего стоял старый кирпичный дом, представлявший собой смесь многих архитектурных стилей. Стилей было настолько много, что местные старожилы просто диву давались, как в два этажа можно было втиснуть такое количество архитектурных излишеств. Лицом фасада, бесспорно, являлось могучее крыльцо с дорическими колоннами, из всех дыр которого – а дыр хватало – там и сям так и перла величественная готика. Готика примыкала к грязной стене, возраст и стиль которой терялись в веках. Две другие стены дома представляли собой игривую смесь барокко и рококо (или наоборот, кому как нравится).

К дому существовал и еще один подход. Сбоку в строении от старости образовался пролом, который находчивый домовладелец оформил в виде арки и принялся выдавать за второй вход. Отсюда по темной до ужаса лестнице можно было подняться на второй этаж, где было немного светлее.

В доме жили и работали два миллионера. В местной валюте, конечно.

Первый этаж занимал миллионер Норман Форидж, о чем и предупреждала вывеска над главным входом:

НОРМАН ФОРИДЖ

пароходная компания

Пароходов у компании не было. Весь ее флот составляли две почти одинаковые шхуны: "Джульетта" и "Санта-Клаус". Последний получил свое название из-за непомерного холода, который царил во всех двух его трюмах в любую погоду и в любой точке мирового океана.

Впрочем, хотя это и оскорбило Фориджа до глубины души, на днях он утонул, и агентство скорбило. Скорбил, собственно, один Форидж, потому что штат сотрудников агентства исчерпывался личным секретарем Фориджа Оскаром Фоше, которому было наплевать.

Второй этаж занимал конкурент и заклятый враг Фориджа китаец Ван-Ю-Ли, тоже миллионер. В Сан-Диего он был знаменит тем, что вкопал возле дома столб, вершина которого приходилась как раз напротив его окна, и теперь требовал от муниципалитета повесить на него фонарь для освещения улицы, рассчитывая таким образом использовать фонарь в качестве дармовой настольной лампы.

В той же комнате жило нечто среднее между его компаньоном и советником, а именно – бывший русский аристократ, князь Иван Христофорович Курочкин, в свое время предусмотрительно сбежавший в Констанцу от наступавших красных частей.

Мягкая мебель и ковры на втором этаже напрочь отсутствовали. Их с успехом заменяла циновка, расстилаемая в торжественных случаях лично президентом фирмы. Фирма называлась:

* * * ЛИ * * *

каботажные перевозки

Третьим жильцом был говорящий воробей. Конечно, из соображений престижа следовало бы завести кенара или на худой конец попугая, но китаец был скуп и предпочитал каждое утро красить воробья в яркий канареечный цвет, причем во время этой процедуры воробей ругался, бегал по клетке и брезгливо закрывал глаза лапками.

Ван-Ю-Ли был неумолим. С чисто азиатской хитростью и терпением обучив его английскому (китайский воробей учить категорически отказался), китаец требовал теперь и канареечных трелей. Деваться воробью было некуда, приходилось петь.

– Жизнь – сложное и уникальное явление, – рассуждал воробей, – и если тебе где-нибудь насыплют зернышек, то в другом месте непременно дернут за хвост; обижаться бессмысленно и бесполезно. А если судьба складывается так, как она складывается, то петь соловьем, конечно, не с чего, но не в этом счастье и жить пока можно, да, можно!

Бесспорно, самые горластые на свете мальчишки живут в Сан-Диего. Еще более бесспорно, что ни одно важное событие в жизни этого города не обходится без занесения его на скрижали истории, роль которых с успехом выполняет местная газета "Сан-Диего ньюс". Если бы не мальчишки-газетчики, ее бы никто не покупал; вот и теперь разбуженный ни свет ни заря Норман Форидж вынужден был скупить на полреала газет, чтобы они убежали орать на соседнюю улицу. Спать уже не захотелось, и Форидж стал рассматривать последнюю страницу.

В Сан-Диего все было по-прежнему за исключением одного: наконец-то начала работу акционерная компания по освоению залежей гуано на острове Мартинес. Тут же было помещено объявление о желании компании зафрахтовать судно для перевозки сырья на материк. Это было как нельзя более кстати, потому что фирма, в связи с гибелью "Санта-Клауса", несла колоссальные убытки и находилась на грани финансового краха.

Возблагодарив судьбу, Бога, газету и мальчишек (мальчишек он попутно проклял), Норман Форидж растолкал Оскара Фоше и послал его заключать контракт.

Жильцы старого дома потихоньку просыпались. Курочкин последний раз увидел во сне бутерброд с черной икрой, преследовавший его как кошмар в течение вот уже пятнадцати лет, причем год от года слой икры на бутерброде становился все толще (китаец кормил его размоченным в воде рисом), и с глубоким сожалением открыл глаза. Сложив газету, на которой спал, Курочкин аккуратно повесил ее на гвоздик. Китаец уже красил воробья. Иван Христофорович вздохнул и отправился на базар покупать банан к завтраку. Он спустился по лестнице, вышел на улицу и тут был сбит с ног мощным вихрем, смерчем, торнадо, в который превратился личный секретарь Фориджа, ополоумевший от возбуждения.

– Виктория! – восторженно кричал Фоше, перемахивая через поверженного Курочкина. Курочкин нашарил в пыли пенсне, нацепил его на нос и ошеломленно посмотрел вслед французу. Ликующий вид Фоше никак не вязался в представлении Ивана Христофоровича с глубоким трауром и унынием, царившем в агентстве Фориджа после утраты "Санта-Клауса".

– И какого дьявола распрыгался?! – с удивлением подумал Курочкин. Ему бы скорбить да скорбить! Пойти, что ль, Фориджу настучать? Норка ему даст!.. Я ему устрою викторию, повеселится он у меня!

Иван Христофорович поднялся, отряхнул колени и решительным шагом направился вслед Фоше. Он шел гордо, с намерением высыпать на рабочий стол Фориджа полную корзину яблок раздора. Он вошел с открытым ртом, чтобы не тратить время на его открывание. Вошел – и замер, пораженный невиданной картиной: Форидж, сияя от счастья, прижимал к сердцу Оскара Фоше. Форидж приготовился расцеловать его, но тут увидел Курочкина.

– Посмотрите на него! – воскликнул Форидж, отстраняя секретаря. Что, старый хрыч, опять гадить пришел? Не трудись, папаша, на-ка лучше подарочек твоему дружку передай, – Форидж сунул в руки оторопевшего Курочкина аккуратный пакетик. – Фоше, проводите гостя к выходу!

Секретарь, приятно улыбаясь, пошел на Курочкина, но Иван Христофорович, предпочитая не обострять обстановку, сам юркнул за дверь.

Отдышавшись и закрыв рот, он первым делом развернул пакет и увидел пузырек с валерьянкой. У князя сразу нехорошо закололо в сердце: он знал, что такие подарки не к добру. Забыв про завтрак, он ринулся наверх. Ворвавшись в комнату, он обнаружил китайца плавающим в луже холодного пота с компрессом на лбу. В комнате царило отчаяние. Щель в полу, которой Ван-Ю-Ли регулярно пользовался для подсматривания и подслушивания, была заплевана и заткнута спальной газетой Ивана Христофоровича. Курочкин понял, что произошло нечто непоправимое.

– Ты чего, Ванюша? – испуганно спросил он. – Что случилось?

Китаец рыднул и рванул себя за косицу.

– Контракт! Гуано! – прохрипел он.

– Ты, Ваня, не волнуйся, – начал успокаивать компаньона Курочкин. Насчет контракта мы их все равно облапошим, помяни мое слово!

Тут Ван-Ю-Ли медленно поднялся, дико задрожал, растопырил пальцы и двинулся на князя!

Все на свете преходяще: и успех, и неудача; здравомыслящим людям нет причины без нужды падать духом. Но, конечно, доля горестных переживаний, сокращающих жизнь, присутствует в бытии даже насквозь прожженных мошенников, каковыми являлись все вышеупомянутые лица – все без исключения. Не был исключением и почтенный Ван-Ю-Ли. Вдоволь наплакавшись за ночь, к утру он придумал в меру гениальный план, который в случае успеха сулил в некотором смысле золотые горы. Ван-Ю-Ли и Курочкин, посовещавшись, принялись за его осуществление.

Прежде всего они обследовали свои апартаменты. После продолжительных поисков ими был обнаружен подходящий листок бумаги почти правильной прямоугольной формы. Пока китаец разводил тушь, Иван Христофорович топтал бумагу босыми ногами, стремясь придать ей законченный древний вид. Когда бумажка дошла до уровня начала восемнадцатого века, она была передана для дальнейшей обработки в умелые руки китайца, который воробьиным перышком принялся рисовать по ней.

Закончив работу, китаец помахал бумажкой в воздухе, чтобы подсохла тушь и, насвистывая народную китайскую лирическую песню "желтая луна", в какой рассказывалось о маленьком китайском мальчике, который, не послушавшись мамы, пошел гулять в молодую бамбуковую рощу, где и был жестоко искусан диким тигром в назидание всем остальным, диранул лист пополам. Одну половинку он повесил на гвоздик, а вторую, продолжая тихонько насвистывать, аккуратно протолкнул в смотровую щель. Убедившись, что бумага упала на письменный стол Фориджа, он испустил жалобный крик и помчался вниз. В это время Форидж конструировал изощренное ругательство, роясь в уголках своей профессиональной памяти и одновременно изучая свалившийся на него документ. Он придумал ругательство, но оно застряло у него в глотке: Форидж обнаружил, что бумажка была подарком судьбы.

Внезапно дверь распахнулась, и в кабинет со всеми подобающими азиатскому этикету поклонами влетел китаец. Согнувшись в последнем поклоне, в чем ему немало помог внезапный приступ радикулита, он осведомился о драгоценном здоровье Фориджа, мысленно желая ему большой-большой проказы и много голодных детей. Разогнувшись, китаец сказал:

– Почтенный, не отдадите ли вы мне тот жалкий клочок бумаги, которым я имел несчастье обеспокоить вас, за что нижайше умоляю простить меня, недостойного?

Форидж встал из-за стола, простил китайца и вытолкнул его за дверь. Заперев ее на два оборота, Форидж уселся за письменный стол и принялся кейфовать. Постепенно мир за оконными стеклами окрасился в яркий розовый цвет, кривой шпиль на городской ратуше стал замечательно стройным, а солнце, весело пробегая по небу, ласково слало свои лучи прямо в форточку старого дома, вспыхивая зелеными искрами на стекле "белой лошади".

Прокейфовавшись, Форидж проснулся среди глубокой ночи. Ночь была тропической и темной. Сан-Диего словно вымер, ни звука не доносилось с его пустынных улиц и проспектов. В углу заскреблись тараканы. Форидж встрепенулся и пошел будить Оскара Фоше. Тот проснулся сразу. Форидж приник к его уху и некоторое время что-то шептал, после чего Фоше бесшумно оделся и на цыпочках выскользнул за дверь.

Если на свете бывают чудеса, то в эту ночь произошло именно чудо: старая лестница ни разу не скрипнула под ногами злоумышленника, а дверь в контору Ван-Ю-Ли и Курочкина легко поддалась первой же отмычке, поскольку была предусмотрительно не заперта.

Итак, в ноль часов шестнадцать минут Фоше проник на запретную территорию, а в ноль часов двадцать минут уже покинул ее, прижимая к груди вторую половину драгоценного документа. Когда дверь за Фоше закрылась, китаец закрыл глаза и со спокойной совестью уснул. Во сне ему приснились разодетые в шелка красавицы, танцующие на большом рисовом поле.

Весь остаток ночи на первом этаже горел свет; по занавескам метались тени Фориджа и его секретаря: они собирались в дорогу. Форидж рассовал по карманам миллионы и вслед за Фоше навсегда покинул контору, гоня прочь назойливую мысль о предстоящей выплате неустойки по гуановому контракту. Помотав головой, чтобы окончательно избавиться от этой мысли, Форидж решительно скрылся в темноте.

Всю ночь неудавшиеся гуанопромышленники разыскивали по злачным местам Сан-Диего бравую команду "Джульетты". Сама шхуна, всеми покинутая, смирно покачивалась в теплых сточных водах городской гавани. И Форидж, и Фоше знали, что искать команду на судне бесполезно. Они разделились: Фоше направился в ночной бордель "Серебряный якорь", а Норман Форидж взял на себя опиекурильню, соперничавшую с "Якорем" своей популярностью. Пятнадцать минут напряженных поисков – и свершилось второе чудо за сегодняшнюю ночь: вся команда, за исключением Омара Фалиха, была в сборе.

Старший матрос Мирко Толич висел на механике Жане-Пьере де Буайе, а Жан-Пьер де Буайе висел на Рикардо Портесе, который был капитаном и поэтому сравнительно твердо держался на ногах.

Уплатив по счету, что с ним бывало крайне редко, Форидж увел команду навстречу приключениям. Шествие возглавлял Фоше с импортным тусклым шведским фонариком, а замыкал процессию сам Норман Форидж, бдительным хозяйским оком следивший за тем, чтобы никто не потерялся и не перешел улицу в неположенном месте, хотя ночные автобусы и такси – как, впрочем, и дневные – в Сан-Диего отсутствовали.

"Джульетта", встречая команду, ласково скрипела гнилыми бортами. Уже светало. Форидж, предоставив Фоше грузить команду, пошел в кают-компанию. Там густо храпел и пускал во сне турецкие ветры трезвый Омар Фалих. Опешивший поначалу Форидж зарычал и пнул турка ногой.

– Я болею, хозяин, – не открывая глаз привычно пожаловался Омар. Форидж с наслаждением пнул его второй раз:

– Вставай, ишак, это не занятие для здорового мужчины!

Фалих, по-турецки проклиная Фориджа, с сожалением поднялся и открыл глаза.

Внезапно раздался страшный грохот. Форидж, еще раз пнув Фалиха, опрометью выскочил на залитую рассветом и помоями из камбуза палубу. Там он нос к носу столкнулся с морально травмированным Фоше.

– Это капитан, – упавшим голосом объяснил тот. Форидж с ужасом разглядел под ногами зияющее отверстие; из-под палубы доносились глухие проклятия, сменившиеся, впрочем, довольно скоро здоровым удовлетворенным храпом. Форидж разразился неистовой бранью, умело сочетая на шестнадцати языках капитана, его родню и различные части человеческого тела.

! Солнце взошло. "Джульетта", хлопая кливерами и бизанями, мчалась по бесконечной глади океана. Команда исправно несла службу. Мощный капитанский рык то и дело разносился над волнами. После каждого такого залпа "Джульетта", как проснувшаяся лошадь, начинала идти чуть-чуть быстрее. До блеска выдраенная палуба сверкала яркой заплатой из свежих досок.

Работы экипажу хватало. Жан-Пьер третьи сутки ковырялся в моторе, пытаясь вытащить оттуда застрявший палец; Омар Фалих стряпал обед, одновременно вычерпывая воду, непрерывно поступавшую в трюм из океана; Мирко Толич в одиночку сражался с парусами, лопавшимися и трескавшимися при каждом удобном для них случае. Случаев было много. Фоше, который раньше работал шулером в Монте-Карло, играл с Фориджем в покер, подобострастно проигрывая каждую третью партию. Так проходил день. По вечерам команда зажигала бортовые огни и продолжала свои занятия. В это же время происходила смена вахт: теперь воду вычерпывал Мирко Толич, а паруса латал Фалих. Иногда по вечерам ужинали.

Электрического освещения на шхуне не было, и когда становилось совсем темно, Норману Фориджу удавалось выигрывать только каждую четвертую партию.

В суровой мужской работе и нехитрых развлечениях время шло незаметно. Один лишь Форидж проявлял признаки нетерпения. Когда все засыпали, он зажигал свечу и любовался бесценным документом. Опершись головой о кулак, он грезил караванами двугорбых (Форидж считал, что они имеют гораздо большую грузоподъемность) верблюдов, ноги которых подгибались под тяжестью вьюков, битком набитых золотом. На переднем верблюде, как и положено, восседал сам Форидж в котиковой чалме, а сзади, привязанный к хвосту самого последнего верблюда, тащился проклятый китаец, царапая от зависти лицо и умудряясь кусать сразу оба локтя.

Документ, лелеемый Фориджем, представлял собой карту, на которой был изображен участок побережья Индии. В тридцати-сорока милях от берега, судя по заметке на полях, располагался заброшенный храм, подвалы которого, судя по заметкам на тех же полях, но сделанных красной тушью со множеством восклицательных знаков, были буквально завалены сокровищами. Форидж уже воображал себя владельцем сокровищ брахманов, которые, если верить индийским легендам, выученным Фориджем к этому времени уже дословно, были сосредоточены именно там, где указывала карта. Это, впрочем, говорило достоверно лишь об одном: что китаец при составлении карты пользовался той же литературой. Если бы Форидж знал, какой удар ему приготовила судьба!

Однако Форидж не знал, какой удар приготовила ему судьба, и поэтому при крике марсового "Земля! Земля!" его сердце радостно затрепетало. Спустя какие-нибудь полчаса шедшая на всех парусах "Джульетта" уже билась обоими бортами о гостеприимные рифы малабарского берега. Форидж взглянул на объеденный молью корабельный атлас капитана Портеса и приказал идти в Мангалуру.

Описывать рейд и порт Мангалуру нет никакой необходимости, так как и то, и другое как две капли воды похоже на рейд и порт Бомбея, разве что чуть-чуть поменьше. Ошвартовавшись у грузового причала – к пассажирскому их не пустили – команда сошла на берег и направилась в глубь материка.

Материк был холмистый и джунглястый, и Форидж понял, что без проводника не обойтись. Второй попавшийся индиец был нанят проводником, ибо первый попавшийся был погружен в йогу и продолжал возделывать чайный куст, никак не отреагировав на деловые предложения. Впрочем, второй индиец тоже ничего не понял, но на всякий случай потребовал деньги вперед.

В джунгли проводник вошел последним, мотивируя это тем, что недавно в округе появился бешеный слон, сбежавший из гастролировавшего здесь бельгийского цирка. Предпоследним шел Форидж, поминутно оглядываясь и при каждом подозрительном шорохе забираясь на деревья. Подозрительные шорохи производил проводник.