Текст книги "Месяц в Артеке"

Автор книги: В. Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

XI

Иллюминатор, казалось, вот-вот накалится от лучей, быстро набиравших силу. Соблазн причалить к феерическому зрелищу был неодолим, оно притягивало магнитом. Гречко искоса посмотрел за борт, но тут же легонько отвел от себя выпуклый обод иллюминатора. Он поборол искушение, зажмурился, чтобы не залюбоваться космической зарей. Огромная полусфера Земли уже появилась из бездонного мрака и, плавно вращаясь, отсвечивала шелковистыми оттенками оранжево-голубой гаммы. Бортинженер попытался представить за кривизной радужной яркости незримую крупицу, родной дом с его антеннами. Над ними никогда не струятся неземные переливы красок. Там, за терминатором, над обжитой, но немыслимо далекой улицей, давным-давно уже сгустился завьюженный тягучий вечер. Вызвать воображением столичный уголок ему, увы, не удалось. Едва смежились веки, как ориентация в пространстве исчезла, и глаза пришлось раскрыть без промедления.

Слабо отторгнутый диск иллюминатора мячом скользнул бортинженеру под ноги, и свет перестал слепить. Уплывая прочь, Гречко хоть и мельком, но успел засечь на фоне восходящего солнца слабо различимые ступеньки. Все те же… Парадокс явления вновь уколол сознание наподобие занозы. Аксиома: потоки воздуха над Землей циркулируют мощно, беспрерывно. А космос неожиданно показал: атмосферный бассейн планеты сохраняет вместе с тем и некую постоянную «этажность», он хоть и малозаметно, но рассечен по горизонталям. Инертность неведомых полосок не могла не удивить. Любопытная странность: он, тридцать четвертый космонавт, отметил ее первым. Для себя, сверхпланово. Как знать, эти акварельные полоски, замеченные вечером, дня три назад, – не дадут ли они со временем основу для наиболее совершенных методов изучения стратосферы? Или перемен погоды?

– Жора, – подавил птичье перещелкиванье приборов басовитый баритон Губарева, – хорошо бы еще раз проверить «Каскад»… если найдешь время…

Голос доносился снизу. Гречко кивнул головой, не обернувшись. Они с Алексеем понимали друг друга с полуслова, даже молча. Бортинженера и командира экипажа станции «Салют-4» сдружало многое. Оба были ровесниками, оба тяжко перенесли в детстве фашистское нашествие, оба впервые обживали сообща и орбитальную станцию, и космос. Первый полет, фантастика!.. В последние годы они с головой уходили в совместные тренировки, в изучение множества премудростей. Теперь системы и приборы «Салюта» дружно и щедро трудятся у них почти на сотню научных направлений. Не шутка! Одоление космоса стало для обоих делом жизни, основой согласного общения. Губарев свои командирские тяготы нес достойно, черновой работы искал, а не чурался, и субординация в общем-то соблюдалась лишь в том, что на связь с ЦУПом[3]3
  ЦУП – центр управления полетом.


[Закрыть] командир выходил первым.

Накануне они вместе сменили локальник, осилили первую ремонтную работу, и коммутатор снова заработал исправно и надежно.

Загадочный раздражитель дал о себе знать снова. Он па бередил подсознание невнятно, досадил по-комариному. Непривычное состояние породили отнюдь не атмосферные полоски. В память просилось пробиться нечто подспудное, не зримое – словесное. Для успокоения второй сигнальной системы Гречко проиграл мысленно календарный распорядок Шел девятнадцатый день полета, и январь на станции кончался вполне благополучно. Он и Леша вели работу на совесть, кое в чем опережая завтрашний, уже февральский график: с утра так и наметили. Обед поэтому прошел весело, на десерт устроили дегустацию, наконец-то распечатали цукаты! День выдался вообще относительно легкий и спокойный поначалу был забит всего лишь медэкспериментами. Они взаимно провели электрокардиографию. Как следует себя «продули», измерили легочную вентиляцию и выполнили пробы, функциональные, после вращенья в креслах. Ультразвуком уточнили плотность костной ткани, степень истощения голеней за время невесомости (неужто они и впрямь уже длительное время пребывают в космосе?!). В очередной раз «попили кровушки», произвели ее отбор для послеполетного анализа на Байконуре. Вспомнили при этом, как взлетали там в чудовищном тумане, и, несмотря на полночь, не различили даже при подъеме пламени. Утром еще пришлось крепко попотеть на велоэргометре, буквально семь потов спустили Впрочем, пот не стекал, а набухал на коже, – еще одно и непривычных ощущений, тягомотное противостояние человеку бездонной глухоты мироздания.

Вот – велоэргометр… Он стал вместе с ними пионером космоса. На других станциях такого не имелось. Презент от любимого КБ. Приспособляться к новинке пришлось непросто как и к невесомости. Даже в чем-то неспособней. Одно дело когда товарищ извивается вокруг тебя наподобие аквалангиста, и совсем иное, когда он же зависает в седле тренажера вниз головой и начинает накручивать педали. Знаешь – «потолка» не шлепнется, и все же… будто в цирке. Еще один сдвиг привычных представлений, неземное обитание.

Хотя, что такое велоэргометр по сравнению с «Филином» или ИТСК? Им, «Зенитам», техника вручила первым всевидящее зрение. Им даны глаза приборов, чьи взгляды проникают: один – в потемки ультрафиолета, в никому не зримую сферу рентгеновских лучей, а второй – во тьму инфракрасной области, тоже недоступной человеческому зрению. Первый прибор недаром и зовется «Филином», вместе с ИТСК они неизмеримо, в обе стороны, расширили естественный для людей, но, к великому сожалению, весьма малый отрезок светового восприятия.

«Филин» конструкторы вынесли наружу, он сидит на станции. А инфракрасный телескоп-спектрометр, этот самый ИТСК, он зависим от космонавта, им надо управлять, – он инженерно ближе. Харьковчане, золотые руки, разработали превосходный криостат; этот морозильник так охлаждает приемник излучений, что в сотни раз – в сотни! – повысилась чувствительность спектрометра.

Съемки в инфракрасной области для них, «Зенитов», особенно ответственны: начато изучение галактического вещества на уровне молекул. Открывается тайна той части материи, какую еще недавно ученые числили «слепой». А теперь вот удалось «запортретировать» Сатурн. Инфракрасный облик Луны для астрофизиков окажется наверняка не менее полезным. Но когда телескоп наставляется на родную Землю, невольно возникает особенное чувство. Про себя можно признаться, не смущаясь: чувство это трогательно, и душа невольно, как-то по-детски, расслабляется. Чуть-чуть…

Огромный глобус, по шестнадцать раз в сутки он возникает из мерцающей черноты быстропроходящей «ночи». Округлость Земли не вмещается ни в один иллюминатор. В обед, смакуя цукаты, одобряя их вязкую свежесть, они с Лешей наблюдали цветастый – обширный и все же ограниченный сектор земной поверхности – от БАМа до Персидского залива. Какое оно, в сущности, сиротливо-крохотное, это единственное пристанище, милый гагаринский шарик, раскрученный чудовищными силами в мертвящей бездонности пространства! Нет около него никаких неопознанных объектов, нет ни блюдец, ни тарелок, нет инопланетян (а хотелось бы их встретить!) – и тем более нет ни духа изгнания, ни шестикрылых серафимов. Нет и нет, одни разноприродные миры, непрестанно отдаляемые друг от друга гигантским и молниеносным расширением. И вот он, молчаливый, но зоркий ИТСК, сигналит им, «Зенитам», а через них и всему человечеству: берегите свою защитную оправу, в оболочке голубой планеты скопилось уже нестерпимо много серы, метана, разных окислов, – разве допустимо навзрывать еще в нее и стронция!?

Термо-яд… Неужели Земля от рук самого человека заполыхает, как и Солнце? И не погасит ее пламя даже тот предельный холод, какой навеки затаен меж звездами, – минус двести шестьдесят восемь градусов по Цельсию! И уже ничего не оживет на шарике…

Гречко вздохнул, переместился и пристегнулся ремнями у «Каскада». Ноги, словно маятник, отводило в сторону. После «Чибиса» с его усиленным кровенаполнением конечностей сохранялось ощущение, что икры и левая стопа все еще чужие.

Станцию медленно вращало, но работалось удобно. Исподволь снова напомнила о себе вторая сигнальная система. Беспричинной натяжки памяти оказалось достаточно для того, чтобы рассредоточилось внимание. Гречко посмотрел в сторону Губарева, словно ожидая, что Алексей объяснит ему назойливое в подсознании. Но командир капитально закрепился в кресле, готовясь к вечернему докладу. Он с головой ушел в таблицы, никакие рефлексы его не будоражили, Гречко пожалел, что оттолкнул от себя иллюминатор. Секунды две-три, пожалуй, можно было бы разрядиться, наблюдая восход. Теперь вот, наверное, все-таки и саднят его именно тот подавленный соблазн и глухое сожаление.

Сожалеть можно, соблазняться не годится. Они с Лешей изначала приучили себя вести счет полетному времени посекундно. Губарев – особенно. Шесть лет он ожидал своего звездного часа (изречение начала века, но буквально точное). Шесть лет! Коварный вопрос: будь он, Гречко, летчиком или испытателем, как Губарев, смог ли б он решиться оставить авиацию, где ежедневно можно отдаваться любимому призванию, реактивным полетам, и начать овладение неведомо сложной профессией, где первый взлет приходится выполнять спустя долгие годы, и это еще счастье – если к нему все-таки допустят! А дальше неизвестность: вскоре ли состоится и состоится ли вообще второе любовное свидание? Губарев, он такой, – решился.

И теперь у них обоих согласованная установка: хорошо, когда выполняются два дела одновременно, еще лучше, когда можно совместить и три. И чтоб со знаком качества. Днем так и получилось: выдали необходимые данные медикам, а сверх того еще и справки киргизским пастухам, потом еще Маркову из ФИАНа[4]4
  ФИАН – Физический институт Академии наук СССР.


[Закрыть] и таежным лесоводам. Информации идет от них столько, что связных каналов не хватает.

– Гоша, ну как там у тебя с «Каскадом»? – Губарев зовет его то Жорою, то Гошею, но это однозначно.

Гречко отстегнул ремни. Перепроверка закончилась вовремя, станция замерла, вращения не ощущалось.

– Лады, настройка не откажет. Осложнений не предвижу. – Ручаешься?

– Ручаюсь.

Озабоченность Алексея объяснима: «Каскад» – система новая, она у них на доработке. Новинка из разумнейших. Включи ее в бортовой контур управления, и она самостоятельно удержит «Салют» от нештатных эволюции. Двигателям ориентации «Каскад» уже сберег уйму топлива, заодно продлевая и жизнеспособность комплекса. К нему, отлаженному, теперь такое чувство, будто к третьему члену экипажа. Завтра, при наблюдениях Вселенной, он станет у них безупречным штурманом.

Сорок минут отлетели прочь, еще один космический день остался за бортом, иллюминатор окрасило закатом. Подсознание прокололи и мысли о закате. Несуразица, такого на орбите еще не ощущалось. Так в чем же дело? Автонавигация отлажена, за остальной арсенал беспокоиться бессмысленно, в памяти всего не перебрать. Действительно, – сотня направлений… И программы, и системы, «Левкой», «Оазис», «Кт-240», «Дельта», «Полином», ОСТ-2, «Строка», «Лабиринт», датчики, агрегаты, измерители, счетчики, звездные фотометры. Если взять общий вес приборов, то это две тонны с половиной. Махина, мигающая цифрами и дрожащая стрелками, она живет своей особой многомерной жизнью. И все это скопище техники, громоздкое и хрупкое одновременно, прямо-таки нагружено на его, Гречко, плечи. Спасибо невесомости, когда б не она, могло бы и расплющить. Но если он, бортинженер, что-либо упустит, столкнется с непредвиденным, стоустый и стоокий ЦУП все равно вовремя про забытое напомнит, промахи предупредит, нечеткости исправит, поможет разобраться в неполадках и помехах. Так при чем тут подсознание? Инженерной беспомощности в бортовом журнале еще не отмечалось!

А что, если напоминают о себе новости, полузабытые просьбы и советы? Но сообщения землян были нынче все как на подбор, до конца лестные. Работу «Зенитов» в ЦУПе похвалили хором, приятна была и мирская хроника. В спорте получалось все здорово, Родника и Зайцев стали чемпионами Европы, для Ириши ее золото – седьмое. У мужчин после обязательной программы лидер Ковалев, за ним Овчинников, Керри остается третьим. У боксеров счет 8: 2 не в пользу янки, наши мо-лод-цы! Папе-филателисту сыновья передали, что вышли первые марки года, к юбилеям «Комсомолки», «Пионерки» и к зимней спартакиаде профсоюзов, здесь даже Алексей подмигнул и усмехнулся. Впрочем, ангелы-хранители из группы психологической поддержки недобрых сообщений на «Салют», как правило, не пропускают, берегут небожителей от стрессов и нежелательных эмоций. Хотя…

Хотя вчера про Орлову «Заря» не утаила, не смогла смолчать. Анюта, Стрелка, Марион Диксон, «Мэри делайт чудеса, улетайт на небеса»… Улетела, все еще не верится.

– Стоп, – Орлова! Орлова – Рушева, Надежда и Любовь! Вот оно что: обещание, «Мальчиш»! Сегодня же последнее число января, день рожденья Нади!

XII

День ее рождения… А шесть лет назад, весной тысяча девятьсот шестьдесят девятого года его, Гречко, тоже ошеломила немыслимая весть. Не стало юной художницы, чья кружевная графика так ему полюбилась. И не только он один благодарно оценивал ее необычное искусство. Многим становилась известной запись Ираклия Андроникова, оставленная на одной из Надиных выставок писателем, искушенным в тончайших проявлениях духовности:

«То, что это создала девочка гениальная, становится ясным с первого рисунка. Они не требуют доказательств своей первозданности».

Запали в память и сходные слова, какие написал тогда же и Василий Алексеевич Ватагин, скульптор и умудренный опытом советчик Нади; посмертную статью академика поместила «Юность», в ней читали:

«Беспощадная жестокость судьбы вырвала из жизни только что расцветший талант гениальной московской девочки Нади Рушевой. Да, гениальной, – теперь уже нечего бояться преждевременной оценки».

Что касается его самого, то Георгий Михайлович Гречко был известен в ту пору, пожалуй, лишь в конструкторском бюро Королева, на Байконуре да еще в отряде космонавтов. Тоже немало, но писать о нем не писали, фотографий не печатали. До поры до времени… Но он и в те годы, которые и теперь еще видятся недавними, готовился к полету, теперь ставшему полусказочной реальностью. Минувшее присутствует на борту, о нем напоминает вполне земная и безмерно дорогая сердцу малость.

Перед отлетом на космодром у него, бортинженера, уже утвержденного в составе экипажа, возникло внезапное желание побывать у Рушевых, познакомиться и попросить родителей Нади доверить ему хотя бы одно творенье дочери – на время двухмесячной отлучки. На желанную память о выставках, какие посещал, о радости познавания неистощимой девичьей фантазии.

Путь на седьмое небо всегда, наверно, останется нетореным во многих своих частностях. Космонавтика уже приняла и такой термин, как сенсорный голод, состояние, рождаемое в человеке нарастающей оторванностью от родимого, прожитого, всегдашнего; утолять его надлежало тем, что близко сердцу. Сборы завертели с головой, но в декабре, когда время оставалось уже считанное, он решил пожертвовать двумя-тремя часами ночи и набрал номер телефона, подсказанный связисткой. Отозвался отец Нади, представились друг другу и договорились о сверхсрочной встрече; за поздний звонок, разумеется, пришлось извиняться.

Он взял с собою младшего сына, Мишу. Пятикласснику тоже хотелось «побывать у Нади». Машину пришлось вести по-отцовски, осторожнее обычного, и до Рушевых добирались долго.

В передней, настолько тесной, что раздевались по одному, с хозяевами свиделись, как то и следовало предположить, сдержанно, если не сказать тягостно:

– Николай Константинович… Наталья Дойдаловна…

Несмотря на седоватую бороду и сильно оголенный лоб, отец Нади выглядел моложаво. Его отличали спортивная стать, испытующий взгляд влажно блестящих глаз и, это особо, пальцы: крепкие в рукопожатии, они с дрожью после не справлялись. Сдержанность матери оттенялась этой отцовской возбужденностью. Прислоненная к стене фигура Натальи Дойдаловны показалась хрупкой. Невысокая женщина с восточными чертами лица, в черном, под цвет волос, платье, с полуопущенным взглядом и глухо молчаливая запомнилась ему, как живое олицетворение неизбывной скорби. Щемящее знакомство сгладилось тем, что и сам он, и Михаил многое знали о всех Рушевых из газет, журналов и буклетов.

Цепко запала в память и комнатенка Нади: малоудобная, узковато-тесная, не будет и десяти квадратных метров. Желтенький стол вблизи окна, по соседству с настенной книжной полкой; с нее на вошедших поглядывал Эль Греко, его овально-лаковый портрет.

– Здесь, в общем, все и рисовалось, – кратко пояснил Николай Константинович. – Творила перед сном обычно, самое большое минут по тридцать-сорок, выпускала на бумагу дневные накопления. Это было ей в разрядку, после рисования спала всегда спокойно.

Слушая отца, он машинально потрогал столик. Вот где, значит, феноменально точно семнадцатилетней школьницей были вызваны к зримой жизни последние шедевры, галерея многоликих персонажей «Мастера», ставшая общепризнанной, почти хрестоматийной…

– Да, оказалась первопроходцем, – верно уловив его мысли, отозвался Николай Константинович. – А это как раз подарок Маргариты, – продолжил он снова скупо, указав на портрет Эль Греко. – Дар Елены Сергеевны Булгаковой, признательность за композиции. Она поразилась, поверьте, узнав себя в Маргарите, она поразилась тому, что Надя прозрела сходство даже в лицах…

Наступили минуты, когда оба остались наедине в соседней комнате, вмещавшей в себе всю прочую квартиру – и столовую, и гостевую, и вторую спальню. Здесь впечатлял шкаф, хранилище десятков папок, и еще фотопортрет Нади, на серванте, большой, почти в натуру.

Они вдвоем привстали у портрета, Наталья Дойдаловна и Миша где-то отстали; Николай Константинович пояснения продолжил шепотом:

– Мы приехали с ней из Ленинграда, там Надю снимали в документальном кинофильме, на Мойке – двенадцать, в последней пушкинской квартире. И ничего не предвещало, не замечалось ни малейших признаков, – заторопился отрывисто рассказчик, переходя к развязке. – Вернулись пятого-марта, а шестого утром после завтрака, когда стала собираться в школу… – Николай Константинович не досказал и отвернулся от портрета. Затянулась пауза. – Теперь ленинградцы готовят ее большую выставку, она будет уже сто двадцать первая по счету. Экспонируют в Пушкине, в галерее Камерона. И этот портрет скоро отправится на выставку, – заключил Николай Константинович, преодолев молчание.

– Состоялось уже сто двадцать выставок? – сам он поторопился с вопросом, искренним удивлением помогая отвлечься собеседнику. – Факт, наверно, беспримерный. Я сам ведь ленинградец и завидую землякам: они опять увидят Надины работы… И что же, врачи не помогли? – неожиданно для себя он тоже перешел на шепот.

Николай Константинович вместо ответа достал записную книжку, открыл ее на закладке и молча дал прочесть запись, мелкую, но четкую. Пришлось быстро пробежать глазами:

«Диагноз. Дефект сосуда головного мозга – субархноидальное кровоизлияние – разрыв аневризмы вализиева круга…»

Николай Константинович отобрал книжку:

– Редчайший случай. На миллион рождений вряд ли приходится один, может быть, и много реже. Врожденный дефект, и никогда ничем он себя не проявлял. Врачи делали все возможное, в течение пяти часов. Но… область поражения была самая глубокая…

Разговор оборвали. Наталья Дойдаловна привела Мишу, и уже вчетвером они стали смотреть папки, взятые из шкафа. Он выбрал и взял с собой «Мальчиша-Кибальчиша».

– Биографию Нади я читал и помню: ваша дочь – январская, родилась тридцать первого числа. Будете отмечать ее дату, включите ваш «Волхов», я постараюсь показать в программе «Время» Надиного «Кибальчиша», – было дано на прощанье такое обещание.

И теперь, на «Салюте», картины памятного вечера у Рушевых подробно очертились в памяти.

Подсознание, ты тревожилось напрасно. Еще вчера он, Гречко, предусмотрительно пометил на календарном графике возле броской цифры «19»—день полета – маленькое «м».

И сегодня, только стали бы собираться к вечернему сеансу связи, он конечно же вспомнил бы, что дата связана и с Надей. А днем – что днем… График оказался не таким уж легким и спокойным, все пришлось отдать нескончаемой работе, мысли о земном привычно отступили в глубину сознания.

Гречко откачнулся от стены, вытянулся и напрямую, нырком, отправился за «Мальчишем».

Перед полетом их докучливо пытали журналисты: что сверх расписания берет с собою в дорогу экипаж? Алексей отрезал коротко: ничего! Объяснил: не для того шесть лет Госбанк тратил на него червонцы, чтобы он, Губарев, за пределами Земли отвлекался от работы. Крепко вымолвил. После Алексея сложно было признаваться, что вот он, Гречко, все-таки прихватил с собою несколько почтовых марок и еще… фантастику, для сверки, так сказать, на месте. Про Надин рисунок пришлось промолчать: могло сойти за перебор. Теперь на белый свет перед Лешей должен был появиться и рисунок.

Заранее, до позывных «Зари», они проверили микрофоны, прочую радиооснастку и заняли места напротив передатчика. Он достал приготовленного «Мальчиша» и показал его командиру:

– Рисунок Рушевой, взял у Надиных родителей. Обещал показать его отсюда нынче, в день ее рождения.

Губарев сосредоточенно прищурился, прищурился и промолчал, промолчал и посмотрел куда-то в сторону, отрешенно.

– Люблю ее графику, – добавил Гречко.

– Дай посмотреть, – отозвался Губарев и протянул руку. Взяв листок, он повернул к себе «Мальчиша».

– Мы вчера горевали с тобою об Орловой, – вольнее разгорячась, продолжал Гречко. – Не знаю, как тебе, а мне все еще не верится. Так переживал я, помню, и за Надю. Тоже самородок, и всего семнадцать лет… Представляешь, нынче меня к вечеру стало что-то отвлекать, а что и куда, я так и не додумал. Убедил себя только в том, что тревожит не работа. А это память мне сигналила про Надю и «Мальчиша». Так я иногда думаю, шестое чувство и Надю подгоняло: взрослей, мол, побыстрей, познавай, развивай уменье, твори, чувствуй, что срок отведен тебе совсем ничтожный. И она успела, оставила нам столько, что трудно и представить, я же видел ее папки. Совершила подвиг, подвиг для души, совершенно бескорыстный. Она, подвижница, достойна стать нашей гордостью. А с другой стороны – несправедливость бытия. И хочется противопоставить что-то, по-человечески закономерное слепой несправедливости…

Алексей выслушал его, не перебивая, но и как-то сумрачно. – Но что же все-таки… – процедил он и оборвал свой вопрос, покусывая губы. Помолчал опять и поднял «Кибальчиша»: – Лихой парень, у него все глазами сказано.

Гречко понял недомолвку и уже суховато, сжато передал рассказ Николая Константиновича и заключение медиков.

– Хорошо, что получается день в день, – одобрил командир, возвращая наконец рисунок. – Я говорю, очень хорошо, Георгий, что ты не забыл обещания родителям. Устроим первый вернисаж Нади в масштабе всей планеты. Он заслужен. Отметим ее дату. Ведь это же еще и памятник Гайдару. А после прикрепи нашего «Мальчиша» где-нибудь так, чтобы мы втроем смотрели на Вселенную. Не зря же со звездой…

Оконный свет квадратами вырывал из темени зелень стриженых газонов. Ленинская комната была полна; рядовые, ефрейторы, сержанты разобрали все столы и стулья. Олег Сафаралиев, комсорг соединения, помогал редактору стенной газеты составить наметки праздничного номера. В день рождения Нади работа ладилась медленно, часто вспоминались «Алый парус» и пресс-центр. Вдобавок то и дело слышалось:

– Комиссар! Комиссар! – Сафаралиева отзывали то сюда, то туда, обращались за справками, советами, просили рассудить. «Комиссар» – это стало меж товарищей нестроевым званием комсорга, и Олег однажды написал домой с нескрываемой гордостью: «Ребята меня теперь называют комиссаром».

Бакинский институт был окончен перед призывом, диплом историка повышал авторитет комсорга. Общественные науки в армии важны каждому, и не счесть уже, сколько раз помогали ребятам консультации Олега. Впрочем, доверие к нему укрепляло и многое другое: спортивные заслуги, начитанность, приверженность юмору, мастерство нардиста.

– Комиссар! – послышался оклик чересчур громкий, в десяток голосов. – Комиссар, посмотри скорее, интересно…

Сидевшие у телевизора врубили звук на полную катушку, и Олег услышал: «Рушевой…» В дрожащем, чуть расплывчатом кадре на экране неясно различались фигуры космонавтов. Он ничего не смог сообразить и стушевался еще более, когда весь экран заполнила четко очерченная, с углями-глазами голова в буденовке. «Кибальчиш… артековский… в космосе… откуда?…»

Ленинская комната, казалось, растворилась в сизых отсветах экрана. Но сюжет сменился, и все задвигалось, все завосклицало. В первый раз комсорг ушел от расспросов, не поведал подопечным ничего путного, сам невнятно переспросил тех, кто перехватил первые слова Георгия Михайловича Гречко. Он вслушивался в нестройные голоса товарищей и ловил себя на том, что объяснить происходившее в космосе не может.

В глазах возникла далекая строка: «Завтра мы разъедемся. Вряд ли когда-нибудь увидимся». Его тогда утешали, – увидимся, мы должны увидеться, мы обязательно увидимся. Но он оказался прав. А впрочем… Неужели сейчас они действительно увиделись?

Женский голос певуче сообщил, что в Москве завтра ожидается теплая погода, всего четыре градуса мороза.

Комсорг отошел к окну, чтоб укрыть от окружающих свой взгляд и чтоб увидеть в ночи между зелеными квадратами газонов каменную лестницу. Он различил ее длинные ступени, залитые солнцем, а также скульптуру пионерки с ласточкой. Сухой глоток: возле постамента присела черная, как смоль, артековка с папкой на коленях. Она вынула бумагу, авторучку. Олег зажмурился, чтоб разглядеть лестницу получше. Он увидел, что около постамента стоит еще и мальчик, тоже черный, как смоль, склоняется к рисующей и говорит ей про Сальяны и доктора Мирзаги.

Наталья Дойдаловна ожидала программу «Время» в одиночестве, Николай Константинович уехал в Ленинград. Она долго его не отпускала, знала, что на выставке ему не избежать волнений. Николай Константинович однако своего добился: взял себе в компаньоны знакомого журналиста, человека пожилого. И Наталья Дойдаловна уступила просьбам, попросила сопроводителя оградить мужа от перевозбуждений.

В январе она просмотрела несколько передач из космоса и всякий раз удивлялась в глубине души тому, что космонавт, чье улыбчивое лицо открылось миру, так похож на того немногословного человека, который так недавно побывал у них.

Николай Константинович позвонил в Надин день к вечеру, был все же заметно взбудоражен. Рассказал: пушкинский музей выпустил чудесную афишу, и очередь желающих попасть на выставку растянулась уже с утра от галереи через парк, наверное, до Грота, конца не видно, ее фотографируют. Официальное открытие состоится в двадцать часов. Дату дочери отмечают в Золотом зале дворца, разослана масса пригласительных билетов. Будут все устроители из музея Пушкина, и Минина, и Галушко, и Грановская, и Голлер, – музейных сотрудниц Наталья Дойдаловна давно уже знала по фамилиям. Будут и супруги-режиссеры, Калинина и Литвяков, снимавшие Надю в пушкинской квартире. Филармонический квартет сыграет Рахманинова, второй концерт, Надино любимое. Обещала быть Олюшка, целинница, – узнал, какой институт она заканчивает – имени Вавилова. Будет исполнена также написанная к вечеру поэтическая композиция. Ожидают, что свое слово скажет и профессор Бурсов. Словом, церемония продлится допоздна, «Время», скорее всего, никому увидеть не удастся. Но спутник-журналист обещал подежурить возле телевизора, и если там тоже состоится, он принесет в зал сообщение.

Николай Константинович просил никоим образом не пропустить вечерней передачи. Никоим образом! Все подробности запомнить по возможности и записать на память. Но про ожидание никому не говорить, никому, ни в коем случае: мало ли… Свои просьбы Николай Константинович разъяснял до тех пор, пока Наталья Дойдаловна не обронила: – Так и знала, ты уже как в кипятке. Успокойся, Георгий Михайлович не забудет, сделает, что сможет, – сама она в этом почти не сомневалась.

Николай Константинович смешался и повесил трубку…

Маленький «Волхов» продолжал уже много лет служить на совесть. Наталья Дойдаловна внимательно выслушала все, что рассказал Губарев о работе на орбите, замерла, когда заговорил Гречко, затем восприятие разрушил телефон. Позвонили Карцевы, Алеша и Володя, двоюродные братья мужа, – нервно, торопливо: – Наташа, ты «Время» смотришь? Включи! Скорее!.. – пришлось отвлечься, так что всего долю секунды видела она рисунок дочери в крохотном оконце «Волхова». Но Наталье Дойдаловне было довольно и этого мгновения.

После передачи телефонные вопросы зазвучали иначе:

– Вы видели? Вы знаете?.. – звонили Григорьевы, чья дочка, Лена, была в школе Надиной напарницей, другие одноклассницы, три Наташи, Дикович, Миронова и Плошкина, звонили сослуживцы. Все просили разъяснений и еще подробностей. Последним пробился Марк Антонович, Надин артековский вожатый, говорили долго. К полночи затихло, «Волхов» погас, окно оставалось наглухо зашторенным. Наталья Дойдаловна присела на кровати Нади, сложив руки на коленях, и ощутила в себе давно забытое чувство усталого спокойствия. Она ни о чем не думала, не хотела думать, потому что слушала и боялась потревожить свое едва различимое дыхание, в тишине и темноте похожее на дыхание спящего…