Текст книги "Месяц в Артеке"

Автор книги: В. Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

В. М. Киселев
МЕСЯЦ В АРТЕКЕ

^{Крым. Судак. 1964 г.}

К ЧИТАТЕЛЮ

Эта книга – о Наде Рушевой, лауреате премии комсомола Тувы. Точнее – об артековском периоде ее короткой жизни.

Беспримерный творческий подвиг высокоодаренной девушки поражает воображение. Прожив немногим более 17 лет (31.01.1952 г. – 6.03. 1969 г.), Надя оставила после себя огромное духовное богатство – свыше 10000 рисунков. Окончательное число их никогда не будет подсчитано: значительная доля разошлась в письмах, сотни листов художница раздарила друзьям и знакомым, немалое количество работ по разным причинам не вернулось с первых выставок. Выполняя свои композиции в основном чернилами и тушью, Надя в совершенстве овладела техникой линейной графики. С пером в руках она осмыслила в зримых образах произведения более пятидесяти авторов. Рисуя «по воображению», она создала, помимо этого, массу сказок собственного сочинения, раскадровок никем еще в те годы не поставленных балетов, фантазийных сцен. Диапазон ее творчества невероятно широк, о его масштабности говорят названия таких тематических серий, как «Эллада», «Космос», «Воспоминания о Варшаве», «Восток» и многих других. Рушева первой вдохновенно проиллюстрировала сложнейший роман М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита»; созданные ею остро отточенные образы главных персонажей этой многоплановой вещи сразу же стали хрестоматийными. Признанные в искусстве авторитеты, академики Д. С. Лихачев, В. А. Ватагин, писатель И. Л. Андроников, назвали Надю гениально одаренной девушкой.

Во время подготовки к печати этой книги пришло сообщение, что малая планета № 3516, открытая 21 октября 1982 года в Крымской астрофизической обсерватории, названа именем юной советской художницы Нади Рушевой.

О Рушевой-художнице написано немало статей и очерков. Становление ее личности обязано, однако, и непрестанному процессу углубленного самовоспитания. В предлагаемой книге Наде уделяется внимание преимущественно как делегату III Всесоюзного слета пионеров. «Слетовский» период комсомолка Рушева считала для себя порубежным Она писала другу: «Моя жизнь делится на два этапа – до Артека и после». До крымских впечатлений Надя находила неизменно благодарные, даже восторженные слова, что для нее, натуры внешне сдержанной, было редкостью. Вернувшись домой, Надя организовала в классе клуб юных друзей искусства, стала редактором регулярно выходившей сатирической газеты «Класс-Инфо», полученный на слете опыт до конца помогал ей в интенсивной общественной работе.

Литературная хроника тридцати артековских дней создавалась на документальной основе. В ней использована обширная Надина переписка, воспоминания ее артековских друзей, главным образом, Олега Сафаралиева, рассказы работников Артека, знавших Рушеву. Неоценимую помощь оказала также мать Нади, Наталья Дойдаловна Ажик-маа. Благодаря ей свое особое место в повествовании заняли события, связанные с поездками девочки в Туву.

Надя родилась в Улан-Баторе, когда мать и отец ее находились там в командировке. Такое обстоятельство в свою очередь обусловило повышенный интерес девушки к Востоку, к жизни его народов, к культуре его древнейших цивилизаций. Этот непреходящий интерес находил постоянное отражение в искусстве Рушевой.

Судьба ее творческого наследия отличительно счастлива. Персональные выставки Рушевой прошли во всех регионах страны, а также за рубежом – в Японии, Монголии, Польше. Число их за 23 года превысило 160, и в истории искусства эта цифра беспримерна. За короткий срок с графикой Нади познакомилось около четырех миллионов человек. Мгновенно разошелся, едва появившись на книжных прилавках, массовый тираж ее альбома. Во всесоюзных музеях постепенно сосредотачивались тематические серии; все ее рисунки к произведениям Л. Н. Толстого, около 450 листов, приобрел, к примеру, московский музей писателя. В Кызыле, в музее им. 60-ти богатырей, находится представительное собрание Надиных работ, известное как коллекция В. П. Ермолаева, которое должно в ближайшее время пополниться щедрым даром матери Нади, решившей передать в этот музей еще значительную часть работ не только дочери, но и Надиного отца, Николая Константиновича Рушева. Фамильный фонд Рушевых, отца и дочери, создан в Пушкинском доме. О необычной судьбе Надиного рисунка «Мальчиш-Кибальчиш» рассказано в хронике; ее эпилог консультировал дважды Герой Советского Союза летчик-космонавт Г. М. Гречко.

Искусство Рушевой, известное теперь уже далеко за рубежом, достойно стать нашей национальной гордостью.

В книге желательно было воспроизвести такие рисунки, какие ранее нигде не публиковались и даже не выставлялись, поскольку одни оригиналы находятся в частных собраниях, другие содержатся в переписке и не имеют копий и т. д. Некоторая часть иллюстраций подобрана по этому принципу. Многие репродукции являются малоизвестными, т. к. печатались малыми тиражами, в буклетах и других эпизодических изданиях. Но настоящее издание знакомит читателя и с широко известными, вершинными творениями с самобытной художницы, созданными ею, главным образом, в послеартековский период. Публикуемые рисунки выполнены в основном пером, реже – фломастером, в некоторых Надей применялась заливка тушью, – такие приемы особенно характерны для ее техники, манеры исполнения. Главы из хроники читались в Артеке на сборе вожатых дружины «Полевая». Отмечено, что жизнь артековцев едва ли не впервые показана в этих главах как бы «изнутри», в правдивой повседневности, а не как обычно, с «парадной», внешней стороны. Говорилось и о том, что образ Рушевой воссоздан с должной полнотой и достоверностью. Рукопись имеет пометку начальника дружины: «Читал и соглашаюсь. Евгений Васильев. Артек. 25. 10. 1980 г.»

I

^{Наде 16 лет.}

Деньги в семье Рушевых не водились. Совсем не потому, что родители Нади хозяйничали плохо. Наоборот, каждая копейка была «соленой» и на счету. Экономили на всем: двести пятьдесят эр на троих, совсем не густо. При переезде из шаболовской коммуналки в Царицыно – отдельная квартира! – все сбережения потратили на мебель. Тумбочки по двадцать два, книжные полки по четырнадцать, про гарнитур и говорить страшно. О летнем отдыхе в Судаке или Сухуми перестали и мечтать. О даче – тоже. О деревне – тоже. Каникулы предстояло провести чинно и мирно у себя на пятом этаже.

И все же первое царицынское лето в том памятном 1966 году оказалось, как у Федина, – необыкновенным. Парк возле казаковских руин (руины времен Екатерины!) был еще не исхожен, купанье оказалось под рукой, Коломенское – рядом, со всем его соборным великолепием; грибные дали приблизились. Можно было рисовать сколько хочешь, при том же – на балконе! Чудо! Само собой, приходилось помогать и маме. Да, в первое царицынское лето дома скучать не приходилось.

Но вот пронесся год, и почти все переменилось. Окружающий район, москворецкие пустыри и рушевский «персональный» бугор на них были освоены. Рассыпался песочным домиком восьмой «а», к которому за первый учебный год она едва-едва привыкла. Многие одноклассники пошли в училища, перевелись в другие школы. Новые строения заслонили чудесный вид из окон и с балкона, парковые дали. Изменилось многое, и только денег не хватало, как и прежде. В середине июня ученица четыреста семидесятой московской школы Надежда Рушева отправила на далекий Серпуховский вал своей давней шаболовской подружке Федоровой грустноватое письмо:

«Дорогая Зоечка! Экзамены я сдала! Алгебра – пять, геометрия – четыре, русский – четыре, литература – четыре. Напиши, какие ты получила оценки. Итоговые у меня все четверки.

Летом буду сидеть в Москве, как и в прошлом году. А ты куда-нибудь поедешь? Целую. Надя».

Думалось-подумалось: вот бы снова напечатали ее рисунки в каком-нибудь журнале! Хотелось, чтоб журнал был «взрослый», а не детский, – платили только «взрослые». Можно было бы поехать хотя бы в знакомую деревню Шкинь. Но папа уже давно и решительно перестал возить ее рисунки и в «Модели сезона», и в «Журнал мод», ему наставники сказали, что это все не творчество. И у самого папы подработки нигде не ожидалось.

О журналах повздыхалось и тут же позабылось: стала перечитывать Толстого, запоем рисовала, всех более Ростовых, бегала в магазины с думой о любимице Наташе, о Пьере… И вдруг…

И вдруг все перевернулось, но не так, как в романе, где война заслонила все счастливое, а как в сказке, где в трудный час появляются добрые волшебники, эльф и фея. Прошло всего девять дней, и она села за новое послание, черкала, торопясь, розовея от счастья и волнения:

«Дорогая Зоечка! У меня новость: ЦК ВЛКСМ посылает меня в Артек!..»

Ее нежданно и срочно вызвали в городской комитет комсомола, там собирали отъезжающих. Пятнадцатого июля в Крыму должен был открыться третий Всесоюзный слет пионеров! Посвященный полувековому юбилею Октября! И ее направляли туда делегатом от столичной пионерии!

Общий сбор в горкоме – и домашние сборы в путь, к Черному морю…

В ее жизни полтора года назад случилась такая же чудесная дальняя дорога. Только исполнилось четырнадцать лет, как ее направили с персональной выставкой в Варшаву, от общества советско-польской дружбы. Но тогда в поездку за рубеж отправлялось всего шесть ребят, и рядом с нею была опытная спутница, Ирочка Баранова.

А что обнаружилось на Курском? На вокзале скучились сорок делегатов! Ее окружили заводилы, активисты, вожаки дружин, отрядов, начальники штабов. Нетрудно было понять, что все они по общим сборам и походам давно друг друга знают. А она оказалась дочкой-одиночкой. Поневоле отдалилась, нахохлилась и приумолкла. Альбинос, белая ворона. Пришлось пережить неловкие минуты. Пухлый живчик с невиданным значком на форменке вздумал пообщаться, медленно приблизился и коротко спросил: – Из какого штаба?

– Я не из штаба, – призналась она сдавленно.

– Председатель отряда? – не унимался пухлячок, и голос у него возвысился до командирской ноты.

Она повертела головой, отвергла председателя. – Звеньевая? – продолжал осведомляться допросчик, теперь уже сочувственно.

– Не звеньевая, рядовая, – отрезала она в сердцах. – Просто делегат.

– А, собаковод, – неизвестно почему решил дотошный мальчишка. – Ну, давай! – милостиво разрешил он неизвестно что и удалился.

В вагоне стало легче. Людмила Ивановна, ответственная за доставку делегации, обратила внимание на ее сиротство (близкий человек, она и прежде встречала Людмилу Ивановну во Дворце на Ленинских горах: старший методист или инструктор…).

– Надя, ты чего тут жмешься в проходе казанской сиротой? Останешься без места. А ну, шагай за мной!

Людмила Ивановна увела ее из коридора, устроила к девчонкам.

…Ей везло на дорожных Ирин. В купе выделялась Макарова Ирина! Несомненный лидер. В дверях то и дело раздавалось: «Иришка, послушай!..» или: «Где Макарова?» Из-за малого росточка точеный носик и очки у Иришки оставались постоянно вздернутыми. Еще и не отъехали, а в их девичнике перебывал, наверное, весь делегатский цвет.

Макарова, когда разговорились, оказалась и впрямь именитою особой. Невеличка, хрупкая, а между тем отвечает за дружину во внуковской школе имени Тарана, где учатся дети авиаторов. Иришкины пионеры создали у себя музей гвардейской славы, стали шефами сельской школы (где-то в Передельцах), ходят на строительство Дворца культуры. Еще сто дел. Дружине трижды – трижды! – присуждали знамя ЦК комсомола, после этого его оставили внуковцам на вечное хранение. Такая невеличка…

У ребят выделялся Рафик Айсин, мускулистый десятиклассник; черная прядь косым зачесом через весь лоб, в голосе булат и брови саблями. Штабист и районный знаменосец. Его район, Куйбышевский, был в Москве, разумеется, одним из лучших, а вернее – «самый-самый»! По всем статьям: по трудовым десантам, по «Зарнице», по тимуровской работе, по «Эстафете поколений», по декаде «Зеленые друзья», по… по… по… Она слушала Айсина, Макарову, других ребят и тоскливо перебирала в уме свои комсомольско-пионерские заслуги. В сравнении с делами остальных ее стенгазеты прозвучали бы в общем хоре мышиным писком. Три ха-ха!..

На время отвлеклась. Поезд катил как раз мимо Царицына, и она засмотрелась, как плавно кружили по хохловским склонам панельные кварталы, как появилась, проплыла на взгорке и пропала за оконной рамой ее четыреста семидесятая. Она хотела показать Макаровой: «Вот где я живу», но не показала. И свой «персональный бугор» тоже позорно проворонила…

Перед отъездом она пренаивно полагала, что в Артек ездят главным образом загорать и купаться в море, ходить в походы, посещать музеи. Детский иллюзион, ничего подобного. Суть слета заключалась в том, что делегатов собирали для важных дел, для учебы, для обмена опытом. Это главное. В горкоме комсомола перед отъездом шел сугубо серьезный разговор: они, посланцы столицы, обязаны поведать сверстникам о своей массовой работе. Вот именно – о массовой! В Москве ее итоги весьма весомы, тут и сотни тонн собранного металлолома, тысячи книг, отосланных в колхозы и на новостройки, помощь строителям, десятки тысяч посаженных деревьев и всяческие начинания, методы и формы. Говорилось, конечно, и о самодеятельности, но больше об ансамблях, о танцорах и певцах; о художниках – ни слова! Возникал вопрос: какой же опыт будет передавать она сама? Определенно белая ворона, альбинос, если по-научному. В самом деле, не рассказывать же слету про свое монументальное панно, которое недавно укатило в Геную, на выставку детского рисунка! Это уж передачей опыта никак не назовешь…

Она ломала голову в общем-то напрасно. Проехали Подольск, и в купе вслед за Рафом протиснулся пухлячок (его тут звали кто Даней, а кто и Дантоном!) И тут же все ее сомнения весело отпали.

– Айда! – ее недавний допросчик нетерпеливо потянул из купе Рафа. – Уточним дежурства. Так ты художница? – обернулся Даня и в ее сторону. – Что ж ты говорила?.. (А что она говорила?) – Значит, будешь работать у нас по оформлению!

Пухлячок утащил Рафа, и она вздохнула с облегчением. Естественно разрешился вопрос о ее неясном назначении. Разумеется, и прежде думалось о том, что она будет занята на слете «оформлением». Но она и не предполагала, что такое сочтется за работу. За ра-бо-ту!

Очень просто открылся и второй ларчик. Даня не глупил, когда произвел ее в собаководы. Галя, третья девочка из их купе, везла на слет (где-то отдельно) ученую овчарку, должна была подарить своего Мухтара крымским пограничникам. И Галя все время проводила в соседнем купе, там ехали дрессировщики.

Как было бы хорошо, если б в жизни и дальше разрешались так просто все сложные вопросы!..

Людмила Ивановна предупредила: в Симферополе новая эвакобаза еще только строится, и принимать их будут на старой. Такое сообщение было пропущено мимо ушей: не все ли равно, какая там эвакобаза (что за холерное название?!).

Поезд застопорил, в окно втянулась людская толчея, цветочные вазы и длинная желтизна вокзала. Пока топали по раскаленной сковородке площади, она успела слизать два пломбира. Вышли на умилительную улочку: дома как у Ван Гога, с кровлями из черепицы! И еще – водоразборные колонки! Такие же, как и в старом Царицыне: фасонное литье и тугие ручки, с лязгом открывающие воду; струя бьет как из пушки и до ломоты леденит зубы. На колонки активисты накинулись скопом и все пообливались.

Конец улочки запружала ребятня, оттуда несся гомон, фыркали автобусы. Москвичи пришли к эвакобазе.

Здравницы Крыма в оправе парков хорошо помнились, поэтому об Артеке ей думалось в стихах. На даче у папиной родни она однажды отыскала сборник Веры Инбер и запомнила мажорную строчку о городе грядущих лет: «Там будут розы на стеклянных крышах!»

Розы на стеклянных крышах… таким виделся он, ее Артек.

Эвакобаза была его частицей. Задрипанный особнячок, всего шесть окошек. Посередине фасада вход, крыльцо с претензией на пышность, в округлых балюстрадках, над ним помятый железный козырек и фонарь, поржавелый и разбитый. «Руины времен Екатерины». Их делегация влилась в разноплеменную толкучку юнцов, митингующих у балюстрадок. Голова кругом, – всеобщая возбужденность и сумятица. Людмила Ивановна исчезла в облупленной эвакобазе.

Время от времени с крыльца разносились приглашения-команды: – Чувашия, температуру мерить!

– Кто в «Лазурный», – на обед! За угол, построиться!

– Душанбе, на поверку, во двор через ворота!

– Группа Сафьяновой, к автобусам!

Эвакобаза находилась возле перекрестка, где теснилась автотехника. На «Икарусах» пылали эмблемные костры, волнистые полосы на их боках голубели морем, а надписи гласили – Артек. Группа Сафьяновой вырвалась из толчеи и кинулась на штурм ближайшего «Икаруса».

Градусники заверили, что москвичи здоровы. Они собрались в углу двора, и Людмила Ивановна разъяснила дальнейший распорядок. Делегация распадалась: всех развели «по интересам». Активистов, основную группу, направляли в лагерь «Горный», «зарубежники» должны были ехать в «Морской», «друзья пограничников» – в «Лазурный», спортсмены – в дружину «Озерную».

– Я сейчас уеду с ребятами в «Алмазную», – сказала Людмила Ивановна, – а ты, Надюша, пока останешься здесь. Тебя записали в дружину «Лесная – Полевая». К сожалению, одну. Туда берут тех, кто увлекается искусством. Но ты не горюй. Из этой дружины сюда приехала вожатая, ее зовут Наташей. Она берет тебя в свой отряд. Я тебя с ней сведу, вы вместе и уедете. Она тебе понравится.

Легко сказать – не горюй! Только что стала привыкать к Иришке, Гале, Рафу и Дантону – и вот, пожалуйста…

Как только она увидела вожатую – свою! – так и просияла: не нужно никакой другой. Наташа оказалась необычайно привлекательной. Не взгляд, а солнечный душ, обдает сплошными блестками. Самое неказистое у человека, уши, не замечались у Наташи; они исчезали в завитках волос еще искуснее, чем на всех безухих рисунках. В добавление ко всему идеальное сложение, персиковый загар и артековская форма: пилотка и юбка – густо-голубые, блузка – ярко-желтая, алые значок и галстук. Море, солнце и костер. Не вожатая, а дива из ансамбля Моисеева.

– Жди меня! – сказала Наташа, совсем как Симонов. – Я здесь по управленческим делам, но меня просят увезти отсюда спортсменов, целую сборную готовят. Сейчас их оформят, и мы поедем.

Сборную оформляли часа два, если не больше. Удивляясь тому, что не томится ожиданием, она просидела эти часы в тени вековой акации на перекрестке, откуда хорошо смотрелись обе улочки, имени Хацко и генерала Крейзера. Времени было достаточно, чтобы навек запомнить звучные имена на уличных табличках. Но кто такой Хацко и чем прославлен генерал?

Было занятно наблюдать сотни детских типов и типажей, горячечные лица, глаза юркие и осовелые, всякого рода коноплюшки и косицы, мимический театр. Из всех москвичей с ней попрощалась одна лишь Иришка, да и то на бегу: догоняла своих, ушедших на посадку, махнула рукой, крикнула вразбивку: – Встретим-ся в Арте-ке! – и нырнула за угол.

Единственный момент, когда одинокой стало вдруг не по себе. Пришлось переключить внимание не только на ребят, еще и на обитателей вангоговских домишек. На улочках, написанных сарьяновскими красками и выжженных неподвижною жарою, жизнь почти замерла. Лишь изредка в калитках появлялись женщины и старики, чаще дети, и все – с ведрами. У колонок иногда возникали разговоры, обитатели вели их медленно. И расходились медленно. Полный контраст с пионерской суетой сует.

Густо-фиолетовая тень акации незаметно переползала с одной улочки на другую. Разморило, и она сама вздремнула, пока около не пристроились мальчишки в тюбетейках. Тюбетейки напомнили про Восток, про Туву, про землю мамы.

Соседи, к ее удивлению, затараторили про Крейзера. Она услышала, что дивизия генерала первой вошла в освобожденный Симферополь. Было неясно, где же успели заполучить мальчишки историческую справку. Знатоки рассуждали о том, что войска не могли ворваться в город по узкой улочке. Она прислушивалась, полузакрыв глаза, и жмурилась до тех пор, пока воображение не стало омрачать городской пейзаж. Двое прохожих постепенно запрудили тротуары и дорогу, потом они же повалили густыми толпами солдат и офицеров. На стоянке «Икарусов» загромыхали бронетранспортеры. Бабенка, семенившая с кошелкой, мигом похудела, стала старушкою и кинулась, уже без ноши, на шею ближайшему солдату, – с забинтованной головой. Контуры военных картин прочерчивались, правда, расплывчато и трудно, совсем не так, как четкие линии мирной жизни, – балетных сцен или приключений Маленького принца. Но все-таки прочерчивались. И на забинтованном виске солдата проступила кровь…

Дивизия генерала Крейзера врывалась в город около нее недолго. Опять засветились сарьяновские краски, опустел перекресток, с новой силой зазвенела птичья перекличка слетовцев-артековцев. Да, теперь уже артековцев!

Когда она дома торопливо собиралась на слет, папа то и дело повторял:

– Запомни: после Алушты будет Рабочий уголок, мы отдыхали там, когда тебе было всего пять лет. Это место твоего рисунка, который впервые нам запомнился: ты ведь начала тогда прямо с балеринок!

И через минуту снова:

– За Алуштой увидишь Рабочий уголок…

Папины справки-наставления вспоминались всю дорогу. Но когда Алушта осталась позади, море придвинулось к их «Икарусу» так близко, что все спортсмены – и она первая – с восторженными кликами поприлипали к окнам, забыв про все на свете, вбирая в себя лишь одно – блескучую голубизну. Рабочий уголок, где появились на свет ее памятные балеринки, бессовестно промелькнул поэтому где-то под горой и остался незамеченным. Про папины наказы она вспомнила снова только в сумерках, когда их автобус вдруг повернул на спуск, и Наташа с улыбкой – в ее голосе услышалась и улыбка – сказала с расстановкой: – Вот мы и доехали!