Текст книги "Башня. Истории с затонувшей земли. (Отрывки из романа) (ЛП)"

Автор книги: Уве Телькамп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Грозовые зарницы

<…>

– Приблизься! – Корректор Клемм важно кивнул своему сослуживцу Мено. – О честный трудяга, – забормотал, – ты безупречно влачишь ярмо, готовишь, как каждый год, ярмарку, но успеваешь… ах, барышня Вробель, вот уж не думал увидеть здесь и вас; господа из Бетховенского квартета о такой приятной возможности умолчали.

– Вы… тоже собрались на мероприятие?

Все трое инстинктивно ретировались из светлого круга под фонарем, и Оскар Клемм, кавалер старой выучки, вместо ответа протянул Мадам Эглантине руку – та приняла знак внимания благосклонно, хотя вообще, как знал Мено, на обращение «барышня» сердилась. Лицо ее было бледным, глаза от сомнений и страха потемнели; зато на пальто, скроенное из добротного дедовского лодена, были нашиты войлочные аппликации в виде разноцветных ступней, пальцы которых (Оскар Клемм называл их, на саксонский манер, топырками) дерзко торчали в разные стороны.

– Вы мне позволите завязать вам шнурки? Прикиньте, моя дорогая, что будет, если вы споткнетесь.

– Розентрэгер должен сегодня говорить, – осторожно сказал Менo.

– Это хорошо, хоть раз послушать что-то другое. Шифнер нам запретил ходить туда, но, дорогие коллеги, – Клемм вдруг остановился и поднял голову, – я, со своей стороны, решил, что пора наконец набраться мужества.

Церковь Святого Креста, программа Мауэрсбергера{45}45
  Дрезденская церковь Святого Креста на Старом рынке – главный евангелически-лютеранский храм Саксонии, рассчитан на 3000 сидячих мест; знаменит своим церковным хором. В 1989 г. стал центром «Дрезденской революции». Рудольф Мауэрсбергер (1889—1971) был кантором церкви Св. Креста в 1930—1971 гг. Здесь имеется в виду программа из трех написанных им произведений для церковного хора: «Христова вечерня для прихожан церкви Святого Креста», «Дрезденский реквием» (написанный в память о бомбардировке Дрездена 13 февраля 1945 г.) и «Vater unser».


[Закрыть]. Люди стояли так тесно, что одной пожилой даме поблизости от Мено, с которой случился обморок, некуда было упасть. «Как одиноко стоит город, некогда многолюдный!»{46}46
  Часть «Дрезденского реквиема», написанная на слова Плача Иеремии (цитируемая строка – Плач Иер. 1:1).


[Закрыть] Но (что очень характерно, подумал Мено) об ужасном нужно было сказать красиво, благозвучно – прозрачные голоса хора Святого Креста уже начали очаровывать слушателей, – нужно было дать сказаться гармонии, обрамленной правильной формой и преданием; когда эта музыка родилась, в ней увидели лишь приверженность традиции, хотя она хотела быть чем-то другим. Этерические голоса – и, по контрасту к ним, совершенно лишенная украшений, выжженная дотла церковь, шершавая штукатурка стен; над головами прихожан, в ореоле свечного сияния, – заклинающий сдержанную скорбь, вносящий умиротворение кантор, чьей дирижерской палочке с детской невинностью подчиняются и светло веющие вуали хорового пения, и их опора, звуки йемлиховского органа.{47}47
  «Йемлих» – знаменитая дрезденская фирма по изготовлению органов, основанная тремя братьями Йемлих (Готхельфом Фридрихом, Иоганном Готхольдом и Карлом Готлибом) в 1808 г.


[Закрыть]

Розентрэгер взошел на кафедру. По рядам людей, только что завороженно слушавших музыку, будто пробежала волна. Напрягшись, тела подались вперед (так исполненные ожидания мясистые плотоядные растения поворачиваются к потенциальной жертве, незаметно для себя переступившей черту внешнего сигнального круга); шеи вытянулись, руки начали нервно теребить молитвенники, медленно вертеть шляпы, будто перебирая четки; облачка дыхания, выходящего из многих уст, были невидимыми, но, когда и в самом деле зазвучал хорошо поставленный голос суперинтендента, сквозь весь сумеречно-мерцающий церковный неф пронесся общий вздох облегчения. Розентрэгер заговорил о 13 февраля. Мено почувствовал: это не то, на что надеялись люди – и что, может быть, имела в виду Мадам Эглантина, когда, запнувшись, выговорила словечко «мероприятие»; воспоминания о воздушной атаке, о войне, об опустошении города, о прошлом – всего этого, конечно, люди ждали, но надеялись-то они на слова о сегодняшнем дне. И когда такие слова наконец пришли, то показалось, будто молния, сверкнув, прорвала темную тучу недовольства– так быстро слушающие подняли опять головы к Розентрэгеру (которого Барсано, как сейчас вспомнилось Мено, однажды публично назвал нашим главным врагом). Этот худой человек с прямыми, небрежно разделенными на пробор волосами говорил сейчас такие вещи, которые другие отваживались высказывать вслух разве что шепотом, прикрыв рот ладонью, – а вообще предпочитали ни с кем ими не делиться. Снова и снова Мено всем телом чувствовал, как цепенеют люди вокруг, когда Розентрэгер говорит о «заблуждениях», о правде, которая может быть единой и неделимой только в Боге, но никак не у той или иной партии; когда он сравнивает правду с зеркалом, показывающим не наши прекрасные желания, но действительность, порой неприглядную (в правильности последнего сравнения Мено, из-за въевшихся ему в плоть и кровь интеллигентских привычек, убежден не был). Этот человек, решил он, понаблюдав некоторое время за проповедником, – не авантюрист, которого, возможно, захлестнула волна благодарности, заставив покинуть гавань жизненно необходимых предосторожностей; но и не честолюбец, для которого всякий раз, когда он поднимается в священническом облачении на кафедру, восходит его личное – маленькое – тщеславное солнце. А просто он говорит простые истины. То, что он делает здесь, в церкви, перед тысячами слушателей, – удовлетворение давно назревшей у людей потребности, а вовсе не происки «изолированной клики», как Барсано величает тех, кто ходит на богослужения в церковь Святого Креста. Здесь кто-то вырвался за границу молчания, нежелания видеть очевидное, страха; сам Розентрэгер, конечно, испытывал страх – это Мено вычитывал из жестов проповедника, чересчур нервных (что со временем, вероятно, повредит его репутации в глазах невозмутимых летописцев нынешних событий); но люди, за которыми Мено сейчас наблюдал, в алчущей тишине буквально впитывали его слова. Может, в том-то и было дело: что Розентрэгер не рассуждал как партийный пропагандист, глыбоподобный и властный, наставляющий паству, склоняясь к ней с облаков якобы известных ему исторических законов; нет, Розентрэгер то и дело поправлял очки, говорил свободно, но как бы все время подыскивая на ощупь нужное слово, держался прямо, расхожих фраз не употреблял; он явно испытывал страх – и все же продолжал говорить.

Рихард попросил Роберта остановиться у поворота к каменоломне{48}48
  Речь идет о каменоломне, выделенной для работы скульпторам, членам Союза творческих работников.


[Закрыть]. Последний маленький отрезок пути ему хотелось пройти пешком, невзирая на сарказм Анны; зато вернется он на «испано-сюизе»{49}49
  Барселонская автомобильная фирма «Испано-сюиза» существовала в 1904—1944 гг.; машины этой марки были очень престижными и дорогими, сейчас они являются предметом коллекционирования.


[Закрыть], со всей подобающей помпой: будет медленно приближаться, глаза в глаза; да и Роберта он рассчитывал поразить, своего видавшего виды сына (пусть разделит его триумф). Каким чистым был воздух – эскиз еще не наступившей весны; птица вспорхнула с ветки, осыпав Рихарда вспугнутыми водяными каплями.

Скульптор Ежи висел на тале – обрабатывал ухо гигантского Карла Маркса – и махал Рихарду рукой. С другой стороны каменоломни доносились яростные удары горного молотка: там Дитч трудился над своим, как он выражался, work in progress{50}50
  Постоянно дорабатываемое произведение (англ.); название незавершенного произведения Д. Джойса.


[Закрыть], над «Большим пальцем», но он нa приветствие Рихарда не ответил. В гараже царил тот чудесный беспорядок, какой остается после детских игр; Шталь{51}51
  Инженер Шталь (с женой и двумя детьми) жил в одном доме с Мено Роде и дружил с часто навещавшим Мено, женатым на его сестре Рихардом. Когда один из бывших пациентов, скульптор Дитч, подарил Рихарду старую «испано-сюизу», Шталь взялся помочь привести ее в порядок. Одновременно он начал мастерить в том же гараже мини-самолет, на котором надеялся улететь с семьей в Западную Германию, но на него кто-то донес, он был арестован штази и погиб при невыясненных обстоятельствах.


[Закрыть] однажды заметил, задумчиво и не без иронии по отношению к самому себе: не только после игр – после любой работы, которая делается с увлечением и ради нее самой, потому что занимаются ею те же мальчишки, только закамуфлированные под солидных отцов семейств. Сквозь щели в досках просачивался свет. Машина ждала хозяина, укрытая брезентовым чехлом. «Испано-сюиза», – прошептал Рихард, его радовало уже само звучание слова. Пока он повторял имя, взгляд его упал на комбинированные кусачки, которыми прежде пользовался Герхарт Шталь. От созданного им мини-самолета, который он назвал «САГЕ», по первым слогам имен Сабина и Герхарт, ничего не осталось – только меловые линии, отчасти смытые проникающим сквозь крышу дождем, отчасти затоптанные самим Рихардом, еще указывали, где когда-то располагались инструменты и материалы. Детей поместили в приюты, в разные города, это Рихард узнал от адвоката Шпербера{52}52
  Прототип адвоката Шпербера – Вольфганг Фогель (1925-2008) – гэдээровский адвокат, который во время Второй мировой войны служил в люфтваффе. В 1961 г. он организовал первый за время холодной войны обмен агентами, потом продолжал эту деятельность вплоть до падения Стены; официально числился уполномоченным президента по гуманитарным вопросам.


[Закрыть]. В какие же города? Шпербер вместо ответа смущенно отвел глаза и передернул плечами. Несколько мгновений Рихард наслаждался видом стоящей на черном полу ярко-желтой канистры с машинным маслом. Как она сверкала! Как ощутимо присутствовала в пространстве и каким ненавязчивым было это присутствие! Потом он подошел к машине и сдернул брезент.

«Испано-сюиза» была изуродована, с профессиональной тщательностью. Кожаная обивка везде вспорота, рулевое колесо вместе с отпиленной рулевой колонкой торчит из водительского сиденья. Рихард открыл капот. Провода, медные артерии, еще недавно полные жизни, и никелированные вены, по которым циркулировало топливо, – все это разбито или перерезано, с удовольствием (о, такое чувствуешь сразу!). Мотор – залит бетоном; в застывшей бетонной массе, как в каменном футляре, лежат – Рихард без труда их достал – плоскогубцы, пропавшие перед Рождеством, вместе с трудно добытой елкой. Умело зажатая ими, колышется, как на подарке ко дню рождения, бумажная карточка; на ней машинописная надпись: «С социалистическим приветом!» <…>

Однажды апрельским вечером – людей на улицах было тогда больше, чем обычно, – пастор Магеншток прибивал гвоздиками к доске объявлений перед церковью воззвание некоей группы по защите окружающей среды: ярко-оранжевый лист, магнит для глаз, занявший место между планом проповедей и призывом делать пожертвования в пользу стран «третьегo мира». Мено остановился, чтобы понаблюдать за господином Хэнхеном, здешним участковым уполномоченным, который – словно против воли – медленно приближался к пастору, поглядывая то на тротуар, то на блекнущее цветочной раскраски небо, складывая руки то за спиной, то на импозантном животе, стянутом подтяжками марки «Адидас» которые выглядывали из-под форменного кителя. «Вы ведь понимаете, что не должны себе такого позволять», – заметил господин Хэнхен прежде основательно проштудировав воззвание, для чего он даже вздел на нос очки. Между тем кантор Каннегиссер с раскрасневшимся испуганным лицом подошел и встал рядом с пастором Магенштоком – хоть и тяжело дыша, но прикрывая его своим телом; высокий толстый участковый уполномоченный и маленький щуплый церковный музыкант какое-то время paзглядывaли друг друга, недоуменно поднимая и опуская головы.

– Вы, может, хотите стать героем? – спросил Хэнхен, и глаза его погрустнели.

– Слово «герой» вообще не встречается в Новом Завете, господин Хэнхен. Я просто не могу больше нести ответственность за свое молчание ни перед моей общиной, ни перед собственной совестью, – сказал пастор Магеншток.

Хэнхен помолчал, а потом ответил, что такие мотивы ему понятны. И все же в силу своих должностных полномочий он желал бы это воззвание удалить.

– Но ведь у вас тоже есть дети, господин Хэнхен! – воскликнул Мальтакус, который в этот момент, в сопровождении Кюнаста и Краузевитцена, подошел к месту происшествия и тоже встал рядом с Магенштоком. Господин Хэнхен ответил, что да, дети у него есть.

– Бессмысленно закрывать глаза… – твердо сказала зубная врачиха Кнабе, которая хоть и была нагружена продуктовыми сумками, но тоже встала рядом с Магенштоком, вместе со всеми женщинами из только что ею основанного кружка борьбы за эмансипацию. – Господин Роде, вы тоже идите к нам! – распорядилась она.

– Господин Хэнхен, – попробовал найти выход Мено, – а нет ли возможности сделать вид, будто вы ничего не видели?

Господии Хэнхен ответил, что в принципе такая возможность всегда существует, вот только…

Но тут подоспели сотрудники заведения на Грауляйте. «Разойтись!» – рявкнул офицер. Однако люди не тронулись с места. Зубная врачиха Кнабе медленно покачала головой. Офицер, казалось, изумился, смутился. Другие гуляющие видели странное скопление народа, но вместо того чтобы побыстрей пройти мимо, с невидящим взглядом, со втянутой в плечи головой, как бывало до сих пор при любой конфронтации с властью, они подходили ближе, все в больших количествах, – а вслед за ними и те, кто сперва наблюдал за происходящим из парка, тянущегося вдоль Ульменляйте, – и становились рядом с пастором Магенштоком.

Офицер молчал. И Мено еще никогда не видел такого одинокого человека, как участковый уполномоченный Хайнц Хэнхен, стоящий посреди пустого пространства между обеими группами.

Кружок, образовавшийся вокруг Нины Шмюкке{53}53
  Нина Шмюкке – художница-авангардистка, работающая продавщицей в рыбном магазине; соседка любовницы Рихарда.


[Закрыть], был пестрым; Рихард, которого она, как старого знакомого, приветствовала поцелуями в левую и правую щеку (вероятно, чтобы позлить Анну; он потом начал оправдываться, но жена его только отмахнулась), кивнул Кларенсу и Венигеру – последний, воззрившись на него удивленно и враждебно, зашептал что-то на ухо одному из тех бородатых мужчин в джинсах и клетчатых рубашках, которые, как Рихарду показалось на первый взгляд, задавали здесь тон. Анну определенно смутили картины на стенах и на многочисленных мольбертах; повсюду красочные сгустки самых агрессивных тонов сражаются за место на полотне. Остановившись возле одного из немногих окон, которые не были забиты картоном или фанерой, Рихард смотрел на Новый город: обветшавшие крыши, под которыми нагие мужчины отбивают поклоны заходящему солнцу; изъеденные временем дымоходные трубы, а все скамеечки для трубочистов заняты; один толстяк спит на спине, руки и ноги его свисают вниз; тощий человек в черном прорезиненном костюме меряет шагами кровлю, женщина проверяет рыболовное снаряжение… Рихард принес Анне чего-то выпить, пододвинул ее стул к окну; дискуссии, которые из-за их появления прервались, теперь – после того как бородач увлек Нину Шмюкке в сторонку и там она его, видимо, успокоила – возобновились, сопровождаемые частым чирканьем спичек и щелканьем зажигалок. Тягучие, медленные, тягучие. Рихард знал кое-кого из присутствующих; двух медико-технических ассистенток из Неврологической клиники, бывшего врача-ассистента из Центра внутренней медицины{54}54
  Центр при Дрезденском университете.


[Закрыть] (того самого: лишившего Хирургию ее рождественского триумфа) госпожу Фреезе, которая сейчас с неприятным упорством пялилась на него, – он опустил голову, тут же рассердился на собственную трусость, в свою очередь вызывающе взглянул на нее, после чего госпожа Фреезе спряталась за широкими спинами двух сотрудников с Угольного острова. Рихард узнал также того ответственного исполнителя, который перед выездом Регины за границу удрученно перебирал картотеку и остановился на букве «F»; еще с кем-то ему не так давно пришлось иметь дело в связи с ремонтом газовой колонки для горячей воды. Быстрые взгляды, будто вспархивающие с лиц и замирающие в ожидании… Страх, представляющий собой боязнь страха как такового… Руки, не знающие, куда им себя девать… Один инженер заговорил о собственной жизни, которую – что он своими уклончивыми словесными петлями пытался не столько объяснить, сколько скрыть – уже невозможно «в достаточной степени» отделить от повседневного быта… Серость. Великая серость завладела его бытием! Ему поддакивали. Такой жизненный опыт разделяли с ним многие. Кто-то спросил, какие будут предложения.

– Надо прямо сейчас начать сидячую забастовку, – сказала женщина с пиратским платком на голове и в льняном платье, которое было украшено необычной и красивой, как находил Рихард, вышивкой, изображающей красно-белый дорожный знак. Мол, пора наконец что-то у нас менять, сколько народу уже уехало, например, половина высотного дома, в котором живет она, – к чему это приведет?

– Может, у нашего гостя найдется какой рецепт? – Венигер кивком головы показал на Рихарда. – У него имеются контакты, которыми располагает далеко не каждый из здесь присутствующих…

– Это, Манфред, гадкая подтасовка. Возьми свои слова обратно! – Анна поднялась со стула.

– Хорошо, конечно, что ты вступаешься за мужа… Но тебе, Нина, следовало бы предупредить нас, что ты собираешься его пригласить. И вообще, я вижу здесь много незнакомых лиц.

– Если мы хотим разговаривать откровенно, и не только в своем тесном кругу, нам рано или поздно придется выйти за его пределы. Ты, Манфред, кажется, с этим соглашался, – осадил его бородатый.

– Может, оно и так, но я бы все равно хотел знать, кого вы сюда приглашаете. Если этот останется, – Венигер старательно избегал взгляда Рихарда, – то уйду я. На мой взгляд, риск слишком велик.

– Манфред, сядь лучше и доешь свое пирожное! – взмолился Кларенс.

– Мы должны идти на определенный риск, – сказал человек с гладко выбритым черепом. Рихард знал его, это был коллега Гудрун по Драматическому театру. Его кожаное пальто доставало до лодыжек, но уже сильно обтрепалось. Он скрестил руки (солидно хрустнула кожа), начал посасывать сигару с отрезанным кончиком. Две молодые женщины, сидевшие на полу скрестив ноги, обе в палестинских платках, поспешили заявить о себе. «Меня зовут Юлия», – сказала одна. «А я Иоганна, – перебила ее другая. – Нам нравится то, что только что предложила Аннегрет. И Роберт из Грюнхайде{55}55
  Грюнхайде – лесопарк в окрестностях Дрездена, где во времена ГДР находилась большая база отдыха для детей и юношества.


[Закрыть] тоже наверняка бы…»

– А этот Роберт из Грюнхайде знает, где проводить такую сидячую забастовку? – встрял Венигер. – Неужели все всерьез думают, что подобными методами можно вынудить правительство пойти на реформы?

– Вполне даже можно, – задумчиво подтвердил человек в строгом костюме и галстуке, – так оно обычно и бывает.

Его сосед, облаченный в джинсовую куртку с нашивкой «Перекуем мечи на орала»{56}56
  Круглая нашивка с изображением скульптуры Е. Вутечича и надписью «Перекуем мечи на орала» – отличительный знак гэдээровских пацифистов, сыгравших важную роль в событиях 1989 г.


[Закрыть], предложил почитать всем вместе Бонхёффера{57}57
  Дитрих Бонхёффер (1906—1945) – немецкий лютеранский пастор, теолог, участник антинацистского заговора, был казнен в концлагере Флоссенбург. В тюрьме им была написана книга «Сопротивление и покорность», изданная посмертно в 1951 г.


[Закрыть].

– Не надо, Баро, – донесся умоляющий голос с канапе, над которым висел акриловый Сталин с фиалкой вместо глаза.

Рихард увидел в окно, как любительница рыбалки махнула рукой. «Атас! – крикнул кто-то от двери. Полицейские ворвались в ателье. Интерес присутствующих к изобразительному искусству своевременно и резко усилился.

– Проверка документов! Никому не покидать помещения!

Вальпургиева ночь{58}58
  «Вальпургиева ночь» и «Сон в Вальпургиеву ночь» (см. дальше) – названия сцен из первой части «Фауста» И. В. Гёте.


[Закрыть]

– Вот ты и попался. – Арбогаст{59}59
  Прототип барона Арбогаста – Манфред фон Арденне (1907-1997) – немецкий ученый, занимавшийся в основном прикладной физикой, автор более 600 изобретений и патентов. В 1945-1954 гг. работал над созданием немецкой атомной бомбы в Физико-математическом институте в Сухуми, в 1953 г. получил Сталинскую премию. Потом приехал в ГДР, поселился в Дрездене и основал там в 1955 г. частный научно-исследовательский институт, где работало более 500 сотрудников. Дважды получал Национальную премию ГДР, был членом парижской Международной академии астронавтики, в ноябре 1989 г. разработал теорию социалистического рыночного хозяйства.


[Закрыть] прислонился к окну, рассматривая на кончике пальца мотылька. Он протянул мотылька господину Ритчелю, который стряхнул его в сачок и бесшумно удалился. – То, о чем вы меня просите, господин Хофман, – совсем не пустяк.

– Но однажды вы уже позволили воспользоваться вашей типографией.

– Синяя книжечка нашего ассириолога, да-да. Но то было развлечение. В вашем же случае речь идет о политике. Выполнить вашу просьбу, значит подставить себя…

– Значит, вы не хотите нам помочь.

– Кому это «нам»?

– Группе людей, для которых нынешняя ситуация не просто повод для размышлений. Которые решились предпринять что-то конкретное.

– …решились… так-так. Во всякой решимости есть нечто прямолинейное, что можно согласовать с принципами моего института. Но почему вы не обратились в какую-нибудь газету, господин Хофман? Газета – лучшая из инстанций, вносящих разнообразие в нашу жизнь. В последнее время публикуется много интересных репортажей, и далеко не все редакторы – твердолобые дураки.

– Господин фон Арбогаст, ни одна газета у нас в стране не напечатает такое воззвание. Вы это знаете не хуже меня.

– А что касается вашего желания поговорить со мной… Почему бы и нет. Вы получили мое письмо? Я уже несколько раз собирался вам позвонить. У Академии, вероятно, много других забот – помимо моего проекта.

– Весьма сожалею.

– Впрочем, господин Хофман, я разделяю многие идеи вашего манифеста. Я подумаю о вашем предложении.

– Гонорар…

Арбогаст улыбнулся;

– Ах, видите ли, господин Хофман, деньги уже давно не щекочут мне нервы. Другое дело – участие в неплохой затее… Кстати, вы, может, слышали, что я увлекаюсь собиранием книг? И что, среди прочего, меня интересует Бир-Браун-Кюммель{60}60
  Многотомное издание «Оперативная хирургия» («Chirurgische Operationslehre»), изданное под редакцией А. Бира, X. Брауна и X. Кюммелля в Лейпциге в 1914 г. и потом многократно переиздававшееся.


[Закрыть], счастливым обладателем коего являетесь вы? Как я случайно узнал от вашего зятя, живущего в Итальянском доме. Давайте оба подумаем. Я вас увижу вечером в «Сивиллином дворе»? …Жаль. – Арбогаст поднялся, одернул на себе пунцовый жилет: в это время из горизонтального циферблата настольных часов – за лесом остро отточенных карандашей – выскочила танцовщица, Дюймовочка из слоновой кости, и начала кружиться под звуки вальса.

Маскарад! Вестибюль ресторана «Сивиллин двор» был украшен гирляндами со свисающим серпантином и елочными лампочками; над оконными нишами, для поднятия настроения, развесили пестрые мигающие фонарики; натянутый под потолком транспарант возвещал; «Войди в май танцуя!» Мено предъявил приглашение, вынул из рюкзака свой старый халат зоолога и микроскоп, прошел к гардеробу, где Красная Шапочка повесила его шляпу между двумя «борсалино»{61}61
  «Борсалино» – итальянская фирма, производящая элегантные мужские шляпы; существует с 1857 г.


[Закрыть] Эшшлораков{62}62
  Прототип Эшшлорака-старшего – Петер Хакс (1928-2003), один из самых известных за рубежом гэдээровских драматургов, который переселился в ГДР из Западной Германии в 1955 г. Он ориентировался на классический («веймарский») период немецкой литературы, казался многим поэтом-аристократом, но в то же время был и остался после падения Стены убежденным сторонником социалистического курса ГДР.


[Закрыть]. Карлфрида Зиннер-Прист, придворная дама эпохи саксонского барокко, стояла рядом с Альбертом Саломоном (Август Сильный){63}63
  Речь идет о двух самых влиятельных цензорах старшего поколения – Карлфриде Зиннер-Прист по прозвищу Тайная Советница и Альберте Саломоне, из-за своих велеречивых и хитро составленных отзывов прозванного Слаломоном. В романе они характеризуются так: «Она [Зиннер-Прист. – Т. Б.] всегда оставалась непредсказуемой, ее мнение в головном ведомстве было весомее всех других, она работала на Угольном острове с незапамятных времен, ее отзывы считались идеологической лакмусовой бумажкой. <…> Она была тощей и казалась выточенной из дерева, не способной смеяться куклой. <…> Она признавала как авторитет только Ленина и славилась непредвзятостью суждений. Карандаши втыкала, как японские шпильки, в плохо сидящий на ней парик, что неестественно удлиняло ее лицо, придавая ей сходство с вымершим доисторическим животным. <…> В свое время она получила поощрительную стипендию от СС. А потом стала узницей Бухенвальда и выжила там»; «Альберт Саломон до 1933 г. работал дизайнером и художником на Мейсенской фарфоровой мануфактуре, после доноса попал сперва в тюрьму при гестапо, а затем в КЦ Заксенхаузен, где пыточный мастер раздробил ему кисти обеих рук. Правую руку, которой прежде он рисовал и писал, ему ампутировали в КЦ». Прототип Карлфриды Зиннер-Прист – Карола Гэртнер-Шолле (1896-1978), главный цензор ГДР, бывшая узница концлагеря.


[Закрыть] возле телефонных будок «Сивиллиного двора», открывающихся специальным ключом, который можно получить на рецепции, предварительно вписав свое имя в учетную книгу, – и, похоже, возбужденно болтала с группой авторов; Мено узнал среди них Люрера (к несчастью, тоже наряженного Августом Сильным) и Старгорского (в костюме горца: тот в знак приветствия приподнял руку). Главный зал ресторана был залит иссиня-пурпурным светом, который извергался специальными прожекторами для дискотек и рудными прожилками струился по стенам. Альбин Эшшлорак{64}64
  Сын Эшшлорака-старшего, не называемого в романе по имени, известного драматурга.


[Закрыть], в костюме ночного дозорного, сидел с потерянным видом (на соседнем стуле его атрибуты – фонарь и рожок) у покрытого белой скатертью стола и издали махнул рукой Мено.

– Ну, Человек-с-микроскопом, что нового в сфере искусства? – с меланхоличным видом воскликнул он; Мено ответил уклончиво, но подчеркнуто дружелюбно.

– Нынешней ночью здесь может стать жарко, – Альбин Эшшлорак пододвинул Мено вазу с шоколадными палочками, но сам так активно продолжал ими лакомиться, что Мено, просто из вежливости, тоже взял один трехгранный батончик, разорвал упаковку с фирменным знаком «Арджента» и бросил ее в вазу.

Облаченные в белое официанты, которых «Сивиллин двор», испытывавший, как и многие другие предприятия, нехватку кадров, похоже, одолжил на этот вечер у Арбогаста (за буфетной стойкой у двери госпожа Альке пока просматривала какую-то верстку), разносили по столам кувшины. Альбин попросил наполнить два бокала красным пенящимся соком:

– Ревень, – сказал он так, будто его лицо еще не решило, принять ли одобрительное или негодующее выражение. – Напитки из Восточного Рима определенно нуждаются в инвентаризации.

«Сивиллин двор» едва ли сам озаботился раздобыванием напитков, он не располагал необходимым для таких празднеств контингентом; напитки были, скорее всего, мичуринской продукцией{65}65
  В романе упоминается кухонный комплекс «Иван В. Мичурин», занимавшийся исключительно снабжением Восточного Рима.


[Закрыть] или любительским вкладом научных сотрудников института – как, например, этот пунш, приготовленный в лабораториях Арбогаста на Грюнляйте. <…>

Мальтакус просто повесил себе через плечо «Байретту»{66}66
  Марка дорогого фотоаппарата.


[Закрыть] и явился как фотограф, Шальплагтен-Трюпель – как «сливовый трубочист»{67}67
  Традиционная для Дрездена Съедобная фигурка, которую делают из насаженного на палочки чернослива, бумаги и золотой фольги.


[Закрыть], со стремянкой и в цилиндре; госпожа Цшунке – с редисками, привязанными к сережкам, госпожа Кнаббе – в медицинском халате, со взваленным на спину гигaнтским коренным зубом; рядом с ней – госпожа Теерваген и супруги Хоних которые явно себя особо не утруждали (Бабетт – в пионерской блузке и синем кепи, на кивок Мено она ответила дурацким пионерским салютом; Педро Хоних – в борцовском кимоно и с медалями на груди). За ними – адвокат Йоффе, остроумно вырядившийся бюрократом, и госпожа Арбогаст, весело с ним болтающая; фиолетовые волосы баронессы при здешнем освещении отливали металлическим блеском; бросался в глаза контраст между замшево-коричневым лицом и шкурой далматина, которую она – скорее ради декоративного эффекта, нежели чтобы не мерзнуть, – набросила себе на плечи. Вслед за ней шествовали все обитатели дома «Под мартышкой», предводительствуемые смешливой вдовой Фибиг в роли Бабы-яги, под руку с господином Рихтером-Мейнхольдом, одетым в желто-красное, как и публикуемые им ландкарты.

– Смотрите, а вот и воздухоплаватели. – Альбин Эшшлорак кивнул в сторону террасы, только что выхваченной из темноты светом прожекторов. Госпожа Альке и двое официантов в белых куртках уже распахнули ведущую туда дверь, возле которой тут же столпились любопытные. <…>

Воздушный шар опустился, управлял им господин Ритчель, в белой бескозырке и с боцманской трубкой во рту. Рядом с Арбогастом (в черном плаще) Мено обнаружил Юдит Шеволу (она дерзко облачилась в мужской кожаный костюм авиатора, на ней был даже летный шлем) и Филиппа Лондонера: тот выбрал живописные лохмотья флибустьера.

– «Летучий голландец», – с насмешкой проронила Ослиная Голова, – занесенный к нам из дальних морей бурями и штормовыми ветрами. Надо же, чтобы такое случилось в самый канун праздника рабочего класса! Капитан корабля тоже здесь. Стоит рядом с Кожаной Сентой…{68}68
  Сента – персонаж оперы Р. Вагнера «Летучий голландец»: девушка, полюбившая капитана проклятого корабля.


[Закрыть] Все это скучно, нелепо и, главное, лишено обаяния. А ты что думаешь, Альбин?'

– Думаю, ей надо подумать о своей безопасносги. Море ведь холодное и глубокое…

– Ваши коллеги пожаловали, – Ослиная Голова кивнула в сторону двери. – Хайнц Шифнер в тоге, с лавровым венком на голове. В руке он держит чертополох, не исключено, что и настоящий. Вероятно, намекает на характер заключаемых им договоров с авторами. Что скажете, Роде, по поводу сегодняшнего превращения вашего шефа? Просто невероятно! Признайтесь, вы сбиты с толку?

– Барышня Вробель как Шоколадница, – сказал Альбин, облизнув губы. – Аппетитное дитя, очень хочется понаблюдать, как эта гордячка однажды растает. И она еще весы держит, чаши носят имена Приди, Уйди… Я покараулю ваше место! – крикнул он вслед уходящему Мено.

Прикатила и партийная номенклатура Дрездена. Прикатила: на линейке с резиновыми шинами от экипажной фирмы «Хекман»; Лошадница Юле{69}69
  Юле Хекман – мужеподобная подруга зубной врачихи Кнаббе, борющейся за женскую эмансипацию. Ее прозвище Лошадница Юле – возможно, намек на героиню детской книжки Инзы Бауэр (р. 1948) «Все о лошадях».


[Закрыть] сидела на козлах и разукрашенным по случаю праздника кнутом погоняла двух тяжеловозов. Фуникулер тем временем доставил других гостей и просто здешних жителей, которые украдкой бросали взгляды на наряженных рыцарями партийных секретарей, громко чокающихся друг с другом. Жены партаппаратчиков, одетые как владелицы замков, вели себя тише. Прохожие сутулили плечи и старались поскорей миновать эту группу. <…>

Барсано говорил плохо, но коротко. Фразы были теми же, что всегда, и Мено спрашивал себя: верит ли сам Барсано в то, что говорит? скрывается ли за такими словесами живой человек, как в случае Лондонера{70}70
  Речь идет о Йохене Лондонере, отце Филиппа Лондонера. Прототип Лондонера-старшего – Юрген Кучиньски (1904-1997), немецкий историк и экономист. Во время войны он жил в эмиграции в Англии (где сотрудничал с советской и американской разведкой). Позже стал основателем и руководителем Отдела экономической истории в Институте истории АН ГДР.


[Закрыть], который в профессорской коллегии и при прочих подобных оказиях ведет себя совсем иначе, чем дома, в своем кругу? О Барсано распространились кое-какие слухи, Лондонер рассказывал Мено, что репутация первого секретаря – на взгляд берлинского руководства – в последнее время пошатнулась: он, мол, слишком тесно сблизился с «друзьями» в Москве, питает неумеренную симпатию к определенным идеям тамошнего председателя Верховного Совета. Имел место даже «обмен визитами». Сейчас-то старый Лондонер лежит больной, у себя дома на проспекте Клары Цеткин; тем не менее еще вчера он присутствовал на читке одной пьесы, поправлял английское произношение Мено и так радостно-увлеченно следил за любимыми репликами, что его сегодняшнее отсутствие, якобы по причине болезни, заставляло серьезно задуматься. Конечно, Лондонер, в чем Мено был убежден, предупредил бы по крайней мере Филиппа, Юдит, обоих Эшшлораков и его самого, если бы знал, что появляться на маскараде, устроенном Барсано, опасно. Хотя, продолжал размышлять Мено, Лондонер мог намеренно воздержаться от такого предупреждения, ибо выдуманная им отговорка выглядит правдоподобнее, если нет его одного, тогда как близкие ему люди пришли; у Барсано, скорее всего, никаких подозрений и не возникнет. Властные отношения нынче стали текучими… Барсано подвергся нападкам в «Нойес Дойчланд», прокомментировавшей позицию московской «Правды» с такой «отчужденностью», что это отразилось на сейсмограммах и встревожило даже тех читателей, которые не обладают достаточным опытом в толковании признаков надвигающихся землетрясений.

Конферансье принял из рук Барсано инициативу ведения вечера, у него был такой же пунцовый галстук, как у пианиста, который, раскинув руки и зажмурившись, шагнул в пустоту (жаль, что никто в этот момецт не передвинул рояль); все другие музыканты Танцевальной капеллы тоже украсили себя пунцовыми галстуками, что породило ритмический аналог раскачивающихся водорослей или заградительного огня, едва оркестранты принялись со вкусом наяривать свои неувядающие хиты: рутина, живо напомнившая Мено торговок на дрезденском рождественском базаре, которые так же трезво и эффективно управлялись с елочными шарами, как эти инструменталисты – со своими звонкоголосыми носогрейками. Юдит Шевола наклонилась к нему;

– Раз, два, три, это па повтори… Социалистическая рабочая мораль, в приложении к танцевальной музыке. Вы всегда так неразговорчивы, господин Роде? Вам, между прочим, больше бы подошла фамилия Чибис{71}71
  Гидеон Эсдур Чибис – герой романа «Чибис» (1988) швейцарского писателя Андре Каминского (1923—1991): еврей, после войны приехавший в Польшу с утопическими идеями; позже он эмигрировал в Швейцарию и от разочарования в своих идеалах утратил дар речи.


[Закрыть]. Угостите меня вашим «Орьентом».

…но потом вдруг…

Эльза Альке, проходя мимо, задела цветы; при этом обнаружилось, что цветы увяли. Мальтакус, и вдова Фибиг, и «обезьяны» пили пунш, они уже начали вертеться на стульях, будто те их едва удерживали; ноги сами пускались в пляс,

клик,

услышал Мено рядом с собой, пламя зажигалки осветило лицо Юдит Шеволы, это Старгорски дал ей прикурить. От стола Барсано доносился лихорадочный смех рыцарских жен; водка, пунш, шнапс шумно вливались в глотки, глаза сияли, будто подчерненные пьяной вишней. Мено слышал собачий лай, слышал, как ветер несет к нему голоса, сквозь сновидчески-замедленные движения пирующих, над столами и отгибаемыми в сторону, как прутья в лесу, аккордами Танцевальной капеллы; вой и жалобы; но они могли быть иллюзией, как и двое одетых в зеленое у окна{72}72
  «Двое одетых в зеленое», как и некоторые другие маски, отсылают к старинной голландской картине, которую Мено Роде видел в доме у барона фон Арбогаста: «В проходе с колоннами, к которому вела лестница, были изображены спокойно беседующие люди в длинных тогах. На переднем плане сидел мужчина с микроскопом; двое одетых в зеленое стояли возле подзорной трубы: один показывал на небо, другой рассматривал астролябию с семью планетами; планеты, казалось, выросли, как плоды, на концах его пальцев. Еще один, седоволосый мужчина, держал в руке серебряный кустик чертополоха. Женшина занималась' какими-то подсчетами. На лугу играл маленький мальчик; волк и олень пили из одного источника. Девушка подняла весы, молодой человек рисовал. А в углу стоял кто-то с недобрыми глазами».


[Закрыть], как и тихо, но различимо пробивающийся сквозь шумовой хаос голос Эшшлорака, который сказал Филиппу: «Я просмотрел твои бумаги; насколько я понял, мы движемся к банкротству. Материал чрезвычайной важности, если цифры соответствуют действительности, – непостижимо, как можно закрывать на такое глаза».

Конферансье, словно жеребец, тряхнул головой, его сбрызнутая лаком пышная грива в свете прожекторов казалась облитой глазурью, один ус приподнялся, обнажив длинные зубы:

– Танцуйте, дамы и господа!

Хайнц Шифнер, не сводивший глаз с декольте Бабетт Хоних, напрасно искал в складках своей тоги гребенку.

но потом вдруг…

– Его такие отчеты не интересуют. Знаешь, что он сказал? «Я не придаю этому значения. То же самое пишут в западной прессе». А раз так, его это не заботит.

– Потому что не может быть…

– …чего не должно быть{73}73
  Цитата из «Песен висельников» немецкого поэта Кристиана Моргенштерна (1871—1914).


[Закрыть]. Я бы насторожился, если б контора на Грауляйте представила мне отчет, совпадающий с тем, что пишут в журнале «Шпигель». Подумал бы: что-то в этом есть… Но те, на самом верху, рассуждают иначе, вот что ужасно…

– Недавно на политбюро обсуждали проблему дамских трусиков. Дамских трусиков напрочь нет – ни в Берлине, ни в прочих частях страны, до которых вообще никому нет дела, – сказал Альбин Эшшлорак. – Они хотели разработать «концепцию преодоления проблемы дамского нижнего белья». Да только Женский союз уже начал кампанию в газетах: стал публиковать выкройки с объяснениями, как самостоятельно сшить себе трусы.

– Оба Каминских нарядились ангелами. Боже, если бы добродетели можно было научить!{74}74
  Диалог Платона «Менон» начинается фразой: «Что ты скажешь мне, Сократ: можно ли научиться добродетели?» Перевод С. А. Ошерова.


[Закрыть]

– Да не слушайте вы Эшшлорака, Роде! Мы с ним еще разберемся. Этот граф с хорошо подвешенным – на французский манер – языком: он ведь потому только и любит коммунизм, что при коммунизме у каждого будет время ходить на его пьесы!