Текст книги "Толкователи (сборник)"

Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава 4

Но ведь если Советник будет продолжать за ней следить, то она никуда не сможет пойти, ничего не сможет узнать без ущерба для местных жителей! Мало того, она и сама может попасть в беду. А он здесь определенно для того, чтобы следить за нею. Да он, собственно, так и сказал ей, просто надо было сразу прислушаться к его словам. Как же много времени ей понадобилось, чтобы наконец уразуметь: чиновники Корпорации не путешествуют на паромах! У них нет на это времени; они пользуются авиатранспортом Корпорации. В очередной раз ее подвела нелепая убежденность в собственной незначительности; именно это помешало ей понять, зачем столичному Советнику понадобилось плыть на пароме в Окзат-Озкат, помешало вникнуть в смысл его предупреждений.

Не прислушалась она и к словам Тонга Ова об очень важной роли, которую она, Сати, играет, обозначая присутствие Экумены на планете Ака, вне зависимости от того, нравится ей эта роль или нет. Да и Советник внушал ей – а она не слушала, не слушала! – что Корпорация уполномочила его всячески препятствовать Наблюдателям Экумены, а значит, и ей, Сати, вести расследования по выявлению сущности реакционных настроений в обществе и «гнилой идеологии прошлого».

Собака, роющаяся в могиле, – вот как он ее себе представляет! «Держи подальше пса, что с людьми дружит, не то из могилы он выроет все наружу…»

– У тебя англо-индийские корни, – говорил ей дядя Харри, сверкая яростными и одновременно печальными глазами из-под седых кустистых бровей. – Ты должна знать и Шекспира, и «Упанишады». Ты должна знать Бхагаватгиту и поэтов Озерной школы!

И она знала. Она знала поэзию даже слишком хорошо; знала слишком много стихов, слишком много горя и вообще всего слишком – куда больше, чем нужно было бы знать нормальному человеку. И она решила постараться стать невежественной. Отправиться в такое место, где не знала бы ничего, ничего не понимала бы. И ей это удалось! Да еще как удалось!

После долгих и печальных раздумий в своей тихой и уютной комнате, после многократных приступов тревоги и нерешительности, после нескольких дней полного отчаяния, она все же послала Тонгу Ову свой первый отчет – который, как бы случайно, наверняка попал также в Управление общественным порядком, в Министерство социокультуры и бог его знает в какие еще учреждения Корпорации, всегда перехватывавшие всю корреспонденцию, приходившую в офис Тонга. Сати понадобилось два дня, чтобы написать две странички отчета. Она описала в нем путешествие на пароме, город Окзат-Озкат и его окрестности, упомянула о новых великолепных кушаньях и дивном горном воздухе. И под конец испросила разрешения немного продлить свои каникулы, оказавшиеся не только чрезвычайно приятными, но и очень познавательными, хотя и пожаловалась, что ей несколько мешает излишняя опека одного столичного чиновника, который всячески препятствует ее общению с местными жителями.

Корпоративное правительство Аки, вынужденное все и вся держать под жестким контролем, всячески стремилось тем не менее доставить удовольствие своим гостям из Экумены и произвести на них благоприятное впечатление. Старалось СООТВЕТСТВОВАТЬ – так сказал бы дядя Харри. Посланник Экумены весьма ловко использовал этот второй мотив в поведении своих гостеприимных хозяев, стараясь с его помощью несколько расширить удушающие рамки первого. Однако письмо Сати могло создать Тонгу некоторые проблемы. Ему и так уже позволили послать своего Наблюдателя в районы, населенные примитивными аборигенами, и совершенно естественно, что для наблюдения за Наблюдателем они отрядили опытного чиновника.

Сати ждала ответа от Тонга со все возрастающей уверенностью, что он будет вынужден отозвать ее назад, в столицу. Мысли об этом заставили ее осознать, до чего ей не хочется уезжать из этого маленького горного городка. В последние три дня она много ездила на попутках от одной фермы к другой, поднимаясь все выше и выше вдоль шумной и полной юных сил реке с льдисто-голубой водой, которая, причудливо петляя, спускалась с вершины Силонг. Сати старательно записывала рецепты тех изысканных блюд, которые готовила для нее Изиэзи, но «гимнастикой» заниматься с нею пока больше не ходила; зато много беседовала с Акиданом – о занятиях в школе, об успехах в спорте. На улице она также старалась больше не останавливаться и с незнакомыми людьми в разговоры не вступала – в общем, вела себя на редкость невинно и совершенно «по-туристски».

С первых же дней своего пребывания в Окзат-Озкате она стала хорошо спать, избавившись наконец от мучительных мысленных путешествий в прошлое, которые в клочья рвали ее сон в Довза-сити. Но сейчас, ожидая ответа от Тонга, она снова стала по ночам возвращаться в свой земной дом и после этих видений долго вглядывалась в кромешную тьму, не в силах снова заснуть.

В первую ночь ей приснилось, что она вместе с родителями смотрит по неовизору выступление Далзула. Ее отец, известный невролог, давно уже отключил ненавистную голографическую приставку, и неовизор превратился в самый заурядный телевизор. «Лгать телу гораздо хуже, чем мучить его», – ворчал отец, очень похожий в эти минуты на дядю Харри. Сати выросла в деревне, где никаких особых электронных средств массовой информации не было, если не считать радио и огромного допотопного телевизора с двумя динамиками, стоявшего в зале ратуши, так что по голо-приставке совсем не скучала. Услышав слова отца, она отложила свои конспекты и повернулась к экрану, чтобы посмотреть на Посланника Экумены. Далзул стоял на балконе Санктума, а по обе стороны от него – Отцы-основатели.

Собравшаяся на площади огромная толпа людей, отражаясь в зеркальных масках Отцов, казалась маленьким ярким пятнышком. Солнечные лучи играли в удивительно светлых волосах Далзула. «Ангел», «Вестник бога», «Святой Посланник» – так его теперь называли. Мать хмурилась и ворчала, слыша подобные прозвища, но следила за выступлениями Посланника очень внимательно, напряженно вслушиваясь в его слова – не менее внимательно, чем юнисты. Впрочем, Далзула внимательно слушали все. Ему как-то удавалось вселить в души людей – верующих и неверующих, – надежду, причем с помощью одних и тех же слов.

– Я и хотела бы ему не верить, – говорила мать, – да не могу. Ведь он, похоже, собирается привести к власти мелиористов,[1]1
  Мелиоризм – учение, согласно которому мир неизменно становится лучше, или же его могут сделать лучше сами люди за счет собственных усилий. (Прим. пер.)


[Закрыть] наших Отцов-основателей. И при этом явно намерен освободить нас! Невероятно!

А Сати как раз всему этому верила легко. От дяди Харри, из разговоров в школе, благодаря собственному опыту и убеждениям (видимо, врожденным) она знала, что правление Отцов, при котором она прожила почти всю свою жизнь, было полнейшим безумием. Юнизм послужил паническим ответом на страшные годы голода и эпидемий и был создан в некоем приступе глобальной вины и истерического искупления грехов, который грозил перерасти в финальную чудовищную оргию насилия. И вдруг на Землю явился Далзул, точно ангел из рая небесного, и своим волшебным ораторским искусством разом превратил разрушительный пыл верующих во всепрощение и заботу о ближнем, а стремление к массовым убийствам – в братские объятия. Теперь нужно было лишь время, чтобы с помощью крошечной гирьки удержать в равновесии бушующий мир. Обретя мудрость у своих хейнских учителей, тысячу раз переживавших подобные ситуации за свою бесконечную историю, Далзул, обладая, кроме того, изощренным умом своих белых земных предков, сумел убедить всех, что предлагаемый им путь – единственно возможный. Ему достаточно было коснуться пальцем чаши весов – и слепое поклонение фанатиков превратилось в некую универсальную любовь, тоже, впрочем, абсолютно слепую. Однако мир и разум вернулись на Землю. Теперь Терре предстояло вновь занять подобающее место среди мыслящих миров Экумены. Сати тогда было двадцать три, и она легко поверила, что это так и будет.

В День Свободы и Независимости были открыты все границы экуменических поселений, были сняты все ограничения для неверующих, уничтожены все запреты на средства связи, на книги и одежду, на путешествия куда бы то ни было, отменено обязательное поклонение богу… Все кончилось! Жители индийской общины высыпали из своих квартир и магазинов, из школ и колледжей на улицы Ванкувера, окутанные пеленой дождя.

Честно говоря, люди не знали, что им делать дальше; они слишком долго прожили в настороженном молчании и притворной скромности, смиренно слушая проповеди Отцов, которые правили ими и имели полное право шумно веселиться, а чиновники от веры тем временем грабили народ, конфискуя чужое имущество, осуществляя безжалостную цензуру, угрожая и наказывая. И в течение долгого времени только верующие имели право собираться в огромные толпы и, ликуя, дружно славословить Отцов-основателей и устраивать в их честь праздничные шествия, а неверующим оставалось лежать носом в землю и разговаривать шепотом.

Но в тот день дождь все-таки кончился, и люди вытащили на улицу свои гитары, ситары и саксофоны, зазвучала музыка, песни, начались танцы… И тут из-за низких, тяжелых туч вдруг брызнули лучи солнца, огромного, золотого, и этот немыслимый танец стал еще веселее. Танец рухнувшей веры. На площади МакКензи Сати заметила девушку, которая затеяла настоящий хоровод. У девушки были тяжелые черные блестящие волосы и кожа цвета слоновой кости; явно полукровка сино-канадского происхождения. Очень веселая, шумливая, уверенная в себе; звонкий смех ее напоминал звуки медного колокольчика. Она всех в хороводе заразила своим весельем, и Сати присоединилась к этой веренице веселых и счастливых людей, а парнишка, что аккомпанировал им на концертино, показался ей вдруг просто потрясающим музыкантом. В одной из фигур только что придуманного танца Сати и черноволосая девушка сошлись лицом к лицу и взялись за руки. Сперва засмеялась одна, затем – вторая. И весь вечер, всю ночь до рассвета они не размыкали рук…

Странно, но сразу после этих воспоминаний Сати уснула – спокойная, ничуть не встревоженная. В этой тихой комнате с высоким потолком она теперь всегда спала таким здоровым, крепким сном.

На следующий день ей удалось подняться по течению реки выше обычного, и домой она вернулась поздно, очень усталая. Она поужинала вместе с Изиэзи, немного почитала и разложила свою постель.

Но стоило ей выключить свет, как она снова очутилась в Ванкувере – через день после того праздника.

Они с Пао тогда отправились на прогулку за город, в холмистый Нью-Стэнли-парк. Там еще сохранились большие деревья; они казались прямо-таки огромными, потому что за последние десятилетия большая часть растительности в окрестностях парка погибла, как и повсюду на Земле, из-за чрезмерного загрязнения окружающей среды. Это ели, объяснила ей Пао. Ели обыкновенные и ели Дугласа. Когда-то здешние горы казались просто черными, так густо их склоны поросли елями.

– Представляешь, мохнатые и совершенно черные склоны! – Голос у Пао был чуть хрипловатый, и Сати тут же увидела перед собой огромные черные леса, тяжелые блестящие черные волосы…

– Ты здесь выросла? – спросила она. Потому что они еще не успели почти ничего друг о друге узнать, и Пао ответила:

– Да. Но теперь хочу как можно скорее отсюда убраться. И как можно дальше!

– Куда же?

– На Хейн! Или на Be, или на Чиффевар, на Верел, на Йове-Верел, на Гетен, на Уррас-Анаррес, на О – да куда угодно!

– На О, О, О! – подхватила Сати со смехом и чуть не плача от радости, потому что Пао вслух высказала ее собственную тайную мольбу, которую она повторяла, точно магическую мантру. – И я тоже туда хочу! Я тоже туда собираюсь!

– Так ты уже учишься в Центре?

– На третьем курсе.

– А я только на первом.

– Ну так догоняй! – весело предложила Сати. И Пао почти догнала ее, сдав материал трех курсов за два года. Через год Сати закончила обучение в Экуменическом Центре и еще на год осталась в аспирантуре, одновременно преподавая грамматику хейнского языка начинающим студентам. Даже когда ей пришлось уехать в Экуменическую школу в Вальпараисо, они с Пао расстались всего на восемь месяцев, но и за эти восемь месяцев виделись дважды: Сати прилетала в Ванкувер на каникулы; вот и получились четыре месяца, а потом еще четыре. И после этого они уже никогда не расставались; они учились вместе в Экуменической школе и готовились вместе побывать во многих неизведанных мирах. «Мы будем заниматься любовью на такой планете, – говорила Пао, – даже имени которой еще никто не знает и которая отстоит от нас на тысячу световых лет!» И смеялась своим очаровательным ликующим смехом, который возникал где-то у нее внутри, в ее «тан-тьен-тамми», как она это называла, и вырывался наружу так бурно, что заставлял ее трястись и раскачиваться из стороны в сторону. Она часто смеялась даже во сне. И Сати всегда просыпалась, слыша этот тихий и радостный смех, а утром Пао непременно объясняла, что ей снились ужасно смешные сны, и снова начинала смеяться, пытаясь пересказать эти сны.

Они продолжали жить в той самой квартире, которую нашли и сняли через две недели после объявления Свободы; в своей любимой грязноватой квартирке на первом этаже на Суши-стрит – Суши, потому что там было целых три японских ресторана, где подавали суши. Квартира была двухкомнатная; в одной комнате пол от стены до стены был застелен футоном, а во второй имелись: камин, раковина для умывания и пианино с четырьмя немыми клавишами (колки давно выпали), которое досталось им в придачу к квартире, ибо было слишком разбитым, чтобы его ремонтировать, но слишком дорогим, чтобы просто выбросить его на помойку. Пао играла на нем бравурные вальсы с «дырками» в пассажах, а Сати тем временем готовила индийские кушанья. Сати читала наизусть стихи Эснанаридарата из Даранды и чистила миндаль, а Пао жарила рис по-китайски. Однажды у них в кладовой родила потомство мышь, и они долго спорили о том, что делать с новорожденными. Не обошлось без обмена «позорными пятнами», которые легко было отыскать в истории каждого из великих этносов: Сати обвиняла китайцев в жестокости, потому что они обращаются с животными как с бесчувственными тварями, а Пао твердила о скрытой зловредности индусов, которые кормят священных коров, позволяя собственным детям умирать от голода. «Я не стану жить вместе с мышами!» – кричала Пао. «А я не стану жить вместе с убийцей!» – кричала ей в ответ Сати. В итоге мышата подросли и стали совершать бандитские набеги на кухню. Сати купила подержанную мышеловку. Они ловили мышей одну за другой и выпускали их в Нью-Стэнли-парке. Мышка-мать попалась последней, и когда они ее освободили, то спели:

Благословит тебя господь, любящая мать,

И от верного супруга сможет сына дать.

Ты же, к мужу прилепившись, чистоту храни,

Святы пусть и непорочны будут наши дни.

Пао знала невероятное множество подобных юнистских гимнов и для любого события могла подобрать подходящий.

А потом Сати заболела. Это был какой-то новый вирус гриппа, ставшего поистине страшным недугом, ибо многие его штаммы не поддавались лекарствам и были смертельно опасны для людей. Она хорошо помнила, какой ужас охватил ее, когда по дороге домой в переполненном автобусе голова у нее прямо-таки раскалывалась, а когда она наконец добралась до дому, то никак не могла поймать в фокус лицо Пао. Пао ухаживала за подругой день и ночь и, когда температура наконец спала, заставила ее пить китайские целебные чаи, отвратительный вкус которых напоминал плесень, а запах – мочу. Слабость долго не оставляла Сати, и она, медленно возвращаясь к жизни, часто лежала на футоне, тупо уставившись в грязный потолок и ощущая в душе мир и покой.

Эта эпидемия гриппа унесла жизнь ее старенькой тетушки, и та, наконец, сумела вернуться в родную деревню. Когда Сати окрепла и собралась навестить родителей, то уже на пороге родного дома ей стало не по себе: странно, мать и отец были на месте, а тетушки не было! Сати все казалось, что старушка вот-вот покажется в дверях… А может, она притаилась в своем излюбленном кресле, завернувшись, как в кокон, в потрепанный плед? Мать отдала Сати тетушкины браслеты – шесть бронзовых на каждый день и два золотых, парадных. Хрупкие маленькие колечки, в которые Сати никогда не сумела бы протиснуть руку. Она подарила их Лакшми для ее маленькой дочки: пусть носит, когда немного подрастет. «Не держись за вещи, – всегда повторял дядя Харри. – Вещи тянут человека вниз. А человек должен жить, высоко подняв голову, и в голове держать только то, что этого достойно». Он и сам всегда придерживался этой заповеди. Но Сати все-таки оставила на память тетушкино красно-оранжевое сари из легкой хлопчатобумажной материи, которое совершенно не чувствовалось на теле и, конечно же, не могло «тянуть вниз». Это сари и сейчас лежало на дне ее сумки. Когда-нибудь она, возможно, покажет его Изиэзи. Расскажет о тетушке. Объяснит, как следует носить такую одежду. Женщинам всегда нравится примерять сари. Пао тоже как-то раз, желая развлечь Сати, надела ее старое серебристо-серое сари, но тут же сняла, сказав, что эта одежда слишком похожа на женскую юбку, которая «всем осточертела из-за этих дурацких юнистских законов». Ну а прикрывать одним концом сари грудь Пао так и не научилась: «Все равно наружу торчать будут!» – весело кричала она, выставив напоказ обнаженные груди и прыгая, как сумасшедшая, в придуманной ей самой дикой пляске, которую называла «классическим индийским танцем».

В этот период Сати пришлось пережить еще одно потрясение: ей показалось, что все, что она узнала и выучила за многие месяцы, предшествовавшие болезни, вдруг без следа улетучилось из ее памяти – вся история Экумены, все, даже самые любимые стихотворения, все слова хейнского языка, которым она занималась уже давно и знала очень неплохо. «Что же мне делать, что делать? – в отчаянии шептала она Пао, когда наконец, не выдержав, призналась ей в своих страхах. – Ведь я ровным счетом ничего в памяти удержать не могу!» Пао не стала так уж особенно ее утешать, а просто дала ей возможность выговориться и под конец заявила «Я уверена, что это пройдет. Само собой. Ты вскоре почувствуешь, как все твои знания к тебе возвращаются». И, разумеется, была права. Но Сати знала: все изменилось только после этого задушевного разговора. Уже на следующий день, когда она ехала в автобусе, в памяти ее вдруг вспыхнули, точно яркие костры, начальные строки страстной поэмы «Террасы Даранды»; и она чувствовала, что и все остальные слова этого замечательного произведения тоже там, на месте, не утрачены и не стерты из памяти, а просто ждут в темноте, когда она наконец позовет их. Она купила Пао огромный букет ромашек, и они поставили цветы в ту единственную вазу, которая у них имелась – дешевую, из черной пластмассы – и все вместе оказалось странно похоже на Пао: черное и белое с золотом. И сейчас, в этой тихой комнате перед собой она видела те ромашки и чувствовала рядом теплое тело Пао, всем сердцем ощущала ее присутствие, заполнявшее все пространство вокруг, как это всегда было и там, на Земле, была ли Пао поблизости или нет, даже во время учебы Сати в Вальпараисо, даже когда их разделяли две Америки… Ничто и никогда не могло и не сможет разделить их! «Да не стану я чинить препятствия душам, истинно любящим…» «О, душа моя, истинно любимая моя душа!» – шептала Сати в темноте и чувствовала, как теплые руки обнимают ее. А потом сразу уснула.

* * *

Пришел краткий ответ от Тонга. Точнее, она получила распечатку его письма из Префектуры; письмо принес посыльный в форме и вручил ей лично после длительного ознакомления с номером ее СИО. «Наблюдателю Сати Дас. Считайте свои каникулы началом полевых работ. Продолжайте исследования и непременно ведите запись всех наблюдений, которые сочтете достойными хотя бы малейшего внимания».

Ну что, Советник, получил? Удивленная и ликующая, Сати выскочила на улицу, чтобы полюбоваться ярким, точно праздничный флажок, пиком Силонг и решить, с чего начать.

Собственно, в уме у нее давно уже был составлен длинный список того, о чем ей хотелось бы узнать: принципы здешней медитации; символика красно-синих двустворчатых дверей, на которых нарисованы облака и которые попадаются в городе на каждом шагу, хотя и вымазаны зачем-то побелкой или даже покрашены в другой цвет; значение надписей на стенах в магазинах, аптеках и т. п.; бесчисленные метафоры, связанные с понятием «дерево», которые постоянно используются в разговорах о пище, здоровье и обо всем прочем, что имеет отношение к человеческому телу; возможное существование запрещенных книг; явное наличие некой информационной сети или «паутины», более тонкой и неуловимой, чем электронная, и находящейся вне контроля Корпорации, постоянно державшей всех жителей планеты «под присмотром». Благодаря этой таинственной «системе оповещения» люди в Окзат-Озкате всегда знали про того или иного человека, кто он такой, где находится, куда собирается направиться и чего хочет. Сати постоянно чувствовала это и не раз замечала понимающие взгляды случайно встреченных на улице людей – владельцев лавок, школьников, старух, копавшихся в своих садиках, стариков, что грелись на солнышке… И все же у нее было такое ощущение, что эта всеобщая осведомленность не несет в себе ни капли агрессивности или навязчивости. Скорее это были некие указующие вехи – не путы, не оковы, нет, просто указатели, следуя которым она (отнюдь не случайно!) оказалась тогда возле дома Изиэзи или возле лавки Аптекаря. Теперь откровенная неслучайность этого казалась ей совершенно естественной, хотя она по-прежнему не могла этого объяснить, и абсолютно приемлемой, хотя она и не знала, почему это так.

Теперь, когда Сати обрела свободу, ей сразу же захотелось сходить в лавку Аптекаря. Она поднялась в верхнюю часть города и уже неторопливо шла по узенькой улочке к дверям лавки, когда чуть ли не на ее пороге столкнулась с Советником.

Избавленная от необходимости подчиняться ему, представителю здешней власти, или избегать его, Сати посмотрела на него так, как смотрела тогда, в самый первый раз, на пароме: не глазами затравленной жертвы, столкнувшейся со своим преследователем, а по-женски, по-человечески. Советник был довольно привлекательным мужчиной, стройным, с приятными чертами лица, которое, впрочем, под воздействием неудовлетворенных амбиций, постоянной тревоги и желания выглядеть «авторитетно» превратилось в застывшую маску. Ладно, попробуем иначе, подумала Сати. Не бывает абсолютно испорченных детей! И она первой великодушно приветствовала его:

– Доброе утро, господин Советник!

Это веселое и совершенно дурацкое приветствие эхом отдалось у нее в ушах. Опять ошибка! Он же воспринимает это как элементарную провокацию! Советник, не отвечая, разглядывал ее.

Наконец он откашлялся и произнес:

– Мне было приказано сообщить вам, что вы более не обязаны докладывать мне о своих контактах с местными жителями, а также о планируемых вами путешествиях. Поскольку вы ни на одну мою предшествующую просьбу не отреагировали, я счел необходимым установить за вами дополнительное наблюдение, чтобы иметь возможность защитить вас в случае опасности. Мне говорили, вы жаловались на это? Приношу извинения за излишнюю назойливость и за те неудобства, которые причинили вам я или мои сотрудники.

Он говорил холодно и чуть обиженно, однако с определенным достоинством, и Сати стало даже немного стыдно. Она пробормотала:

– Да нет… мне очень жаль… я вовсе…

– Я еще раз предупреждаю вас, – продолжал он, не обращая на ее лепет ни малейшего внимания и уже более настойчиво, – что кое-кто очень хотел бы использовать вас в своих корыстных целях. И эти люди – отнюдь не живописные реликвии былых времен. Они отнюдь не безвредны. Мало того, они весьма злы и порочны. Они похожи на тот смертоносный осадок, который все равно остается на дне склянки с ядом, даже когда оттуда вылито все содержимое; их слова – это наркотик, который притупляет умы людей в течение десяти тысяч лет! Эти люди упорно тянут нас назад, к состоянию вечного ступора, в безмозглое варварство! Впрочем, с вами они, возможно, будут даже ласковы, но поверьте моим словам: это люди поистине безжалостные. Вы для них всего лишь желанная добыча. Они будут льстить вам, нашептывать на ушко лживые истины, обещать всякие чудеса. Но на самом деле они – враги истины, враги науки! Их так называемое знание – это всего лишь громкие слова, а на самом деле сплошные предрассудки и суеверия. Или, если угодно, фольклор дикого и невежественного прошлого планеты. Кроме того, их деятельность незаконна, их книги и отправляемые ими обряды запрещены. И вы это прекрасно знаете. Так не ставьте мой народ в затруднительное положение перед Экуменой, ибо, если ученый, присланный Экуменой, начнет интересоваться незаконными материалами, начнет участвовать в непристойных, запрещенных законом обрядах… Я прошу вас об одном… как Наблюдателя, как ученого… – Он запинался, подыскивая слова, и Сати смотрела на него с презрением: она была уверена, что он просто пытается сбить ее с толку, запугать, и эти попытки казались ей абсолютно никчемными, нелепыми, даже гротескными.

– Я – не ученый, – сухо заметила она. – Я просто человек и очень люблю стихи. И вам нет нужды рассказывать мне, какое зло способна принести религиозная одержимость. Я это знаю даже слишком хорошо.

– Нет, – возразил он, – не знаете. – Он то стискивал пальцы, то распрямлял их. – Вы ничего не знаете о том, что мы пережили, что мы некогда собой представляли. И как далеко зашли в своем невежестве. Мы ни за что не вернемся назад, к варварству!

– А вы… Неужели вы совсем ничего не знаете о моей планете? О Терре? – запальчиво спросила она и нахмурилась. Ей вдруг показалось, что вся их беседа не имеет ни малейшего смысла, и для нее, Сати, самое лучшее сейчас – поскорее оказаться подальше от этого тупоголового фанатика. – Уверяю вас, никто из представителей Экумены не имеет намерения вмешиваться в духовную жизнь планеты Ака; во всяком случае, до тех пор, пока нас об этом не попросят.

Он быстро глянул на нее, и глаза его яростно вспыхнули, а в голосе послышалась неожиданная страстность:

– Не предавайте нас!

– Но я и не собиралась…

Он отвернулся, словно скрывая боль или в знак несогласия с ее словами, и, не дослушав, быстро пошел прочь, вниз по улице к центру города.

Сати почувствовала, что ее захлестывает волна гнева и ненависти, и даже испугалась.

С другой стороны, уговаривала она себя, нечего жалеть этого типа. Ведь он говорил совершенно искренне. Фанатики почти всегда говорят и действуют искренне. Глупец, самонадеянный глупец! И он еще пытался объяснить ей, насколько может быть опасна религия! А сам только и способен, что повторять пропагандистские лозунги Корпорации! Интересно, зачем он так старается испугать ее? Да еще и сердится. Скорее всего потому, что начальство направило его по неверному пути, а теперь само же свои приказания и отменило, запретив ему следить за ней и контролировать ее поступки. И это, видимо, оказалось для него настолько нестерпимым, что он даже самообладание на какое-то время утратил. Нет, даже и думать о нем не стоит! Он того явно не заслуживает.

И Сати решительно поднялась на крыльцо той лавчонки, где рассчитывала вновь увидеть Аптекаря и наконец спросить у него, что это за странные двустворчатые двери с облаками.

Но стоило ей войти в лавку, и это сумрачное помещение с высокими потолками и стенами, сплошь исписанными идеограммами, показалось ей частью какой-то иной реальности. Она постояла минутку, словно давая этой реальности возможность включить в себя и ее, Сати, и взгляд ее сразу уткнулся в ту же надпись: «В темном облаке… спускающемся с небес… дважды раздвоенная молния, точно дерево, тянется вверх с земли…» Во всяком случае, что-то в этом роде.

На том элегантном горшочке, который она получила от Аптекаря в подарок, был некий орнамент, в котором, как ей показалось, повторялся один и тот же элемент: стилизованная ветка дерева или нечто вроде куста, пока она не догадалась, что это, видимо, вариант того изображения, которое она все время встречала на сине-красных двустворчатых дверях. Когда Аптекарь материализовался наконец из теней, скрывавших дальнюю стену магазина (точно из бездны возник!), Сати положила на прилавок рисунок, скопированный ею с горшочка, и прямо спросила:

– Прошу вас, йоз, объясните мне, что означает этот рисунок?

Аптекарь некоторое время изучал странные символы, потом промолвил своим суховатым тенорком:

– Это очень красивый рисунок, йоз.

– Да, я срисовала его с того горшочка, что вы мне подарили. Скажите, это ведь некий символ, верно? Каково его значение? Важен ли он?

– А почему вы спрашиваете об этом, йоз?

– Я интересуюсь всякими старинными вещами. Старыми мирами. Старыми обществами, старыми обычаями.

Он молча смотрел на нее поблекшими от старости глазами.

– Ваше правительство, – продолжала Сати, использовав старое слово «биединз», что значит «система чиновников», а не «виздестит», то есть «объединенный бизнес», или «корпорация», – насколько я знаю, стремится к тому, чтобы люди учились жить по-новому, не держались за прошлое. – И снова она воспользовалась старинным словом «люди», а не теперешним дурацким термином «производители-потребители». – Однако историков Экумены интересует вся сумма знаний о вашей планете, чтобы иметь возможность передать эти знания грядущим поколениям. И мы, историки, уверены: самые важные знания о настоящем коренятся в прошлом. Как на Аке, так и повсюду во Вселенной.

Аптекарь слушал ее с непроницаемым выражением лица.

Сати поспешила пояснить свою мысль:

– Наш Мобиль, мой непосредственный начальник, попросил меня разузнать все, что я смогу, о ваших старинных обычаях, которых в столице больше не существует, о древнем искусстве Аки, о ее верованиях, о мировосприятии ее обитателей – особенно в те времена, когда на вашей планете еще не появились представители Экумены. Я получила заверения от Советника Министерства социокультуры, что его ведомство не станет вмешиваться в мои исследования и не станет чинить мне никаких препятствий. – Последнее предложение Сати произнесла, испытывая некое мстительное наслаждение. После встречи с Советником у нее остался неприятный осадок, и она винила в этом его. Однако покой, царивший в лавке Аптекаря, и этот полумрак, и слабые ароматы лекарственных трав, и едва различимые старинные надписи на стенах действовали на нее настолько умиротворяюще, что в эти минуты встреча с Советником казалась ей уже далеким прошлым.

Некоторое время молчали оба. Потом тонкий палец старика скользнул по ее рисунку.